Непристойная страсть Маккалоу Колин

Глава 4

Как правило, сестре Лэнгтри приходилось ходить в корпус для медперсонала из отделения «Икс» раз шесть в день, не меньше. Причем последние два рейса она проделывала уже в темноте. Днем она с удовольствием пользовалась возможностью немного размяться, но ночью ей было всегда не по себе. В детстве она по-настоящему боялась темноты и требовала, чтобы в ее комнате всю ночь горела лампочка. И хотя, повзрослев, она выработала в себе достаточное самообладание, чтобы справляться с этими дурацкими, как ей казалось, совершенно беспочвенными страхами, тем не менее когда ей приходилось пересекать территорию госпиталя в темноте, она старалась в это время сосредоточиваться на какой-нибудь определенной мысли и при этом освещала себе путь карманным фонариком. Если же ей не удавалось найти соответствующую мысль, тени угрожающе сгущались за ее спиной, и ей казалось, что вот-вот до нее кто-то дотронется.

В тот день, когда Майкл поступил в отделение «Икс», она ушла из палаты только после того, как они уже сели за стол, и вернулась в свой корпус, где ее ждал собственный ужин. И теперь она возвращалась по тропинке, освещая ее узким лучом фонарика, и предвкушала наиболее приятные, с ее точки зрения, минуты. Это был отрезок времени после очередного перерыва на еду и до того момента, как гасили свет. Сегодня она с особенным нетерпением ожидала этих минут – появление нового пациента обещало нечто интересное, так что ее мозг лихорадочно работал, возбуждая в ней желание побыстрее разгадать загадку.

Ее не оставляла мысль о том, как, в сущности, много на свете боли, как много причин, ее вызывающих. Кажется, так давно это было – когда она препиралась со старшей сестрой, с яростью возражая против назначения в отделение «Икс». Она кричала этой несокрушимой, как гранитная глыба, даме, что у нее нет абсолютно никакого опыта, она не знает, как обращаться с душевнобольными пациентами, и чувствует неприязнь и отвращение по отношению к ним. Ей казалось, что ее незаслуженно обидели, что она получила пощечину вместо благодарности со стороны армии за все эти годы, проведенные в полевых госпиталях. Там была другая жизнь – в палатках, на земляном полу, в пыли или грязи, в зависимости от погоды. Главное здесь было – не упасть, остаться на ногах, чтобы продолжать выполнять свой долг сестры милосердия, а климат и условия жизни безжалостно делали свое дело. Это был настоящий океан ужаса и боли, и в нем приходилось пребывать неделями подряд, а все вместе растягивалось на годы. Но боль здесь была совсем иная. Странная вещь: можно было выплакать все глаза над беспомощным человеком, вернее, над липкой, распластанной по земле массой из костей и внутренностей, а сердце вдруг застывало, превращаясь в замороженный кусок мяса. Все-таки это был, так сказать, свершившийся факт. Дело сделано, и конец. Латаешь то, что можешь, оплакиваешь, если ничего не можешь, и забываешь, потому что надо идти вперед и вперед, останавливаться и думать тут некогда.

А в отделении «Икс» боль была другого рода – здесь страдают душа и мозг. Людей, терзающихся душевной болью, не понимают, над ними нередко смеются или отвергают. Да она сама восприняла свое назначение сюда как оскорбление ее заслуг, опыта, способностей, пренебрежение годами верной и преданной службы. И она вполне отдавала себе отчет, почему так чувствовала. Телесная боль, физическое увечье, полученное во время выполнения долга, неизбежно требовали от людей проявления их лучших качеств. Здесь можно было увидеть тот невероятный героизм, настоящее величие души, которые так часто разрывали ей сердце все эти долгие годы. А в нервных срывах не было никакого величия. Если человек не выдержал, значит, в его личности есть изъян, ему присуща слабость характера и больше ничего.

И вот в таком состоянии она пришла работать в отделение «Икс» – в состоянии глубокой обиды, с плотно сжатыми губами, почти желая в глубине души возненавидеть своих больных. И только полное осознание профессиональной этики и привычка к скрупулезному выполнению своего долга не позволили ей окостенеть во враждебной позиции к этим людям. В конце концов, пациент есть пациент, и больной мозг точно так же нуждается в помощи и лечении, как и больное тело. И, полная решимости не допустить, чтобы кто-то имел основания обвинить ее в нарушении служебного долга, она приступила к своим обязанностям медицинской сестры психиатрического отделения.

Но по-настоящему она изменилась по отношению к своим пациентам, когда поняла, что на Базе номер пятнадцать ни одна душа не интересовалась людьми, находившимися в отделении «Икс». Пациентов такого рода никогда не бывало много в госпитале, который начал свое существование в непосредственной близости от передовой, так что приспосабливаться к нуждам больных, страдавших психозами, здесь не было ни времени, ни возможности. Большая часть тех, кто оказывался в отделении «Икс», были переведены из других отделений. Наггет, Мэтт и Бенедикт именно так и попали сюда. Пациентов с более сложными случаями психических повреждений отправляли сразу в Австралию. У тех же, кто оставался, заболевание протекало в менее ярко выраженной форме. Симптомы их скорее относились к скрытым. А в армии врачи-психиатры были наперечет, и никого из них не прикрепили к Базе номер пятнадцать, по крайней мере на памяти сестры Лэнгтри.

И как раз именно эта неприкаянность больных людей, почти забытых в отделении «Икс», и заставила ее пересмотреть отношение фактически стороннего наблюдателя, пассивно выполнявшего свои функции, и полностью посвятить себя пациентам, не ограничиваясь уже никакими правилами и пунктами устава.

А поскольку собственно работы по уходу за больными здесь было немного, она направила весь свой ум, неукротимую энергию, благодаря которой она смогла стать действительно хорошей медсестрой, на решение проблемы «Страдания "Икс"» – так она это называла. И еще она убедилась, что осознание того, насколько сильно страдают пациенты с психическими заболеваниями, как болезненны их страдания, открывают неисследованную область в медицинской практике сестры милосердия, в ее собственной работе.

«Страдания "Икс"» – это муки больного духа, никак не связанные с мозгом, их невозможно определить, и оттого они еще коварнее, потому что лежат в области отвлеченных понятий. Но от этого они не менее реальны и губительно влияют на организм отнюдь не в меньшей степени, чем любая физическая боль или увечье. Тщетные и зловещие, тревожные и бессодержательные, они проистекают из всеобъемлющей болезни, и последствия их заходят куда дальше, чем последствия любого физического повреждения. И по сравнению с любой другой областью медицины они очень мало изучены.

Сестра Лэнгтри обнаружила в себе страстный, фанатичный интерес к людям, ставшим пациентами отделения «Икс», она была очарована бесконечным разнообразием проявлений их болезни, а заодно поняла, что в состоянии облегчать самые сильные душевные муки, и делала она это последовательно и неустанно. Конечно, у нее случались неудачи – в конце концов, быть хорошей сестрой означает еще и то, что их нужно уметь признавать, при условии, что ты знаешь, что сделала все от тебя зависящее. Но при том, что она ощущала себя и неопытной, и невежественной, она тем не менее знала, что ее присутствие в отделении «Икс» – само присутствие – неизмеримо важно для большинства пациентов.

Она узнала, что растрачивание нервной энергии может в конечном счете оказаться куда более истощающим, чем самая тяжелая физическая работа, она научилась действовать по-другому, чем раньше, почувствовала необходимость сосредоточить в себе громадный запас терпения. И понимания. Но даже после того, как ей удалось преодолеть в себе некоторое предубеждение против «неустойчивых личностей», ей нелегко было совладать с тем, что могло показаться «эгоизмом в высшей степени» ее пациентов. Ей, чья сознательная жизнь до последнего времени представляла собой последовательность поступков, направленных на полное радостно-деловое самоотречение, пришлось заставить себя понять, что эта чисто внешняя углубленность в себя на деле свидетельствует лишь об отсутствии какой бы то ни было самодостаточности.

Практически все свои знания о психиатрии сестра Лэнгтри почерпнула из общения со своими пациентами, ибо вокруг не было никого, кто мог бы чему-то научить ее или подсказать, да и книг на эту тему было очень мало. Но не зря она была прирожденной сестрой милосердия, она не опускала руки и побуждала саму себя идти все дальше и дальше, увлеченная новыми задачами, влюбленная даже в трудности своего дела.

Часто ощутимого результата не удавалось достигнуть значительно дольше, чем она надеялась или предполагала, не получалось доискаться до скрытой сути проблем больного мозга. Часто срыв, когда он случался, заставлял ее сомневаться, и она начинала думать, что все ее усилия были напрасны. И все-таки в глубине души сестра Лэнгтри знала, что помогает. Усомнись она в этом хоть на мгновение, ей бы здесь делать было нечего.

«"Икс" – это ловушка, – думала она, – и я в нее попалась. Более того, мне в ней очень нравится».

Когда луч ее фонарика упал наконец на дорожку, ведущую ко входу, она выключила свет и осторожно вступила на деревянный настил, стараясь идти настолько тихо, насколько позволяли подметки ее армейских ботинок.

Кабинет ее располагался за первой же дверью налево по коридору – закуток шесть на шесть футов – и до жути напоминал бы внутренность подводной лодки, если бы не две внешние стены, затянутые жалюзи. Здесь с трудом помещался небольшой стол, за которым она работала, кресло для посетителей, ее собственное кресло по другую сторону стола и полки, сколоченные из деревянных планок в форме буквы «L» и совмещенные с двумя запирающимися ящиками, – они служили ей в качестве сейфа для бумаг. В верхнем ящике пребывали в покое бумажные останки людей, что населяли отделение «Икс» с момента его зарождения, – несколько папок с копиями документов тех, кто выписался из госпиталя. Во втором ящике она держала медикаменты, которые, по мнению старшей сестры и полковника Чинстрэпа, ей необходимо иметь под рукой: паральдегид для внутреннего применения и инъекций, фенобарбитал, морфий, раствор магнезии, касторовое масло, препараты опия, хлоралгидрат, дистиллированная вода, таблетки плацебо и большая бутылка «Шато Танунда», трехзвездочного коньяка, бывшего в ходу в госпитале.

Сестра Лэнгтри сняла шляпу, гетры и ботинки и аккуратно сложила все в углу за дверью, потом задвинула под стол маленькую плетеную корзинку, в которой она носила необходимые ей в течение дня вещи, после чего переоделась в сандалии. Поскольку территория, на которой размещалась База номер пятнадцать, была официально объявлена зоной, зараженной малярией, весь персонал в обязательном порядке после наступления темноты с ног до головы закутывался в одежду, что само по себе делало и без того невыносимое существование в условиях влажной жары еще более невыносимым. И хотя щедрые опрыскивания всей территории госпиталя раствором ДДТ фактически ликвидировали угрозу укусов малярийными комарами, тем не менее предписание осталось. Иные наиболее эмансипированные из сестер вообще не снимали свои серые куртки и брюки, будь то день или ночь, заявляя, что так им удобнее, чем в юбке. Но Онор Лэнгтри и многие другие сестры, которые провели почти всю войну в полевых условиях, где они в принудительном порядке были обязаны носить брюки, весьма высоко оценили условную роскошь Базы номер пятнадцать, позволявшую им придавать себе возможно более женственный вид.

К тому же у сестры Лэнгтри выработалась собственная теория, согласно которой пациентам ее отделения полезно видеть женщин в платье, а не в форме, точно такой же, как у них самих. И еще у нее была своя теория относительно стука, производимого ботинками, так что она запретила своим пациентам носить армейскую обувь в помещении.

На стене позади кресла для посетителей висела коллекция из пятнадцати карандашных портретов: Нейл увековечил всех тех, кто прошел через отделение «Икс» раньше, и тех, кто еще продолжал обитать в нем. Когда сестра Лэнгтри поднимала глаза, ее взгляд падал прямо на эту великолепно иллюстрированную хронику жизни отделения. Когда человек покидал его пределы, портрет перемещался из центра на периферию, и, таким образом, на данный момент в середине висели пять лиц и оставалось вполне достаточно места для шестого. Хотя вообще-то она на этого шестого совсем не рассчитывала, при том что База номер пятнадцать неуклонно сокращалась, война закончилась и грохот орудий уже не доносился до оставшихся здесь немногих пациентов. И все-таки он появился сегодня, этот шестой, – Майкл, новый объект пристального внимания Нейла. Интересно, что он заметит в Майкле… Хочется, очень хочется поскорее увидеть, каковы будут его выводы на бумаге, когда она прикрепит портрет к стенке напротив стола.

Сестра Лэнгтри опустилась в кресло и, положив подбородок на руку, окинула взглядом пять рисунков, висевших в центре.

«Мои», – с удовлетворением подумала она и тут же резко одернула себя. Самая опасная мысль – о себе и своей роли в отделении «Икс». Собственное «я» здесь – нежеланное явление, не приносившее добра людям с больным мозгом. Ведь в конечном счете она для них если не вершитель их судеб, то, по крайней мере, их надежда и опора, пока они живут здесь. В этом и заключалась ее огромная власть над ними, ибо равновесие в отделении «Икс» – вещь очень тонкая и именно от нее зависело, куда сдвинуть центр тяжести в случае необходимости. Она всегда старалась сохранять свою власть, не пользуясь ею и не размышляя о ней слишком много. Но все же бывали случаи, как, например, сейчас, когда ощущение своей силы вдруг мощно внедрялось в сознание, и тогда она начинала чувствовать, как самодовольство постепенно наползает на нее. Но этого нельзя допускать! Опытная сестра никогда не позволит себе считать, что выполняет миссию, не станет тешиться мыслью, будто в ней – причина исцеления больных. Будь то умственное или физическое, оно внутри самих пациентов, в их собственных возросших силах.

Действие – вот что действительно нужно. Она встала, вытащила связку ключей, приколотую к карману брюк с внутренней стороны, перебрала по очереди все ключи, пока не наткнулась на тот, что отпирает верхний ящик, открыла его и достала конверт с историей болезни Майкла.

Глава 5

Когда Нейл Паркинсон вошел в кабинет, сопровождаемый отзвуком собственного стука, она откинулась на спинку кресла, устраиваясь поудобнее. Конверт с бумагами так и остался лежать неоткрытый на столе. Нейл сел в кресло напротив и серьезно посмотрел на нее. Сестра Лэнгтри, принимая его взгляд как нечто само собой разумеющееся, просто улыбнулась, ожидая, когда он заговорит.

Но глаза его, к взгляду которых она так привыкла, никогда не смотрели на нее с рассеянной фамильярностью, свойственной дружеской симпатии. Они расчленяли ее на составные части, а затем снова составляли воедино. Так происходило во время каждой их встречи, и делалось это без всяких сладострастных мыслей, скорее с тем восторгом, с которым очарованный ребенок ломает свою самую любимую игрушку, чтобы раскрыть ее секрет. Ощущение первооткрывателя никогда не покидало его, и каждый раз, приходя в кабинет, Нейл с неизменной радостью усаживался в кресло, предвкушая разговор наедине.

Собственно, сестра Лэнгтри вовсе не была неотразимой красавицей и не обладала фантастической чувственностью, нет. Она просто была молода, и у нее была особенно нежная кожа, такая гладкая и прозрачная, что сквозь нее туманно просвечивали вены, хотя постоянная работа с лекарствами лишила ее прежней белизны. Черты лица отличались правильностью, хотя, пожалуй, были чуть мелковаты, за исключением, впрочем, глаз, которые были того же теплого коричневого оттенка, что и волосы, большие и спокойные, если только она не сердилась, и тогда они яростно сверкали. И фигура у нее была как у настоящей сестры милосердия, складная и стройная, но, увы, плоскогрудая, зато ноги были хороши: длинные, стройные, мускулистые, с изящными ступнями и щиколотками – результат подвижного образа жизни и напряженной работы. Днем, когда сестра Лэнгтри надевала платье, белые крахмальные складки ее косынки красиво обрамляли лицо. Вечером она надевала брюки и шляпу с широкими полями, в которой отправлялась куда-нибудь по делам, но в отделении она ходила с непокрытой головой. Ей удавалось сохранять изящную прическу благодаря некоторым манипуляциям со спиртом, который отпускался всем медсестрам в довольно значительном количестве. А в личном составе интендантской части служил один капрал, который в мирное время был парикмахером, и вот ему-то и уходила часть пайка в обмен на стрижку, шампунь и укладку. В госпитале все сестры пользовались его услугами.

Такова была сестра Лэнгтри, если смотреть со стороны. Но внутри – внутри было ядро, твердое, как закаленная сталь. Умная, начитанная – настолько, насколько это предусматривалось той шикарной школой для девочек, в которой она училась, – и исключительно проницательная. Она обладала решительностью, четкостью суждений и, несмотря на всю свою мягкость и понимание, была крайне обособленна. Сестра Лэнгтри принадлежала своим пациентам, она отдавала им все свое время и силы, но при этом самая глубокая часть ее натуры была скрыта от них. И вот эта самая ее недоступность и сводила с ума, но одновременно притягивала Нейла до крайности.

Вероятно, это было нелегко – установить с солдатами, для которых она являлась воплощением давно забытого понятия «женщина», тот способ общения, который был бы в одно и то же время и самым естественным, и при этом четко ограничивался бы определенными рамками. И она справилась с этим весьма достойно. Никогда никому она не давала ни малейшего намека на половой интерес, не позволяла смотреть на себя, так сказать, с романтической точки зрения, или как там еще это можно назвать. Она была – сестра милосердия, они называли ее сестренка, и именно так она себя и требовала принимать – как родную им всем, всецело преданную и любящую, но не позволяя ни в малой степени вторгаться в ее личную жизнь.

Но вместе с тем между Нейлом Паркинсоном и сестрой Лэнгтри существовало определенное взаимопонимание. Они никогда не обсуждали этого, даже ни разу не коснулись этого вопроса в разговоре, но оба знали, что, когда война кончится, они снимут военную форму и вернутся домой, он возобновит отношения с ней, и она не будет против этого возражать.

Оба они вышли из очень хороших семей, и полученное воспитание позволяло им весьма тонко чувствовать нюансы, скрытые в понятии долга, так что каждый из них счел бы немыслимым отдать приоритет личному над своими обязанностями гражданина. Они встретились в то время, когда законы войны предписывали строгое соблюдение безлично-профессиональных отношений, и они твердо придерживались этих негласных правил. Однако после того как война кончится, кончится и действие ее законов, и необходимость сохранять бдительность отпадет сама по себе.

Именно к этому будущему Нейл и стремился, ожидая его с чем-то еще более мучительным, чем простое нетерпение. По существу, он мечтал о завершении этого круга своей жизни, потому что испытывал настоящую любовь. Он не был таким сильным, как она, или же, возможно, его чувства затрагивали в нем что-то большее, чем в ней, и были сложнее, поэтому, вероятно, ему было так трудно поддерживать их отношения в тех рамках, которые определила она. Он позволял себе нарушения, но они были незначительными – не более чем взгляды или какие-то замечания. Мысль о том, чтобы коснуться ее с любовными намерениями или поцеловать, приводила его в смятение, потому что он знал: стоит ему сделать что-то подобное, она немедленно отошлет его прочь, неважно, болен он или нет. Женщин неохотно допускали к участию в военных действиях, и оно было строго ограничено их обязанностями сестер милосердия, а сестра Лэнгтри занимала в армии достаточно высокое положение, которое ни в коем случае не могло быть нарушено эмоционально истощающими близкими отношениями с человеком, который одновременно является и солдатом, и пациентом госпиталя.

И все-таки он не сомневался в существовании пусть невысказанного, но настоящего взаимопонимания. Если бы это было не так, если бы она не разделяла его чувств или с трудом соглашалась их терпеть, она давным-давно избавила бы его от заблуждений, опять-таки считая это своим долгом.

Единственный сын состоятельных родителей, людей, весьма известных в Мельбурне, Нейл Лонгленд Паркинсон испытал на себе влияние тех своеобразных процессов, которые происходили в то время в Австралии: воспитание, полученное им, сделало из него англичанина в большей степени, чем таковыми были сами англичане. В его произношении не чувствовалось ни малейшего австралийского акцента, и речь его была столь же обтекаемой и рафинированной, как если бы он принадлежал к классу высшей аристократии Соединенного Королевства. Окончив школу, он сразу же поступил в Оксфорд и блестяще окончил исторический факультет, получив диплом первой степени по двум специальностям сразу. С тех пор он провел на родине самое большее несколько месяцев. Теперь целью его было стать художником, так что после Оксфорда он осел на некоторое время в Париже, а затем переместился на Пелопоннес, где жизнь его приобрела оттенок занимательности и в то же время ни к чему не обязывала, лишь временами оживляясь во время бурных визитов одной итальянской актрисы, которая существовала в системе его ценностей в качестве любовницы, но явно предпочла бы стать его женой. А в промежутках между этими утомительными эмоциональными потрясениями он незаметно для себя научился говорить по-гречески так же бегло, как и по-английски, по-французски и по-итальянски, с жадностью писал маслом и привык считать себя скорее английским эмигрантом, нежели выходцем из Австралии.

Создание семьи не входило в его планы, хотя он понимал, что рано или поздно ему придется жениться, так же как и то, что, в сущности, он склонен откладывать все планы на будущее, на потом. Впрочем, для мужчины, которому еще нет тридцати, естественно считать, что у него впереди вся жизнь.

А затем все переменилось – внезапно и катастрофически. Слухи о войне дошли даже сюда, на Пелопоннес, и вскоре он получил письмо от отца – жесткое, даже враждебное, в котором говорилось, что пора детских забав окончилась и что семья и положение в обществе обязывают его вернуться домой немедленно, пока еще это возможно.

И таким образом, в середине тысяча девятьсот тридцать восьмого года он отплыл в Австралию – страну, которую он почти не знал, и встретился с родителями, показавшимися ему отчужденными и не испытывавшими к нему вообще никаких родственных чувств, как если бы они принадлежали к дворянству эпохи королевы Виктории, кем они, собственно, и являлись – только не эпохи, а штата Виктории.

Возвращение в Австралию совпало с его тридцатилетием – событием, воспоминания о котором даже сейчас, спустя семь лет, снова пробуждали в нем тот кошмарный ужас, который терзал его тогда, с того самого мая. Его отец! Этот безжалостный, обаятельный, коварный, невероятно энергичный старик! И почему только он не произвел на свет целый полк сыновей? Невероятно, что у него только он один, да еще поздний. Невыносимое бремя – быть единственным сыном Лонгленда Паркинсона. И хотеть быть равным, даже превзойти его самого.

Конечно, это невозможно. Понимал ли только сам старик, что причиной неспособности Нейла дотянуться до него был он сам? Лишенный возможности принадлежать к тому классу, к которому принадлежал его отец, – классу простых людей с присущими ему горькой злостью и вызовом плюс к тому обреченный на изысканную утонченность матери, Нейл почувствовал, что побежден уже с того времени, как начал осознавать мир вокруг себя и делать собственные выводы.

Он был подростком, когда понял, что любит отца гораздо сильнее, чем мать. И это при том, что отец, в сущности, был к нему безразличен, в то время как любовь и покровительство матери не знали границ. Для него оказалось огромным облегчением уехать из дома в школу и оттуда, издалека, продолжать поклоняться своему кумиру и следовать его примеру, начиная с самых первых месяцев в «Джилонг Граммер» до дня своего тридцатилетия. И при этом задаваться вопросом: зачем? Зачем бороться с тем, что, очевидно, невозможно победить? Не лучше ли уйти от борьбы, не думать о ней? Деньги его матери принадлежали ему с момента его совершеннолетия, и их больше, чем он когда-либо сможет истратить. Ему надо жить своей жизнью, и тогда, вдали от Мельбурна и родителей, он отыщет для себя нишу в человеческом биоценозе.

Но война была неминуема, и обо всем остальном надо было забыть. В конце концов, на свете есть такие вещи, которых нельзя избежать и которыми невозможно пренебречь.

Обед, посвященный его тридцатилетию, был устроен великолепно, в соответствии со всеми правилами этикета. Список гостей пестрел юными дебютантками – истинными леди, по мнению его матери, подходящими претендентками на роль жены ее сына и будущей хозяйки дома. Были приглашены также два действующих архиепископа, один от англиканской церкви, другой от католической, один министр на уровне штата и один федеральный модный терапевт, специальный полномочный представитель Великобритании и французский посол. Естественно, приглашениями занималась его мать. Нейл во время обеда вообще не заметил ни юных леди, ни важных особ да и едва ли вспомнил о матери. Все его внимание было сосредоточено на отце, который сидел в конце стола и с насмешливым видом переводил голубые глаза с одного гостя на другого, делая про себя выводы, весьма далекие от какой бы то ни было почтительности. Нейл и сам толком не мог сказать, каким образом ему удавалось разгадывать мысли отца, но ему стало по-настоящему тепло, и он проникся острым желанием поговорить наконец с хрупким стариком, на которого Нейл был совсем не похож, разве что цветом и разрезом глаз.

Позже Нейл осознал, насколько незрел он был тогда, в своем относительно позднем возрасте, но, почувствовав руку отца на своем локте, в тот момент, когда мужчины поднялись из-за стола, чтобы присоединиться к дамам в гостиной, он до нелепости обрадовался этому простому и естественному жесту.

– Обойдутся без нас, – насмешливо фыркнул старик. – По крайней мере, если мы исчезнем, твоя мать сможет спокойно на что-нибудь пожаловаться.

В библиотеке Лонгленд Паркинсон опустился в кресло среди книг, которых он никогда не открывал, не то что читал, в то время как его сын предпочел устроиться на скамеечке у его ног. Свет в комнате был неярким, но и полумрак не мог скрыть следов нелегкой жизни на изборожденном морщинами лице старика, как и ослабить пронзительное сверкание его глаз, свирепых, ожесточенных, хищных. За ними скрывался независимый ум, эмоциональная недоразвитость, глубоко укоренившиеся предрассудки. И внезапно Нейлу стало ясно, что же в конечном счете он чувствовал к своему отцу, понял, то чувство – это любовь, и удивился своему упорству: почему выбираешь и любишь кого-то, кто не нуждается в любви?

– Не слишком-то ты был похож на сына, – начал старик, и в голосе его Нейл не услышал злобы.

– Я знаю.

– Если бы я думал, что письмо может заставить тебя вернуться, я давно бы уже написал его.

Нейл вытянул вперед руки и долго смотрел на них – длинные, с тонкими, нежными, как у девушки, пальцами, – в них не было мужественности. Так бывает, когда человек не заставляет их работать над чем-то, имеющим для него глубокий смысл и значимость, как для души, так и для разума, определяющего их действия. Занятия живописью не были для него чем-то подобным.

– Не письмо заставило меня вернуться, – медленно произнес он.

– Что же тогда? Война?

– Нет.

Бра, висевшее за головой отца, ярко освещало розовый безволосый череп, а лицо скрывалось в тени, только глаза продолжали гореть, но твердая линия решительно сжатого рта оставалась неподвижной.

– Ничего не вышло, – сказал Нейл.

– Не вышло из чего?

Это было так похоже на отца – заставлять развить мысль до конца, а не размышлять самому.

– Никудышный я художник.

– Почему ты так решил?

– Мне сказал один человек, который понимает, – ему вдруг стало легче говорить. – Я собрал свои работы для большой выставки – мне всегда хотелось начать именно так, разом показать себя, а не то что одна работа висит там, две – здесь. Во всяком случае, я написал в Париж своему другу – владельцу той галереи, где я хотел выставляться. Ну и поскольку ему понравилась идея провести несколько дней в Греции, он приехал посмотреть мои работы. Они не произвели на него никакого впечатления, вот и все. «Очень мило, – сказал он. – Да-да, просто прелестно, в самом деле. Но ничего своего, ни мощи, ни энергии, ни естественного чувства меры». А потом предложил, чтобы я обратил свои таланты на коммерческое искусство.

Если старик и был тронут душевной болью, терзавшей его сына, он никак не показывал этого, только сидел и напряженно вглядывался в него.

– Армия, – произнес он наконец, – вот то, что тебе сейчас нужно больше всего. Она сослужит тебе добрую службу.

– Ты хочешь сказать, сделает из меня человека?

– То, о чем ты говоришь, подразумевает обтесывание снаружи, чтобы проникнуть вглубь, – заметил отец. – А я говорю о том, что все, что накопилось у тебя внутри, должно получить шанс выйти наружу.

Нейл вздрогнул.

– А если там ничего нет?

Но старик только пожал плечами, чуть улыбнувшись с безразличным видом.

– Тогда уж лучше узнать об этом сразу, разве не так?

Ни слова не было сказано о том, что он мог бы подключиться к делам фирмы, – Нейл знал, что подобные беседы с отцом начисто лишены смысла. Собственно, он догадывался, что отец мало беспокоится о будущем. Что будет после того, как его руки разожмутся и выпустят дела, никоим образом не интересовало его. Лонгленд Паркинсон никогда не лелеял мысль о династии, о преемственности поколений, да и семейные соображения не волновали его. Он не нуждался в том, чтобы сын как-то проявил себя, и был равнодушен к тому, что Нейл не может сравняться с ним самим. Ему не надо было подогревать свое тщеславие и требовать от сына великих достижений. Он, разумеется, знал, когда женился на матери Нейла, что за потомство она может принести, но ему это было безразлично. Своим браком он утер нос обществу, в которое стремился войти при помощи жены. В этом, как и во всем остальном, Лонгленд Паркинсон действовал ради своих интересов, добивался своих целей.

И все-таки, сидя перед отцом и глядя ему в глаза, Нейл видел в них нежность и жалость, и именно это больше всего уязвило его. Старик просто не считал его способным на что-то серьезное, а он никогда не ошибался в людях.

Вот так Нейл и оказался в армии, естественно, в офицерском составе. И когда разразилась война, его вместе с батальоном отправили в Северную Африку, от которой он был в восторге и чувствовал там себя как дома, чего никогда не мог сказать об Австралии. Арабский он постигал с невероятной легкостью, и, в общем, ему удавалось быть там полезным. Солдат он был добросовестный и умелый, к тому же оказалось, что он способен проявлять выдающуюся храбрость. Подчиненные любили его, начальству Нейл тоже нравился, и наконец впервые в жизни он начал нравиться самому себе. Он торжествующе повторял, что в нем все-таки есть что-то от старика, и с нетерпением ожидал конца войны. Он уже видел себя вернувшимся домой, закаленным, с той самой суровой безжалостностью в характере, которую вытачивает в человеке тяжкий опыт войны и которую, он знал, отец непременно разглядит и восхитится наконец своим сыном. А Нейл больше всего в жизни хотел увидеть признание в ястребиных глазах старика.

Затем последовала Новая Гвинея, потом острова – война там оказалась совсем другая, и она нравилась ему куда меньше, чем та, что была в Северной Африке. И тогда Нейл понял, что, предполагая, будто процесс становления его личности близок к завершению, он заблуждался глубочайшим образом. Все предшествующее было просто детскими игрушками по сравнению с тем, что он увидел теперь. Джунгли давили на него, обволакивали его душу, в то время как пустыня освобождала ее. Они высасывали из него все соки, лишали жизнь всякой радости. Но он не сдался, окреп еще больше, в нем выработалась упрямая стойкость, на которую он даже не считал себя способным. Он перестал играть роль, его больше не интересовало, как он выглядит в глазах других, – слишком много сил отнимала простая необходимость выжить – ему и его солдатам.

Все кончилось во время бессмысленной в своей незначительности, но невероятно кровавой операции в начале сорок пятого года. Он допустил просчет, а заплатили за него солдаты. Как следствие, весь его драгоценный запас прочности улетучился в одно мгновение и окончательно. Ему казалось, что он бы еще как-то пережил это, если бы его упрекали, бранили, оскорбляли. Но его все простили, все, начиная от оставшихся в живых после бойни солдат и кончая командирским составом. Но чем больше они говорили ему, что это не его вина, что никто не застрахован от ошибок, что идеалов не бывает, тем больше его охватывала депрессия. Не с чем было бороться, он дрогнул, сорвался и покатился в пропасть.

В мае сорок пятого года Нейла направили в госпиталь, в отделение «Икс». Все это время он плакал, настолько оцепенев в своем отчаянии, что даже не обратил внимания, куда он попал. На несколько дней его оставили в покое. Он мог делать все, что хотел, а хотел он только одного: сжаться в комок, чтобы ему не мешали дрожать, плакать, горевать. Но вскоре фигура человека, женщины, поначалу смутно маячившая на горизонте его сознания, начала активно вторгаться в горестные мысли, которыми он окружил себя как коконом. Она не давала ему покоя, изводила его по-всякому, даже насильно кормила и никак не хотела признавать, что в его состоянии было что-то особенное, не такое, как у остальных. Она заставляла его сидеть вместе со всеми, когда ему хотелось закрыться в своем закутке, давала какие-то поручения, дразнила и втягивала в разговоры, сначала обо всем подряд, а потом и о себе самом, что было намного предпочтительнее.

Способность воспринимать окружающую его жизнь возвращалась к нему сначала постепенно, затем все быстрей и быстрей. Он столкнулся с явлениями, непосредственно его не касающимися, начал замечать рядом с собой других больных, таких же, как он сам, воспринимать предметы обстановки, быта. И наконец, его заинтересовало собственно отделение «Икс» как таковое, а в нем – сестра Лэнгтри.

Он начал отождествлять имя и личность. Не то чтобы она сразу ему понравилась, нет, – она показалась ему слишком прозаичной и совсем не прониклась сознанием его исключительности. Но как раз тогда, когда он окончательно решил, что она – самая обычная сестра милосердия, каких полно в армии, она начала раскрываться, в ней обнажились новые качества: нежность, мягкость, такие необыкновенные, они были так чужды всему тому, что он видел за последние несколько лет, что он готов был раствориться в них, если бы она ему позволила. Но этого не было. И только когда он осознал себя полностью излеченным, он начал прозревать, как, в сущности, тонко и незаметно она подталкивала его в том направлении, куда он должен был двигаться.

Ему уже не нужно было ехать в Австралию для дальнейшего лечения. Но и обратно в часть его не отправили. Очевидно, командование предпочитало, чтобы он оставался здесь. Активных военных операций не производилось, так что на данный момент в нем не нуждались.

Во многих отношениях этот навязанный ему продолжительный отдых в отделении «Икс» устраивал его, поскольку позволял ему постоянно находиться рядом с сестрой Лэнгтри, а она в последнее время обращалась с ним скорее как с равным, чем как с больным. Он даже начал потихоньку создавать почву для отношений совсем другого рода, никак не связанных с отделением «Икс». Но при этом его одолевали сомнения. Он здоров, в состоянии приступить к выполнению воинского долга. Почему же они не хотят, чтобы он вернулся? И ответ был найден: они больше не доверяют ему, потому что, если по какой-то причине война вспыхнет снова, он может оказаться непригоден и доверенные ему люди погибнут.

И хотя все это отрицали, Нейл знал, что истинная причина его пребывания пленником отделения «Икс» в течение уже пяти месяцев – именно в этом. Но вот чего он по-прежнему не мог понять, так это своей болезни – невылеченного пока еще невроза, проявление которого как раз и состояло в терзающих его, хотя и кратковременных, сомнениях. Вспыхни война на самом деле, его, скорее всего, вернули бы в часть, в крайнем случае дали бы испытательный срок, и он, скорее всего, справился бы. Но трагедия Нейла в том и состояла, что война действительно закончилась и ему негде уже было выполнять свой долг.

Нейл вытянул шею, чтобы прочитать имя на конверте, лежащем на столе перед сестрой Лэнгтри, и поморщился:

– Неприятная неожиданность под конец, правда?

– Да, просто удар, я бы сказала. И не в бровь, а в глаз. Хотя я не назвала бы его беспокойным.

– О да, конечно. Исключительно льстивый. Прямо дрессированный попугай.

Изумленная, она отвернулась от окна и посмотрела на него. Нейл никогда не судил о людях с такой тупой прямолинейностью, никогда не бывал так враждебно настроен.

– А мне кажется, он настоящий человек, – возразила она.

Неожиданное и необъяснимое раздражение бросилось ему в голову.

– Ну, сестра Лэнгтри! – воскликнул он, удивляясь самому себе не меньше, чем она. – Так вы увлечены? Вот уж не предполагал, что он в вашем вкусе!

Она перестала хмуриться и рассмеялась.

– При чем здесь я, Нейл? Недостойно так говорить, дорогой мой друг. Вы делаетесь похожим на Льюса, а это уж вовсе не комплимент. Почему вы так накинулись на беднягу?

– Я просто ревную, – с томным видом протянул Нейл и достал из кармана портсигар.

Массивный, вылитый из чистого золота, он выглядел очень дорогим. В углу на крышке были выгравированы его инициалы. Никто в отделении, кроме него, не курил настоящие сигареты, но и никто, кроме него, здесь на данный момент не был офицером.

Нейл щелкнул замком и протянул ей портсигар, держа в другой руке зажигалку.

Сестра Лэнгтри слегка вздохнула, но взяла сигарету. Нейл поднес ей зажигалку.

– Мне никак не следовало поддаваться вашему дурному влиянию, Нейл, и курить тайком на дежурстве, – сказала она. – Начальница узнает – повесит, колесует и четвертует меня. К тому же я собираюсь через три секунды выгнать вас вон. Мне еще предстоит одолеть историю болезни Майкла, прежде чем заявится полковник Чинстрэп.

– О господи! Неужели нам придется сегодня терпеть еще и его?

Она с любопытством взглянула на Нейла.

– Ну, вообще-то это мне придется терпеть, а не вам.

– И что же заставляет нашего доблестного военачальника отправиться в столь дальний поход по территории госпиталя, да еще в темноте?

– Майкл, конечно. Я позвонила ему и попросила прийти, потому что у меня нет никаких указаний насчет сержанта Уилсона. Я не знаю, почему он здесь на Базе номер пятнадцать, почему его хотят запереть в отделении «Икс». Я просто озадачена. – Сестра Лэнгтри вдруг вздохнула и быстро потянулась. – Какой-то день сегодня… приятным не назовешь.

– Насколько я могу судить, в отделении «Икс» приятных дней не бывает, – угрюмо заметил Нейл и протянул руку, чтобы стряхнуть пепел в ракушку, которую она использовала как пепельницу. – Я уже пять месяцев сохну здесь, сестренка. Другие приходят и уходят, но я сижу тут, как лилия в дерьме, ветеран психиатрического отделения.

Вот они, «страдания "Икс"», и в нем, и в ней. Так больно смотреть, как они мучаются, и знать, что ты не в силах им помочь, потому что причина их страданий – в них самих, она коренится в тех небольших различиях, которые тем не менее мешают им быть нормальными людьми. Тяжело было сознавать, что польза, которую она приносила им во время острой стадии болезни, здесь и кончалась, а долгий период выздоровления они должны были пройти сами, без всякой помощи.

– Но у вас же действительно был нервный срыв, – мягко заметила она, отдавая себе отчет в том, насколько, в сущности, тщетны ее попытки утешить его.

Сейчас разговор снова пойдет по тому кругу, по которому он уже много раз повторялся: бесконечное самобичевание с его стороны, ее почти всегда тщетные усилия разубедить его, доказать, что не так уж он слаб и ничтожен.

Нейл сердито фыркнул.

– Срыв у меня был давным-давно, и вы это прекрасно знаете.

Вытянув перед собой руки, он стиснул кулаки с такой силой, что жилы под кожей напряглись буграми, а мышцы затвердели, как камни.

Если бы он знал, как сильно притягивает ее именно в такие моменты, когда в нем вдруг проявляется физическая сила, если бы только он это осознал, то сумел бы найти в себе мужество сделать решительный шаг, и их отношения пошли бы совсем по другому пути, и он мог бы поцеловать ее, а она не стала бы возражать против того, чтобы они занялись любовью. Но он не сможет этого понять, потому что слишком редко случалось, чтобы сестра Лэнгтри теряла контроль над своими мыслями и позволяла чувствам отразиться на ее лице.

– Возможно, я больше не смогу быть хорошим солдатом, – продолжал он, – но я не сомневаюсь, что на свете существуют дела, которые я мог бы делать и делать хорошо! Сестренка, как же я устал, ужасно устал от отделения «Икс»! Я не душевнобольной!

Это был крик о помощи, и он тронул ее, как всегда трогали их крики и мольбы. Она опустила голову, чтобы избежать его взгляда.

– Недолго уже осталось. Война кончилась, и все мы скоро поедем домой. Я понимаю, дом не решит тех вопросов, которые перед вами стоят, я даже понимаю, почему мысль об этом страшит вас. Но попытайтесь все-таки поверить мне, когда я скажу, что вы почувствуете под ногами твердую почву сразу же, как только сменится обстановка, и поймете, как много вам предстоит сделать в этой жизни.

– Да не могу я ехать домой! Там теперь живут женщины и дети, которые стали вдовами и сиротами из-за меня! А вдруг я встречу кого-нибудь из них? Я убил тех людей! И что я смогу сказать? Или сделать?

– Вы все скажете и сделаете как надо. Ну же, Нейл! Вы вызываете на свет призраки, чтобы изводить себя, потому что просто не знаете, чем занять свое время. Мне ужасно не хочется вам это говорить, но приходится. Вы должны перестать жалеть самого себя, а именно этим вы постоянно занимаетесь.

Он не был расположен слушать, впадая в слезливое настроение с каким-то извращенным удовольствием.

– Моя некомпетентность привела к гибели более двадцати человек, сестра Лэнгтри! И их вдовы и сироты отнюдь не призраки, уверяю вас, – упрямо настаивал он.

Уже несколько недель она не видела его в таком неистово мрачном состоянии. Вероятно, тут дело в появлении Майкла. Она достаточно хорошо знала Нейла чтобы приписывать его сегодняшнее поведение целиком самой себе. Прибытие нового человека всегда расстраивало больных. А Майкл к тому же был особый случай – он не из тех, кто послушно идет в стаде, и не подчинится власти Нейла. Ведь Нейл действительно стремился руководить ими, определять, если можно так выразиться, политику больных отделения «Икс».

– Забудьте об этом, Нейл, – решительно сказала она. – Вы замечательный человек и были хорошим офицером. За пять лет никто не делал свое дело лучше, чем вы. А теперь послушайте меня! Ведь это даже не установлено, что именно ваша ошибка привела к потерям людей. Вы солдат и отлично знаете, как много сложностей возникает во время операции. И она была проведена, дело сделано! Ваши солдаты погибли. И уж конечно, самое большее, что вы можете теперь для них сделать, это жить, жить полноценной жизнью, продолжать делать свое дело. Что хорошего вы принесете их вдовам и сиротам, если будете сидеть здесь, у меня в кабинете, изнемогая от жалости к самому себе, а вовсе не к ним? Никто никогда не поручится нам, что жизнь наша пойдет именно тем путем, которого мы хотим. Мы просто должны смотреть в лицо действительности, какая бы она ни была, плохая ли, хорошая ли. Вы же знаете! И хватит об этом.

Настроение его явно начало улучшаться, он усмехнулся, протянул руку и, взяв ее за кисть, прижался к ней щекой.

– Ладно, сестренка, принял к сведению. Постараюсь быть пай-мальчиком. Вам всегда удается облегчить боль. Не знаю, как это у вас получается, но думаю, это ваше лицо, а не то, что вы говорите. Если бы вы только знали, как много значит для меня ваше присутствие! Без вас мое пребывание здесь… – Он замолчал и пожал плечами. – Не могу даже себе представить, что было бы с отделением «Икс» без вас.

Он говорит, что ей всегда удается облегчить боль. Но как, почему? Ей было недостаточно просто знать, что она приносит облегчение, ее ум требовал объяснить, как это происходит. А именно это и ускользало от ее понимания.

Нахмурившись, она сидела и смотрела на него. Благоразумно ли с ее стороны поощрять его? О, если бы можно было полностью отделить личные чувства от выполнения долга! А вдруг, позволяя Нейлу приблизиться к ней, она наносит ему вред, а вовсе не пользу? К примеру, не был ли весь этот спектакль придуман как уловка с целью привлечь ее внимание? Думая о нем как о мужчине, а не как о больном, она вынужденно искажала правильное видение, начинала мысленно устремляться в будущее, вместо того чтобы управляться с настоящим, а ведь именно настоящее требовало от нее всей ее энергии и силы воли. Конечно, нельзя не согласиться, что в мирное время отношения ее с Нейлом могли бы развиваться в приятном направлении и, ощутив вкус его первого поцелуя, она, пожалуй, поразмыслила бы о замужестве, но сейчас, здесь, сосредоточиваться на этом нельзя. Нельзя ни в коем случае!

Сестра Лэнгтри не могла не признать, что как мужчина он очень привлекателен, интересный собеседник, она восхищается им. Его мир близок к ее собственному, так что завязавшиеся между ними дружеские отношения совершенно естественны. Ей нравится, как он выглядит, его манера держаться, образование, воспитание, полученное в семье. Больше, чем нравится – если бы не эта его злополучная навязчивая идея, с которой ничего нельзя сделать. Когда он снова и снова возвращался к событиям, повлекшим за собой кровопролитие, заставляя ее выслушивать подробности, много раз уже слышанные, она начинала сомневаться в жизнеспособности зародыша нормальных отношений, который только-только начал развиваться. Слишком уж глубоко траурные тона пронизывают всю его жизнь, за ними он не в состоянии увидеть других оттенков. А ей не хотелось потратить запас своих чувств на человека, эмоционально изуродованного, неважно, как хорошо она понимает сущность его увечья. Ей нужен кто-то, кто воспринимает ее как равную, а не опирается на ее плечи, одновременно делая из нее кумира.

– Но ведь для того я здесь и нахожусь, чтобы облегчать боль, – бодро сказала она, осторожно высвободив руку, так чтобы не обидеть его. Бумаги Майкла лежали рядом, по-прежнему непрочитанные. Она взяла конверт. – Нейл, простите, что сегодня все получается коротко, но мне надо еще поработать.

Он поднялся, с беспокойством глядя на нее сверху вниз.

– Вы ведь зайдете к нам попозже? Не может быть, что дела нового больного помешали вам?

Она с удивлением посмотрела ему в глаза.

– Ничто не может помешать мне! Разве было хоть раз, чтобы я пренебрегла последней чашей в отделении «Икс»? – с упреком сказала она и, улыбнувшись, склонилась над бумагами Майкла.

Глава 6

Полковник Уоллес Доналдсон пробирался по территории госпиталя, освещая себе путь карманным фонариком, и кипел праведным гневом. В самом деле, какое безобразие! Сейчас мирное время, и затемнение уже отменили, а начальство даже не сочло нужным повесить хотя бы пару фонарей. Корпуса госпиталя тонули в кромешной темноте, поскольку большинство из них пустовало, и лишь изредка наружу проникал луч света от одиночных лампочек, горевших в тех строениях, где еще обитали люди.

За последние шесть месяцев военный госпиталь общего типа Базы номер пятнадцать катастрофически сокращался по числу людей, оставаясь все таким же обширным по занимаемой им территории; как внезапно похудевший толстяк, обреченный носить одежду прежнего размера, он представлял собой жалкое зрелище. Построили его американцы немногим более года назад, но почти сразу же ушли, оставив многочисленные недоделки и только частично оборудовав его. Госпиталь перешел австралийцам, которые продвигались значительно западнее, через Ост-Индию.

В самые горячие дни в госпиталь ухитрялись втиснуть до пятисот коек, плюс к тому здесь проживали тридцать человек старшего медперсонала да сто пятьдесят сестер, загруженных до такой степени, что о свободном времени старались даже не вспоминать. Теперь же действовали лишь несколько отделений, и, само собой разумеется, отделение «Икс» размещалось дальше всех, на краю пальмовой рощи, обогатившей когда-то одного голландца – торговца копрой. Из тридцати офицеров медицинской службы осталось всего пять хирургов, как широкого профиля, так и узких специалистов, и пять врачей, включая единственного патологоанатома. А в огромном жилом корпусе для сестер едва ли можно было насчитать тридцать женщин.

Как невропатологу полковнику Доналдсону вменили в обязанность надзирать за отделением «Икс», когда База номер пятнадцать перешла к Австралии, и ему теперь постоянно приходилось возиться с кучками эмоционально неустойчивых людей – печальным наследством войны. Не все выдерживали шестилетнее вываривание в этом котле, какая-то часть пеной поднималась наверх, и вот ее-то и приходилось снимать полковнику и отправлять в отделение «Икс».

Перед войной жизнь полковника Доналдсона была подчинена задаче самоутверждения себя на Мэкери-стрит – самом престижном, но и самом капризном районе, выбранном медицинскими кругами Сиднея для достижения своих целей. Удачная операция с ценными бумагами в тысяча девятьсот тридцать седьмом году, когда весь мир напрягал усилия, чтобы выползти из Великой депрессии, позволила ему купить практику на Мэкери-стрит, и наконец-то на его счет в банке потекли крупные гонорары от самых известных клиник. Но тут Гитлер ввел свои войска в Польшу, и с этого момента все круто изменилось. И теперь Доналдсон со страхом думал: а вернется ли когда-нибудь жизнь в то прежнее, довоенное русло? Во всяком случае отсюда, с этой чертовой дыры, именуемой Базой номер пятнадцать, худшей из всех существующих дыр, это казалось маловероятным. Да и сам он вряд ли сможет стать тем, прежним.

Собственно, его положение в обществе оставалось блестящим, хотя во время Депрессии средства его семьи сильно распылились. К счастью, у него был брат – биржевой маклер, благодаря которому семья устояла в кризисной передряге. Как и Нейл Паркинсон, полковник говорил безо всякого австралийского акцента; закончил он Ньюингтон, затем университет в Сиднее, но вся его последующая медицинская практика проходила в Англии и Шотландии, где он окреп и встал на ноги как врач. И теперь он предпочитал думать о себе как об англичанине, а не как об австралийце. Не то чтобы он по-настоящему стыдился, что он австралиец, нет – просто англичанином быть лучше.

Но уж если кого он и ненавидел от души, так это женщину, с которой ему предстояло встретиться. Сестра Онор Лэнгтри. Паршивая задавака, еще и тридцати нет, скорее всего; профессиональная медсестра, скажите на милость. Армейской выучки у нее нет, хоть она и была в армии с сорокового года. Не поймешь, что за баба; говорить умеет, и видно, что с образованием и с манерами, да и училась она в хорошей клинике – одной из лучших, где готовят сестер. А вот отдраить бы ее не мешало – не хватает ей чувства изящной почтительности, потому что не знает своего места. Собственно, будь полковник Доналдсон до конца честен с самим собой, он бы признал, что попросту боится ее до смерти. Каждый раз, готовясь встретиться с ней, ему приходилось собираться с духом, да что толку? Ей все равно удавалось накрутить его так, что он потом несколько часов не мог прийти в себя.

Даже занавеска из пивных крышечек раздражала его. Уж где-где, но только не в отделении «Икс» висеть такой штуке. Но старшая сестра, какая бы невоспитанная дубина она ни была, в этом отделении ходила на цыпочках. Это случилось в самом начале, когда отделение «Икс» только заселили. Когда старшая в очередной раз выступала перед сестрой Лэнгтри и одному из больных наконец надоело слушать ее нападки, он управился с ней потрясающе простым и действенным способом: неожиданно протянул руку и разодрал ей форму сверху донизу. Ясно, что субъект был безумный как мартовский заяц, и его немедленно отправили на континент, но с тех пор старшая была тише воды, ниже травы, и не дай бог чем обидеть больных из отделения «Икс»…

Лампочка, висевшая в коридоре, осветила высокую фигуру полковника Уоллеса Доналдсона, щеголеватого человека лет пятидесяти, с лицом, будто покрытым тифозной сыпью, как это обычно бывает у любителей спиртного. Над верхней губой у него топорщились аккуратно подстриженные усы военного образца, в то время как щеки и подбородок были тщательно выбриты. Он снял кепку, и в том месте, где край ее врезался в череп, на слипшихся седых волосах образовалась круговая вмятина, потому что они давно уже потеряли свою густоту и жесткость. Глаза его были выцветшего голубого оттенка и слегка навыкате, но чувствовалось, что когда-то полковник был красивым мужчиной, к тому же он сохранил хорошую фигуру, плечи его были по-прежнему широкими, а живот почти плоским. В безупречно сшитом костюме строгого покроя он выглядел весьма внушительно, теперь же в столь же безупречно сшитой форме он был похож на маршала в большей степени, чем сами маршалы.

Сестра Лэнгтри тотчас вышла ему навстречу, провела в свой кабинет и проследила, чтобы он удобно устроился в кресле. Сама она при этом осталась стоять. «Очередная уловка, – возмущенно подумал он. – Еще бы, это единственный способ для нее смотреть сверху вниз».

– Прошу простить меня, сэр, за то, что вытащила вас сюда, но дело в том, что этот парень… – она подняла повыше документы, которые уже держала в руке, – поступил сегодня, и, поскольку вы ни о чем мне не сообщили, я предположила, что вы не в курсе его прибытия.

– Садитесь, сестра, да садитесь же наконец! – сказал он тоном, каким обычно призывают к порядку непослушных собак.

Она уселась в кресло, не возражая и не меняя выражения лица. В своей серой куртке и серых штанах она была похожа на курсанта на дежурстве. Первый раунд закончился в пользу сестры Лэнгтри: она спровоцировала его первым проявить грубость.

Она молча протянула ему бумаги.

– Нет, я не буду смотреть сейчас его документы! – брюзгливо отмахнулся он. – Просто расскажите вкратце, о чем там идет речь.

Сестра Лэнгтри взглянула на него внимательно, но без всякой обиды. Давно еще Льюс, впервые увидев его, прозвал его полковником Чинстрэпом[2]. Кличка подошла как нельзя лучше и так и осталась за ним. «Любопытно, – думала она, – знает ли он о том, что весь личный состав Базы номер пятнадцать называет его так за спиной? Скорее всего, нет. Простить издевательское прозвище не в его характере».

– Сержант Майкл Эдвард Джон Уилсон, – ровным тоном начала она, – которого я в дальнейшем буду называть Майкл, двадцати девяти лет, находился в действующей армии с самого начала войны. Он воевал в Северной Африке, Сирии, Новой Гвинее, на островах. Участвовал во многих крупных операциях, но не проявлял никаких признаков душевной нестабильности, вызываемой личными переживаниями. В действительности это прекрасный солдат, мужественный и смелый человек. Был награжден медалью «За боевые заслуги». Три месяца назад в тяжелой схватке с врагом был убит его единственный близкий друг, после этого он замкнулся в себе.

Полковник Чинстрэп испустил долгий страдальческий вздох.

– О боже, сестра, давайте побыстрее!

Не моргнув глазом, она продолжала:

– Предполагается, что Майкл повредился в рассудке после сомнительного инцидента, имевшего место в лагере неделю назад. Между ним и другим сержантом состоялась драка, что было весьма необычно для обоих. Если бы вокруг не присутствовали люди и не оттащили Майкла, похоже, тот, другой, был бы мертв. Единственное, что сказал Майкл по этому поводу, это что он хотел убить и убил бы этого человека. Он каждый раз повторял это, но больше ничего не говорил. Когда командир попытался выяснить подоплеку всего этого дела, Майкл отказался что-либо объяснять. Но его противник поднял большой шум. Он обвинил Майкла в попытках склонить его к гомосексуальным действиям и настаивал на трибунале. Похоже, что погибший друг Майкла имел явные гомосексуальные наклонности, но что касается самого Майкла, тут мнения разделились. Пострадавший и его сторонники утверждали, что те двое были любовниками, но подавляющее большинство в части настаивало с такой же твердостью, что Майкл проявлял к погибшему исключительно дружеские чувства и защищал его в случае необходимости. Командир батальона прекрасно знал всех троих, так как и Майкл, и двое других уже давно находились под его командованием: Майкл и его погибший друг – с момента формирования батальона, а сержант – с Новой Гвинеи. По его мнению, Майкла не следовало отдавать под трибунал ни при каких обстоятельствах. Он предпочел думать, что с ним случилось временное умопомешательство, и отдал приказ об освидетельствовании его на медицинской комиссии, которая пришла к выводу, что действительно имело место душевное расстройство.

Голос сестры Лэнгтри зазвучал заметно печальнее и строже.

– Так что его засунули в самолет и отправили прямиком сюда, а уж здесь его, конечно, ждало отделение «Икс».

Полковник Чинстрэп поджал губы и пристально посмотрел на сестру Лэнгтри. Снова она принимает чью-то сторону, и это еще одна ее весьма нежелательная черта.

– Я осмотрю сержанта Уилсона завтра утром у себя в кабинете. Вы можете сами привести его, сестра. – Он взглянул на лампочку в голом патроне, слабо освещавшую стол. – Заодно и бумаги просмотрю. Не понимаю, как вы можете читать при таком освещении. Я бы лично не смог.

Ему показалось, что кресло под ним стало вдруг невыносимо жестким и неудобным; он поерзал, откашлялся и рассерженно нахмурил брови.

– Случаи с сексуальной подоплекой мне отвратительны! – вдруг заявил он.

Сестра Лэнгтри бесцельно вертела в руках карандаш, но, услышав эти слова, судорожно стиснула его пальцами.

– У меня сердце кровью обливается за вас, сэр, – сказала она, не пытаясь даже скрыть издевку. – Сержант Уилсон не относится к больным профиля отделения «Икс».

Голос ее дрогнул, она нетерпеливо провела рукой по волосам и слегка растрепала аккуратно уложенные каштановые локоны.

– По-моему, это недостойный спектакль, когда совсем еще молодому человеку ломают жизнь из-за какой-то драки и наспех сфабрикованного обвинения. Он и так достаточно перенес, когда погиб его друг. Я не могу не думать о том, каково ему сейчас. Уверена, он чувствует себя так, будто заблудился в жутком тумане и никак не может найти выход. Вы не говорили с ним, а я говорила. Он абсолютно нормальный и умственно, и сексуально, и не знаю, что вы там еще себе думаете. Уж кого надо отдать под трибунал, так это медицинского чиновника, который направил его сюда. Лишить сержанта Уилсона возможности очистить себя от грязных подозрений, вместо того чтобы запирать в такое место, как отделение «Икс», – это позор для всей армии!

Как и всегда в таких случаях, полковник чувствовал себя совершенно не готовым иметь дело со столь непреодолимой наглостью, потому что обычно людям, занимающим высокие посты в медицинских учреждениях, не приходится сталкиваться с подобными выходками. Черт побери, да она разговаривает с ним так, будто считает себя равной ему и по образованию, и по уму! Ясно как день, это офицерский статус дает основания армейским сестрам вести себя так вызывающе. Да еще слишком большая самостоятельность, которой они пользуются на Базе и в других подобных местах. И эти проклятые косынки, которые они носят, совершенно не помогают. Только монахиням следует носить такие косынки и только к ним можно обращаться как к сестрам.

– Ну-ну, сестра Лэнгтри, успокойтесь! – Он пытался сдержаться и сохранить благоразумие. – Я полностью согласен, что обстоятельства немного необычные, но война закончилась. Этому молодому человеку придется пробыть здесь не больше нескольких недель. А он мог оказаться и в более неприятном положении, сами знаете.

Карандаш взлетел в воздух, ударился о край стола и отскочил с глухим клацаньем к ногам полковника, размышлявшего в этот момент о причинах этого разговора. Строго говоря, ему следовало бы поставить в известность старшую сестру. Как начальница над младшим медицинским персоналом, она, и только она, имеет право подвергать наказанию сестер. Но вся беда в том, что после того случая с разорванной формой старшая сестра воспринимала сестру Лэнгтри не иначе как с благоговейным трепетом. Господи Иисусе, вот шум-то поднялся бы, если бы он пожаловался!

– Отделение «Икс» – это настоящий ад! – с возмущением крикнула сестра Лэнгтри.

Такой он еще ни разу не видел ее. Это уже становилось любопытно. Должно быть, ситуация с сержантом Уилсоном и в самом деле произвела на нее такое потрясающее впечатление. Даже интересно будет взглянуть на него завтра.

Она продолжала, разгорячившись от своих же собственных слов:

– Отделение «Икс» – это ад! Больных, с которыми не знают, что делать, запихивают сюда и забывают навечно. Вы – невропатолог, я – обычная медсестра. Ни опыта или квалификации ни на волос! А вы-то знаете, что делать с этими людьми? Я не знаю, сэр! Я бреду на ощупь. Я делаю все, что в моих силах, но при этом отдаю себе отчет в том, что, к сожалению, не в состоянии помочь им. Каждое утро я заступаю на дежурство и молюсь, да-да, молюсь, чтобы не произошло ничего такого, что могло бы нарушить равновесие этих хрупких и сложных людей. Мои больные в отделении «Икс» заслуживают большего, чем вы или я можем дать им, сэр!

– Ну все, сестра, достаточно!

Лицо полковника побагровело.

– Да, но я еще не закончила, – возразила она, не собираясь сдаваться и не обращая никакого внимания на его тон. – В конце концов, мы можем вообще оставить сержанта Уилсона в покое. Почему бы нам не заняться остальными? Скажем, Мэттом Сойером. Переведен в «Икс» из неврологического отделения, потому что они не смогли найти органическое повреждение, объясняющее его слепоту. Диагноз – истерия. Ваша подпись там тоже стоит. Далее. Наггет Джонс поступил из общей хирургии после двух операций на брюшной полости, с историей болезни, где описывается, как он свел с ума все отделение своими жалобами. Диагноз – ипохондрия. У Нейла, то есть капитана Паркинсона, обычный нервный срыв. На человеческом языке это называется горе. Но его командир считает, что подобным образом он ограждает его от других потрясений, в результате Нейл продолжает сидеть здесь месяц за месяцем с диагнозом «затяжная депрессия». Бенедикт Мейнард действительно сошел с ума, после того как его рота открытым огнем уничтожила целую деревню, а потом выяснилось, что в ней вообще не было японцев, а только местные жители, женщины, дети и старики. Из-за того что он получил небольшую травму черепа именно в то время, когда у него начало развиваться душевное расстройство, он попал в неврологию с сотрясением мозга, после чего переведен сюда с диагнозом «вторичное слабоумие». Я, кстати, согласна с диагнозом. Но он означает, что Бена должны обследовать специалисты в Австралии и назначить соответствующее лечение и уход. А что касается Льюса Даггетта – почему он здесь? В его истории болезни вообще не указан диагноз. Но мы с вами знаем, в чем тут дело. Льюс устроил себе интересную жизнь и шантажировал своего командира, который позволял ему делать все, что тому заблагорассудится. Но обвинение они ему предъявить не могли и, не зная, что с ним делать, не нашли ничего лучше, чем спихнуть его в такое место, как отделение «Икс», пока шум не затихнет.

Полковник, пошатываясь, встал на ноги, малиновый от долго сдерживаемой ярости.

– Да это просто наглость, сестра! – зарычал он.

– Вы находите? Прошу прощения, сэр, – сказала она, вновь обретая то железное спокойствие, которое всегда было ее отличительной чертой.

Уже положив руку на дверную ручку, полковник Чинстрэп задержался и посмотрел на нее.

– В десять утра у меня в кабинете. И не забудьте привести сержанта Уилсона лично. – Глаза его метали молнии, и он лихорадочно раздумывал, что бы такое сказать обидное и побольнее задеть эту неуязвимую особь женского пола. – И еще я нахожу нечто странное в том, сестра, что сержант Уилсон, такой образцовый солдат, неоднократно отмеченный наградами и все шесть лет пребывавший исключительно на передовой, тем не менее не сумел подняться выше звания сержанта.

Сестра Лэнгтри улыбнулась и пропела сладким голосом:

– Но, сэр, не всем же быть великими полководцами с чистыми руками! Кому-то надо делать и грязную работу.

Глава 7

После его ухода сестра Лэнгтри продолжала неподвижно сидеть за столом. Гнев ее прошел, уступив место легкому отвращению, отчего ее лоб и верхняя губа покрылись холодным потом. Глупо и бессмысленно связываться с этим человеком. Это ничего не дает и только раскрывает ее истинные чувства по отношению к нему, а она предпочитала, чтобы он оставался в неведении на ее счет. И куда делись ее сдержанность и самоконтроль, которые всегда помогали ей выигрывать сражения с полковником? Пустая это трата времени – разговаривать с ним об отделении «Икс» и его жертвах. Она даже не могла вспомнить, чтобы когда-нибудь раньше так выходила из себя, разговаривая с полковником. Все дело, конечно, в этой печальной истории, которую она прочитала. Не появись он так быстро, она успела бы успокоиться и взять себя в руки. Но он вошел почти в ту же секунду, как она положила бумаги Майкла на стол.

Кто бы ни был этот эксперт из медицинской комиссии, который описывал случай Майкла, он, без сомнения, не лишен литературного дарования. Она читала историю его болезни, и перед ней, как живые, вставали участники событий. Особенно это касалось, конечно, Майкла, с которым она уже познакомилась. Короткая встреча в отделении вызвала в ней много размышлений, но они были ничто по сравнению с тем, что она узнала. Как ужасно все это, должно быть, для бедняги! Как несправедливо! Он, наверно, сейчас страшно несчастен. Безотчетно она привносила в этот рассказ свои собственные чувства, им же и вызванные. Она так переживала за Майкла, ощущая потерю его близкого друга как свою собственную, что с трудом могла проглотить комок в горле, унять боль в груди. А тут как раз полковник Чинстрэп и подвернулся под руку.

«Работа в отделении "Икс" даром для меня не проходит, – думала сестра Лэнгтри. – За несколько минут я успела совершить массу должностных преступлений: сначала позволила себе проявить эмоциональные пристрастия, а теперь – грубое нарушение субординации».

И все это потому, что она не могла забыть лицо Майкла. Он в состоянии справиться с собой и справлялся, несмотря на то что его поместили в психиатрическое отделение. Раньше причиной ее огорчений всегда были отклонения в ее больных, их явная неполноценность, но теперь-то она потрясена положением человека, который явно не нуждался в ее поддержке. В этом было своего рода предупреждение.

Прежде ее всегда ограждала от личных привязанностей мысль о том, что ее пациенты – это больные люди, подверженные меланхолии, с ранимой психикой, люди, чье состояние не позволяет воспринимать их как мужчин. И дело тут не в том, что она боялась мужчин или личных привязанностей. Это нужно было ей самой, потому что выполнять свой долг сестры милосердия можно, только оставаясь беспристрастной. Но не от чувств следует ограждаться, а от отношений «мужчина – женщина».

Когда такое случалось, до добра это не доводило ни сестру, ни больного, но в случае с душевнобольными катастрофа просто неминуема. Отношения с Нейлом и так не давали ей покоя, и она по-прежнему не была уверена, что поступает правильно, позволяя себе думать о возможности их встреч, когда они вернутся домой. Она убеждала себя, что это нестрашно, поскольку он уже почти выздоровел, потому что отделению «Икс» приходит конец и потому что она все так же остается хозяйкой положения и в случае необходимости всегда может снова отойти на прежние позиции и относиться к нему как к несчастному, скорбному, ранимому человеку.

«Я ведь всего лишь живое существо, – думала она. – И никогда не забывала об этом. А все так трудно».

Она вздохнула и потянулась, заставляя себя выбросить из головы мысли о Нейле. Да и о Майкле тоже. В отделение идти пока нельзя – к ней все еще не вернулся естественный цвет лица и не восстановилось дыхание. Куда делся карандаш, который она швырнула в полковника? Господи, до чего же он невероятно туп! Он и представить себе не мог, что еще немного, и на него обрушилась бы шестифунтовая ракушка – это могло произойти тогда, когда он высказался насчет низкого звания Майкла. Где был этот человек в последние шесть лет? Сестра Лэнгтри слабо представляла себе положение дел в армиях союзников, но за годы работы в австралийской армии она узнала, что по крайней мере в этой стране есть немало людей умных, одаренных, обладающих всеми качествами, необходимыми офицеру высшего ранга, и упорно возражающих против продвижения выше звания сержанта. Вероятно, это ощущение принадлежности к определенной социальной группе, но никоим образом не в негативном смысле. Просто они довольны тем, что они есть, и не видят пользы в еще одной звездочке на погонах. И если Майкл не относился именно к таким людям, значит, ее опыт общения с солдатами ничего ей не дал и все ее выводы и умозаключения попросту неверны.

Неужели полковник никогда не встречал таких людей? Или ничего о них не слышал? Очевидно, нет, если только он не пытался таким способом ужалить ее. Да пропади он пропадом, чертова лямка! И слова он произносит так сочно, округло, прямо как Нейл. Глупо злиться на него, скорее его нужно пожалеть. В конце концов, База номер пятнадцать так далеко от Мэкери-стрит, и он совсем еще не похож на слабоумного старика. К тому же он не урод, и под щегольской формой скрываются все те же человеческие потребности и жалобы. Ходят слухи, что у него роман с Хитой Конноли, операционной сестрой, причем уже давно. Что ж, многие из начальства здесь в госпитале устраивают себе маленькие радости, и с кем же, как не с сестрами? Дай бог им здоровья!

Карандаш оказался под дальним концом стола. Сестра Лэнгтри сползла со стула, но, чтобы достать его, ей пришлось встать на четвереньки. Она положила карандаш на прежнее место и снова села. Бог ты мой, и о чем только Хита Конноли может с ним разговаривать? Они же все-таки, вероятно, разговаривают. Невозможно все время заниматься только любовью. В мирное время все интересы Уоллеса Доналдсона как практикующего невропатолога лежали в области спинного мозга и его заболеваний, в особенности сложных, неизученных случаев с совершенно непроизносимыми названиями иностранного происхождения. Может быть, они об этом и разговаривают между собой, скорбя об отсутствии таковых заболеваний здесь в госпитале, где если и занимаются позвоночниками, то только в случае грубых, окончательных, страшных поражений, нанесенных пулей или снарядом. А может, они говорят о его жене, которая осталась сторожить дом от пожара где-нибудь в Воклюзе или Бельвью-Хилл. Мужчины вообще не прочь поговорить о женах со своими любовницами, например, обсудить достоинства одной подруги по сравнению с другой и при этом поплакаться об отсутствии возможности познакомить их. Почему-то они уверены, что и та и другая были бы в восторге и стали бы большими друзьями, вот только социальные предрассудки этого не позволяют. Пожалуй, здесь есть определенный смысл, поскольку, если предположить обратное, их самооценка сильно пострадала бы и они уже не смогли бы быть так уверены в выборе женщин.

Так делал тот, другой, и она с болезненной отчетливостью помнила это. Он беспрерывно рассказывал ей о своей жене и все сожалел, что условности не позволяют им встретиться, уверенный, что они были бы в диком восторге друг от друга. Он не успел и трех фраз произнести, описывая свою жену, как Онор Лэнгтри уже не сомневалась, что возненавидит эту женщину, но у нее, конечно, хватило здравого смысла не сказать об этом вслух.

Как же это было давно! Время… Оно измеряется не тиканьем часов, отщелкивающих минуты и секунды, а двигается вперед скачками, перерастая самое себя, как гигантское насекомое, разрывая одну за другой сковывающие его пелены и всегда появляясь в ином облике и с иными ощущениями в мир иных образов и эмоций.

Он тоже был консультантом в той больнице, откуда началась ее жизнь и судьба медицинской сестры. Единственной в Сиднее, где ей пришлось работать. Высокий, смуглый, красивый, ему еще не было сорока. Специалист по кожным заболеваниям, он принадлежал к новому поколению врачей. Естественно, женат. Тут все очень просто: если не успеешь подцепить молоденького, пока он еще живет, неприкаянный, при больнице, считай, никогда уже не подцепишь. Но она была тогда не в их вкусе: они предпочитали что-то более кукольное, смеющееся, пушистое и пустоголовое. И только достигнув зрелого возраста, они начинали понимать, как сильно промахнулись в выборе в молодые годы.

Онор Лэнгтри была тогда серьезная молодая женщина, одна из лучших на курсах медсестер. Она принадлежала к тому типу, который всегда вызывал размышления, а почему, собственно, она не выбрала медицину своим поприщем, хотя общепринятое мнение отрицало широкие возможности для женщин в этой области. Она выросла в состоятельной фермерской семье и получила образование в одной из лучших женских школ в Сиднее. Причина же, по которой она выбрала себе занятие, заключалась в том, что ей просто это нравилось, быть медсестрой, а почему, она поняла позже. Пока же она знала только одно – ей хотелось быть рядом с людьми, физически и эмоционально, и она чувствовала, что такая работа даст ей это ощущение близости. А поскольку подобное занятие для женщины и леди всегда приветствовалось в обществе и было достойно восхищения, ее родители были вполне удовлетворены и не возражали, когда она отклонила их предложение получить высшее медицинское образование, если вдруг она захочет.