Непристойная страсть Маккалоу Колин
Даже в то время, когда она только-только закончила курсы и пришла работать – это называлось стажировка, – она не надела очки и не заносилась от сознания собственного умственного превосходства. Раньше – и дома, и в школе – она всегда была в центре общественной жизни, но никогда не привязывалась слишком сильно к представителям противоположного пола. Точно так же складывалась ее жизнь и теперь, в эти четыре года стажировки. Она часто бывала на вечеринках, причем всегда ее приглашали танцевать, она не скучала, днем она обязательно заходила с кем-нибудь в «Репинс» попить кофейку, а вечером шла в кино, опять-таки не одна. Но ей и в голову не приходило серьезно кем-то увлечься. Ее все больше и больше захватывала работа.
После окончания стажировки ее направили в одно из женских отделений больницы, где она и познакомилась со своим дерматологом, недавно принятым сюда в качестве консультанта. Они как-то легко поладили с самого начала. Ему понравилось, что она очень быстро ответила ему, – она сразу поняла это. Значительно больше времени ей потребовалось, чтобы понять, насколько глубоко притягивает его, но тогда она уже была сильно влюблена.
Он снял у своего приятеля – неженатого адвоката – квартиру в одном из небоскребов на Элизабет-стрит и предложил ей встречаться там. И она согласилась, хотя ей было совершенно ясно, что это будет означать. Он приложил достаточно усилий, чтобы объяснить ей со всей прямотой и откровенностью, которые она сочла достойными восхищения, что никогда не разведется с женой, чтобы жениться на ней. Но при этом он настойчиво повторял, что любит ее и хочет, чтобы они имели возможность встречаться часто.
Честно начавшись, роман точно так же честно закончился через год. Они встречались всегда, когда ему удавалось изобрести подходящий предлог, что временами было не так-то легко: у дерматологов в их практике не бывает непредвиденных случаев или критических положений, как, например, у хирургов или врачей-акушеров. Как он сам замечал, смеясь, никто еще не поднимал дерматолога в три часа ночи с постели, чтобы срочно заняться очисткой кожи от угрей у какого-нибудь чрезмерно развитого подростка. Ей было тоже нелегко найти время для встреч – она все еще оставалась на положении младшей медсестры, по сути, девочки на побегушках, и, естественно, не могла требовать себе льгот по сравнению с другими, когда речь шла об очередном дежурстве… Но все-таки они сумели подстроиться так, чтобы встречаться не реже раза в неделю, хотя иногда это получалось раз в три недели или даже в месяц.
Любопытно, что осознание себя в роли чьей-то любовницы было приятно сестре Лэнгтри. Конечно, с одной стороны, замужество означало спокойную и стабильную жизнь, но с другой – положение любовницы всегда сопровождалось каким-то неуловимым таинственным ореолом очарования, даже магии. Реальная действительность, однако, не совсем совпадала с романтическими представлениями. Встречи их были слишком короткие и оставляли ощущение чего-то постыдного, что нужно было скрывать. К тому же почти все время уходило на секс, для каких-то более интеллектуальных форм общения его уже не хватало. Не то чтобы ей не нравилось заниматься любовью или она считала это ниже своего достоинства – нет. Она быстро всему научилась и была достаточно сообразительна, чтобы развиваться в этом направлении, тем самым удовлетворяя его потребности, а значит, и доставляя удовольствие себе. Но одного этого ей было недостаточно, ей хотелось проникнуть в тайну его личности, то есть побольше узнать о нем самом, и как раз на это времени и не хватало.
А потом она ему надоела. Он сразу же сказал ей об этом, ничего не объясняя и не ища себе оправданий. Она приняла отставку очень спокойно, не допуская ни слез, ни упреков, просто взяла шляпу и перчатки и ушла из его жизни. Как кто-то, кто смотрит на жизнь и чувствует иначе.
Ей было больно, очень больно. И самое болезненное то, что невозможно было понять – почему, за что? Почему он тогда все начал и что заставило его порвать? Временами она носилась с мыслью, что он решил прекратить их отношения, потому что уже не мог дальше сдерживать себя, привязываясь к ней все больше, так что уже не в состоянии был примириться с мимолетностью их встреч. Но она была слишком честна с собой, чтобы закрыть глаза на истину: тщательно спрятанное от самого себя ощущение однообразия в сочетании с чисто бытовыми неудобствами начало прорываться на поверхность и делало их дальнейшие встречи невозможными. По всей вероятности, похожая причина двигала им в самом начале, когда отношения их только завязывались. И еще она знала, что была и другая причина: ее собственное отношение к нему начало меняться, ей все труднее становилось скрывать свое возмущение и обиду, что сама по себе она так мало значит для него, что ему уже почти безразлично, она ли рядом с ним в постели или другая. И чтобы удержать его возле себя, ей пришлось бы посвятить ему все свое время и силы, только ему одному. Так, скорее всего, поступала его жена.
Что ж, для нее все эти женские уловки, возведенные в крайнюю степень, исключены. Дело просто того не стоило. В жизни есть вещи более важные и интересные, чем пляски вокруг эгоистичного самовлюбленного мужчины, хотя, похоже, большинство женщин предпочитают прожить свою жизнь именно так. Но для Онор Лэнгтри это не подходило. В ней не было ненависти или отвращения к представителям противоположного пола, просто она так устроена, что выйти замуж за одного из них стало бы ошибкой на всю жизнь.
И она продолжала заниматься своим делом, находя в нем то удовольствие и удовлетворение, которых ей по-настоящему не хватало в любви. Честно говоря, она обожала работу медицинской сестры. Ей нравилась больничная суета, постоянная занятость, нравился нескончаемый поток лиц, сменяющих друг друга. Вокруг нее постоянно возникали проблемы, которые поглощали все ее внимание. Ее друзья – а их было немного, но зато все настоящие – смотрели друг на друга и покачивали головами. Без сомнения, бедная Онор совсем помешалась на своей больнице.
Безусловно, у нее могли бы быть другие романы, и, возможно, кто-то увлек бы ее настолько глубоко, что она переменила бы свои планы в отношении дальнейшей жизни и склонилась бы к замужеству, но вмешалась война, и двадцати пяти лет от роду она добровольно ушла на фронт одной из первых сестер милосердия. С этого времени ее жизнь исключала всякие попытки размышлений о себе самой. Северная Африка сменилась на Новую Гвинею, затем на острова, и с каждым новым пунктом назначения в ее памяти все больше сглаживались всякие воспоминания о нормальной жизни. Какое это было время! Изматывающий труд, отнимавший столько сил, он требовал знаний, всецелой самоотдачи, был не похож ни на что другое. Все, что было потом, уже не могло сравниться с ее жизнью в эти годы. Они составляли дружную команду – сестры действующей медицинской службы, и Онор Лэнгтри принадлежала ей душой и телом.
Однако война сделала свое дело. Впрочем, физически она выдержала эту жизнь лучше, чем многие другие, ибо была крепкой и благоразумной. Психика ее тоже пострадала в меньшей степени, но на Базу номер пятнадцать она была рада приехать и восприняла свое назначение туда со вздохом облегчения. Собственно, ее хотели отправить домой, в Австралию, но она не согласилась, так как считала, что ее опыт и крепкое здоровье принесут больше пользы в таком месте, как База, чем где-нибудь в Сиднее или Мельбурне.
Спустя шесть месяцев, когда напряженка начала наконец спадать, на смену ему пришли размышления, а что же она намеревается делать со своей жизнью дальше. Тогда она и начала сомневаться, принесет ли ей возвращение к прежней работе в обычной больнице удовлетворение и полноту жизни. И еще она почувствовала, что не может больше отрешать себя от всего личного, обеднять свою жизнь отсутствием глубоко интимных переживаний, ограничиваясь одной лишь работой.
В сущности, если бы не Льюс Даггетт, вряд ли она дошла бы до состояния готовности ответить на чувства Нейла Паркинсона. Но когда Льюс появился в отделении, Нейл находился еще в тяжелейшем состоянии, и она не могла относиться к нему иначе, чем как к больному, требующему постоянного ухода. Но Льюс что-то сделал с ней, она даже толком не могла определить, что именно. Просто, когда он прошествовал в отделение, такой красивый, здоровый, в совершенстве владевший собой и ситуацией, в которой оказался, у нее захватило дыхание. За два дня он совершенно околдовал ее, заполнил собой все ее мысли, заставил чувствовать себя так, как она давно уже не чувствовала, – красивой, желанной женщиной. Но, будучи тем, кем он был, Льюсом Даггеттом, он сам же все и разрушил. Трогательная маленькая сестричка, рядовая, пыталась покончить с собой. Причиной был Льюс и то, что он с ней сделал, измучил и истерзал ее. Колосс оказался на глиняных ногах, и крушение иллюзий чуть было не заставило ее бросить все и уехать куда-нибудь подальше. Позже она признавалась самой себе, насколько глупо с ее стороны было так бурно реагировать на всю ситуацию, но тогда это потрясло ее. К счастью, Льюс так и не догадался, какое впечатление он на нее произвел, и получилось, что сестра Лэнгтри оказалась одной из тех немногих, без сомнения, женщин в его жизни, над которыми ему не удалось взять верх. Но тогда все для него было новым: отделение «Икс», лица, его окружавшие, и он опоздал с решающим шагом всего на один день. А когда он наконец попытался воздействовать на нее с помощью своего неотразимого обаяния, она резко высмеяла его, нимало не заботясь о предполагаемой хрупкости его нервной системы.
Однако это весьма незначительное отклонение в ее линии поведения ознаменовало собой начало перемен. Возможно, свою роль здесь сыграло осознание, что война выиграна и той своеобразной жизни, которую она вела все это время, пришел конец. А может быть, все дело было в том, что Льюс, изобразивший в своем лице Прекрасного принца, разбудил ее от глубокого сна, в который она сама себя погрузила. Но как бы там ни было, с того момента Онор Лэнгтри начала подсознательно освобождать место в мыслях для других чувств, помимо чувства глубокой преданности своему долгу.
Таким образом, когда Нейл Паркинсон очнулся наконец от депрессии и начал проявлять к ней явный интерес, она смогла уже заметить, насколько привлекателен он как личность и как мужчина, и ее прежняя стойкая приверженность своим принципам, касающимся отношений медсестры и больного, начала ослабевать. Поначалу Нейл ей только очень нравился, а теперь она почувствовала, что начинает любить его. Он не был себялюбив, эгоистичен, восхищался ею и доверял всецело. И он любил ее. Мысли об их совместном будущем после окончания войны наполняли ее ощущением блаженства, и по мере приближения этой жизни нетерпение ее росло.
Но пока она призвала на помощь всю силу воли и запретила себе думать о Нейле как о мужчине, заставляла себя не смотреть на его губы, руки, не разрешала представлять себе, как целует его или занимается с ним любовью. Если бы это было теперь возможно, это бы уже случилось. Но тогда всему пришел бы конец. База номер пятнадцать – не то место, где можно начинать что-то, чему придаешь значение и хочешь продлить на всю жизнь. И она знала, что он это понимает, иначе все бы уже давно случилось. Но так странно было ходить по туго натянутому канату чувств над пропастью подавленных желаний, страстей, влечений, притворяться, что не замечаешь этого в нем…
Очнувшись, сестра Лэнгтри посмотрела на часы: уже четверть десятого. Если она не поторопится, они подумают, что она не придет.
Глава 8
Сестра Лэнгтри вышла из кабинета и направилась по коридору к палате, не чувствуя, что равновесие в отделении «Икс», уже слегка нарушенное, продолжает сдвигаться все дальше.
Из-за ширм, отгораживающих кровать Майкла, доносились негромкие голоса. Она проскользнула между двумя ширмами и очутилась возле стола. На скамейке около ее кресла сидел Нейл, рядом с ним Мэтт. Бенедикт и Наггет примостились на скамейке напротив. Она тихонько заняла свое обычное место во главе стола и окинула взглядом всех четверых.
– А где Майкл? – спросила она и почувствовала, как в груди зашевелился страх.
Господи, как глупо, неужели она уже не в состоянии правильно оценивать положение вещей? Как она могла подумать, что ему не угрожает опасность душевной болезни! Война пока еще не закончилась, и отделение «Икс» по-прежнему здравствует. Обычно сестра Лэнгтри никогда не оставляла новичков так долго предоставленными самим себе в их первые часы пребывания в отделении. Что за несчастье преследует Майкла? Сначала она, заговорившись, оставила на столе его документы, а теперь – пожалуйста – даже не сумела уберечь его самого…
Она, должно быть, сильно побледнела, да и голос, судя по всему, тоже выдал ее беспокойство, потому что все четверо с любопытством посмотрели на нее. Если бы это было не так, слепой Мэтт ничего бы не заметил.
– Майкл в столовой, готовит чай, – сказал Нейл, доставая портсигар и предлагая всем четверым закурить.
Она знала, что он не допустит неосторожности и не предложит ей сигарету вне пределов ее кабинета.
– Похоже, наш новичок стремится приносить пользу, – продолжал он, поднося зажигалку всем по очереди. – Вот, собрал грязную посуду после обеда и помог дневальному помыть ее. А теперь готовит чай.
У нее пересохло во рту, но она побоялась усилить впечатление странности всей сцены и не рискнула облизнуть губы.
– Куда делся Льюс? – проговорила она.
Мэтт беззвучно рассмеялся:
– Мартовский кот отправился по своим кошачьим делам.
– Надеюсь, он до утра не вернется, – высказался Бенедикт, скривив губы.
– Надеюсь, что вернется, иначе ему не миновать неприятностей, – отозвалась сестра Лэнгтри и осмелилась наконец сглотнуть комок, стоявший в горле.
Появился Майкл с большим старым чайником, знававшим лучшие времена, – он был весь во вмятинах и ржавых пятнах в тех местах, где облупилась эмаль. Он поставил чайник на стол перед сестрой Лэнгтри и снова ушел. Вернулся, держа в руках доску, заменявшую им поднос. На доске стояли шесть облупленных эмалированных кружек, единственная погнутая чайная ложка, старая консервная банка из-под сухого молока, в которой они держали сахар, и другая, такого же вида – со сгущенным молоком. Еще на доске была красивая чашка с блюдцем эйнслейского фарфора, позолоченная, с ручной росписью, и витая серебряная ложечка.
Ее позабавило, что Майкл занял место рядом с ней, напротив Нейла, как будто ему и в голову не могло прийти, что, возможно, место оставлено для Льюса. Вот и отлично! Поделом Льюсу, пусть не думает, что ему попалась легкая добыча. Хотя с какой стати Майклу бояться Льюса? Чем Льюс может устрашить его? С ним все в порядке, у него нет беспочвенных страхов, и он не страдает искаженным восприятием действительности, как это свойственно большинству больных, поступающих в отделение «Икс». Так что Льюс покажется ему смешным, а вовсе не опасным. «Что само по себе означает, – думала она, – что если считать Майкла за образец нормального человека, как я склонна это делать, то в таком случае и я тоже слегка со сдвигом, потому что Льюс не дает мне покоя. И так было с самого начала, как только я пришла в себя после того потрясения. Он оказался в своем роде моральным уродом, психопатом. Я боюсь его, потому что ему удалось провести меня, ведь я чуть было не влюбилась. Мне тогда показалось, что он нормален, и я с радостью поверила в это. А теперь мне кажется, что Майкл нормален, и я точно так же готова этому верить. Неужели мое первое впечатление опять неверно?»
– Я так понимаю, кружки для нас, а чашка и блюдце ваши, сестра, – сказал Майкл, вопросительно посмотрев на нее.
Она улыбнулась.
– Да, они в самом деле принадлежат мне, – подтвердила она. – Мне подарили их на день рождения.
– А когда у вас день рождения? – тут же спросил он.
– В ноябре.
– Так вы следующий будете уже праздновать дома. А сколько вам исполнится?
Нейл угрожающе напрягся. Мэтт тоже, Наггет в страхе затрепетал, а Бенедикт интереса не выказывал. Сестра Лэнгтри настолько не ожидала такого вопроса, что даже не успела возмутиться, но прежде чем она ответила, в разговор вмешался Нейл.
– Не твое дело, сколько ей лет! – отрезал он.
Майкл заморгал.
– По-моему, это ей решать, приятель. Она ведь не настолько старая, чтобы делать из своего возраста государственную тайну.
– «Она» – это кошкина мамаша, – перебил Мэтт, – а для тебя это сестра Лэнгтри.
Голос его дрожал от возмущения.
– Сколько лет вам исполнится в ноябре, сестра Лэнгтри? – спросил Майкл, хотя и без вызова, но с явным намерением не обращать внимания на их чрезмерную обидчивость.
– Мне будет тридцать один, – легко ответила она.
– И вы не замужем? И не вдова?
– Нет. Я старая дева.
Он рассмеялся, отрицательно качая головой.
– Нет, этого не может быть. Вы не похожи на старую деву.
Напряженность возрастала, их бесило его нахальство и то, что она так спокойно это ему позволяет.
– У меня в кабинете спрятаны вкусняшки, – неторопливо сообщила она. – Никто не хочет принести их сюда?
Майкл с готовностью вызвался сходить.
– Скажите, где они лежат, и я с удовольствием сбегаю.
– Посмотрите на полке за книгами. Там стоит банка из-под глюкозы, на крышке написано «печенье». Вам с молоком?
– Нет, спасибо, просто два кусочка сахара.
После его ухода за столом воцарилась гробовая тишина. Сестра Лэнгтри с безмятежным видом разливала чай, остальные с такой яростью дымили сигаретами, как будто это был лучший способ выпустить пары.
Вернулся Майкл с печеньем и, не садясь на место, принялся обходить стол, протягивая банку каждому из присутствующих. Выяснилось, что все берут по четыре, так что когда дошла очередь до Мэтта, Майкл сам вынул из банки четыре штуки и подложил их под ладони неподвижно сложенных на столе рук, а потом пододвинул поближе кружку с чаем, чтобы слепой мог ощутить ее тепло. Проделав все это, он присел на скамейку, опять-таки рядом с сестрой Лэнгтри, улыбаясь ей с нескрываемым удовольствием и уверенностью, которые она нашла очень трогательными и совсем не такими, как у Льюса.
Остальные четверо по-прежнему молчали с отрешенным видом, но при этом зорко наблюдали за происходящим, хотя в первый момент она не заметила этого – она улыбалась Майклу, поглощенная мыслями о том, какой он симпатичный и как приятно, что в нем совершенно нет всех этих страхов и сомнений, которыми они без конца сами себя мучают. Невозможно было представить, чтобы он как-нибудь использовал ее в своих собственных глубоко скрытых целях – так, как это делали другие.
Наггет вдруг издал громкий стон и схватился за живот, с отвращением отталкивая кружку с чаем.
– О господи, меня опять скрючило! – заныл он. – Ой-ой-ой, сестренка, мой дивертикул разыгрался! Кишечная непроходимость обеспечена!
– Нам больше останется, – неприязненно бросил Нейл и, забрав у Наггета чай, вылил его себе в кружку, а затем выхватил у него печенье и проворно, как будто сдавая карты, разложил перед остальными.
– Но, сестренка, меня на самом деле скрючивает! – жалостно захныкал Наггет.
– Если бы ты не валялся целыми днями на кровати, уткнувшись в свои справочники, так давно бы уже выздоровел, – осуждающе заметил Бенедикт. – Это вредно.
Он обвел глазами стол и поморщился, словно увидел кого-то крайне ему неприятного, чье присутствие невыносимо для него.
– Здесь и воздух вреден для здоровья, – добавил он, поднялся и побрел на веранду.
Наггет опять принялся стонать, на этот раз вдвое громче прежнего.
– Бедняга Наггет! – принялась утешать его сестра Лэнгтри. – Послушайте-ка, а почему бы вам не отправиться ко мне в кабинет и не подождать меня там немножко? Я постараюсь прийти как можно скорее. А вы, если хотите, можете пока посчитать пульс и дыхание, хорошо?
Он с готовностью встал, держась за живот с таким видом, как будто из него вот-вот вывалятся внутренности, и, победно сияя, посмотрел на остальных.
– Поняли? Сестренка знает! Она понимает, что я не прикидываюсь. Это мой язвенный колит опять разыгрался, точно вам говорю, – закончил он и поспешил к двери.
– Я надеюсь, это не очень серьезно, – с беспокойством сказал Майкл. – У него больной вид.
– Ха! – хмыкнул Нейл.
– С ним все в порядке, – совершенно невозмутимо ответила сестра Лэнгтри.
– Это душа у него больная, – неожиданно вмешался Мэтт. – Скучает, глупыш, по своей мамочке. Он здесь потому, что нигде в другом месте с ним не считаются, а мы считаемся только ради нашей сестренки. Если бы у них была хоть капля ума, они еще два года назад отправили бы его домой. Вместо этого он тут, и у него болит то спина, то голова, то кишки, то сердце. Просто гниет, как и все мы здесь.
– Гнить хорошо, – угрюмо заявил Нейл.
«Буря надвигается, – думала сестра Лэнгтри, переводя взгляд с одного лица на другое, – и они как ветры и тучи на одной высоте. На мгновение вдруг все затихло, но через секунду все кипит в вихрях и водоворотах. В чем же дело на этот раз? Замечание по поводу того, что они гниют здесь, виновато?»
– Что ж, зато у нас есть сестра Лэнгтри, а значит, все совсем неплохо, – бодрым тоном высказался Майкл.
У Нейла вырвался смешок; может быть, буря все-таки пройдет мимо.
– Браво! – воскликнул он. – В нашем кругу появился галантный кавалер. Ваш ход, сестренка. Отразите-ка комплимент.
– Зачем же? Не так уж много я получаю комплиментов.
Это был неожиданный выпад, но Нейл откинулся назад с видом полнейшей расслабленности и успокоения.
– Какая ужасная ложь! – нежно сказал он. – Мы ежедневно и еженощно засыпаем вас комплиментами, и вы это знаете. А в наказание за вранье вы нам скажете, почему вы-то соглашаетесь гнить в отделении «Икс» вместе с нами. Натворили что-нибудь, а?
– Вообще-то говоря, вы правы. Я совершила страшный грех, привыкнув к отделению «Икс» и даже полюбив его. Если бы не это, можете мне поверить, ничто не заставило бы меня остаться.
Мэтт резко поднялся на ноги, как будто пребывание за столом сделалось для него совершенно невыносимым, и уверенно, словно зрячий, шагнул к ее креслу. Остановившись рядом с ней, он легонько положил руку ей на плечо.
– Я устал, сестренка, так что спокойной ночи. Вот смешно, сегодня у меня как раз такое ощущение, как будто я проснусь завтра и снова смогу видеть.
Майкл попытался подняться, чтобы помочь Мэтту пройти между ширмами, но Нейл протянул руку через стол и удержал его.
– Он знает дорогу, парень. Не надо.
– Еще чаю, Майкл? – спросила сестра Лэнгтри.
Он кивнул и уже собирался что-то сказать, когда ширмы снова клацнули: на скамейку рядом с Нейлом скользнул Льюс, как раз на то место, где секунду назад сидел Мэтт.
– Блеск! Я как раз поспел к чаю.
– Вот черт принес, – вздохнул Нейл.
– Самолично, – согласился Льюс.
Он закинул руки за голову и, немного отклонившись назад, оглядел всех троих сквозь полуопущенные веки.
– Ну и теплая же компания подобралась! Я вижу, мелочь отвалилась сама собой, осталась только тяжелая артиллерия. Десяти еще нет, сестренка, так что нечего смотреть на часы. Вам жаль, что я не опоздал?
– Нисколько, – спокойно ответила сестра Лэнгтри. – Я знала, что вы будете вовремя, и, по правде говоря, я не помню, чтобы вы когда-нибудь задерживались хоть на минуту без разрешения или допускали какие-либо другие нарушения правил.
– Ну хоть, по крайней мере, не говорите об этом таким печальным тоном. А не то я подумаю, что для вас самым большим удовольствием будет доложить обо мне полковнику Чинстрэпу.
– Никакого удовольствия мне это не доставит, Льюс, и в этом ваша беда, мой друг. Вы черт знает сколько усилий прилагаете, чтобы заставить людей думать о вас самое худшее, так что попросту принуждаете их к этому, только лишь для того, чтобы вы были довольны и оставили всех в покое.
Льюс вздохнул и, положив локти на стол, подпер руками подбородок. Золотисто-рыжие волосы, густые, вьющиеся и чуть-чуть слишком длинные, чтобы соответствовать установленной стрижке «короткий затылок и короткие виски», падали прямо на лоб. «До чего же красив, – думала сестра Лэнгтри, передергиваясь от отвращения при этой мысли, – до совершенства красив. Пожалуй, он даже чересчур совершенен, иначе краска бросалась бы в глаза». Она подозревала, что он подчеркивает брови и красит ресницы или же выщипывает брови и пользуется специальной тушью, удлиняющей волоски у ресниц. И делает он это не из-за противоестественных половых наклонностей, а просто потому что до крайности тщеславен. Глаза его блестели золотым блеском, очень большие, они были широко расставлены под слишком темными, чтобы это было естественно, дугами бровей. Тонкий прямой нос напоминал лезвие ножа, ноздри горделиво раздувались. Скулы были похожи на высокие строительные опоры, под которыми прогибались вовнутрь щеки. Губы слишком крепко сжаты, чтобы их можно было назвать крупными, но не тонкие, с исключительно красивым изгибом, какой можно увидеть лишь на статуях.
«Ничего удивительного, что я чуть в обморок не упала, когда первый раз увидела его… Теперь-то ни его лицо, ни прекрасный рост, ни великолепное тело не впечатляют меня. Другое дело Нейл или, в конце концов, Майкл. А в Льюсе есть что-то нехорошее, где-то внутри, не слабость и не порок. Все в нем, сама его сущность изначально и потому неисправимо ложна».
Сестра Лэнгтри слегка повернула голову и посмотрела на Нейла. По сравнению с другими, за исключением Льюса, он красив. Черты лица у него такие же правильные, хотя в красочности оно, конечно, уступает. Пожалуй, глубокие морщины портят его больше, чем большинство других красивых мужчин, но появись такие же у Льюса, он из красавца превратился бы просто в животное. На его лице морщины, должно быть, выявят пороки: развращенность вместо жизненного опыта, злобность вместо страдания. К тому же Льюс с возрастом растолстеет, чего никогда не случится с Нейлом. Особенно ей нравились его глаза – ярко-синие, с довольно густыми ресницами. И такие красивые брови… Их приятно гладить кончиками пальца, еще и еще… просто ради удовольствия…
А вот Майкл совсем другой. Он напоминает древнего римлянина в своем лучшем варианте. Не столько красивый, сколько своеобразный, в нем есть сила и нет склонности к потаканию своим слабостям. Он напоминает римских императоров. И еще в нем есть какая-то скрытая неповторимость, в которой явственно читается мысль: да, я давно уже беспокоюсь о других так же, как о себе; я прошел сквозь чистилище и остался цел, я по-прежнему хозяин самому себе. «Да, – решила она, – Майкл ужасно мне нравится».
Льюс наблюдал за ней, и она это почувствовала и посмотрела на него: выражение ее лица изменилось, теперь оно было очень спокойным и отчужденным. Она нанесла ему поражение и знала об этом… А Льюс никогда не узнает, почему его чары не подействовали на нее, и она не собиралась просвещать его на этот счет. И не узнает о том впечатлении, которое он на нее произвел, равно как и о причинах, его разрушивших.
Сегодня он не такой настороженный, вероятно, по каким-то своим причинам хочет казаться ранимым, чего в нем никогда не было.
– Я сегодня познакомился с одной девчонкой. Она оказалась из моего города, – объявил Льюс, не отрывая подбородка от ладоней. – Ничего себе расстояньице – от Вуп-Вупа до Базы! И она меня помнит. Ну да какая разница. Я-то ее совсем не помню. Сильно изменилась.
Руки его упали вниз, он заговорил высоким, задыхающимся девичьим голоском. Впечатление было настолько сильным, что сестра Лэнгтри как будто увидела себя физически присутствующей при разговоре.
– Говорит, моя мать стирала на ее мать, а я, говорит, должен был носить корзины с бельем. Ее отец, говорит, был управляющим банка. – Льюс снова переменил интонацию и заговорил своим собственным голосом, но крайне высокомерно, не скрывая изощренного издевательства. – А я ответил: вот уж кто приобрел кучу друзей во времена Депрессии. Со всех сторон, поди, собрал заложенное имущество, это я ей говорю. Ну, у моей-то матери отбирать было нечего, так что мне без разницы, говорю. А она мне в ответ: какой ты жестокий, и смотрит так, как будто вот-вот заплачет. Нисколько, отвечаю, я всего лишь сказал правду. А она говорит: на меня-то не держи зла. И черные глазищи уставила на меня, все в слезах. А я и не держу, отвечаю я, как я могу: такая хорошенькая девушка и все такое.
Он усмехнулся зло и быстро, как будто полоснул бритвой.
– Вообще-то у меня есть кое-что для нее, должен признаться.
Сестра Лэнгтри приняла такое же положение: поставила локти на стол и подперла ладонями подбородок, с интересом наблюдая, как он кривляется и меняет позы.
– Как много горечи, Льюс, – мягко сказала она. – Должно быть, это очень обидно, когда приходится носить корзины с бельем банковского управляющего.
Льюс пожал плечами, безуспешно пытаясь сделать вид, будто ему, как всегда, на все наплевать.
– А-а! Все на свете обидно, разве нет?
Глаза его широко раскрылись и яростно сверкнули.
– А вообще-то носить белье банковскому управляющему или врачу, учителю, попу, зубному – все это ерунда по сравнению с тем, каково тебе, когда нет ботинок, чтобы пойти в школу. Она ходила в ту же школу, что и я, – когда она сказала, кто она такая, я ее вспомнил. И еще вспомнил ее туфельки, черные лакированные, с ремешками и черными шелковыми бантиками. Мои сестры куда красивее, чем все девчонки, красивее, чем она, но у них совсем не было туфель.
– А вам не приходило в голову, Льюс, что эти, в туфлях, завидовали вашей свободе? – осторожно спросила сестра Лэнгтри, пытаясь как-то помочь ему увидеть свое детство в более ярких тонах. – Я, помню, всегда завидовала, когда ходила в местную школу, пока не подросла и меня не отправили в закрытый пансион. У меня были туфельки, немного похожие на те, что носила дочка этого управляющего, но я каждый день встречала замечательно беззаботных мальчишек, шлепающих босиком прямо по репейнику, и хоть бы они глазом моргнули. Ох, как же мне хотелось выбросить туфли куда-нибудь подальше!
– Репейники! – подхватил Льюс, улыбаясь. – Ну как же я забыл про них, даже странно. Там, в Вуп-Вупе, растут репейники с колючками длиной в полдюйма. Я мог вытащить их из ноги и ничего даже не почувствовать. – Он выпрямился и с ожесточением посмотрел на нее. – Но зимой, моя дорогая высокообразованная, сытая, обутая и одетая сестра Лэнгтри, зимой у меня кожа на ступнях и голенях трескалась! – Последнее слово прозвучало как выстрел. – И ноги кровото-о-очили… – звуки, как капли, сочились из его горла, – от холода. Холод, сестра Лэнгтри! Вам когда-нибудь было холодно?
– Да, было.
Она чувствовала себя подавленной, но где-то внутри шевелилось возмущение против такой резкой отповеди.
– Да, мне было холодно в пустыне. И я голодала и умирала от жажды. А в джунглях – от жары. И болела – болела так, что мое тело не принимало ни пищу, ни воду. Но я выполняла свой долг. Я не комнатная собачка! И не безразлична к вашим детским страданиям. А если я неправильно выразилась, прошу меня извинить. Но мои слова были сказаны с одним-единственным смыслом!
– Вы жалеете меня, а я не хочу вашей жалости! – с мучительной ненавистью крикнул Льюс.
– Вы ее не получите. При чем здесь жалость? С какой стати мне вас жалеть, скажите мне ради бога? Неважно, откуда вы вышли, с чего начали. Важно только, куда вы придете.
Но печальное настроение уже покинуло его, а вместе с ним ушла и откровенность, и перед ней снова сидел прежний Льюс, непринужденный, сверкающий холодным блеском.
– Ну, как бы там ни было, к тому моменту, как меня заграбастали в армию, у меня уже были самые лучшие ботинки, какие существуют на свете. Это уже в Сиднее, когда я стал актером. Лоренс Оливье мне и в подметки не годился!
– А какое у вас было имя, Льюс?
– Лусиус Шеррингем. – Он со вкусом произнес имя, делая ударение на каждом слоге. – Но для балаганов длинновато, это я уже потом понял. Тогда я переделал его на Лусиус Ингем. Лусиус – хорошо подходит для сцены, да и для радио неплохо. Но когда я попаду в Голливуд, я придумаю что-нибудь позадиристее, например Рэтт или Тони. А если мой образ окажется больше похожим на Колмэна, чем на Флинна, тогда и просто Джон сгодится.
– А почему не Льюс? В нем тоже есть что-то задиристое.
– Не идет с Ингемом, – уверенно заявил он. – Если оставаться Льюсом, тогда надо забыть Ингема. Но это идея. Льюс? Льюс Диаволо! Девки в обморок попадают.
– А Даггетт не подойдет?
– Даггетт?! Да разве это имя? Дерьмо собачье! – Лицо его судорожно передернулось, как будто какая-то полузабытая боль снова кольнула его. – Ох, сестренка, как же я был хорош тогда! Слишком молод, конечно. Но у меня не хватило времени, чтобы как следует врезаться в память, – понадобился Родине и Королю. А когда я вернусь, будет уже поздно. Годы не те… Какая-нибудь льстивая сволочь, у которой, понимаете ли, давление слишком высокое или папа слишком богатый, и он может откупиться от армии, купается в моей – моей! – славе. Разве это справедливо?!
– Если у вас все получалось и вы талантливы, возраст не имеет значения, – сказала она. – Вы добьетесь своего. Кто-нибудь заметит ваш талант. А почему вы не попытались устроиться в одно из концертных подразделений, когда их формировали?
Он посмотрел на нее с видом глубокого отвращения.
– Я серьезный актер, а не престарелый эстрадный шут! Эти господа, которые набирали людей для концертных подразделений, сами как будто персонажи из водевиля; им нужны были только фокусники и таперы. А молодых людей просим не обращаться.
– Все равно, Льюс, у вас получится. Я знаю. Если человек так сильно чего-то хочет, как хотите вы стать актером, он всего добьется.
До слуха сестры Лэнгтри внезапно донеслись отдаленные стоны, и она заставила себя разорвать колдовскую паутину, сплетающуюся вокруг нее, и преодолела незаметно подкрадывающееся чувство любви.
Наггет затеял жуткую возню, и шум где-то неподалеку от ее кабинета, скорее всего, разбудит Мэтта.
– Сестренка, меня так скрючивает! – подвывал голос.
Она поднялась, глядя на Льюса с искренним сожалением.
– Льюс, мне страшно жаль. Правда. Но если я сейчас не пойду к нему, вам всем сегодня ночью придется за это заплатить.
Она дошла уже почти до дверей, когда Льюс произнес:
– Это неважно. Меня-то ведь не скрючивает!
Лицо его снова передернулось, горечь от несбывшихся в очередной раз надежд заливала его. Капризное чадо заскулило в поисках мамочки, и эти жалкие звуки украли у него чудесные мгновения самоутверждения и признания. А мамочка, как все мамочки на свете, отправилась нянчить того, кто требовал, чтобы его понянчили. Льюс взглянул на чай, уже почти остывший, так что на нем образовалась противная толстая молочная пенка. Он с отвращением поднял кружку и очень медленно, нарочитым жестом перевернул ее вверх дном.
Чай залил весь стол. Нейл вскочил на ноги, стараясь, чтобы льющаяся жидкость не попала ему на брюки. Льюс остался на месте, совершенно безучастный к судьбе своей одежды, и смотрел, как липкая жидкость подтекла к краю стола и полилась на пол.
– А ну вытирай, ты, невоспитанный ублюдок! – процедил Нейл сквозь зубы.
Льюс со смехом поднял глаза.
– Попробуй заставь! – с едкой четкостью произнес Льюс, придавая своим словам оскорбительный оттенок.
Нейл затрясся, но заставил себя выпрямиться и стоял, скривив губы. Лицо его побелело.
– Если бы я не был выше вас по званию, сержант, я бы не стал лишать себя величайшего удовольствия заставить вас носом вытереть все это.
Он повернулся на каблуках и нащупал проход между ширмами, скорее случайно, чем преднамеренно, не спотыкаясь, но как ослепленный.
– Сейчас тебе! – крикнул Льюс вдогонку пронзительным издевательским тоном. – Давай-давай, капитан, беги бегом, спрячься за своими чинами. Кишка тонка!
Мускулы на его руках расслабились, стали вялыми. Он медленно обернулся к столу и увидел, что Майкл возится с тряпкой, вытирая лужу. Льюс уставился на него в немом изумлении.
– Ну ты и глупый кукушонок! – проговорил он.
Майкл не ответил. Он взял промокшую тряпку и кружку, положил их поверх всей посуды на самодельный поднос, без труда поднял его и понес в столовую. Льюс остался сидеть за столом один, свет и жар в его глазах угасали, и он изо всех сил молча и упорно сдерживал слезы.
Глава 9
Исключительно по своему собственному желанию сестра Лэнгтри работала с перерывами полный рабочий день. Годом раньше, когда База номер пятнадцать только образовалась и создали отделение «Икс», старшая сестра выделила для него двух сестер. Вторая сестра, болезненная несимпатичная женщина, не обладала должным характером, чтобы управиться с такими больными, как пациенты отделения «Икс». Она продержалась месяц, после чего ее заменили на крупную, чрезвычайно резвую девицу, чье умственное развитие остановилось на уровне школьницы-сорвиголовы. Она поработала неделю и потребовала перевода, и не потому что как-то пострадала сама. Она просто наблюдала, как сестра Лэнгтри разбиралась с жуткой сценой затяжного приступа буйства у пациента. Третья оказалась слишком вспыльчивой и совершенно не могла прощать больным их выходки, так что через десять дней сестра Лэнгтри сама пришла к старшей сестре умолять ее о переводе очередной неподходящей кандидатуры в другое место. Рассыпаясь в извинениях, старшая обещала подыскать кого-то более подходящего и как можно скорее. Но никто так и не появился, то ли потому что она не смогла найти желающих, то ли просто забыла, сестра Лэнгтри понятия не имела.
Но ее очень устраивало такое положение вещей, хотя работа в одиночку в отделении «Икс» забирала много сил и ей часто приходилось недосыпать, но вопрос о второй сестре она не поднимала. В конце концов, что ей делать со своим свободным днем в таком месте, как База номер пятнадцать? Пойти здесь было некуда. И поскольку она не относилась к категории любителей вечеринок или пляжных развлечений – этих единственных способов времяпрепровождения на Базе, – то общество мужчин ее отделения оказалось более увлекательным, чем все остальное. И таким образом, сестра Лэнгтри осталась работать одна, непоколебимо убежденная на примере трех неудачных попыток, что для здоровья ее мужчин будет куда полезнее, если им придется иметь дело только с одной женщиной и приспосабливаться к одним к тем же требованиям и порядкам. Ее долг был ей ясен: она не намеревается использовать войну для достижения собственных целей, равно как и снисходить к собственным слабостям. Как подданная своей страны в минуту опасности, она должна была делать все, что в ее силах, чтобы помочь и выполнять свою работу как можно лучше.
Сестре Лэнгтри никогда не приходило в голову, что решение остаться в отделении «Икс» одной помогало ей тем самым укрепить свою власть, и никогда ни тени сомнения не возникало в ее голове, что, может быть, она наносит вред своим больным. Так же как из-за своего воспитания она не могла понять, душой или разумом, что может сделать бедность с таким человеком, как Льюс Даггетт, так и недостаток опыта мешал ей проникнуть во все хитросплетения отделения «Икс», связанные с ее ролью к жизни больных людей, ее взаимоотношениями с ними. Она высвобождала квалифицированную медсестру для работы в других отделениях и, понимая это, спокойно продолжала делать свое дело. Когда же ее отправили в отпуск на месяц, она без особой тревоги передала отделение своей заместительнице; но когда она вернулась и обнаружила почти все новые лица, то просто продолжила свою работу с того места, где оставила ее.
День сестры Лэнгтри начинался с рассвета или даже незадолго до него; в этих широтах продолжительность светлого времени примерно одинакова и зимой и летом, и это было очень удобно. К тому моменту, как солнце появлялось на горизонте, она уже была в отделении, задолго до прихода дневального, приносившего завтрак. Если он вообще появлялся, дневальный. Пока никто из мужчин не встал, она кипятила чайник, чтобы можно было попить чаю с хлебом и маслом, и будила их. Сама она тоже принимала участие в утреннем чаепитии, после чего отправлялась в подсобку или на кухню, пока мужчины принимали душ и брились. Если дневальный не появлялся к этому времени, она готовила им завтрак. Все вместе они завтракали около восьми утра, а затем ей обязательно нужно было проследить, чтобы все четко выполнили свои обязанности: она помогала им заправить постели и проверяла, чтобы те, кто повыше ростом, Нейл или Льюс, не забыли о своей задаче по драпировке противомоскитных сеток в стиле Джека Фэйта. Честь изобретения принадлежала старшей сестре, и все знали: если вдруг она явится с обходом и увидит, что складки на сетках заложены как надо, уже ни на что другое она не обратит особого внимания.
В отделении, где нет лежачих больных, хозяйственных проблем немного, так что особой нужды в поварихе или уборщице здесь не было. Они сами поддерживали чистоту в палате под бдительным оком сестры Лэнгтри и с удовольствием позволяли поварихам, санитаркам и уборщицам отправляться туда, где в них нуждались, – чтобы не мешали.
Незначительные неудобства, вызванные поспешностью строительства корпуса для отделения «Икс», давно уже были преодолены. Нейлу как офицеру была предоставлена в качестве отдельного помещения процедурная – закуток шесть на восемь футов, непосредственно примыкавший к крошечному кабинету сестры Лэнгтри. В отделении «Икс» никто не нуждался в медицинских процедурах, а психиатра, который мог бы оказать помощь метафизического порядка, здесь попросту не было. Так что процедурная была всегда к услугам редких больных из офицерского состава. Когда же сестре Лэнгтри приходилось лечить незначительные, но постоянно возникающие недомогания, как, например, лишай, фурункулы, нарывы или дерматиты, она делала это в своем кабинете. Приступы малярии и все виды тропического брюшного тифа укладывали больного в постель, так что и лечить его приходилось там же, хотя в особо серьезных случаях пациента переводили в другое отделение, более приспособленное для лечения инфекционных болезней.
Туалет в самом корпусе не предусматривался, как для больных, так и для персонала. Из соображений гигиены всех ходячие больные и сотрудники госпиталя пользовались отхожими местами, построенными по всей территории на равных промежутках друг от друга. Раз в день в них проводили дезинфекцию и время от времени обливали бензином или керосином и поджигали, чтобы предупредить распространение инфекции. Свои омовения ходячие больные совершали в отдельных строениях, именуемых душевыми; отделение «Икс» тоже имело свою душевую, отстоявшую от корпуса на расстоянии двухсот футов. Раньше ею пользовались еще шесть других отделений, но они уже полгода как были закрыты, так что она осталась в единоличном владении мужчин из отделения «Икс», как и ближайший туалет. Подсобка была пристроена к самому корпусу, и в ней хранились бутылочки для анализов мочи, судна и тазы, крышки для них, жалкий запас постельного белья и провонявшие дезинфекцией ночные горшки. Все это практически никогда не использовалось. Воду держали в ржавом железном баке, поднятом до уровня крыши, с тем чтобы сила земного притяжения делала свое дело по снабжению водой столовой, кладовой и процедурной.
Наведя порядок в отделении, сестра Лэнгтри возвращалась к себе в кабинет и занималась бумажной работой, начиная от заполнения всевозможных форм, заявок, бельевых списков и прочего и кончая ежедневными записями в истории болезни. Если в этот день был открыт магазин – железная будка, запиравшаяся на висячий замок, ключ от которого находился у интенданта, – сестра Лэнгтри брала кого-нибудь из своих мужчин и отправлялась за покупками. Самым подходящим для такого рода дел оказался Наггет, скромный и незначительный на вид, но когда они приходили обратно, никогда не бывало, чтобы карманы его тощей долговязой фигуры не оказывались набиты всевозможными товарами, которые он с блаженным видом вытаскивал на свет, от плиток шоколада до консервов с пудингом или бисквитами, соли, талька, табака, папиросной бумаги и спичек.
Визиты начальства – старшей сестры, полковника Чинстрэпа, полковника из штаба, начальника госпиталя и других – приходились всегда на позднее утро. Но если день не предвещал никаких посещений, как чаще всего и бывало, сестра Лэнгтри приходила на веранду поболтать со своими пациентами или просто молча сидела в кресле, слушая их разговоры.
Где-то после половины первого, в зависимости от расторопности поваров, они завтракали второй раз, и тогда она уходила из отделения, чтобы самой поесть в столовой. Дневное время она проводила чаще всего в своей комнате, спокойно, читая книжку или штопая носки, рубашки и белье своих подопечных, а если день был прохладный и сухой, ложилась немножко подремать. К четырем она вставала и шла в сестринскую выпить чашку чая и поболтать часок, если кто-то заходил в это время, – единственное время, когда она могла пообщаться с другими сестрами, потому что в столовой за суетой и спешными делами она просто не успевала перемолвиться с ними и двумя-тремя словами.
В пять она возвращалась в отделение, чтобы проследить за обедом, к четверти седьмого опять уходила в столовую, чтобы пообедать. В семь она уже была снова в отделении, и тогда наступало самое приятное время суток. К ней заходил Нейл, и они вместе курили в ее кабинете, а потом она шла в палату поговорить с остальными, если они чувствовали в этом необходимость или если она чувствовала, что им это нужно. Потом она отправлялась к себе в кабинет, чтобы занести в истории болезни общее заключение по целому дню, а после девяти возвращалась в палату на вечернюю чашку чая, как они это называли. Они усаживались за стол, кто-нибудь приносил чайник и посуду, и они все вместе чаевничали, отгороженные от кроватей ширмами. Около десяти больные начинали готовиться ко сну, и в пол-одиннадцатого она уходила из отделения уже на всю ночь.
Конечно, жизнь теперь стала спокойнее, и дни проходили легко и приятно для нее, а было время, когда ей приходилось проводить по многу часов в отделении и перед сном раздавать успокаивающие препараты. Бывало, что какой-нибудь пациент впадал в буйное состояние, и тогда приходилось на всю ночь оставлять дежурить санитарку или другую сестру. Впрочем, тяжелые здесь подолгу не оставались, если только не наступало явное улучшение. А в целом отделение «Икс» в его теперешнем состоянии было плодом совместных усилий, и наибольший вклад в общее дело вносили сами больные. Никогда не случалось, чтобы ей не на кого было оставить отделение во время ее коротких отлучек, и она очень скоро поняла, что самую большую поддержку она может получить именно с этой стороны, не прибегая к помощи других сестер.
И вот эти совместные усилия она и считала наиболее важным во всей жизни отделения, потому что самой серьезной причиной для беспокойства, по ее мнению, было именно их вынужденное бездействие. После того как кризис оставался позади, человек неделями слонялся безо всякого занятия, прежде чем его выписывали. И с этим ничего нельзя было поделать. С такими людьми, как Нейл, дела обстояли лучше, потому что у них был талант, который они могли применять, но художники здесь встречались нечасто. К сожалению, сестра Лэнгтри начисто была лишена способностей к ручному труду, и даже при условии, что она достала бы все необходимые инструменты, едва ли она могла бы их чему-то научить. Иногда, правда, кто-нибудь изъявлял желание вырезать по дереву, вязать или шить, и тогда она изо всех сил старалась поощрять эти занятия. Но, как ни взгляни, а отделение «Икс» было тоскливым местом, так что чем больше мужчины будут заняты повседневными делами, тем лучше для них.
И в этот вечер – вечер того дня, когда прибыл Майкл, – она, как всегда, вышла из кабинета в четверть одиннадцатого, захватив с собой фонарик. Свет в отделении был погашен, за исключением одной лампочки, висевшей в дальнем углу палаты, над столом. Сестра Лэнгтри щелкнула выключателем у входа в палату и погасила ее. Одновременно она включила фонарик и направила его луч вниз, на пол.
В палате стояла полная тишина, если не считать тихого посапывания в полутьме. Любопытно, что никто из них не храпел; иногда ей казалось, что именно в этом заключается одна из главных причин, почему они смогли ужиться вместе, несмотря на все их странности. По крайней мере, во сне они не испытывали чужого вторжения в свою глубоко запрятанную личность, могли отделиться друг от друга. Интересно, храпит ли Майкл? Лучше бы нет. Иначе дело кончится тем, что они возненавидят его.
С тех пор как отменили затемнение, в палате не бывало полной темноты. Всю ночь в коридоре горел свет, и у ступенек, которые вели к душевой и туалету, тоже никогда не гасили лампочку, и ее тусклые лучи проникали в окна у той стены, где спал Майкл, потому что его кровать как раз примыкала к двери, открывавшейся на ступеньки.
Все сетки были опущены, образуя внизу красивые волны, так что кровати сделались похожими на вычурные катафалки. И действительно, их вид наводил на мысль о величественных могилах, в которых неизвестные воины спят прекрасным вечным сном, окутанные темными клубами, будто исходившими от погребальных костров.
С автоматизмом, выработанным после долгих лет работы в больницах и госпиталях, сестра Лэнгтри сдвинула руку на фонарике вниз и таким образом пригасила его яркость, так что от него исходило теперь рубиново-красное сияние, перемежавшееся узкими искрами белого света в тех местах, где черные полосы ее пальцев расходились в стороны.
Она направилась сначала к кровати Наггета и осветила тусклым рассеянным светом его лицо под сеткой. Ребенок! Спит крепким сном, а утром обязательно доложит, что всю ночь не мог сомкнуть глаз. Пуговицы на его пижаме были застегнуты до самой шеи, несмотря на жару, простыня натянута до подмышек. Если его не мучил запор, значит, у него понос; если головная боль оставляла его в покое, у него разыгрывался радикулит; если не вспыхивали кроваво-красные мокнущие, как сырое мясо, пятна дерматита, то спина его вся сплошь покрывалась чирьями, напоминая осиное гнездо. Чувствует себя несчастным, если у него ничего не болит, будь то настоящая боль или воображаемая.
Он никогда не расставался со старым замусоленным медицинским справочником, который стянул где-то еще до прихода в отделение «Икс», и знал его наизусть. Надо сказать, он все там понимал. Сегодня вечером она, как обычно, ласково поговорила с ним, очень ему сочувствовала, позволила развернуть настоящее обсуждение по поводу совокупности главных симптомов его болезни, согласилась, что совершенно необходимо очистить кишечник, дала обезболивающее и разные мази и во всем послушно следовала его указаниям, которые он сам давал ей по поводу своего лечения. Если он и подозревал, что большая часть таблеток, микстур и уколов были плацебо, он ничего ей не говорил. Да, сущий ребенок!
Следующей была кровать Мэтта. Он тоже спал. Приглушенный красный свет ее фонарика упал на плотно закрытые веки, мягко освещая скупое достоинство черт его лица. Она переживала за него, потому что ничего не могла сделать для него и с ним. Перегородка, установившаяся между мозгом и глазами, не поднималась, и связь по-прежнему оставалась разорванной. Она пыталась убедить его, что надо взять за горло Чинстрэпа и заставить его проводить еженедельные осмотры в неврологическом отделении, но Мэтт отказался. Если что-то действительно есть, сказал он, все равно его уже ничто не спасет, а если слепота и в самом деле воображаемая, как они думают, тогда зачем вообще беспокоить людей? На тумбочке у него стояла фотография женщины лет тридцати двух – тридцати трех. Волосы ее были красиво уложены поверх накладки в лучших традициях Голливуда. Она была в темном платье с круглым белым воротничком. Вокруг нее, как украшения, расположились три девочки, тоже в таких же белых воротничках, а на коленях сидела четвертая, совсем маленькая, еще, наверно, не умеет ходить. Как странно, что только у него, который не мог или не хотел видеть, была фотография близких ему людей и он дорожил ею как сокровищем. Хотя, впрочем, за время своей работы в отделении «Икс» она заметила, что отсутствие фотографии близких или самих близких было обычным делом для этих больных по сравнению со всеми остальными.
Спящий Бенедикт был неузнаваем. Днем он был спокоен, тих, сдержан, отчужден. Во сне он метался в кровати, переворачивался с боку на бок, скулил и подвывал так, что не мог даже как следует отдохнуть за ночь. Из всех он доставлял ей больше всего тревог: это было какое-то самопожирание, которое она не могла ни остановить, ни бороться с ним. Ей не удавалось достучаться до него, и не потому что он враждебно к ней относился – этого не было никогда, – просто он, казалось, вообще не слушал ее, а если слушал, то как будто не понимал. Она догадывалась, что у него были мучительные сексуальные проблемы, и как-то раз она решила проверить свои предположения. Она спросила, была ли у него девушка, и в ответ получила отрывистое «нет». Тогда она поинтересовалась почему, объясняя, что имела в виду не постель, а просто кого-то, кого он знал и с кем дружил, а может быть, хотел бы жениться. Бенедикт тогда просто посмотрел на нее, и на лице его появилась гримаса глубокого отвращения.
– Все девки грязные, – бросил он и больше ничего уже не говорил.
Да, он очень тревожил ее по этой причине и по многим другим.
Прежде чем подойти к Майклу, она поправила ширмы вокруг стола, потому что они стояли слишком близко к его кровати, и ему будет неудобно вставать, если вдруг понадобится. Сложив ширмы наподобие веера, она сдвинула их к стене. В этой кровати давно уже никто не спал – из-за того, что она стояла около окна, и на нее всегда падал свет.
Ей очень понравилось, что Майкл не стал надевать верх от пижамы. Так разумно в этой влажной жаре! А вот с Мэттом и Наггетом дело обстояло хуже. Ей никак не удавалось убедить их обойтись без застегнутых наглухо пижам. Может быть, это потому, что оба были слишком подавлены женщинами, – женой, матерью, – внушившими им свои понятия о приличиях цивилизованного мира?
Майкл лежал лицом к окну, повернувшись спиной к палате. Судя по всему, свет, падающий из окна, совершенно ему не мешал. Значит, не будет возражать против своей кровати. Чтобы увидеть его, ей нужно было обойти вокруг и встать со стороны окна, но мысль о том, что она будет смотреть в лицо спящему, была ей как-то неприятна, и она осталась на своем месте. Мягкий свет скользил по его спине и плечу и заискрился на серебряной цепочке, на которой висели две бирки унылого серого цвета, вырезанные из прессованного картона – его опознавательные знаки. Одна свисала внизу, другая отскочила назад и лежала на подушке за его спиной. По этим карточкам его опознают, если найдут кусок его тела с этими бирками; одну оторвут и вместе с вещами отошлют родным, а с оставшейся похоронят… Только теперь этого уже не произойдет, сказала она себе. Война окончена. Ничего такого уже не может случиться.
Тогда, днем, он смотрел на нее так, будто не в состоянии был воспринимать ее всерьез, будто считал, что она вышла за рамки своего естественного предназначения и занялась чем-то совершенно несвойственным ее роли. Не столько «давай-давай, девочка, развлекайся», сколько «давай-давай, возись с этими уродцами, они без тебя не обойдутся. Я-то не собираюсь». Вид у него был такой, будто он стукнулся лбом о кирпичную стену. Или столкнулся с какой-то неведомой ему силой. Остальные тоже это почувствовали и поняли, что Майкл не имеет никакого отношения к отделению «Икс» как таковому.
Сестра Лэнгтри стояла у кровати Майкла, освещая фонариком его затылок, гораздо дольше, чем ей показалось. Левая рука ее потянулась к сетке, чтобы разгладить складки и морщины.
Внезапно она уловила какое-то легкое движение. Она подняла глаза и, поскольку ширмы, отгораживающие стол, были сдвинуты, увидела кровать Льюса у противоположной стены и самого его, сидящего на краешке. Совершенно голый, он одну ногу поднял к подбородку и, обхватив ее руками, наблюдал, как она смотрит на Майкла. Ощущение было самое неприятное: как будто он застал ее за неприличными действиями, которые она совершала исподтишка. К счастью, в палате было темно, и он не мог видеть, как она вспыхнула.
Они смотрели друг на друга очень долго, она и Льюс, как противники, которым предстоит жестокая борьба и они на расстоянии пытаются взвесить силы друг друга. Затем Льюс прервал эту молчаливую дуэль, руки его разжались, и он опустил ногу вниз и издевательски помахал ей из своего угла, после чего отдернул сетку и исчез. Стараясь двигаться со своим обычным спокойствием, она подошла к его кровати и наклонилась, чтобы подоткнуть сетку поглубже под матрас. При этом она изо всех сил заставляла себя не смотреть даже близко в сторону его лица.
К Нейлу она, как правило, не заходила, разве что он попросил бы ее об этом, но он никогда этого не делал. Оказавшись один в своем убежище, он был полностью предоставлен самому себе, и она не вмешивалась в его существование. Это было все, что она могла сделать для него, бедняги.
Все было в порядке. Сестра Лэнгтри зашла в кабинет, чтобы переобуться в ботинки и гетры, и нахлобучила шляпу на голову. Затем она нагнулась за своей корзинкой и бросила туда две пары носков, которые выудила из вещевого мешка Майкла, потому что их необходимо было срочно заштопать. Затем беззвучно проскользнула мимо занавески к входной двери и вышла наружу. Луч фонарика, уже не закрытый ее пальцами, осветил ей путь через лагерь. Половина одиннадцатого. К одиннадцати она успеет принять ванну и приготовиться ко сну, а в полдвенадцатого уже будет спать крепким сном, который ничто не прервет целых шесть часов.
Мужчины отделения «Икс» на самом деле не оставались без присмотра всю ночь. Как и в каждой хорошей медсестре, в ней действовал внутренний будильник, который будил ее в случае, если что-то было не так, и тогда она посреди ночи вставала и шла в отделение посмотреть, что происходит. И если действительно что-то происходило, она сообщала об этом дежурной сестре, которая в этом случае уделяла особое внимание отделению «Икс» во время обхода. Собственно, дежурная сестра заходила в отделение без особого предупреждения сестры Лэнгтри. Ну а на крайний случай наготове был телефон. Но с тех пор, как последний раз ночью случилось что-то серьезное, прошло уже три месяца, так что сестра Лэнгтри была уверена, что никто не потревожит ее сон.
Часть вторая
Глава 1
Визит к полковнику Чинстрэпу, как и ожидала сестра Лэнгтри, ничего не дал. Полковник сосредоточил свое внимание исключительно на теле Майкла и начисто забыл о его душе. Он ощупывал его, прослушивал, постукивал, тыкал пальцами, щипал, колол иголками, щекотал, выбивал на нем дробь, и все это Майкл выносил с невозмутимым спокойствием. По его команде Майкл закрывал глаза, касался пальцем кончика носа, подпрыгивал на одной ноге, водил глазами, не поворачивая головы, за карандашом, беспорядочно мельтешившим взад и вперед. Он стоял неподвижно, поставив вместе ноги и закрыв глаза, ходил по прямой линии, подпрыгивал сначала на одной ноге, потом на другой, прочитал все буквы в таблице, прошел обследование зрительного поля, поиграл в специальную игру в слова, находя к ним ассоциации. И даже когда сквозь линзу офтальмоскопа на него глянул налитый кровью глаз полковника, он с полнейшим самообладанием вынес это самое напряженное и тягостное исследование, всегда предполагавшее близкий контакт врача и пациента. Сидя поодаль на стуле, сестра Лэнгтри с любопытством отметила, что он даже не поморщился, когда в нос ему ударило смрадное дыхание полковника.
После всех этих процедур Майкла попросили выйти и подождать, а сестра Лэнгтри осталась сидеть, наблюдая, как полковник Чинстрэп тыкает костяшкой большого пальца в верхнюю губу. Этот жест всегда напоминал ей ковыряние в носу, хотя на самом деле он означал, что полковник изо всех сил напрягает свои умственные способности.
– Днем я сделаю ему спинно-мозговую пункцию, – выдал он наконец, растягивая слова.
– Зачем, Христа ради? – вырвалось у сестры Лэнгтри прежде, чем она опомнилась.
– Простите, сестра?
– Я говорю, зачем это надо? – Ладно, в конце концов, сказала «а», говори и «б». Она сама все это затеяла, так что ей и вызволять Майкла. – С неврологической точки зрения у сержанта Уилсона все в порядке, и вы знаете это, сэр. Зачем вызывать у бедняги жуткую головную боль и обрекать его на постельный режим, когда он здоров как младенец, особенно если принять во внимание тот образ жизни и климатические условия, которые ему приходилось выносить?
Было еще слишком рано, чтобы опять вступать с ней в пререкания. Этой ночью он позволил себе маленькие излишества, в которых принимали участие бутылка виски и сестра Конноли, и все из-за стычки с Лэнгтри, так что сама мысль о новых препирательствах была для него совершенно невыносима. На днях он сведет с ней счеты, мрачно обещал полковник самому себе, но только не сегодня.
– Очень хорошо, сестра, – высокомерно сказал он, положив ручку на стол и закрывая историю болезни сержанта Уилсона. – Я не буду делать спинно-мозговую пункцию сегодня. – Он протянул ей папку с таким видом, будто она была отравлена. – Разрешите пожелать вам приятно провести утро.
Сестра Лэнгтри поднялась.
Читать бесплатно другие книги:
