Малая Бронная Карпович Ольга
Я рассмеялась.
– Она, наверно, просто хочет, чтоб ты уже остепенился и осчастливил ее внуками.
– Как же! – мотнул головой Костя. – Да она хлопнется в обморок, если ее кто-нибудь прилюдно бабушкой назовет. Она же у нас нестареющая Вечная Женственность. Просто ей скучно, понимаешь? Никто не хочет слушать истории про ее бурную юность, сидеть рядом и заглядывать в глаза. Вот и развлекается как может. Дай ключи, а, Марин! Я ж разорюсь на этих гостиницах! А ты все равно говорила, что уедешь на весь день. Ну что тебе, жалко? Мы все уберем, честное слово!
– Ладно уж, – согласилась я. – В воскресенье утром занесу. Только чтоб постельное белье потом поменяли, договорились?
Костя с готовностью закивал, заверяя, что они с подругой, насладившись любовными утехами, чуть ли не генеральную уборку мне сделают. В кармане его светлой замшевой куртки заиграл мобильный. Костя вытащил аппарат, кивнул на высветившийся на экране номер:
– Ну вот, видишь, опять мамаше неймется. Ну как в таких условиях устраивать личную жизнь, а? – Он ответил на вызов и произнес терпеливо: – Да, мам. Что? Я к соседке забежал ненадолго, к Марине. Угу, она самая. Не писательница, мам, а сценаристка… Ну, вообще, это не одно и то же, но ладно, если ты так считаешь… Мам, ну это неудобно. Мам! Черт… – Он прикрыл трубку ладонью и прошептал: – Тебя требует к телефону. Ты извини, Марин, скажи ей что-нибудь, чтоб отстала.
Он передал мне аппарат, и в ту же секунду невидимая Вероника Константиновна защебетала мне в ухо некогда нежным и переливчатым, а сейчас трескучим и режущим слух голосом:
– Здравствуйте, Мариночка. Я что-то давно вас не видела, как поживаете? Марина, я сто раз просила Костю вам передать, но он такой рассеянный… Вы бы заглянули как-нибудь ко мне на чашку чая, я вам столько интересного могу порассказать. Про свою юность, про известных людей, с которыми была знакома… Вы же писатель, вам наверняка пригодится. Приходите ко мне, а? Скажем, завтра часа в четыре?
– Вероника Константиновна, я с удовольствием, но как-нибудь в другой раз… Дело в том, что как раз завтра… – пыталась отговориться я, но старуха бесцеремонно перебила:
– Да бросьте, Марина, я же ваша соседка. Прекрасно знаю, что вы целыми днями сидите дома за компьютером, а если и выходите, то никак не раньше семи вечера. И не говорите, что слишком заняты работой, вам полезно будет отвлечься.
Не в силах справиться с этой непрошибаемой уверенностью в собственной правоте, я сдалась:
– Хорошо, Вероника Константиновна, я зайду, – и положила трубку.
– Вот видишь? – покачал головой Костя. – Я говорил, что мама – страшнее тигра. Но ты не волнуйся, я ее предупрежу, чтоб не лезла к тебе со своими замечательными историями!
– Да ладно, Кость, я уже обещала, – вздохнула я. – Придется действительно заглянуть к твоей маме. В конце концов, слушать истории про чью-нибудь бурную юность, можно сказать, часть моей профессии. Кто знает, может, и в самом деле что-то интересное узнаю. Потом вставлю в какой-нибудь сценарий, чем черт не шутит.
– Ну смотри, если тебе не трудно… – обрадовался Костя. – Она-то будет просто счастлива. Ее хлебом не корми, дай только потрындеть про свою лучезарную молодость. Она, кстати, в свое время и в самом деле много со всякими известными людьми общалась, со знаменитостями. Светская тусовщица была, как бы сейчас сказали. Ты, главное, не забывай таращить глаза и восхищаться, она разомлеет и отпустит тебя с миром. Ну, – он залпом осушил чашку кофе, – я побежал. Значит, насчет воскресенья договорились, – он на бегу быстро чмокнул меня куда-то в волосы и через секунду уже исчез из квартиры.
К Веронике Константиновне я заглянула вечером. Пожилая женщина, похожая на Брижит Бардо, не юную порочную красотку, какой она была когда-то, а нынешнюю, с намалеванными поверх морщин пухлыми губами и взбитыми в пышный валик полуседыми космами, встретила меня гостеприимно. Усадила пить чай, потом, раздухарившись, достала из буфета початую бутылку коньяку. Жаловалась на невнимательного, вечно где-то пропадающего сына, намекала на тайного ухажера, какого-то полковника в отставке. Мне оставалось лишь кивать и надеяться, что автобиография старушенции не займет слишком много времени. Эх, надо было попросить Костю звякнуть мне через час, чтобы, под предлогом важного звонка, по-быстрому сбежать.
После нескольких рюмок размякшая Вероника вытащила с книжной полки стопку фотоальбомов, с треском раскрывала их, демонстрируя вещдоки былого величия.
– Узнаете? – тыкала она наманикюренным пальчиком в черно-белую, размытую фотографию.
– Неужели Высоцкий? – ахала я.
– Угу, он самый, – довольно кивала она. – А вот здесь, в углу, это я, видите? Мы были знакомы с Владимиром Семеновичем. Честно сказать, – она наклонилась ко мне, обдав запахом пудры и старых, уже начавших прокисать духов, – у нас с ним завязался бурный роман. Влюбился в меня, как мальчик, можете себе представить? Только это между нами, – она таинственно улыбнулась и приложила к губам палец.
Я твердо пообещала, что эту сомнительную тайну унесу с собой в могилу. Листала плотные картонные страницы, разглядывала старые снимки, аккуратно помещенные под пластиковые уголки.
– Это Инна, моя подруга и бывшая соседка по квартире, – рассказывала Вероника. – Интересная была женщина, директор комиссионного магазина. В те времена представляете, что это значило?
– Строгая какая, сразу видно, начальник, – поддакивала я. – А это кто?
Я указала на фотографию, где на фоне новогодней елки молодая Вероника обнимала какого-то светловолосого красавца с бравой военной выправкой. Кавалер, сурово глядя в объектив, железной ручищей прижимал ее к себе, очень счастливую, беспечно смеющуюся.
Собеседница заморгала глазами, на густо накрашенных ресницах повисла темная капля. Вероника Константиновна аккуратно сняла ее ногтем, высморкалась в батистовый платочек.
– Проклятый коньяк. Становлюсь старой сентиментальной калошей, – смущенно извинилась она. – Это, Мариночка, Костин отец, Володя. Он, к сожалению, очень рано ушел, погиб, совсем молодым. До Костиного рождения шести месяцев не дожил. Я и Костю хотела назвать в его честь, Володей, но побоялась. Знаете, всегда была суеверной, а тут такая трагедия… Не знаю, все-таки плохая энергетика многое значит, как вы думаете?
Я, завзятая материалистка, едва сдержалась, чтоб не хмыкнуть скептически, ответила нейтрально:
– Не знаю, наверное, вы правы. А что за трагическая история? – и насторожилась, как сеттер, почуявший дичь.
Престарелая красавица повздыхала, опрокинула еще рюмку и пустилась в воспоминания.Пробивавшееся сквозь низкие ветки разлапистых фруктовых деревьев солнце светлыми узорами ложилось в дорожную пыль. Набегавший изредка ветерок приносил запахи речной воды, выжженной июльской жарой травы и щедрой плодородной земли с поля за деревней. Инка отерла тыльной стороной ладони капельки пота, собиравшиеся на переносице, между бровями, закинула за плечо авоську – бабка послала ее в магазин за сахаром, затевала варить варенье.
Вдруг что-то больно ударило Инку между лопаток. Она ойкнула, обернулась. В пыли валялся плоский некрупный камень. Девочка прищурилась, различила в густой листве ухмыляющуюся рожу соседского Богдана.
– А ну пошел отсюда! – выкрикнула она.
– Тю, москалька, шо ты мне сделаешь? – осклабился Богдан и заорал: – Эй, ребя, сюда!
И вот уже сбежались со всех сторон местные, деревенские мальчишки, загорелые, обросшие за лето вылинявшими патлами, в разодранных на коленях штанах. Они окружили ее, толкали, больно щипали, улюлюкали:
– Москалька, ты шо такая тощая? Бабка Нюра тебя не кормит?
Инка рванулась в сторону, подобрала с земли палку и замахнулась на обидчиков:
– Только троньте, я вас так отхожу!
– Бачьте, пацаны, она дерется, – заржал Федька, пытаясь выкрутить ей руку.
Инка яростно отбивалась, стараясь не замечать вскипающих в уголках глаз слез. Только не струсить, не проявить слабость, тогда – все, можно считать, ее победили, сломили. И она никогда уже не сможет смотреть на этих деревенских остолопов гордо и презрительно. Ни за что не сдаваться, как бы ни было страшно и больно! Из последних сил она, размахнувшись, огрела Федьку по уху свободной рукой. Тот, охнув, все-таки выдрал палку из ее рук. Обезоруженная, тяжело дыша, она отступала к покосившемуся забору.
– А ну стоять! – гаркнули вдруг откуда-то сверху, и с высившейся за забором корявой вишни кубарем скатился старший брат Володька.
Он загородил собой Инку, угрожающе пошел на хулиганов:– Ну что, смелые, да? Всей толпой на девчонку! А со мной никто не хочет помериться силой? Что, струсили, говнюки, а?
Володя, слишком рослый, слишком плечистый для своих четырнадцати, внушил мальчишкам страх и уважение. Желающих вступить с ним в схватку не нашлось. Кое-кто сразу же дал деру, остальные уныло переминались с ноги на ногу.
– Кто тут самый отважный, ты, что ли? – он дернул Богдана за ухо. – А может, ты? – Он отвесил Федьке пинок. – А ну пошли отсюда, придурки! – И уже в спины разбегавшимся пацанам крикнул: – А эту девчонку кто тронет, будет иметь дело со мной, так и знайте!
Убедившись, что обидчики разбежались, он обернулся к Инке. Та стояла молча, не плакала, лишь прерывисто дышала и смешно таращила глаза, стараясь удержаться от слез.
– А ты молоток! Хорошо держалась! – похвалил ее Володя. – Ну-ну, успокойся, все закончилось.
Он вскинул руку ей на плечи, похлопал по спине и произнес, заглядывая прямо в ее отчаянные черно-смоляные глаза:
– Запомни, я тебя никогда никому не дам в обиду! Всегда буду защищать, понимаешь? Ничего не бойся!
– Я и не боюсь, – буркнула она, пряча от брата восторженный взгляд.
Квартира номер 25 когда-то принадлежала родовитой генеральше. Бездетная генеральша, занимавшая вдвоем с высокопоставленным военным супругом все двенадцать комнат, не считая кухни и комнаты прислуги, была склонна к меланхолии и в своих гигантских пустынных апартаментах мучительно скучала. Свершившаяся вскоре Октябрьская революция позаботилась о том, чтобы скучать генеральше больше не пришлось, превратив квартиру в коммуналку и загнав некогда законную владелицу, муж которой к тому времени сгинул уже где-то на полях Гражданской, в бывшую швейную комнату, помещавшуюся в самом конце коридора у туалета. Там старуха и коротала свои дни, к концу жизни окончательно выжила из ума и пугала других обитателей коммуналки, выныривая изредка из своей кельи, вцепляясь куриной лапкой в рукав кого-нибудь из соседей и вопрошая на прекрасном французском, не случалось ли им видеться по вторникам у княжны Бельской. В середине пятидесятых она умерла, в бывшую швейную заселили алкоголика Петьку, и из воспоминаний о прежней хозяйке в двадцать пятой квартире осталась лишь грубо замазанная побелкой лепнина на высоких потолках.
Квартира же жила своей жизнью, шумной, скандальной, вонючей, нелепой, отвратительной – одним словом, коммунальной. На кухне у страшных, закопченных, в пятнах отколотой эмали плит хлопотали тетки в халатах и бигуди, по коридору на трехколесном раздолбанном велосипеде вечно разъезжал чей-нибудь сопливый отпрыск, мягко врезаясь в торчащий из-под майки живот слесаря Иван Палыча, в бывшей генеральшиной столовой у трехстворчатого окна бренчали на фортепьяно приходящие к пианистке Лилечке Штольц ученики. Кто-то постоянно получал двойки, уходил в армию, женился, скандалил, водил любовниц, рожал детей, ездил на дачу, закатывал помидоры в пятилитровые банки, нянчился с внуками, умирал и выезжал из квартиры под надсадный вой хрипатого оркестра, в обтянутом шелком деревянном ящике.
К семидесятым бурная коммунальная жизнь стала постепенно стихать. Кто получил, наконец, долгожданное отдельное жилье, кто уехал, кто просто умер. На кухне стало просторнее и тише, звонок над входной дверью не заливался больше соловьиными трелями круглосуточно, часть комнат стояла запертая. Из остатков «старой гвардии» в квартире осталось всего двое – старик Кирилл Геннадьевич, бывший преподаватель техникума, теперь же бодрый пенсионер, вечно что-то стругавший у себя в комнате на подоконнике, и Вероника, когда-то прибывшая в квартиру номер двадцать пять в виде перевязанного розовой лентой свертка, бродившая по общему коридору румяной школьницей с крахмальным бантом, возвращавшаяся под утро с лихих гулянок и получавшая громким шепотом выговоры от родителей двадцатилетняя вертихвостка. К своим тридцати с гаком Вероника похоронила обоих родителей и занимала комнату одна.
Вероника, в ранней юности уступавшая многим более стройным и задорным на вид сверстницам, в последние годы расцвела какой-то особенной, подчеркнуто женственной теплой красотой. Ее тщательно выкрашенные бледно-золотые волосы, мягкими волнами обрамлявшие нежный овал лица, широко распахнутые голубые глаза, во взгляде которых странным образом смешивались наивность и искушенность, чуть вздернутый нос, сочные губы, ямочки на щеках, пышная грудь, округло выглядывавшая из всегда низкого декольте, действовали на мужчин безотказно. В присутствии Вероники, такой мягкой, милой и беззащитной в этом жестоком мире, недалекой хохотушки, готовой немедленно восхищаться и преклоняться перед мужской силой и интеллектом, любой распоследний зачуханный библиотекарь, страдающий язвой желудка, казался себе брутальным альфа-самцом. И далеко не каждому поклоннику приходило в голову, что за уютной внешностью, восторженными глазами и звонким смехом могут скрываться изворотливый ум и циничная, лишенная иллюзий натура.
Вероника числилась машинисткой в какой-то конторе, однако главной ее должностью, обеспечивающей небедное существование и устойчивое положение в некотором обществе, было звание штатной фаворитки при крупном партийном боссе. Где и когда умудрилась ушлая девица заполучить этакого выгодного папика, никто не знал, как, собственно, и самого почти мифологического персонажа не видел – Вероника блюла тайну имени своего высокопоставленного клиента с неожиданной стойкостью. Однако весь дом был в курсе, что пару раз в неделю по вечерам за ней приезжает блестящая черная «Волга», в которую наглаженная, завитая и благоухающая духами Вероника впархивает легко, как беспечная лесная нимфа, и уносится куда-то в ночь. Известно было также, что в свободное от партийного бонзы время скучающая Вероника привечает юных томноглазых мальчиков, встречает их на пороге, завернутая в шелковый халат, берет теплой ладонью за запястье и уводит к себе в комнату, откуда потом доносятся лишь тихая музыка и приглушенный смех. Соседские бабки, в любую погоду восседавшие на посту во дворе, увлеченно осуждали Веронику, презрительно шипели вслед и похвалялись между собой, что сразу знали, как эта лярва белобрысая кончит. Та же, проходя мимо, приветливо со старухами здоровалась, словно и не слыша обращенных ей в спину эпитетов, безмятежно улыбалась и уплывала в какую-то свою, нездешнюю, немыслимую для простых советских тружениц, таинственную и порочную жизнь. И старухи, посовещавшись, сходились на том, что Верка – баба хоть и гулящая, но не злая, и что мужика б ей хорошего, чтоб дурь повыбил, глядишь, и выправилась бы.Две лучшие комнаты в квартире, самые теплые и просторные, недавно заняла директор комиссионного магазина Инна с мужем Тимошей. Решительная и деловая Инна, с помощью редкостной деловой хватки, упрямого, пробивного нрава и папы, не последнего человека в Министерстве торговли, сумевшая дослужиться к тридцати трем годам до такой завидной должности, похожа была на птицу галку – черная, длинная, резкая, сухая. Даже разговаривала как-то по-птичьи – отрывисто, коротко, властно, черными пиджачными рукавами взмахивала неожиданно, как крыльями. Продавщицы в магазине ее боялись как огня, сомнительные личности, появлявшиеся в квартире с коробками и свертками, держались почтительно и скромно, состоятельные матроны, для которых Инна придерживала особо качественные и модные поступления, заискивали перед всемогущей повелительницей джинсов и шуб, и даже законный муж Тимоша, тихий научный сотрудник, не решался лишний раз сказать супруге слово. Поговаривали, что Инна – фарцовщица и хабалка – заполучила целых две комнаты на свою неказистую семью путем подношений и взяток, что благодаря связям со спекулянтами и цеховиками вполне могла бы отгрохать и кооперативную квартиру, но не хочет переезжать в новостройку из центра, что милиции все про нее известно, да только ведет свои темные дела она так осторожно, что взять ее не за что, потому и племянник Кирилла Геннадьевича, молодой участковый Пашка, заходя навестить дядьку, хмурится и отводит глаза, сталкиваясь в коридоре с Инной.
Из доставшихся ей двух комнат Инна, тщательно расставив мебель и хилые фанерные перегородки, сумела смастерить почти отдельную квартиру. Получилась и гостиная, и спальня, и хитроумно спрятанный в гардеробе за вешалками склад проходившего через ее руки товара, и даже «чуланчик» для Тимоши, в который молчаливый м.н.с. забивался со своими научными брошюрками, когда к супруге наведывались ее разнокалиберные гости – проводницы международных поездов, матросы, ходившие в заграничные рейсы, и прочие, так или иначе причастные к подпольному обороту «фирмы» личности. Обитель Инны выделялась среди других комнат еще и тем, что имела два входа: один – основной, из коридора, другой – узкая дверца в Тимошином чуланчике, обычно задвинутая тумбочкой – вел прямо в кухню. Поговаривали, что именно так, через кухню и черный ход, Инна выпроваживает своих клиентов, если вдруг с парадного хода объявляется милиция.
Обитатели дома Инну побаивались, и если и шли про нее между старыми сплетницами какие-то пересуды, то только шепотом, с оглядкой. В глаза же новую жилицу именовали Инной Михайловной, вежливо здоровались и торопились ретироваться с ее пути.
Когда замкнутая и надменная Инна задружилась вдруг с добродушной хохотушкой Вероникой, соседи только плечами пожали. Что может быть общего у этих двух совсем разных баб? Какие такие совместные интересы и занятия? А между тем Вероника все чаще захаживала по вечерам к соседке посмотреть, не появилось ли какого нового заграничного шмотья в личных Инниных, еще не перепроданных и не переправленных в магазин запасах, опрокинуть с подругой рюмку хорошего коньяка и посплетничать. Вероника, наблюдательная и острая на язык, угощала Инну забавными историями из жизни партийной элиты, та, резкая в оценках и суждениях, выдавала иногда неожиданные и твердые вердикты, обе подруги от этой вечерней болтовни, подогретой спиртным, получали несказанное удовольствие и расходились спать довольные, одна – под бок бессловесного Тимоши, другая – в свою одинокую, хотя и всегда открытую для хороших людей постель.В один промозглый, хлюпающий носом октябрьский вечер черная «Волга» вернула Веронику домой раньше обычного. Как правило, она освобождалась от своей трудовой повинности глубоко за полночь, а то и вовсе задерживалась до утра и потом, прежде чем упасть в постель, звонила по установленному в прихожей еще в незапамятные времена телефону и вздыхала в трубку:
– Танюша, я приболела, сегодня не приду. Ты подпиши там за меня отгул, будь другом.
Однако сегодня «Волга» остановилась у подъезда всего только в девятом часу. Вероника, хмурая, раздраженная, вышла из машины, бросила шоферу «Ну, будь здоров!» и направилась к дому. Проскочила лестницу – быстрее, быстрее, лишь бы никого не встретить, тенью мелькнула по общему коридору, влетела к себе и рухнула на кровать, перевернув восседавшую на подушках тряпичную куклу лицом к стене. Эта кукла, сшитая когда-то самой Вероникой на школьных уроках труда, была теперь индикатором ее настроения: если Маруся валялась, уткнувшись байковой мордочкой в стену, значит, к Веронике лучше не подходить.
«Старый козел!» – мрачно размышляла Вероника, лежа в темноте. Шестьдесят с лишним уже, давно пора с внуками нянчиться, а все туда же. Теперь вот приехали, у самого в штанах на полшестого, а она виновата – не так целует, не так ласкает. Так бы и сказать ему, кобелю поганому: «Бухать надо меньше со своими боевыми товарищами по банькам да пайками из спецраспределителя не обжираться, тогда, может, че и будет работать».
Она перевернулась на спину и стянула с ноги промокший чулок – умудрилась-таки наступить в лужу у подъезда. Однако, кто бы там ни был виноват, ситуация в любом случае складывается дерьмовая. Если Лапатусик, разобидевшись на собственную внезапно подкравшуюся старость и немощь, ее бросит, денежных запасов хватит, в лучшем случае, на пару месяцев. Проклятый финансовый кретинизм, так и не научилась копить и откладывать. И что потом? Жить на зарплату, на 85 рублей то есть? И надеяться, что откуда ни возьмись отыщется новый Лапатусик, лучше и щедрее прежнего? Так это сколько прождать придется, ей ведь уже не шестнадцать.
Ну хорошо, пускай даже и повезет, пускай на ее счастье выпадет еще один блудливый старый козел, дальше-то что? Так и развлекать всю жизнь брюхатых партийцев, пока ее, состарившуюся и никому больше не нужную, не выбросят на помойку? Ведь умудряются же как-то другие бабы устраиваться, что, смотришь, и муж у нее молодой и красивый, и души в жене не чает, и детишек обожает, и дом – полная чаша. Что же она, Вероника, хуже всех, что на ее долю выпадают только старые пердуны да молодые альфонсы?
Вероника поднялась с кровати, не зажигая света, прошла к шкафу и на ощупь выудила с верхней полки бутылку коньяка. Хотелось напиться вдребезги, в дым, вытравить из себя эту осеннюю серость и хмарь и невесть откуда взявшуюся тоску по «простому женскому счастью». Только вот пить одной как-то не очень. Захмелеешь, захочется поговорить, а никого нет, так, пожалуй, еще больше расклеишься. К тому же вспомнился любимый папочка, единственным заветом которого подрастающей дочери был строгий наказ: «Смотри, никогда не пей одна, алкоголиком станешь!» Сам папуля, к несчастью, этому принципу не следовал, пил и один, и с друзьями, и погиб вот так же по пьянке, свалившись под троллейбус на углу у гастронома. Такой был сильный, рукастый, добрый, весной вместе кораблики мастерили и пускали в ручьях – и вот так, нелепо, в одну минуту ушел. А мать еще лет десять потом жила, как будто подпитываясь кипевшей в ней черной злобой против отцовских дружков, которые споили, сбили с пути, погубили такого золотого мужика. Так и клокотала, так и булькала, пока сама не слегла, словно эта злоба, душившая ее изнутри, и породила добившую ее за два месяца злокачественную опухоль.
Вероника помотала головой и сердито отерла тыльной стороной ладони увлажнившиеся глаза. Ну вот, так и знала! Нельзя сидеть одной в темноте с бутылкой. Вместо того чтобы развеяться и смыть все свои невзгоды, ударяешься в воспоминания, сидишь и накручиваешь себя, и жалеешь, и плачешь. Нет уж, на сегодня с нее хватит!
«Пойду-ка я лучше к Инке! – решила она, закупоривая початую бутылку. – Она баба железная, нежничать и жалеть не будет. Как съязвит что-нибудь, так самой станет смешно, что дура такая».Инна открыла дверь сразу же, как будто стояла у порога и ждала, что кто-то постучит. Вероника, бросив хитрый взгляд через плечо подруги, в одну секунду оценила невиданный порядок в самодельной прихожей и ломящийся от дефицитных деликатесов накрытый стол.
– О, как я удачно, – пропела она, помахивая принесенной бутылкой. – Инка, скажи честно, ты телепат? Знала, что мне захочется выпить и пожрать?
Темные тонкие брови Инны сошлись на переносице, губы как-то странно дернулись. Необычная нервозность хозяйки также бросилась в глаза наблюдательной Веронике. «Что это она тут затевает? Интересно, интересно…» Гостья по-свойски прошла в комнату, с ногами забралась на диван и уселась, свернувшись уютно, как кошка.
– Серьезно, Ин, по какому случаю застолье? Тимоша нобелевку получил?
Инна хмыкнула и, вернувшись к столу, принялась неумело терзать консервным ножом банку икры.
– Да так, родственник один приезжает, – коротко отозвалась она. – Так что, Ник, извини, сегодня не получится. Давай в другой раз. Видишь, гости…
Она неловко дернула открывалку, нож соскочил, оцарапав ей палец, на скатерть упало несколько жирных капель.
– Да подожди, давай помогу, – тут же предложила ушлая Вероника.
Вся эта женская суета – приготовить, накрыть, подать – давалась ей легко, почти не требуя усилий. Отобрав у Инны нож, она ловко вскрыла банку и тут же принялась быстро и аккуратно вымазывать икру на ломтики поджаренного хлеба.
– Фу – горелый, – она отбросила в сторону почерневший гренок. – Ты бы меня раньше позвала, я б тебе ве сделала.
Хитрая Вероника понимала, конечно, что стоит ей включиться в подготовку торжества, как выставить ее за дверь будет уже невозможно – в самом деле, она ведь от чистого сердца решила помочь, не оставят же за порогом, словно прислугу. А посмотреть, что за родственник такой заставил Инну так расстараться, было страшно интересно.
– М-м, еще и шампанское у тебя? – констатировала она. – Вот с этим не помогу, шампанское мужики должны открывать. А где Тимоша, кстати?
– Я его в санаторий отправила, в Подмосковье. Пусть отдохнет, у него кандидатская впереди, – объяснила Инна.
Вид у нее был, несмотря на обстановку, совсем не праздничный, отметила Вероника. Глаза как будто заплаканны, если допустить, конечно, что железная леди способна плакать. Движения размашисты и суетливы, уголок рта нервно подергивается.
– Ты чего-то сегодня сама не своя, – с мягкой улыбкой заметила Ника. – Случилось что-то?
– Да нет, мало спала просто. В магазине учет, вчера до ночи сидели, и сегодня еще, – отмахнулась Инна. – Там еще сервелат порезать нужно, сможешь?
– Не вопрос, – кивнула Вероника. – Такой важный гость, что ли? И икру ему, и сервелат. По работе?
– Да нет. Брат двоюродный, из Омска. Он военный, отправили в Москву в академию подучиться. Мы с ним лет двадцать не виделись.
Становилось совсем уж странно. Вероника не раз слышала от Инны, как достали ее бедные иногородние родственнички, так и норовящие заехать погостить всем табором к московской обеспеченной родне. Она удивленно хмыкнула, но промолчала, продолжая хлопотать у стола, и, наконец, объявила:
– Все, подруга, накрыла по высшему разряду, поразишь братишку в самое сердце. Ну, я пошла?
И Инна, конечно, нехотя покачала головой:
– Ладно уж, оставайся, с братом тебя познакомлю. Только давай без твоих штучек.
– Каких еще штучек? – притворно изумилась Вероника.
– Сама знаешь каких, – отрезала Инна. – Учти, он глубоко женат, детей целый выводок. Мать говорила, порядочный до отвращения.
– Ха, – усмехнулась Вероника. – Все они женаты. Кому это когда-нибудь мешало?
– У тебя контингент специфический, ты по нему не суди, – с легкой брезгливостью отбрила Инна.
Веронику ее слова покоробили. Вот, значит, как, дорогая подруга? Полагаешь, мои чары только на кобелей подзаборных, изношенных действуют? А порядочным противно будет? Ладно, поглядим…
Она подхватила бутылку, разлила коньяк и придвинула Инне рюмку.
– Давай, что ли, аперитив? Чего так сидеть?
Рюмки дрогнули, встретившись над накрытым столом. Инна лихо опрокинула пятьдесят грамм, по мужски, не поморщившись. Вероника лишь пригубила свою порцию и продолжила, как бы лениво, скучающим голосом:
– Так ты думаешь, я твоему стоическому брату не понравлюсь? А я вот могу поспорить, что, если захочу, он в первую же ночь забудет про свою обожаемую супружницу.
– У тебя самооценка зашкаливает, – хмыкнула Инна.
Коньяк сделал уже свое дело. Лицо Инны, еще недавно напряженное, нахмуренное, разгладилось, в серых глазах засверкали теплые искорки. Она опустилась в кресло и полулежала, откинувшись на спинку, поигрывая поясом нарядного платья.
– Да нет же, это ты меня недооцениваешь, – уверенно заявила Вероника. – Так что, спорим? На бутылку коньяку!
– Пф-ф, ну спорим, подумаешь, – равнодушно дернула плечами Инна.
– Вот и отлично! Выпьем!
Вероника снова плеснула подруге до краев. Та, продолжая скептически усмехаться, снова залпом выпила налитое.
«Что-то быстро ее сегодня унесло, – заметила Ника. – Обычно квасит, как мужик, и хоть бы хны. Наверно, элениума своего любимого долбанула на нервной почве и забыла. Че ж ее трясет-то так, что там за брат такой?»
В этот момент в прихожей тренькнул звонок. Три раза – к Инне.
Инна метнулась в прихожую и вскоре вернулась вместе с рослым плечистым мужиком. Этот ее двоюродный брат напоминал былинного богатыря, все в его фигуре было большим, массивным – мощная шея, спина, на которой, казалось, можно рисовать, сильные руки, тяжелые кулаки. Когда опускался на стул, Вероника невольно зажмурилась – казалось, хлипкая советская конструкция треснет под тяжестью этого Микулы Селяниновича.
Инна, едва заметная теперь за спиной брата, нервно откашлялась и представила:
– Ника, это мой брат Володя. Вова, это Вероника, соседка. Она ненадолго зашла, скоро уходит.
– Ну почему, ради интересного знакомства я могу и задержаться, – лучезарно улыбнулась Вероника.
Володя поздоровался, смущенно улыбаясь, и Ника умилилась про себя – этакая громадина, а застенчивый, как мальчишка. Сели к столу. Инна задавала какие-то дежурные вопросы – как доехал, как устроился. Володя коротко отвечал – все благополучно, дали комнату в офицерском общежитии. Инна избегала смотреть ему в глаза, разговаривая, не поднимала взгляда от тарелки, зато, когда Володя говорил с Вероникой, бросала на него исподтишка короткие пристальные взгляды. Володя же, несмотря на явную неловкость, изо всех сил старался держаться весело и дружелюбно. Ел с аппетитом, по-мужски сосредоточенно. Нике нравилось смотреть, как он уплетает приготовленные ею яства.
– Как родители? – не слишком заинтересованно осведомилась Инна. – Все живы-здоровы?
– Хорошо, спасибо, – радостно отозвался Володя. – Мама вот передала вам подарки, сувениры.
Он протянул Инне пухлый сверток. Та приняла его брезгливо, посмотрела с опаской, словно ожидала, что из-под бурой оберточной бумаги вот-вот проклюнется змеиная головка, и отложила в сторону, не разворачивая.
– Даже так, – хмыкнула она. – Я думала, она тебя проклянет, если узнает о нашей встрече. Лишит родительского благословения. – Она коротко взмахнула рукой, вилка вылетела из пальцев и звонко брякнула по тарелке.
Вероника навострила уши. Так тут, выходит, какой-то давний семейный конфликт? Володя залился багровой краской, краснел он тоже как ребенок, пунцовел от шеи до кончиков ушей.
– Ну что ты, Инночка, мама очень тепло всегда о тебе отзывается, твердит, какая ты деловая и успешная. А прошлое давно забыто, мы и не вспоминаем. Сто лет ведь прошло.
– Да, у некоторых короткая память, – с сухим смешком съязвила Инна.
– Послушай, – Владимир сердито скомкал салфетку, отбросил ее в сторону. – Мне давно осточертела эта кровная вражда. Полродни не общается из-за какой-то древней забытой истории. Я для того и пришел, чтобы покончить со всем этим. Но если тебе неприятно, я сейчас же уйду и больше никогда…
– Почему же, мне очень приятно, – перебила Инна. В голосе ее звякнули истерические нотки. – Очень приятно узнать, что все это древняя забытая история.
Оба они раскраснелись, дышали тяжело и выплевывали едкие слова, глядя друг на друга почти с ненавистью. Вероника решила, что пришла пора вмешаться.
– Товарищи, товарищи дорогие, вы чего это? – звонко защебетала она, поспешно разливая по рюмкам коньяк. – Спорите, ссоритесь, как неродные. А ну-ка, давайте за мир и дружбу!
Она почти вложила рюмку в Иннины ледяные пальцы, пододвинула разлитый коньяк и Володе и сама первая радостно чокнулась с обоими. Владимир, все еще напряженный, выпил и, чуть отодвинувшись от стола, молча смотрел в пол. Инна зачем-то старательно помешивала ложечкой в пустом бокале. Вероника поднялась из-за стола.
– Ну что же, пора горячее подавать? Ин, ты сиди отдыхай, я сама справлюсь. А вы, Владимир, пойдемте со мной, поможете тарелки донести. Я вас тут наедине не оставлю, а то еще поубиваете друг друга, а я потом отвечай, – она серебристо рассмеялась и, ухватив Володю под локоть, повлекла его в коридор.В кухне было темно и тихо, сосед-пенсионер уже видел десятые сны. Вероника, приложив палец к губам, попросила не шуметь, затем нагнулась к духовке, позаботившись о том, чтобы платье красиво обтянуло плавные изгибы ее тела, озабоченно потыкала мясо, вынесла вердикт:
– Ну, тут все готово, можно подавать.
Затем отошла к раковине, включила воду и объявила:
– Я буду мыть посуду, а вы, Владимир, вытирайте. Полотенце вот там на крючке возьмите, видите, желтое, с петухом?
Она аккуратно мыла тарелки, передавая их Володе и легко касалась его руки быстрыми мокрыми пальцами.
– Вы, Владимир, не расстраивайтесь, – ласково уговаривала она. – У Инны характер такой вздорный – начальница же, слова ей поперек не скажи. Я сама ее побаиваюсь иногда. А вы с дороги устали, наверно, вам бы полежать сейчас, а не отношения семейные выяснять, правда? – она взглянула на него и тепло, понимающе улыбнулась. – Так вы не думайте, что мы все тут в Москве грымзы бесчувственные, просто у нас жизнь такая, нервная. А вот я почти что тунеядка, на полставки работаю, так что у меня на все времени хватает – и выслушать, и понять.
Володя глядел на нее завороженно, почти восхищенно. Вероника отмечала про себя, как нравятся ему все ее умелые движения – ну еще бы, валенок сибирский, ему в женщине главное, чтоб хозяюшка была, как косится он украдкой в низкий вырез ее платья, как отводит глаза, когда она улыбается ему, дерзко, дразняще. Если честно, он тоже ей понравился, напомнил отца. Не то чтобы внешне похож, а типаж один – «первый парень на деревне»: простоватый, добродушный, подбородок квадратный, с ямочкой, нос прямой, глаза такие синие, честные, волосы светлыми мягкими завитками вокруг лба и руки сильные, добрые. И отчего-то думалось, как хорошо, спокойно и надежно должно быть в этих руках.
– Спасибо вам, Вероника, – искренне поблагодарил он. – Вы для нас так стараетесь, наверно, большие подруги с Инной. И что вы меня все Владимиром называете, так официально?
– А как же мне вас называть? Вы научите, – с детским простодушием заглянула ему в глаза Вероника.
– Ну, Володей, Вовой, не знаю… – смутился он.
– Во-ло-дя-я, – нараспев протянула Вероника. – Хорошее имя, сильное. Кстати, вы знаете, что означает имя Владимир? Властелин мира! И вам оно очень идет, вы такой большой, могучий. Но и добрый, это сразу видно. Добрый властелин.
– Ну что вы, – окончательно смутился Володя и отвел глаза.
– А вы, Володя, давно женаты? Ах, семь лет… – продолжала Ника.
«Это хорошо, – отметила про себя. – Жена наверняка уже надоела до печенок, но еще и не в статусе боевого товарища, которого предавать нельзя».
– По детям, наверно, скучаете очень, да? Кто у вас? Мальчик и девочка? Ну надо же, как я всегда мечтала, – она умело сморгнула несуществующую слезинку. – Я, Володя, очень люблю детей, а у самой… ну, не получилось пока. Расскажите о своих! Они же наверняка чудесные, правда?
Володя был уже на крючке, она видела это ясно. Плелся за ней по коридору, и она, казалось, даже спиной чувствовала его горячий взгляд. Вероника пропустила его вперед, внесла блюдо с мясом в приоткрытую Володей дверь и увидела, что Инна спит прямо в гостиной, на диване, положив голову на подлокотник.
– Ш-ш-ш, – она быстро обернулась к продолжавшему бубнить о своих распрекрасных деточках Владимиру. – Спит, видите?
– Ой, – опешил Володя. – Как неудобно вышло. Я пойду тогда.
– Ну зачем же? Вы даже поесть толком не успели, голодный! – возразила Вероника. – Знаете что, пойдемте ко мне! Посидим, поужинаем, выпьем еще по чуть-чуть, а потом я вас провожу. А Инну будить не будем, она, бедная, так устает на работе, так нервничает. Пусть отдохнет, директриса наша.
Она передала блюдо Володе и, на цыпочках подобравшись к Инне, заботливо укрыла подругу пледом, погасила верхний свет и, махнув Володе, вышла в коридор.В комнате Вероники было множество разнокалиберных мягких подушек – темно-бархатных, разноцветных, вышитых. Володя погладил ладонью вышивку на одной.
– А это кто вышивал? Неужели вы?
– Когда-то в детстве, – отмахнулась Ника. – Я, Володя, знаете, от природы типичная домашняя клуша. Просто жизнь внесла свои коррективы.
Ужин давно был съеден, в квартире разлилась тишина, в комнате полумрак. Владимир явно томился этой неожиданной интимностью, опасным ничегонеделанием, искал, куда себя пристроить, возможно, даже раздумывал, не ретироваться ли ему из этого милого уютного гнездышка.
– Идите сюда, садитесь поближе, – позвала Вероника с дивана. – А то там из окна дует.
– Где? – обрадовался он. – Давайте я починю. У вас есть плоскогубцы?
– Где-то должны быть, остались от отца, – с легким недовольством отозвалась она.
Он же обрадовался, что нашлось дело, что не нужно больше бояться тревожного молчания и этих ее взглядов, манящих, притягательных. Открытое окно впустило в комнату ночь, влажно запахло землей, осенней листвой, холодом. Вероника передернула плечами.
– Подержите вот здесь, пожалуйста, – попросил Володя.
Она подошла ближе, неумело ухватилась за деревянную раму. Володя вкручивал что-то в старую крошащуюся древесину. «Какой он трогательно-сосредоточенный, – думала Вероника. – Лоб нахмуренный, зубы сжаты, как будто выполняет важнейшее задание. Мужчина…» Володя надавил чуть сильнее, чем нужно, рама заскрипела, отлетевшая большая щепка оцарапала ему лоб. Вероника тут же бросила работу.
– Ой, смотрите, у вас кровь. Давайте я помажу, мало ли что. Идите сюда, к свету, я сейчас йодом…
Он опустился на краешек дивана, она приблизилась, подошла вплотную, потянулась на носках, чтобы достать до его лба, коснулась ноги босой ступней. Кожа на пятке была нежная, как у его новорожденной дочери. Он никогда еще не видел, чтобы у взрослой женщины были такие ступни. Вероника старательно, закусив нижнюю губу, обрабатывала царапину. Склонилась над ним, почти касаясь грудью его лица, обдавая его теплым, лавандовым, очень женским запахом. И вдруг почувствовала на спине его ладони. Он нерешительно, осторожно провел рукой по ее спине, спустился ниже, к округлой впадине на пояснице, стал гладить. Она чувствовала жар от его большой руки, страстную дрожь его пальцев. Взяла в ладони его лицо, дотронулась губами до шершавого подбородка, потом до дрогнувшего века, до виска и лишь затем подставила ему губы.
Он опрокинул ее на диван, рванул с плеч платье, легкая ткань затрещала под его пальцами. Движения были торопливыми, жадными, как будто он боялся, что не хватит двух рук. «Бедняга и вправду, кажется, думает, что совершает ужасное преступление. И торопится, спешит, чтобы не помешали, чтобы самому не сбежать в последнюю минуту. Хочет поскорее отсечь все пути назад».
И действительно, только овладев ею, Владимир начал действовать уверенно и неторопливо. Веронике на секунду страшно стало, что он сделает ей больно – такой огромный. Но все его прикосновения были бережными и нежными. Как большой зверь, уверенный в своей силе, страшный для противника, умеет становиться осторожным и ласковым с детенышем. И Веронике, опытной и искусной, отчего-то нравилось быть с ним маленькой девочкой, отдаваться в его власть и лишь тонко, пронзительно вскрикивать, когда он, смятенный страстью, сжимал ее в своих огромных руках.Инне снилось большое белое помещение, холодное и пустое. Высоко под потолком горели лампы, заливая пространство мертвенным синеватым светом. Где-то вдалеке металлически лязгали инструменты. Ей было страшно, очень страшно, хотелось убежать, крикнуть, позвать на помощь. Но тело отчего-то не слушалось, руки и ноги налились тяжестью, невозможно было оторвать голову от жесткой поверхности, на которой она лежала, словно распятая. И она лишь беззвучно открывала рот, задыхаясь от глухого, рвущегося наружу рыдания.
Судорожно глотнув воздух, она проснулась, села. Долго не могла понять, почему спит одетая, на диване. Отчего стол накрыт и включена настольная лампа. Сзади хлопала от ветра незакрытая форточка.
Потом ее словно ошпарило мыслью: «Володя!» Как по-идиотски все получилось. Она так ждала этого вечера, этой встречи. Сомневалась, готовила какие-то слова, а все пошло наперекосяк. Сначала эта мелкая шлюшка Вероника, потом дурацкая ссора за столом, а затем она и вовсе вырубилась. Проклятые таблетки, обещали же без побочных эффектов. Ведь отец предлагал устроить ее в кремлевскую больницу, к хорошему неврологу. Но она отказалась, не захотела одолжаться, пошла в обычную поликлинику с жалобами на нервозность, бессонницу, стресс. А прописали черт-те что, нервы все равно никакие, зато выключаешься в любой момент.
Инна с трудом поднялась с дивана, стащила через голову нарядное платье. Не думать об этом сейчас, пойти скорее лечь, пока бессонница снова не одолела. Ничего не случилось, Володя, наверно, ушел, ну так придет в следующий раз. Оба они станут спокойнее и смогут, если постараются, общаться без надрыва. Все хорошо, все будет хорошо.
Она уже потянулась к выключателю, когда в глаза вдруг бросилась висящая на стуле Володина куртка. Забыл? Что же, так и ушел в одном свитере под дождем?
В ту же секунду догадка словно ударила ее под дых. Инна тяжело опустилась на диван, сжала ладонями виски, чувствовала, как по спине, вдоль позвоночника, медленно разливается холод. Он у Вероники!
Как в тумане вспомнился их вечерний разговор, глупое пари, на которое ее подбивала бахвалящаяся соседка. Она думала, та шутит, дурачится… Что же это такое, что за оживший ночной кошмар? Они, выходит, сейчас там, за стенкой?
Инна метнулась в сторону, припала всем телом к стене, ухом коснулась холодного, даже сквозь слой обоев и штукатурки, бетона. Ничего не слышно. «Господи, я с ума схожу!» Отошла от стены, принялась мерить комнату шагами, машинально стискивая руки «замком» – старая привычка. Нет, это невозможно – дергаться так до утра, лучше сразу узнать правду, что бы там ни было. Накинув халат, Инна решительно вышла в коридор.
Вероника открыла не сразу, выплыла из комнаты заспанная, томно-ленивая и довольная, как большая наевшаяся кошка, чуть ли не мурлыкала.
– Где он? – коротко спросила Инна.
– М-м-м… Спит, – Ника махнула головой в сторону полузакрытой двери. – С тебя бутылка, подруга.
Инна, не понимая, что делает, чувствуя лишь, как глаза заволакивает слепая белая ярость, наотмашь хлестнула ее по лицу.
– Ты что, охренела? – взвизгнула соседка. – Да не нужен мне твой коньяк, пошла ты, идиотка долбанутая.
– Дрянь! – прошипела Инна.
Схватила подругу за отвороты халата, толкнула. Вероника охнула, больно ударившись затылком. Инна прижала ее к стене – откуда только у нее, худой, почти бестелесной, взялось столько сил – и хрипло выговорила прямо в лицо:
– Оставь его в покое! Ты поняла, шавка безродная? Чтобы я близко его рядом с тобой не видела.
Но Вероника, справившись с первым испугом, вспомнила дворовое детство и, прицельно ткнув Инну локтем в солнечное сплетение, глумливо оскалилась:
– А иначе что? В бетон закатаешь? Смотри, пальчата-то не пообломай!
И, ловко вывернувшись, скрылась за дверью. В замке лязгнул ключ. Инна осталась в коридоре одна. Пошатываясь, побрела в темную кухню, облокотилась на подоконник, закурила, глядя вниз, в темный, едва освещенный тусклым фонарем двор. У подъезда скрипел под дождем старый тополь. Вот такой же, высокий и лохматый тополь рос возле бабкиного дома, в маленькой украинской деревушке на берегу Днепра, где они с Вовкой детьми проводили лето.Приземистый беленый дом, щурящийся подслеповатыми окошками на яркий солнечный свет, который пробивается сквозь густую листву сада. Бочка с водой, по темной поверхности скользят легкие, как танцовщицы, водомерки. На крыльце, подоткнув юбку и широко расставив костлявые коленки, сидит бабка Нюта, рядом – две ее дочери, их с Володей матери, Лена и Люда. Все трое старательно выковыривают из вишен косточки – на варенье. Загорелые, веселые – война три года как кончилась, а все никак не привыкнут к простому спокойному счастью мирной жизни. Лена, Иннина мать, давно уже живет в Москве, сначала училась в институте, потом удачно вышла замуж и теперь, приезжая на родину, шокирует сельских жителей модными нарядами и столичным апломбом. Тетя Люда живет далеко, в Сибири, скучает там по солнцу и фруктам, а что делать: муж военный, человек подневольный, так она и мотается за ним по гарнизонам.
Лена давит ягоды пальцами и лепит бурую, соком текущую массу на лицо.
– Шо ты робишь, Ленка? У-у, яка морда страшна! – охает бабушка.
– Мам, да это косметическая маска. Для цвета лица, – снисходительно объясняет младшая дочь.
– То я и бачу, морда-то синяя, – громко хохочет бабка.
Люда только глаза таращит, у них в Сибири фруктов днем с огнем не сыщешь. Если что и привозят в гастроном, очередь выстраивается километровая. А тут такое варварство: свежие ягоды – и на лицо мазать.
Инка, шестилетняя тощая девчонка с торчащими вверх косичками, важно ходит взад-вперед перед колченогой скамейкой, диктуя тонким голоском:
– Однажды лебедь, рак да щука. Написал?
На скамейке, примостив тетрадку на вымазанной зеленкой коленке, сопя, выводит кривые буквы восьмилетний Вовка. Над забором появляется всклокоченная, в репьях, голова соседского Федьки.
– Слышь, Вовчик, ты идешь? Пацаны у оврага дожидаются…
– Сейчас, – Володя бросает тоскливый взгляд на сестру. – Допишу…
– Да плюнь ты на эту малолетку, – советует Федька, жмурясь заплывшим фингалом глазом.
– А ну вали отсюда! – звонко кричит Инка, замахиваясь на незваного гостя яблоком. – Давай-давай, а то второй фонарь поставлю. И бабулю позову! Пиши, Володя.
– Цыть, малявка! – хрипит Федька, но все-таки исчезает.
Вовка, тяжко вздохнув, снова берется за карандаш.
– Мам, ну так расскажи дальше-то! – просит Людмила, облизнув красные от сока пальцы.
– Ш-ш-ш, там дети! – Лена делает страшные глаза.
– Ой, да ладно, они не слушают. Рассказывай, мам! – настаивает дотошная Людка.
И бабка Нюра продолжает на своем цветистом, полуукраинском-полурусском языке прерванную историю.
– Ну так вот, батька-то ваш дюже гарный хлопчик был, а брат его Микола еще красивше. Все бабы по нем сохли. Дык надо же, закохувал сестру свою двоюродную. Оксана тоже девка гарна была, брови соболиные, очи, шо твои зори. И уж кохала его, як сумасшедшая. Така любовь, така любовь! Друг без дружки хош помирай. Ну шо делать, поплакали да пошли до батюшки. Тот – ни в какую, не стану венчать, грех это, церковь не велит. Ну шо тут сробишь, уехали с села в чужую сторону да стали так жить. Родители их прокляли обоих, знать не хотели. Да им никто и не нужен был, друг на дружечку надышаться не могли. Да тильки счастья нема. Дитя у них народилось – уж тако хворое, шо лучше б сразу в домовину, прости меня Господи.
– Что значит хворое? – встряла любопытная Людка. – У меня Володька тоже до пяти лет каждый месяц болел, а сейчас-то вон какой вымахал.
– Ну что ты, Люда, как маленькая. Наверно, неполноценный ребенок, дебил, так, мам? – уточнила Лена.
– Та я ж шо тебе и мовлю, – кивнула бабка. – Уж хворал, хворал ребеночек, головку не держал, крошечка бедная. Да, спасибо, не долго мучился, к трем годам бог прибрал.
– А что же мать? – деловито спросила Лена.
– Оксанко-то? Так от таких делов умом тронулася да и скакнула под поезд.
– Ой, мамочки! – охнула Людка.
– Ну мам, ты скажешь, – засмеялась недоверчивая Лена. – Тоже мне, Анна Каренина!
– Ты шо думаешь, я брешу? – взбеленилась бабка. – Вот те крест, истинная правда, вон хоть у батьки спроси! Ну а Микола с энтих пор спортился, пить стал, гулять. Да недолго пришлось ему, бедному, горе мыкать. Пошел как-то пьяный купатися, да и потоп.
– Господи, ужас-то какой, – заохала Людмила. – Вот не дай бог такое в семье!
– Тьфу ты, ну и история, – дернула плечами Лена. – Аж дрожь берет. Страсти тут у нас в деревне, чистый Шекспир.
– Не ведаю я, Шекспиро али нет, да только все направду! – отрезала бабка, кряхтя, поднялась со ступенек, одернула юбку и заголосила на весь сад: – Инка! Володька! Где вы там, пострелята! А ну бегите сюда, швидче, дам вам ягоды исти!
Володька, словно того и ждал, сорвался с места и понесся в дом. Инка же осталась на скамейке, задумчиво чертя по песку носком запыленной сандалии. Часть бабушкиной истории она не расслышала, еще больше недопоняла, но оставшееся в голове отчего-то перемешалось с гоголевскими рассказами, которые уже читала ей мать. И смутная таинственная и трагическая история про чернобровую красавицу Оксану и Миколу, почему-то представлявшегося, как на иллюстрации в книжке – в усах, шароварах и красных сапогах, будоражила воображение. Инка понимала, что взрослых пытать бесполезно, ничего не расскажут, а только отругают, что подслушивала, и пыталась додумать подробности сама. Фантазия у нее была не по годам развитая, и в воображении уже складывалась пугающая и притягательная история о запретной, проклятой богом и людьми, великой любви.Осеннее солнце ударило в стекло, рассыпавшись в оставшихся от ночного дождя каплях. Комната сразу сделалась веселой, теплой. Владимир проснулся, но лежал не шевелясь, не открывая глаз. Он решил не подавать признаков жизни, пока не поймет, как теперь действовать.
Сейчас он безумно сожалел о вчерашнем. Вот баран, надо ж было так вляпаться. После семи лет отличного брака… Еще и в доме у сестры! Не дай бог, дойдет до Галины, жены. Надо уходить отсюда и больше не появляться. И надеяться, что Инна не станет налаживать мостов и откровенничать с омскими родственниками. Да уж, и про воссоединение старшего поколения семьи можно забыть.