Малая Бронная Карпович Ольга

– Нет, постой, не уходи еще! Утро еще не скоро…

И, конечно, однажды ночью не выдержали, уснули, и так и провалялись в сладком забытьи, сплетясь руками и ногами, до самого утра. Тут-то их и поймали.

Кой черт погнал мать с утра пораньше на чердак? Что ей там понадобилось? Тяжело отдуваясь, полная Людмила вскарабкалась по шаткой лестнице, поморгала глазами в полутьме и огласила дом истеричным бабьим визгом. Они вскочили, конечно. Инка, вся красная, дрожащая, криво натянула сорочку, он никак не мог застегнуть брюки. А мать все голосила, пока не вскарабкалась на чердак тетя Лена, а бабка, которой годы не позволяли уже сюда влезть, топталась у лестницы и охала:

– Ленка, Людка, да шо там такэ зробилось?

И началось. Мать вопила как недорезанная:

– Ужас! Кошмар! Семейное проклятье!

Тетка, с одного взгляда оценив обстановку, коротко хлестнула дочь по щеке, бросила, как ошпарила:

– Шлюха! Семью опозорила! Марш отсюда!

И Инка, всхлипывая и зажимая рукой горящую щеку, скатилась со ступенек, толкнула бабку и спряталась за дверью.

– Да не ори ты, Люда, на всю деревню, – гаркнула Лена. – Сейчас сбегутся, как на пожар. Уймись! Ничего страшного не произошло.

– Ничего страшного? – взревела мать. – Может, у вас, прошмандовок московских, это ничего страшного. Отродье твое проклятое! Сгубила пацана!

– Ты ври, да не завирайся! – одернула ее сестра. – Я твоего выродка привлечь могу по статье, девке-то шестнадцати еще нет! Так что уж лучше помалкивай. Я на вокзал поеду, билет на вечерний поезд возьму, а ты смотри тут, этих друг к другу не подпускай!

Она окинула Володю брезгливым взглядом и быстро вышла.

Мать, по счастью, всласть наплакавшись, вскоре заснула, и ему удалось пробраться к Инке. Та, зареванная, поникшая, сидела, забившись в угол кровати. Володя обнял ее, и она, всхлипывая, приникла к нему, вцепилась, как в последнее спасение, запричитала:

– Володенька, что же делать? Она увезет меня! Мы никогда больше не увидимся.

– Ну, будет, будет, перестань, – утешал он ее, немного рисуясь, чувствуя себя рядом с испуганной девчонкой большим и сильным. – Я за тобой приеду. Возьму у отца денег – он добрый, он даст, и приеду. Мне через полгода восемнадцать исполнится, и мы сможем пожениться. И никто нам не помешает, честное слово.

– Ты правда приедешь? – икнула от слез Инка.

– Ну, конечно! Не плачь, глупая!

Он целовал ее в соленые щеки и верил, твердо верил в то, что говорил.

Дома, в Омске, была уже совсем осень. Во дворе Володю радостно встретили вытянувшиеся за лето друзья, бывшие одноклассники. Отец обнял сына, хлопнул по плечу:

– Ишь какой вымахал, настоящий мужик. Ну, как каникулы?

Мать, надутая, напряженная, ничего не сказала, и Володя неопределенно дернул плечами – нормально. Он ждал удобного случая, чтобы поговорить с отцом, не решался так выплеснуть на него все. С бухты-барахты, при матери. Но случая все никак не представлялось, отец, подполковник, дома бывал редко, все больше торопился куда-то. Потом пришел сентябрь, началась учеба. Выдали форму, поселили в курсантское общежитие. Новые друзья, интересные занятия… Старшекурсник Серега познакомил его со смешливыми и не слишком щепетильными девчонками из соседнего ПТУ, к которым всегда можно было нагрянуть в увольнительную с бутылкой портвейна. Жизнь бежала вприпрыжку, и все то, летнее, стало казаться детским, смешным, далеким и смутным, словно полузабытый сон. Он написал все-таки Инке письмо, ответа не получил и с облегчением выкинул из головы всю эту историю, ее слезы, свои пылкие обещания. Ну что такого, в конце концов, у всех летом были романы, все клялись в верности до гроба. Понятно же, что это всего лишь правила игры, которые никем не воспринимаются всерьез.

Зимой неожиданно умерла бабка. Мать ездила на похороны, делила с сестрой деньги за проданный дом. Володя, недавно проштрафившийся, не смог получить отпуск, остался в училище. Когда мать вернулась, спросил без особого интереса:

– Ну как там? Как тетя Лена?

– Жмотовка чертова твоя тетя Лена, – ругнулась мать. – Каждую копейку из глотки выдирала, москалька паршивая!

Он хотел еще спросить, была ли на похоронах Инка, но по суровому, свекольного цвета материнскому лицу понял, что та не расположена отвечать на вопросы, и ничего не сказал.

Летом они с ребятами махнули в поход, с палатками, с гитарой. Мать, избавленная, наконец, от необходимости навещать бабку, впервые за много лет собралась на курорт. Теперь, когда стало некуда приезжать на лето, связь с московской родней была утеряна, обменивались лишь короткими сухими поздравлениями с праздниками. И со временем образ Инки, угловатой худенькой девочки с горячими черными глазами и запекшимися губами, совсем изгладился из Володиной памяти.

– И ты больше никогда ее не видел? – задумчиво спросила Вероника.

Володя покачал головой:

– Нет, говорю же тебе, бабка умерла, дом продали…

– Постой, а ей, значит, сколько было лет? Пятнадцать? – нахмурившись, уточнила Вероника. – Выходит, ты у нее был первым?

– Ну, наверно, откуда мне знать? Мы это не обсуждали! – бросил он раздраженно.

Он уже жалел, что рассказал Веронике эту старую историю. Зачем она раскапывает все эти подробности? Прошло сто лет, он давно обо всем забыл. Вспомнил только из-за странного поведения Инны. А у Ники такой вид, словно все это имеет огромное значение.

– Лучше бы ты рассказал мне раньше… – протянула она, собирая со стола грязную посуду.

– И что бы изменилось? – взвился Володя. – Ты бы не стала со мной связываться?

– Ну что за глупости, – мягко улыбнулась она. Подошла сзади, обхватила руками, уткнулась носом в спину между лопаток. – Какая мне разница, что у тебя с кем было. Просто… я теперь понимаю, что она не оставит нас в покое. Никогда!

– Да ладно, – обернулся Володя. – Ну, это же глупо! Мы взрослые люди…

– Взрослые, ага. Только мы с ней не просто люди, но еще и женщины, понимаешь? Она всю жизнь теперь будет считать, что я ее переиграла, победила. И так этого не оставит.

Володя с сомнением покачал головой. Ему не верилось в то, что Вероника права. Нелепость какая-то, проблема на уровне пионерского лагеря. Ника, поднявшись на носки, дотянулась до его губ, поцеловала быстро и произнесла:

– Ничего. Я тоже в долгу не останусь. Еще посмотрим, кто кого.

Инна деловито вытаскивала с задних, глубоко запрятанных полок стенного шкафа новые поступления «фирмы», раскладывала их на диване и оценивала задумчивым взглядом. Сегодня должна была зайти важная клиентка, Лариса Николаевна, жена мясника с Даниловского рынка. Инне наконец-то удалось раздобыть джинсы на ее задницу пятьдесят второго размера, о чем она немедленно и сообщила моднице по телефону. Лариса обещала сегодня зайти, заодно посмотреть, что еще есть интересного. И теперь Инна перебирала разноцветные, пришедшие к ней самыми разными путями шмотки, соображая, какие из них можно натянуть на Ларисины телеса.

Инну всегда успокаивала эта неторопливая однообразная работа – сортировка вещей. Перекладываешь брюки к брюкам, платья – к платьям, прикасаешься пальцами к мягко шуршащим струящимся тканям, и в голове словно тоже все раскладывается по полочкам. Все ее проблемы, все неприятности.

Главной из них, конечно, оказался просчет с Володиной женой. Она-то ожидала, что эта клуша примчится сюда, схватит своего гулящего мужа за шкирку и уволочет в семейное гнездышко. Та же зачем-то устроила показательную порку, в результате чего, как и следовало ожидать, лишилась мужика окончательно. Идиотка! И вот, братец теперь поселился прямо у нее под боком, и ей мучительно, невыносимо от одной мысли, что он тут, под одной с ней крышей, что она в любую секунду может столкнуться с ним в коридоре. Знать, что там, за стенкой, он обнимает и целует Веронику, эту дешевку, эту мразь подзаборную… Ее больные, издерганные опасной работой нервы не выдерживали постоянного напряжения. Каждый день, каждую свободную минуту пытаться выбросить из головы прошлое, навязчивые воспоминания, не дающие покоя, преследующие в стылые зимние ночи, и каждое утро получать новый электрический разряд, случайно сталкиваясь с ним у двери в ванную комнату.

Нет, с этим нужно кончать как можно быстрее. Так она долго не выдержит. Она изо всех сил старалась дать понять этим двоим, что лучше им убраться отсюда по-хорошему. Участковый Пашка по ее наводке чуть ли не каждый день навещал Веронику узнать, не съехал ли еще ее гость или не разжился ли московской пропиской. Она припадала к стене и слышала, как бубнил что-то недовольное Володя, как льстиво лебезила перед стражем порядка Вероника. Ничего, очень скоро свирепому полицаю это надоест, и он вытурит Володю отсюда к чертовой матери. Если, конечно, тому не удастся заполучить прописку. Но ему не удастся, нет. Чтобы получить прописку, нужно где-то работать, а на работу не возьмут без прописки. Замкнутый круг. Бессменные бабки у подъезда сетовали, она слышала, как не везет бедному парню Володичке с трудоустройством, каждый день ходит, пороги обивает, а никуда не принимают. И Веронику, как назло, уволили. По неожиданной случайности как раз на следующий день после того, как Инна кое-что шепнула шоферу партийного любовничка. Просто позвонили и объявили, что за многочисленные прогулы без уважительной причины, опоздания и самовольные уходы раньше конца рабочего дня Вероника освобождена от должности машинистки.

Интересно, на что живут теперь влюбленные, чем питаются, плодами страсти? И долго ли продержатся на голодном пайке? Если она правильно рассчитывает, не позже чем через две недели Вероника взвоет от тоски, вытурит Володю к чертовой матери и вернется к своей древнейшей, прибыльной и неутомительной профессии. А суженый ее полетит белым лебедем домой, кланяться в ножки обиженной жене.

Инна удовлетворенно кивнула, соглашаясь сама с собой, что так оно и должно быть, и вытащила на свет замшевые сапоги на танкетке. Нет, эти, пожалуй, лучше убрать: голенище тонкое, Ларискино копыто не впихнешь. Только расстраивать денежную клиентку.

Дверь скрипнула. Инна обернулась через плечо, увидела вошедшего Тимошу, бросила «Привет!» и снова углубилась в содержимое шкафа. Тимоша остановился за ее спиной, сопел нерешительно. Инна не обращала внимания, слишком занята сейчас, не до того.

– Инна, послушай… не подумай, что я так это говорю, со зла… я все обдумал и решил… Мне кажется, нам лучше расстаться, – промямлил Тимоша ей в спину.

Инна, не особенно вслушиваясь в его слова, сердито отмахнулась:

– Тимош, я занята. Потом поговорим.

– Мне надоело твое пренебрежительное отношение! – истерически взвизгнул вдруг супруг. – Ты даже сейчас меня не слушаешь. Ты вообще меня не замечаешь! Я говорю, что ухожу от тебя, а ты…

– Постой-постой, – обернулась Инна. – Ты от меня – что?

Она окинула мужа взглядом с ног до головы. Вид у него в самом деле необычный: лицо раскраснелось, запотевшие с холода очки косо сидят на носу, глаза лихорадочно блуждают.

– Ты что, Тимоша, заболел? – участливо поинтересовалась Инна.

Кто бы там что ни говорил, она хорошо относилась к мужу, была к нему привязана. Знала, что многие знакомые ей сочувствуют, считают, железной леди по жизни катастрофически не везет с мужиками, одни нахлебники попадаются. И первый муж, школьный учитель, в рот ей заглядывал, и второй, Тимоша, вообще ни на что не способный без ее непробиваемой поддержки. На самом же деле именно такой мужской типаж Инну полностью устраивал. Нерешительный, беспомощный, слабый, о нем приятно заботиться, чувствовать себя рядом сильной и важной. Он не станет перечить и ставить палки в колеса, в серьезных жизненных передрягах его мнение можно не принимать в расчет, он согласится на любое ее решение, лишь бы от него не требовали брать ответственность на себя. Фактически в отношениях с мужчинами она реализовывала материнскую роль, сыграть которую для собственного ребенка жизнь ей возможности не предоставила. И расставание с Тимошей было бы для нее сродни расставанию с любимым, хоть и непутевым, сыном.

– Ты нехороший человек, жесткий, властный, – сбивчиво объяснял Тимоша. – Я мирился с этим, мне казалось, что в душе ты не такая, просто твоя руководящая должность так тебя изменила. Но теперь… Наша соседка, Вероника, она все мне рассказала!

– Что рассказала? – Инна помотала головой, пытаясь осознать, что происходит. – Как она легла под моего брата и увела его от жены?

– Нет, про ваши с ним отношения, в прошлом, – замялся Тимоша.

Инна вздрогнула, кровь отлила от щек. Тимоша не ожидал, что его слова произведут такое впечатление, теперь он словно разговаривал с призраком, мертвенно-бледным, с яростно сверкающими черными глазами.

– Чем же еще поделилась с тобой Вероника? – металлическим голосом процедила Инна.

– Она рассказала мне, как ты бесишься от ревности и не даешь им покоя. И не отрицай, я сам слышал, как ты звонила его жене! А теперь ты сделала так, что Веронику уволили, натравливаешь на них милицию, ты…

– Как, интересно, я могла бы повлиять на увольнение Вероники? – подняла брови Инна. – Может, надо было на работу вовремя приходить, а не спать до обеда?

– Я прекрасно знаю, что ты можешь, у тебя по всей Москве связи! – возразил Тимоша. – Инна, я просто не могу жить с таким человеком, эгоистичным, мстительным. Мне страшно находиться рядом с тобой. Раньше я никогда не думал, что ты на такое способна.

Далеко в прихожей трижды позвонили в дверь. Инна помотала головой:

– Погоди, это ко мне, клиентка. Давай мы с тобой чуть позже все обговорим. Ты неверно обо мне судишь… Постой, не принимай никаких решений, пока не выслушаешь мою версию!

Она постаралась взять себя в руки, провела ладонью по лицу и быстро вышла из комнаты.

Лариса едва успела, выдохнув воздух, застегнуть на своих брунгильдистых бедрах вожделенный деним, как в коридоре раздались шаги, кто-то нарочито громко откашлялся под дверью, а затем постучал. Инна, всегда предусмотрительная, с готовым планом для каждой нештатной ситуации, сообразила быстро – звонка в дверь не было, кашель мужской и подозрительно знакомый, наверняка милиция с облавой, кто-то капнул.

– Лариса, быстро, выходите через кухню. Тимоша вас проводит. За джинсы отдадите потом, – быстро скомандовала она вполголоса.

Примодненная мясницкая супруга побледнела и затряслась всеми своими вылезающими из брюк складками.

– Ничего не бойтесь! Если спросят, вы навещали Тимофея, вы его дальняя родственница, – сухо и четко выговорила Инна, одновременно выпроваживая Ларису и Тимошу в смежную комнату, из которой, отодвинув тумбочку, можно было через прикрытую обычно дверь попасть прямо в кухню.

Сама же, едва убедившись, что подозрительная посетительница покинула комнату, распахнула дверь, изобразив на лице усталую сосредоточенность. Как и ожидалось, на пороге, смущенно переминаясь и пряча глаза, стоял участковый Пашка. За его спиной маячил еще какой-то незнакомый тип в форме.

– Здравствуйте, Инна Михайловна, вы уж извините, что беспокоим, – забормотал Пашка, как огня боявшийся мрачной и властной дядькиной соседки. – Но к нам сигнал поступил. Сами понимаете, обязаны отреагировать. У нас сейчас строго…

– Да ради бога, – шире распахнула дверь Инна. – Проходите, располагайтесь. А в чем меня подозревают, если не секрет?

Второй гость забубнил что-то насчет незаконной торговли, спекуляции. Инна, не особенно заботясь о вежливости, перебила:

– Если можно, товарищи, побыстрее. У меня тут некоторым образом семейная драма. Муж, понимаете ли, уходить собрался. Вот, сами видите, совместно нажитое делим, – она махнула рукой в сторону разложенных по дивану разнокалиберных шмоток.

Появившийся на пороге смежной комнаты Тимоша незаметно кивнул ей одними веками, подтверждая, что клиент благополучно отбыл из квартиры через черный ход.

– Как же так? – покачал головой Пашка. – Неужели не сошлись характерами? Что же это вы, Тимофей Сергеевич, семью разрушаете?

– Мне кажется, это не совсем ваше дело, – нахмурившись, отвернулся Тимоша. – Вы же по другому поводу сюда пришли?

– Да вы ищите, ищите, что вас интересует, – насмешливо пригласила Инна. – Может, ручку мою найдете, а то два месяца уже как завалилась куда-то, а жалко, золотое перо.

– Сейчас, – смущенно кивнул Пашка. – Понятых только пригласим…

– Если можно, не из четвертой комнаты, – бросила Инна. – У нас с той соседкой не очень хорошие отношения.

– Оно и видно, – хмыкнул Пашка.

И Инна, бросив на него короткий проницательный взгляд, коротко кивнула. Ну точно, значит, Вероника настучала. Тоже, значит, ступила на тропу войны. Сначала с Тимошей разоткровенничалась, а затем и вовсе решила доблестную милицию подключить. Тварь подлая! Ничего, с Инной справиться у нее кишка тонка. Пусть эти дурачки в погонах роют, стараются, все равно ничего крамольного они не найдут, ни валюты, ни крупных партий товара. Ничего такого, за что ее можно привлечь, дома она не хранит. А про эти несколько шмоток всегда можно сказать, что это ее одежда. Размер, правда, неподходящий, ну да это уж не их дело. Мало ли, может, она недавно с диеты слезла. А вот Веронике это с рук не сойдет! Хватит ее щадить, сама напросилась, получит теперь по полной!

Лениво наблюдая, как доблестные стражи порядка роются в ее шкафу, Инна словно бы между прочим протянула:

– Вообще, вот на кого бы вам следовало обратить внимание, это на Веронику Германову. Вот уж кто темная лошадка…

– Что вы имеете в виду? – заинтересованно покосился на нее второй милиционер.

– Ну как же, живет явно на нетрудовые доходы, сейчас так и вообще тунеядствует, – раздумчиво перечисляла Инна. – Образ жизни ведет антиобщественный, мужчин разных домой водит, каждый день посиделки, пьянки… практически притон устроила из своей комнаты. А гости тоже сомнительные, у некоторых манеры самые приблатненные. А бывают и вообще иностранцы. Помнишь, Тимоша, летом к ней француз один ходил?

Тимоша, не глядя на Инну, буркнул что-то неразборчивое. Впрочем, Инне и не требовалось его участие в разыгрываемом ею спектакле, достаточно было и ее собственной роли.

– Вы меня поймите, я не ханжа, – дружелюбно объясняла она. – Но у меня ответственная должность. Зачем мне лишние неприятности? А в квартире бог знает что произойти может. Тем более, она, Вероника, догадывается о том, что я ее образ жизни не одобряю, и, как видите, не чурается даже мелкой пошлой мести. Это ведь она вам «сигнализировала» о моих якобы махинациях?

Этот вопрос незваные гости проигнорировали, продолжая искать какие-то мифические вещдоки. Разумеется, за два проведенных у нее в комнатах часа милиционеры ничего не нашли. Инна устало терла переносицу, голова болела нещадно. К счастью, вскоре все должно закончиться. Если постарается, она и Тимошу сможет уговорить подождать с выяснениями отношений до завтра. И тогда можно будет прилечь, положить на лоб влажное полотенце и закрыть глаза.

– Подпишите, пожалуйста! – Пашка сунул ей под нос заполненный протокол.

Она быстро пробежала глазами криво нацарапанные строчки, убедилась, что никаких несуществующих богатств ей не приписали, и подмахнула документ.

– А теперь вам придется ненадолго проехать с нами, – обратился к ней немногословный второй милиционер.

– Это еще зачем? – нахмурилась она.

– А чтобы зафиксировать ваши показания, – объяснил тот. – Ну вот хотя бы по поводу вашей соседки, Вероники… Как вы сказали?

– Германовой! – с готовностью напомнила она.

И, не обращая внимания на хмурый, неприветливый взгляд Тимоши, поднялась, взяла сумочку и, направившись к двери, объявила:

– Конечно, если нужно, я готова еще раз все подробно рассказать. Все, что знаю.

Володя возвращался домой в приподнятом настроении. Купил на развале у метро самую пушистую елку, взвалил ее на плечо, предвкушая, как обрадуется Вероника зеленой красавице. С неба летел мелкий снег, Володя смахивал его с лица шерстяной перчаткой, сдувал с носа. Нарядная, к празднику украшенная флагами и разноцветными лампочками Москва спешила куда-то по своим делам.

Впервые за последний месяц у него стало легко на душе. Честно сказать, он смертельно устал за это время. Устал от бесполезных поисков работы, от сменяющих одна другую контор, в каждой из которых ему сообщали, что без московской прописки он им не подходит. Володя давно уже перестал рассчитывать на хорошую должность, готов был согласиться на все, хоть дворником, лишь бы денег заработать. Но, как выяснялось, и в дворники брали только коренных москвичей. Устал от постоянного безденежья, от чувства стыда и неловкости, возникающих каждый день, когда Вероника, думая, что он не видит, совала ему в карман пальто мятые рублевые бумажки. От звонков и душераздирающих писем жены. Галина вовсе не думала спешить с разводом (а ведь это так сильно упростило бы ему жизнь, позволив жениться на Нике и прописаться, на радость этим проклятым бюрократам, в ее комнату), напротив, чуть ли не каждый день бомбардировала его упреками, жалобами, описанием переживаний несчастных, ни в чем не повинных, брошенных детей.

Володя устал от всей этой мучительной, неловкой, непонятной ситуации. Он привык считать себя честным и порядочным мужиком, может, не слишком сообразительным, но, по крайней мере, имеющим четкие представления о том, что хорошо и что плохо. Новая жизнь выбивалась из всех его былых представлений о правилах, не укладывалась в четкую схему. Как военный, он понимал, что превыше всего должен быть долг. Но в чем заключался его долг сейчас? Вернуться к жене, к женщине, которую он больше не любит? Значит, врать, воспитывать детей на лжи? Оставить Веронику? Или твердо поговорить с женой, заставить ее подать на развод и наладить свою жизнь с Никой? Но нужен ли он ей? Что за мужик такой, даже на жизнь заработать не способен, перебивается на бабские подачки?

Эта неопределенность выматывала нервы, раздражала, гнала его из теплого уютного дома на улицу – продолжать бессмысленные поиски работы, которые заканчивались, как правило, в ближайшей пивной, где за высокими нечистыми столами собирались со щербатой кружкой горчащего пива такие же растерянные, выпавшие из привычного уклада жизни люди.

И вот сегодня, наконец, повезло. Какая-то Вероникина подруга подсказала обратиться на сортировочную станцию, туда, где разгружают составы. Там якобы грузчиков всегда не хватает, берут всех, вне зависимости от прописки. Володя прямо с утра отправился попытать счастья, почти не надеясь на удачу, и вдруг все обернулось еще лучше, чем он мог себе представить.

В стылой темной конторке пахло почему-то прокисшими щами. Он некоторое время ждал у запыленного треснутого окна, глядя на проползавшие мимо длинные железнодорожные составы, морщась от надсадного лязга и скрежета. Потом к нему вышел приземистый круглолицый мужичонка с широкой улыбкой от уха до уха, начальник станции. Этакий колобок, румяный и круглый.

– Здравствуйте, здравствуйте, поработать хотите? Нам грузчики очень нужны! Ну что ж, давайте знакомиться, меня зовут Федор Иванович.

Володя обрадованно потряс липкую мужичонкину ладонь и принялся рассказывать о своих злоключениях.

– Погодите, любезный, так вы, стало быть, бывший военный? Даже капитан? Любопытно, любопытно, – сладко прижмурился Колобок. – А водить грузовые автомобили вам случайно не доводилось? Ах, имеете опыт! Так что ж вы молчали? Это же расчудесно! Грузчиком-то всякий может быть, а вот водители у нас в большой цене! И зарплата опять же повыше, и работенка попроще – товар принял, накладную подмахнул, до места отвез – и гуляй. Как вам, Владимир Петрович, такое предложение?

Володя, не смея верить такой удаче, смущенно забормотал:

– Дело в том, что я, видите ли, иногородний, у меня прописки московской нет…

– Ну так хорошему человеку мы всегда можем поспособствовать, – заверил Федор Иванович. – И с пропиской поможем, и с жильем. У вас как с жилплощадью? А то койку в общежитии уж всяко организуем, а если вы семейный, то и о комнате можно похлопотать. Мы о работниках печемся, как о самих себе, и они нам отвечают… пониманием. – Он как-то странно подмигнул и снова осклабился. – Главное, чтоб человек был сознательный, не конфликтный. Я как рассуждаю – живи и дай жить другим, правильно, Владимир Петрович?

– Наверно, – развел руками Володя.

Он не очень понимал, к чему клонит этот болтливый хихикающий Колобок. Сообразил только, что, кажется, на этот раз наконец-то повезло. Счастье-то какое! Вот Ника обрадуется!

– Положим вам для начала сто двадцать рублей оклада. А дальше уж как пойдет, понимаете меня? – человечек снова подмигнул, и Володя, решив, что позже разберется в особенностях его странной мимики, горячо закивал:

– Конечно, конечно! Я понимаю. Меня все устраивает.

– Вот и ладненько, – потер ручонки Колобок. – Тогда ступайте прямо в отдел кадров, там Светланочка вас оформит. А с завтрашнего дня пожалуйте на службу.

Он попытался было дружески хлопнуть Володю по плечу, но не дотянулся и лишь приветливо потряс его за локоть.

Володя взбежал по ступенькам, перекинув елку на другое плечо, распахнул дверь и влетел в комнату. Вероника, стоя на четвереньках, шарила под кроватью длинной шваброй. Кукла Маруська, передвижения которой были связаны с настроением хозяйки, сидела на покрывале вполоборота.

– Ты что это делаешь? – удивился Володя.

Вероника поднялась, одернула платье и, жалко улыбнувшись, протянула ему несколько медяков.

– Я, знаешь, вспомнила, что как-то у меня из кармана мелочь высыпалась и под кровать закатилась. Решила поискать. Вот, смотри, на целый обед насобирала.

У Володи защемило сердце. Господи, до чего он довел ее, бедняжку, – копейки с пола собирает. Она стольким для него пожертвовала, милая, милая! Ну как он может ее предать? Ничего, теперь все наладится, пойдет по-новому.

Володя сгрузил елку в угол и легонько шлепнул Веронику по руке. Медяшки подпрыгнули и рассыпались по полу.

– К черту мелочь. Я работу нашел. Завтра выхожу! – радостно объявил он.

– Да что ты? – Вероника радостно охнула и повисла у него на шее. – Как здорово, Володенька! Как хорошо!

Он жарко поцеловал ее, подхватил, закрутил по комнате.

– Любимая моя! Я же обещал, что все будет хорошо!

– Стой! Стой! Подожди! – вскрикнула Ника.

Володя остановился, опустил ее на пол, испуганно смотрел, как она, побледнев, прижимает ладонь к губам. Спросил встревоженно:

– Что с тобой? Голова закружилась?

Она посмотрела на него как-то странно, присела на стул, сказала, пряча глаза:

– Я, Володя, была сегодня у врача… Кажется, я беременна.

Он стоял над ней, оглушенный, стаскивал с рук перчатки. Застрявшие в шерсти елочные иголки царапали пальцы. Вероника посмотрела на него искоса, взгляд был испуганный, напряженный. «Вот все и решилось, – четко осознал Володя. – Ребенок… Крохотное беззащитное существо». Удивительно: такое маленькое, казалось бы, незначительное, а в один миг уравновесило всю расшатавшуюся картину мира. Его женщина, его ребенок… Он нужен им, он должен о них заботиться. Все решено, раз и навсегда.

Опустился на колени перед стулом, сжал ее руки, уткнулся лицом в подол теплого, так знакомо пахнущего платья, вздохнул:

– Ника, родная моя…

– Ты рад? Правда? – все еще настороженно спросила она.

– Ну конечно, как может быть иначе? Это ведь наш ребенок, твой и мой!

И Ника, выдохнув, обняла его голову, крепче прижала к себе, запуталась губами в отросших после увольнения из армии волосах, произнесла очень серьезно:

– Я люблю тебя, Володя! – и еще раз, как будто утверждая, объясняя не столько ему, сколько самой себе: – Люблю!

Тимоша все-таки ушел перед самым Новым годом. Инна, откинувшись в кресле, смотрела, как он аккуратно, стараясь не задевать вещи, ходит по комнате, увязывает в стопки свои научные брошюрки. Она и сама не могла разобраться, чего больше в ее состоянии: гнева, боли или удивления, что тихий и нерешительный Тимоша сподобился вдруг на такой поступок. Ладно, черт с ним, пусть валит. Если ей понадобится его вернуть, достаточно будет только пальцами щелкнуть.

– Где ты будешь жить? – спросила она сухим, потрескивающим голосом.

– Пока у мамы, – объяснил он. – А там посмотрим.

Ах, у мамы! Ну тогда понятно, нельзя же, в самом деле, предположить, что Тимоша отважится на самостоятельную жизнь. А так, стало быть, он просто перебегает из-под одного теплого крылышка к другому.

Инна перевела дыхание. Горло как будто свело резким сухим спазмом. Уходит. Она остается одна. Сколько же они прожили вместе? Пять лет? Шесть? Поначалу он дышать на нее боялся, смотрел с неизменным восхищением… А теперь – вот… Неужели настолько она страшна, что даже этот тихоня решился бежать? Что, в самом деле, в ней есть такого, что отпугивает мужиков? Почему ее, сильную, самостоятельную, в одиночку решающую все проблемы, не требующую покровительства и сочувствия, вечно бросают? Почему от нее бегут?

– Тимоша, ты понимаешь, что это все? – она попыталась поймать его ускользающий взгляд. – Если ты сейчас уйдешь, я не впущу тебя больше. Это будет окончательно.

– Инночка, я понимаю, – он опустил глаза. – Просто… Я не смогу с тобой больше жить, прости. После всего, что произошло, всего, что я видел… Я, если хочешь, тебя побаиваюсь теперь. Все время думаю: «А что, если я ее ненароком разозлю? Если дорогу ей перейду? Что она мне сделает?» Твоя жестокость, эта пошлая, дешевая месть… С тобой рядом сложно, тяжело, понимаешь?

– Довольно! – резко оборвала она. – Хватит! Я уяснила. – Она поднялась с кресла, тяжело дыша, пошла на него, выдернула из рук перевязанную бечевкой стопку брошюр. – Значит, ты боишься меня разозлить? Ну так трепещи, ты уже меня разозлил! Беги, забивайся в нору и жди, когда тебя настигнет моя месть! Тряпка! Ничтожество!

Она распахнула дверь комнаты и с размаху вышвырнула в коридор книги. Бечевка лопнула, разрозненные пожелтевшие листки, шелестя, разлетелись по стертому генеральшиному паркету. Тимоша, испытывавший необъяснимое отвращение к крикам и выяснениям отношений, болезненно поморщился и вышел, осторожно прикрыв за собой дверь.

Одна… Любящий муж бросил под самый праздник. Дьявольски повезло, нечего сказать. Можно не суетиться, добывая к столу дефицитные деликатесы. Теперь все пропадет – и икра, и буженина…

За окном, смеясь и болтая, проходили люди, поздравляли друг друга с наступающим, торопились по домам, не опоздать к бою курантов. Здесь же, в ее хоромах, царила ничем не нарушаемая, почти торжественная тишина. Ей отчего-то вдруг страшно стало в опустевших просторных комнатах. Высоко, под украшенными лепниной потолками клубилась темнота, громоздкая мебель отбрасывала странные, изломанные тени. За шкафом что-то скрипело и шуршало. Инна, воровато оглядываясь, прошла по комнатам, раздергивая шторы, щелкая выключателями. Не успокоилась, пока не устроила полную иллюминацию, включив даже настольную лампу. Забилась в кресло с ногами, закурила, чувствуя, как дрожат ледяные пальцы, сказала громко и отчетливо: «Перестань! Ты с ума сходишь. Здесь никого нет. Кого тебе бояться? Разве что… саму себя?» Она звонко хлопнула в ладоши, заставила себя рассмеяться вслух, громко и раскатисто. И страх отступил, съежился, но до конца не ушел, продолжал ехидно щуриться откуда-то из-под дивана.

Вечером Инна включила «Голубой огонек» по телевизору, сама откупорила шампанское, чокнулась с зеркалом, закусила крабовым мясом прямо из криво вспоротой жестяной банки. С улицы завывала гармошка, доносились нестройные пьяные голоса. В соседней комнате было тихо, сидят, наверно, милуются, голубки.

Она лихо опрокинула бокал, плеснула себе еще. На экране появилось изображение кремлевских часов.

– Ну, желаю, чтобы все! – сказала часам Инна и хлопнула еще один бокал.

Постепенно начинали отогреваться, теплеть кончики пальцев, легче стало дышать. В конце концов, все не так плохо. От милиции удалось отмазаться. Пришлось, правда, подключать отца, тот кому-то позвонил, и бравым служителям порядка сделали втык за то, что без толку тревожат мирных граждан. Муж ушел… Ну так что ж, один ушел, другой придет. А, в конце концов, если захочется, можно вернуть и этого. Неужели ей-то, с ее силой духа, не переломить такого мямлю? Ну, даже если и не удастся, всегда найдется другой желающий усесться на ее рабочую шею. Как это там говорится: движение все, конечная цель ничто? Она еще молодая женщина, всего-то тридцать пять, все можно успеть, наверстать.

Инна осушила еще один бокал и откинулась на спинку кресла. В телевизоре умильно улыбающиеся знаменитости сталкивали бокалы, отмахиваясь от сполохов серпантина.

Уже далеко за полночь Инна почувствовала, что устала, выпила лишнего. Голова сделалась тяжелой, мерцающий экран телевизора медленно покачивался из стороны в сторону. Нужно ложиться. Только вот хорошо бы проветрить комнаты, воздух посинел от дыма. Она распахнула настежь все форточки и вышла на кухню.

У раковины, чуть ссутулив плечи, мыл посуду Володя. Инна, некоторое время оставаясь незамеченной, любовалась его большой сильной фигурой, жилистыми руками, выглядывающими из закатанных рукавов белой праздничной рубашки. Мучительно хотелось подойти сзади, прижаться к его спине, уткнуться носом в спускающиеся на крепкую шею льняные завитки. Она до сих пор помнит их запах.

– А где же хозяюшка? – резким каркающим голосом спросила она.

Володя вздрогнул от неожиданности, обернулся, сказал миролюбиво:

– Ну, с Новым годом, во-первых. Ника уснула.

– С Новым годом, Володенька. С новым счастьем! – издевательски отозвалась она, чиркая спичкой о коробок и прикуривая легкий «Мальборо», который специально для нее возил из Польши один знакомый проводник. – Ты ведь и в самом деле начинаешь в новом году новую жизнь, а? Новая жена, новая семья…

– Ин, может, хватит? – он выключил воду, стоял перед ней, вытирая о полотенце свои крупные, красноватые на костяшках руки. – Уже почти полгода, как я здесь обосновался, а ты все злишься. Мне, если честно, эта ваша ссора с Вероникой осточертела. Взрослые бабы, а ведете себя… Ну что это изменит, сама подумай. Глупо же…

Инна вдруг почувствовала, что устала, смертельно устала. Голос Володи был мягким, успокаивающим, и отчего-то показалось, что он прав. В самом деле, как все это глупо, мелочно… Неужели она, взрослая самостоятельная женщина, руководящий работник, в конце концов, опустилась до того, чтобы вредить соседке в лучших коммунальных традициях? Не хватало еще начать в суп друг другу плевать… Она опустилась на табуретку, устало затянулась сигаретой:

– Наверно, ты прав, Володя. Действительно, никакого смысла… Как-то мы заигрались…

– Ну вот и славно, – обрадовался он. – Выпьем мировую, а? Тем более праздник…

Он быстро смотался в комнату, принес коньяк и две рюмки. Инна пригубила обжигающую янтарную жидкость. Неприятное кружение и покачивание прекратилось. Голова сделалась легкой, почти невесомой, ноги же, наоборот, налились тяжестью. До чего же у него удивительные глаза, синие, глубокие. Смотришь в них – и отчего-то хочется верить каждому его слову.

– Будем добрыми соседями, – распинался Володя. – Тем более, мы, может быть, скоро переедем…

– Это как? Куда? – заинтересовалась Инна.

– Я на работу устроился. Там комнату в общаге обещают.

Володя принялся воодушевленно рассказывать последние новости. Инна слушала его, кивала, смотрела, как озаряют его красивое, мужественное лицо блики мигавших на улице разноцветных лампочек.

– В общем, все неплохо получается, – подвел итог Володя. – Мне, правда, кажется… – он замялся.

– Что кажется? – уточнила Инна.

– Ну, этот начальник станции, Федор Иванович… Он какие-то странные вещи говорит, подмигивает… Мне кажется, он меня на левак подбивает. По липовой накладной груз вывозить и доставлять, куда ему нужно. Прибыль себе в карман класть, а мне – откат. Понимаешь?

– Чего ж тут непонятного? – вскинула брови Инна. – У нас страна такая. Каждый крутится как может. На одну зарплату особенно не разгуляешься. Как это говорится: «На работе я не гость, унесу хотя бы гвоздь»?

– Но это же воровство! – взвился Володя. – Он меня склоняет преступником стать, закон нарушить. А я не могу, я честный человек… Это все равно что пойти в подворотне прохожих грабить…

– Из честности каши не сваришь, – усмехнулась Инна. – Брось, Володя, мы живем в стране, где правила игры такие, каждый тащит с работы, что плохо лежит. Так что не очень-то держись за свои высокие принципы. Веронике это очень быстро надоест и снова захочется обедать в «Славянском базаре».

– Инна! Мы же договорились! – укоризненно оборвал ее он.

– Ладно, ладно, договорились, – согласилась она. И вдруг, движимая то ли хмелем, то ли этим их первым мирным разговором, сказала: – Володя, раз уж мы зарыли топор войны… Может быть, ты ответишь мне на один вопрос, а то он много лет меня мучает… Ответишь, а? Только честно! Почему ты так меня бросил, Володя? Почему не приехал за мной? Ведь ты же обещал! Я тебе так верила, так ждала…

– Инна! – он нетерпеливо встал, отошел к окну, дернул на себя форточку.

Но Инна не желала отступать, поднялась следом за ним, остановилась прямо за спиной.

– Почему, Володя? Ты сам говоришь, что честный, порядочный человек. Как же ты мог бросить меня, совсем девчонку? Неужели совесть ни разу тебя не упрекнула за это?

– Слушай, ну, это было давно, мы… Я не думал, что ты так серьезно все это воспримешь…

– Нет! Хватит! – оборвала она. – Я уже тысячу раз слышала эту белиберду: «Мы были детьми… Мы ничего не понимали…» Во-первых, даже дети не совершают поступков без причины. Во-вторых, тебе было уже семнадцать, это не очень-то детский возраст. Наш дед в твои годы в Гражданскую полком командовал. Скажи мне правду, Володя, правду! – требовательно говорила она. – Что во мне не так? Я же не кривая, не хромая… Почему ты сбежал?

Он, не оборачиваясь, ткнулся лбом в оконную раму, судорожным движением нашарил в кармане папиросы, глухо выговорил:

– Не знаю… Мне сложно объяснить… Просто ты… Ты была такой смелой, отважной. Ты ничего не боялась, ни родителей, ни людей, ни осуждения. Ты сразу все решила, и ничто не могло заставить тебя отступить. А я… Я просто испугался, наверно, что не смогу так, что струшу в последний момент. Мне страшно стало, что я рядом с тобой окажусь слабаком, не выдержу твоего мужества, твоей силы. Помнишь, когда твоя мать тебя ударила… Я много лет потом видел перед собой твое лицо, с красным отпечатком ладони на щеке. Понимаешь, я должен был защитить тебя. Не как мужчина, так хотя бы как брат… Я же всегда говорил тебе: «Ничего не бойся, я рядом». А получилось, что не смог, ничего не сделал, просто стоял и смотрел…

Он покачал головой, вытащил наконец папиросу из пачки, бросил вполоборота:

– Слушай, ты что, правда думала об этом все эти годы?

– Некоторые вещи не так-то просто забыть, как бы ни хотелось, – отозвалась Инна. – Иногда кажется, что ерунда, ничего особенного, а последствия потом приходится расхлебывать всю жизнь.

– Ты о чем? – не понял Володя.

Она посмотрела на него как-то странно, словно взвешивая, сказать о чем-то или промолчать, и, наконец, качнула головой:

– Неважно, забудь.

Володя развел руками. Инна, неотрывно глядя на него, произнесла свистящим шепотом:

– Значит, слишком сильная, так? Слишком решительная… Вот и Тимоша говорит, что со мной рядом страшно, тяжело. Но я бы научилась, Володя. Если бы ты только захотел, я бы научилась быть слабой, мягкой, беспомощной. Я бы всему научилась ради тебя…

Она сделала, наконец, последний шаг, не смея дышать, уткнулась в его спину, чувствуя, как сладкой болью отдается во всем теле идущее от него тепло, его терпкий, мужской запах, как судорожно, прерывисто колотится в груди сердце. Ее руки обвились вокруг его крепкого торса, тонкие длинные пальцы проникли под рубашку, коснулись гладкой кожи, под которой упруго бугрились мускулы. Володя обернулся, и она дотянулась до его губ, почувствовала, наконец, их кружащие голову тепло и свежесть. И в то же мгновение всей кожей ощутила, что он не отзывается, не реагирует на ее прикосновения. Прошлое не желает возвращаться, ей больше не под силу зажечь в нем огонь, вызвать дрожь в его больших крепких руках, заставить голову сладко кружиться. Он ничего не чувствует к ней, ничего. Господи, какое страшное, мучительное поражение!

Володя мягко, но твердо расцепил ее руки, отстранился, покачал головой. Глядя прямо в ее сузившиеся зрачки, проговорил:

– Инка, я не могу! Прости меня! Ты очень хорошая женщина. Ты красивая! Ты умная, волевая, сильная… Но я не могу, честно! Вероника – моя жена, она носит моего ребенка…

– Что? Ребенка? – ахнула Инна.

Лицо ее дернулось, губы искривились, забилась под левым глазом синяя жилка. Ее как будто ударили под дых, она задыхалась, хватая ртом воздух.

– Ты что? Что с тобой?

Володя метнулся к раковине, плеснул в стакан воды, протянул ей. Она резко ударила его по руке, вода выплеснулась на пол, забрызгав его брюки, ее черные чулки, процедила сквозь зубы:

– Ты, наверно, ждешь поздравлений, да? Ты жизнь мне сломал, подонок! А теперь хлопаешь на меня своими глазами и думаешь, я буду радоваться вместе с тобой твоему счастью? Да я ненавижу тебя! Тебя, твою шлюху Веронику и ваше отродье!

– Инна, ты что? – почти испугался он. – Что ты несешь?

– Чтоб ты сдох! – яростным ненавидящим шепотом сказала Инна. Глаза ее, черные, пустые, мертвые, уставились на Володю, словно гипнотизируя. – Будьте вы все прокляты!

Инна развернулась и ушла по коридору, громко стуча каблуками.

Веронике было страшно. Так страшно, как никогда в жизни. Ее испуганный, не способный сосредоточиться ни на чем взгляд перебегал с предмета на предмет, отмечая какие-то мелочи из обстановки этого уютного кабинета, не в силах оценить всю комнату в целом: полированный письменный стол, зеленое стекло абажура настольной лампы, красивый, наверное, старинный письменный прибор, пыльная бархатная штора, портрет на стене с маленькими очочками и треугольной бородкой.

Надо же, чтоб именно с ней случилось такое. Сколько раз девчонки, беспечные жизнерадостные подружки, пугали друг друга трагическим шепотом рассказанными историями о том, как какую-то Жанку «взяли», «замели», «спалили на связях с иностранцами», «увезли в Большой дом». Ей всегда все эти байки казались сродни страшным историям про синюю руку из пионерского лагеря. Кому, в конце концов, они нужны. Ну ладно, Лола или Нателла, они действительно валютные проститутки, но все остальные ведь просто не особенно обремененные моралью юные порхающие создания, стремящиеся провести время весело и шикарно. Ну что такого плохого они делали? Пили кофе в «Национале», посещали все модные выставки и спектакли, знакомились с мужчинами, иногда, действительно, иностранцами, иногда своими же, местными знаменитостями, ходили в рестораны, к некоторым поднимались в невиданно шикарные номера. Никаких государственных секретов они не разглашали, никаких вредительских орудий у них не брали – так, иногда пару чулок, духи, часики. Всякая копеечная ерунда, если уж разобраться.

Господи, почему же ее выдернули именно сейчас, когда она решила остепениться, бросить эту мотыльковую жизнь, выйти замуж за Володю, родить ему ребенка… Что они от нее хотят? А вдруг посадят? Мамочки-мамочки!

Мужчина по другую сторону стола, скучный, усталый, похожий на их школьного учителя географии, с желтоватыми мешками под глазами, упрятанными за толстые стекла очков, с седой жесткой щеточкой усов под носом, быстро взглянул на нее и довольно-таки доброжелательно произнес:

– Что же вы так нервничаете, Вероника Константиновна? Мы ведь тут не кусаемся. Может быть, кофе выпьете?