Малая Бронная Карпович Ольга
Собственно, он для того и пришел вчера – чтобы положить конец этой идиотской вендетте. Мама пожилая уже, болеет, скучает. А так могла бы хоть с родной сестрой переписываться. Фигня какая-то, они с Инкой были тогда детьми, натворили ерунды, а родные сестры уже почти двадцать лет не общаются. Глупо же, никто уж наверняка и не помнит, что стало причиной.
Узнав, что предстоит длительная командировка в Москву, он сразу же позвонил Инне, договорился о встрече по приезде, уговорил мать собрать какие-то подарки. Она, правда, хваталась за сердце и ныла:
– Не ходи к ней, заклинаю тебя! Порочная она девка, все испоганит, все разрушит.
Но он только плечами пожал – какая там девка, ей уж за тридцать давным-давно. Они сто лет не виделись, сдался он ей, жизнь его разрушать. Теперь вот выходит, что мать некоторым образом была права – визит к двоюродной сестре обернулся неожиданными проблемами. Правда, ее-то вины в этом нет, но разве от этого легче? Ладно, нужно все-таки подняться, извиниться перед Вероникой, как-то замять все это с Инной и по-быстрому делать ноги.
Володя приоткрыл глаза и огляделся, оценивая ситуацию. Солнце озаряло просторную комнату, разноцветными зайчиками сияло в застекленных рамках с фотографиями на стенах, весело прыгало на краешке хрустальной вазы на столе. Вероника, почти обнаженная, в накинутой на плечи его рубашке, освещенная утренними лучами, стояла на подоконнике, пыталась, приподнявшись на носки, дотянуться до форточки. Ее бледно-золотые, рассыпанные по спине волосы в солнечных лучах отливали каким-то неземным сиянием, которое, казалось, окутывало всю ее легкую, гибкую фигуру. Тонкие, хрупкие руки, вскинутые кверху, казались особенно нежными, беззащитными. Под коленкой сквозь тонкую, тепло-розовую кожу виднелась синяя жилка. Ника дотянулась до края рамы и стала потихоньку тянуть ее на себя, стараясь, чтобы рассохшееся дерево не скрипнуло, и оглядываясь на Володю – не разбудила ли.
У него перехватило дыхание. Эта женщина, такая красивая, чуткая, одинокая… За что он с ней так – бежать, исчезнуть, наврать с три короба. Она ведь не виновата, что он повел себя как козел последний. Чем-то он зацепил ее, наверно, чем-то тронул, она ему поверила. Ведь не стала бы просто так, за здорово живешь тащить почти незнакомого мужика к себе в спальню.
Володя пошевелился. Ника обернулась:
– Разбудила все-таки? Прости, пожалуйста!
Она легко спрыгнула с подоконника и остановилась у окна, глядя на него и улыбаясь.
– Ника, это ты прости меня, ради бога, я вчера должен был тебе сказать… – нерешительно начал Володя.
Женщина покачала головой, приблизилась к нему и приложила нежную, душистую ладонь к его губам.
– Что ты женат, – закончила она за него. – Володь, я ведь ничего не прошу. Ты просто заходи иногда, если станет одиноко. В Москве плохо одному.
Она зябко передернула плечами, прошептала: «Холод какой, когда же отопление включат» и змейкой нырнула под одеяло, прижалась к его горячему со сна телу. Он даже возразить ничего не успел. Почувствовал кожей ее грудь, плоский вздрагивающий живот, ноги. Ладони ее коснулись волос, погладили шею, лицо. До чего же гладкие, мягкие руки – он никогда еще не видел таких, словно она посуду в жизни не мыла. Володя шумно выдохнул и прижался губами к ее запястью… Не может он сейчас ее бросить, потом, после, как-нибудь все уладится. Все равно, семь бед – один ответ.– Доброе утро! – резко, почти по слогам произнесла Инна.
Она стояла в другом конце коридора у кухни. Володя досадливо скомкал в руках полотенце. Ясно было, что уходить сестра не собирается и, чтобы попасть в ванную, придется пройти мимо нее.
– Привет! – отозвался он.
Удивительно, сейчас трудно представить, что эта сухая, бесцеремонная, рано начавшая увядать тетка была когда-то заводной, смелой и временами мечтательной девчонкой. Ее давний образ – выгоревший, ставший коротковатым за лето сарафан, тонкие лямки крестом на узкой, дочерна загорелой спине, растрепанная темная коса – никак не вязался с сегодняшним строгим костюмом, короткой, волосок к волоску уложенной стрижкой, очками в модной оправе и этим лишенным красок выхолощенным голосом. Как это, интересно, жизнь превратила ее в такой сухарь?
– Ты, я вижу, уже занялся московскими достопримечательностями, – язвительно отчеканила Инна. – Обычно принято начинать с Третьяковки, но, в принципе, Вероничкина постель сейчас даже более популярна.
Володя поморщился.
– Что ты говоришь, противно.
– Слушать противно, а делать не противно, – вскинула черные брови Инна. – Отвратительно, Володя. В моем доме!
– Да, это было неправильно. – покаянно кивнул он. – Извини!
– Ладно, – деловито кивнула она. – Мы про это забудем. Как будто ничего не было. Можешь не волноваться, твоей Гале я ничего доносить не стану. И приму меры, чтобы эта шлюха к тебе больше не лезла.
– А вот этого не надо, – взвился Володя. – Со своей жизнью я как-нибудь разберусь сам. И прошу тебя не говорить так о женщине, с которой я… – он замялся, как охарактеризовать их отношения. – С которой я общаюсь, – нашелся он наконец.
– Вот как… Так, может, у тебя все это серьезно? – издевательски хохотнула Инна. – Может, ты еще от жены уйдешь, женишься на ней, а?
– Может, и женюсь, тебе-то какое дело? – отбрил он. – Ты с Галей даже не знакома…
– Так и знай, я тебя покрывать не буду, – холодно пригрозила она. – Если ты намерен и дальше… развратничать в моей квартире, я…
– Ин, я тебя понял, – перебил Володя. – Можешь не продолжать.
В груди закипал гнев – она что, еще угрожать ему будет? Да кем она себя считает? Какой моралисткой заделалась к тридцати годам, поучать его еще вздумала, шантажировать! Да катись она к чертовой бабушке, пусть доносит кому хочет. Чтоб он позволил бабе собой помыкать? Да никогда в жизни!
Инна неожиданно сбавила тон, тронула его за плечо холодной, узкой ладонью, спросила, пытаясь заглянуть в глаза:
– А помнишь Привольное? Праздник… Подсолнухи помнишь?
Володя нахмурился, дернул плечом, отвел глаза:
– Ин, давай не будем об этом. Мало ли что мы в детстве творили, что теперь вспоминать стыдно. Давай еще о том, как лягушек надували, поговорим.
Иннины губы мгновенно сжались в суровую тонкую нитку, она с какой-то злой брезгливостью отдернула руку, чуть ли не отерла ладонь о пиджак, прошипела беззвучно:
– Да пошел ты! Я тебя предупредила: увижу здесь еще раз – обрадую твою плодовитую женушку. Счастливо погулять!
И, не оглядываясь, прошла по коридору, громко стуча каблуками, и хлопнула входной дверью.В следующий раз Инна встретилась с Вероникой и Володей у подъезда. Был ранний ноябрьский вечер. Уже стемнело. Она возвращалась с работы, припарковала «Жигули» у подъезда, вышла. Под ногами чавкнула размокшая от дождей листва. Ветер набегал порывами, рвал пальто, грохотал листами жести на крыше, тревожно хлопал дверью соседнего подъезда. Инна шагнула на крыльцо и почти столкнулась с выскакивавшими из дверей хохочущими, счастливыми любовниками. В тусклом зеленоватом свете, льющемся с лестничной площадки, разглядела Володину статную фигуру, могучий рост и размах плеч которой только подчеркивала отутюженная военная форма. Вероника в белой короткой шубке висела на его руке этаким пушистым мягким комочком. Володя сдержанно поздоровался, Ника отвела взгляд. В последние три недели она старалась с Инной не пересекаться, даже не выходила из комнаты, когда та бывала дома. Инна тоже затаилась, заняла выжидательную позицию. А теперь, встретившись лицом к лицу с проблемой, которая не давала ей покоя уже многие дни – нервировала, выводила из себя, будила по ночам страшными снами и заставляла метаться по комнате до позднего осеннего рассвета, – решилась. Нужно действовать, положить этому конец. Плевать на справедливость, человечность и прочие бесполезные красивые слова. Она хочет жить спокойно, а пока имеется в наличии эта «ситуация», как она брезгливо называла ее про себя, ни о каком спокойствии не может идти речи.
– Гуляете? – коротко спросила она у замершей на ступеньках парочки.
– В театр собрались, – неохотно ответил Володя.
Оба они явно спешили побыстрее от нее отделаться, миновать эту черную угрюмую тень, неожиданно вторгшуюся в их искрящийся счастьем и весельем вечер.
– Ника, а что, Лапатусик за тобой сегодня машину не пришлет? – поинтересовалась Инна.
– Не знаю, – отвернулась от нее Вероника. – Извини, мы спешим.
– Ну, а все-таки, – настаивала Инна. – Может, что передать, если вдруг подъедет?
– Ой, не нужно ничего, пойдем, Володенька, – Вероника потянула спутника за руку и поспешно выбежала из подъезда.
Ничего не понимающий Владимир растерянно оглянулся на Инну и исчез в темноте, увлекаемый возлюбленной.
Инна отерла тыльной стороной ладони капли пота, выступившие между бровей, перевела дыхание. Нет, она не даст этим бесстыдным шавкам довести себя до нервного срыва. К долбаной матери все благие намерения. Она их предупреждала, они же сами вынудили ее начать боевые действия.
Подгоняемая клокотавшей внутри яростью, легко взлетела по лестнице, миновала коридор и очутилась в своих «апартаментах». С дивана помахал рукой Тимоша.
– Привет, Инночка. Как день прошел? Что мы сегодня ужинать будем?
Инна нетерпеливо дернула плечом:
– Иди поищи что-нибудь в холодильнике и разогрей сам. Мне не до ужина!
– Да ну, неохота, – Тимоша лениво потянулся и вернулся к разгадыванию кроссворда в журнале «Наука и жизнь», спросил, не отрываясь от страницы: – А ты чего такая заведенная?
– Они думают, я с ними шутки шучу, – невпопад отозвалась Инна. – Нашли идиотку! Как будто я не знаю, что он вчера тут был и на той неделе. Бабки во дворе не дремлют, со всех сторон мне докладывают, как мой родственничек семью позорит.
Тимоша удивленно посмотрел на нее поверх очков:
– Ты чего это заделалась такой моралисткой? Какая тебе разница?
– Мне есть разница, есть! – гневно бросила Инна. – Ты, может быть, забыл, что именно мне приходится семью содержать, деньги зарабатывать? Или, может, это на твою зарплату ты по санаториям катаешься? А то, что большие деньги в нашей прекрасной стране зарабатываются подпольным путем, предпочитаешь не видеть, да? Что люди ко мне ходят разные, и шмотье приносят, и валюту иногда?
Тимоша испуганно обернулся на дверь, просипел:
– Инночка, тише, тише. Что ты?
Инна, махнув рукой, перешла на свистящий шепот:
– Ты и правда не понимаешь, почему я не хочу лишнее внимание к квартире привлекать? И так весь двор знает, что к этой проститутке пол-Москвы таскается. И не только Москвы! Не помнишь, как она в прошлом году с каким-то французским журналистом развлекалась? А теперь еще мой брат туда же вляпался. В любой момент какая-нибудь баба Марфа со двора распалится и стукнет в ментовку. Эту шалаву за организацию притона привлекут, или за аморалку, или за связи с иностранцами… да на нее наверняка в гэбухе материала вагон. И брат попадет под раздачу, и я вместе с ним, со всеми своими поставщиками и клиентами. Интересно, что ты запоешь, когда твоя жена, добытчица и кормилица, сядет лет на восемь? Кто тебя тогда будет обхаживать, пока ты свои углеводороды изучаешь?
– Иннусик, ну будет, будет, уймись, – увещевал покладистый Тимоша. – Я понял, ты права, как всегда. Конечно, этому безобразию нужно положить конец.
– Вот именно! – победно объявила Инна.
Она выдвинула ящик комода, порылась в ворохе вещей и извлекла на свет потрепанную записную книжку.
– У меня телефон его домашний есть, омский. Мать когда-то записала зачем-то. Ничего не поделаешь, придется открыть глаза законной супруге. Пусть лучше за мужем смотрит, иначе мы все тут погорим.
Вооружившись книжкой, она решительно вышла в коридор и направилась к телефонному аппарату. До так и не вставшего с дивана Тимоши доносились обрывочные реплики.
– Галочка, здравствуйте. Мне очень неудобно вас беспокоить по такому неприятному поводу… Это Инна, двоюродная сестра вашего мужа. Да, Володя, можно сказать, попал в беду… Спутался с моей соседкой по квартире, испорченной, безнравственной женщиной… Галочка, вы должны понять, он оступился, еще есть шанс все исправить. Он ведь, вы извините, по-провинциальному наивен, как ему раскусить эту столичную беспринципную тварь. Нужно его спасать, Галя, я как сестра вам говорю. Если вы сейчас не подключитесь, скоро ему уже никто помочь не сможет.
Она продолжала что-то еще в этом же духе, но Тимоша уже вернулся к кроссворду. Ему неприятен был сухой, словно потрескивающий голос жены, эти пошлые слова, который она не стеснялась говорить совершенно незнакомой женщине. Но вмешиваться, вклиниваться во всю эту историю не хотелось. Это же придется что-то делать, брать на себя ответственность… зачем? В конце концов, все они, кроме Инны, чужие ему люди. Какая разница? Тимоша почесал карандашом переносицу и вписал в кроссворд очередное отгаданное слово – «изотоп».
Когда Инна, с выражением честно выполненного долга на лице, вернулась в комнату, он произнес задумчиво:
– Знаешь, если б он не был твоим братом, я бы решил, что тобой движет банальная ревность…
– Какая чушь! – сморщившись, отмахнулась Инна.
Она прошла мимо мужа в спальню и растянулась на застеленной кровати. Голова надсадно болела, сердце тяжело стучало в висках. Чушь, чушь, чушь… Если б он не был твоим, если бы не был братом…Солнце горячей ладонью гладило ее между лопаток. Велосипед, весело позванивая, мчался по дороге. По обочинам тянулись, насколько хватит глаз, золотые, масляно-блестящие подсолнухи с еще не окончательно почерневшими сердцевинками.
– Срежем через поле? – крикнула она, обернувшись.
– По кочкам дольше получится, – отозвался поспевавший сзади на своем велосипеде Володька.
– Зато веселее! – беспечно отозвалась она, крутанула руль и помчалась по бугристой земле, чувствуя, как крупные цветки хлещут ее по бедрам.
Ей еле-еле удалось отпроситься у матери съездить на праздник в соседний поселок. Есть бабкины пироги, купаться и резаться в карты по вечерам с деревенскими за два месяца каникул уже смертельно надоело. Но мать отчего-то переживала, что по дороге Инка обязательно угодит на велосипеде под машину – хотя какие тут машины, раз в час, может, протарахтит трактор или раздолбанный «Москвич», – или не туда свернет и заблудится. Отпустила в конце концов, только под присмотром двоюродного брата.
Инка усердно крутила педали, прислушиваясь к пыхтению братца за спиной, и размышляла, отчего так странно изменились их отношения с Вовкой в это лето. Еще год назад все было понятно и легко. Они вместе гоняли с деревенскими мяч, брызгались водой в реке, весело мутузились в вечных спорах и горой вставали друг за друга в случае конфликтов с посторонними. Она немножко гордилась, что брат ее – выше всех пацанов в компании, и на велосипеде гоняет быстрее, и на гитаре играет лучше. Немного злилась, когда он, напустив на себя таинственный вид, исчезал по вечерам – ее-то, тощую малолетку, пока еще никто на свидания не приглашал. А в общем, относилась к брату довольно ровно и спокойно.
Отчего же этим летом все так изменилось? Они ведь все те же, только повзрослели на год. Ей теперь пятнадцать, Володе семнадцать. Почему же она вздрагивает и краснеет, когда его сильные ловкие руки хватают ее под мышки, подсаживая на соседский забор? Почему, едва она, как прежде, пытается шутливо наброситься на него с кулаками, повалить на землю и защекотать, он хмурится, отталкивает ее и уходит? Отчего вчера, когда вся их компания дурачилась и топила друг друга в реке, Володя к ней ни разу даже не подошел? Почему она больше не может смотреть на него прямо и открыто, лишь бросает короткие взгляды, украдкой любуясь горделивой посадкой его головы, выгоревшими на солнце льняными кудрями (скоро остригут, он ведь уже зачислен в военное училище), всей его гибкой, жилистой фигурой?
Велосипед летел вперед, лихо подпрыгивая на кочках и позвякивая.
– Э-ге-гей! Не догонишь! – смеясь, крикнула Инка Володе.
И, зазевавшись, не заметила на пути яму, угодила туда колесом. Руль вырвался из рук, велосипед накренился, забуксовал. Инка завизжала и кубарем полетела вперед.
– Эй, ты как? Жива? – над ней склонился Володя. – Сильно ударилась?
– Н-н-ничего, – дрожащими губами выговорила она.
Села, подтянула колени к подбородку, одернула ставший за лето коротковатым сарафан. Внутренняя поверхность бедра болела страшно, только бы не расплакаться.
– Где ушиблась? Дай посмотрю! – настаивал Володя.
– Да нигде. Отстань! – она отпихнула его ладони. – Все хорошо.
– Да не толкайся ты, дура! – досадливо оборвал Володя. – Не бойся, я не смотрю.
Он настойчиво отвел ее руки, дернул кверху подол сарафана, наклонился. На нежной, дочерна загоревшей коже кровоточила крупная ссадина.
– Вот видишь, я же говорю, – наставительно произнес он. – Ты об руль, наверно, ударилась. Надо рану очистить, земля попала.
Он вытащил из заднего кармана брюк платок, послюнил уголок и принялся осторожно, стараясь не причинить ей боли, обрабатывать ссадину, ласково приговаривая:
– Ну-ну, потерпи, еще чуть-чуть. Ну ладно, не так уж больно, давай подую!
Инку словно парализовало, она дышать боялась. Было и стыдно оттого, что он видит ее с задранной юбкой, да еще так близко, и жарко от его прикосновений, и щекотно от ощущения дыхания на коже, и сердце отчего-то билось и подскакивало в груди и колотилось так сильно, что страшно делалось: вдруг он услышит. На дороге, невидимый, неожиданно хрипло взревел автомобиль. Оба они вздрогнули, дернулись, и Володины губы оказались вдруг прижаты к ее коже, к самой ссадине. И Инка вскрикнула то ли от неожиданной боли, то ли от наслаждения.
Он поднял на нее тяжелый взгляд, дышал тяжело и прерывисто, и она поняла: что-то произошло между ними, важное, сильное, и как прежде не будет уже никогда. И сама потянулась к нему, впервые почувствовала на своих губах чужие, уже мужские губы и ощутила солоноватый привкус крови, своей крови. И они рухнули на теплую, солнцем нагретую, плодородную землю, сплелись четырехногим, четырехруким чудовищем.
Инке не было страшно, это ведь был Володя, близкий, родной, с детства знакомый. Она знала каждую клеточку, каждую ссадину на его теле. Вот здесь, на плече, прямо под ее губами косой шрам – это она заманила его в заброшенный дом, и он влетел в стекло. Инка дотронулась до твердого плотного шрама кончиком языка и почувствовала, как немедленно откликается, каменно напрягается все его большое, еще мальчишеское, не совсем складное тело. И все, что он делал, казалось правильным, естественным, желанным. И даже разлившаяся вдруг внизу живота резкая боль не испугала, казалось, что так и нужно, что это своеобразный момент посвящения, не такая уж дорогая плата за это счастье полного соединения. Голова закружилась, и в глазах расплавилось золото качавшихся над головами подсолнухов. Инка тоненько всхлипнула и впилась зубами в Володино пахнущее солнцем и пылью плечо.
Потом он отодвинулся, сел, смущенно оправил одежду, вытащил из кармана рубашки помятую пачку папирос, закурил.
– Ух ты, где взял? – спросила Инка, одергивая сарафан.
– У деда стащил, – Володя избегал смотреть ей в глаза, старательно, словно выполняя важнейшее задание, чиркал спичкой.
Голубое колечко дыма поднялось и лениво закачалось в жарком плотном воздухе.
– Мы не должны были, – отвернувшись, буркнул Володя. – Это неправильно, плохо…
– Почему? – с искренним недоумением спросила Инка.
В голове не укладывалось, почему плохо, неправильно, если это такое счастье.
– Ты же моя сестра, я не могу, – Володя обернулся. Глаза его были больными, горящими. – Если бы кто-то из пацанов такое сделал, я бы его прибил…
– Дурачок ты, – сказала Инка, потянулась к нему, сунула голову под руку, вдохнула жаркий, кружащий голову запах его кожи, свежего пота, рубашки, шепнула куда-то под мышку. – Я ведь люблю тебя. Люблю!
– И я тебя люблю, Инка, – горячо заверил он. – Больше всего на свете люблю, я за тебя кого угодно порву! Но мы же не можем, мы родственники. Помнишь, что бабка рассказывала…
– Ну и что? – Инка вывернулась, обожгла его бешеными глазами. – Это же когда случилось? До революции! Люди тогда темные были, дикие. Батюшку какого-то слушались. А нам ничего этого не нужно. Захотим – и поженимся, и никакая церковь нам не страшна.
– Поженимся? – переспросил Володя. – А что матери наши скажут? Они же с ума сойдут. А дети? Ты ведь знаешь, у двоюродных дети могут получиться… нездоровые…– А зачем нам дети? – отозвалась Инка. – Мне, кроме тебя, никто не нужен, ни дети, ни родители.
– Мне тоже! – шумно выдохнул он, прижимая ее к себе. – Только ты! А они… пусть катятся к чертовой… гм… бабушке…
«Мне никто не нужен, никто! – думала Инка. – Только он, Володя, любимый. Губы его, жаркие, настойчивые, на нижней трещинка, руки, смелые и ласковые. Только бы он всегда держал меня вот так, сжимал так, что, кажется, все кости сейчас треснут. Только бы был рядом, и тогда мне ничего не страшно».
Она исступленно гладила его выбеленные солнцем волосы, красную от загара шею, плечи, широкую спину. Володины губы бродили по ее шее, касались мочки уха.
– Я у матери отпрошусь на чердаке ночевать, – шепнул он, обжигая прерывистым дыханием. – Ночью, когда все уснут, придешь ко мне?
– Приду. Да, да, – задыхаясь, отвечала она.
Вероника и Володя медленно брели по темным московским улочкам. Ника – коренная москвичка, знала какие-то сквозные пути, проходные дворы. И Володя следовал за ней, даже не пытаясь разобраться в хитросплетении кривых переулков, тупиков и подворотен. Тем более сегодня, после встречи с Инной, настроение не располагало к разговорам. Они вышли к Патриаршим. Низкое черное небо нависло над прудом, темная вода маслянисто бликовала в свете фонарей, утки, рассекавшие гладь летом, уже куда-то попрятались. На дальней скамейке взрывалась раскатами смеха компания подростков.
– Ну что, в театр? – неуверенно спросил Володя.
– Да что-то расхотелось, – качнула головой Ника. – Может, так посидим?
Она вспрыгнула ногами на сиденье скамейки, шатко балансируя на тонких каблуках, и аккуратно опустилась на край промокшей спинки. Володя тяжело топтался рядом, выдувал крошки табака из картонной гильзы папиросы.
Ника все никак не могла привыкнуть к тому, какой он большой. Вот даже сейчас, когда она сидит на спинке скамьи, он нависает над ней. Этакая глыба, огромный сибирский медведь, умеющий временами быть нежным и чутким. Вот же, свалился на нее, как снег на голову.
Все последнее время, когда стало ясно, что их с Володей отношения не укладываются в рамки скоротечного командировочного романа, внутри ее словно бы жило две Вероники. Одна была влюблена в Володю как кошка, смотрела на него – и таяла. В нем столько мужского, цельного, настоящего, эта его сила, мощь, немедленная готовность прийти на помощь, отзывчивость, мужественная, уверенная в себе доброта. Он, конечно, и вспыльчив, и несколько прямолинеен, не особенно восприимчив к разнообразным душевным тонкостям, мог ляпнуть что-нибудь бестактное, грубое, а в некоторых вопросах проявлял прямо-таки удивительную мальчишескую наивность. Но и в этом, в этих не самых привлекательных качествах еще ярче отражалось его исконное, мужское начало. Он искренне расстраивался, если понимал, что невольно обидел ее, трогательно вставал на ее защиту всякий раз, когда ему мерещилась опасность, ему чужды были замысловатые планы, интриги, действовать он предпочитал прямо и открыто.
Вероника довольно быстро разобралась, что добиться от него чего-то можно только тонким дипломатическим воздействием, осторожно подводя его к нужному решению, так, чтобы в конце концов он был уверен, что придумал выход сам. Любое давление, ультиматум заставляли его становиться на дыбы, яростно сопротивляться, даже если в конечном итоге он и сам соглашался на такое решение.
Она знала, что легко могла бы хитростью и лаской заставить его уйти от жены, порвать с семьей, связать свою жизнь с ней. Знала, как этого добиться, но действовать не решалась, хотя и желала этого страстно. Вся его искренняя, не показная мужественность вкупе с подкупающей добротой и наивностью так нравились ей, что хотелось забыть обо всем на свете, спрятаться на груди у этого большого сильного мужчины и положиться на его волю.
Но тут в действие вступала другая Вероника, куда более ей знакомая и привычная. «Ты идиотка! – констатировала она. – Кем ты при нем будешь, женой за номером два? Даже если он не вернется в свой Омск, даже если останется с тобой, половина его зарплаты будет уходить отпрыскам на алименты. А ты можешь ни в чем себе не отказывать на вторую половину. Интересно, как это ты, с твоими привычками, с любовью к французскому коньяку и итальянским платьям из Инкиной комиссионки будешь существовать на подобные гроши? Ну давай, давай, пошли к чертям Лапатусика, дай отставку еще парочке щедрых кавалеров и вставай у плиты варить своему витязю щи из тухлой капусты. Ты же этого хотела – вот тебе семейное счастье!»
И Володя, словно расслышав эти ее мысли, помявшись, выговорил, наконец, вопрос, который, как она видела по его нахмуренному сумрачному лицу, волновал его последние полчаса:
– А кто такой Лапатусик? О ком это Инна говорила?
И Ника, вздохнув устало, отчего-то решила ответить честно, не юлить. В конце концов, если возмутится, уйдет, то проблема выбора между чувством и выгодой разрешится сама собой.
– Это мой давний любовник, Володя. Влиятельный человек, член Политбюро. Фамилию не назову, извини.
– Они ж там все старперы, – брякнул Володя.
– Ну да, он не молод, – вспыхнув, кивнула Вероника. – Но он меня ценит, всегда заботится, помогает. Да-да, не смотри так, и материально в том числе. А ты как думал, вот это все, – она дернула плечами, окутанными мягким, пушистым мехом, – я на свою копеечную зарплату покупаю?
Она разглядела, как немедленно отдалилось, замкнулось его лицо, напряглись скулы, отяжелел подбородок. «Плевать! – решила Вероника. – Пусть знает. Сбежит, ну, значит, тем хуже. А все равно, лучше сказать самой, чем позволить Инне держать себя на коротком поводке, угрожая все выдать».
– Так ты, значит, со стариком… – недоверчиво произнес Володя. – Вот так вот, без любви, только ради денег…
Он брезгливо поморщился, отвернулся. И она, оскорбленная, раздосадованная, спрыгнула со скамейки, заглянула прямо ему в лицо.
– Позволь, Володя, я тебе кое-что расскажу про женщин, хорошо? Прежде чем ты меня осудишь… Вот, допустим, тебе семнадцать, и ты вся такая пламенная комсомолка, по самую крышку набитая романтическими идеалами. И веришь, конечно, в большую и светлую любовь на всю жизнь. И вот он появляется на горизонте, этакий овеянный романтическим флером кумир. И ты бросаешься к нему со всей своей юношеской наивностью, живешь им, дышишь им. К чему условности, когда такие чувства? Ну вот, а потом он произносит: «Прости, малыш, ты очень хорошая, но у меня есть любимая семья. Жена и трое детишек». Что после этого полагается делать романтичным барышням? Топиться, вешаться, умирать от оскорбления? Ну, ты-то не умираешь, нет, по счастью, здоровьем бог не обидел. Плачешь, конечно, убиваешься, но, в общем, живешь дальше, пока не появляется на горизонте второй. Он не так хорош, конечно, как первый, но тоже в порядке – красивые слова, благородные жесты. И все идет очень радужно, пока в один прекрасный день его не забирают прямо от твоего подъезда за грабеж ювелирного магазина. И твое обручальное колечко прямо с пальца снимают, приобщают к вещдокам. А потом появляется третий, который всем хорош, да только, как позже выясняется, придерживается строгих убеждений и жениться может только на честной девушке. А потом четвертый… И в конце концов ты думаешь: да что же это такое? Сколько это продолжаться будет? Неужели вот так вот, каждому встречному, подставлять свое сердце, чтобы потом год еще плеваться кровью? Да ведь я же молодая красивая женщина, я жить хочу, хочу, чтобы за мной ухаживали и заботились, хочу красивые вещи носить и в дорогих ресторанах обедать. И ты слышать больше не желаешь пустопорожней высокой болтовни, теперь тебя интересуют только материальные проявления чувств. А вся эта романтика, любовь до гроба, светлое будущее – пусть катится куда подальше. А я отныне от мужчин хотеть буду только денег, шмоток и цацек и ни одному уроду не позволю сделать себе больно. Вот такое ты в конце концов принимаешь решение и спешишь воплотить его в жизнь, пока тебе еще не так много лет. И все идет очень хорошо, пока не появляется вдруг человек, с которым не получается, как раньше, которому удается как-то пробить твою броню и забраться в душу. И тебе так страшно, так больно его туда впускать, и ты продолжаешь, идиотка, на что-то надеяться… А потом, однажды, он задает вопрос, на который ты не знаешь что ответить…
Выговорившись, Вероника отвернулась и быстро пошла прочь по мокрой темной аллее. Шла, нахохлившись, засунув поглубже в карманы полушубка ледяные ладони. Услышала за спиной широкие, тяжелые Володины шаги, но не обернулась, прибавила шагу. Кто он такой, чтобы ее судить? Тоже мне, оплот нравственности, сам-то, ухажер командировочный…
Он нагнал ее быстро, сграбастал в охапку, оторвал от земли. Она в который раз задохнулась, чувствуя себя беспомощной, маленькой, невесомой в его ручищах, вдыхая его сильный мужской запах – крепкого здорового тела, табачного дыма, одеколона, влажной шерсти от шинели.
– Прости, прости, хорошая моя. Я такой дебил, – шептал он, целуя ее, зарываясь лицом в ее рассыпанные по меховым плечам волосы. – Я никогда не буду осуждать тебя, никогда ни в чем не упрекну. Я обещаю, никогда!
Она отогревалась в его объятиях, просунула руки под шинель, чувствуя, как постепенно теплеют пальцы. Хотелось, чтобы жизнь остановилась, чтобы это мгновение, когда он прижимает ее к себе, укрывая от всего жестокого враждебного мира, длилось вечно.
– Какая разница, у кого что раньше было? Теперь же мы вместе, и все будет по-другому, правда?
Вероника, чуть отстранившись, внимательно заглянула в его ошалевшие от любви, преданные синие глаза и протянула неуверенно:
– Не знаю, Володя, как будет… Ты ведь, собственно, еще ничего мне не предлагал…
Он помрачнел на минуту, резче обозначилась складка у губ, глаза сделались серьезными.
– Мы что-нибудь придумаем, – горячо заверил он. – Обещаю! Ты мне веришь?
И Вероника невесело рассмеялась:
– А что мне еще остается?Придумывать, однако, ничего особенно не пришлось. Через неделю к Володе в общежитие без предупреждения заявилась жена Галина, откуда-то осведомленная уже обо всем. То есть понятно откуда, Инна постаралась. Да, впрочем, какая теперь разница?
Володя любил жену, женился когда-то по большой и светлой, а вовсе не из расчета на чистую квартиру и домашний борщ. Вот только… Вот только, обзаведясь детьми, Галина как-то раз и навсегда вжилась в роль матери и об остальных ипостасях начисто забыла. Она словно и мужа приравняла к званию сложного непослушного ребенка, общалась с ним терпеливо-снисходительно, даже и в постели сохраняла участливую, смиренную мину, мол, чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало.
Вот и сейчас на измену мужа Галина отреагировала так, словно это старший сын Алешка снова подрался в детском саду. Она приехала стыдить и распекать, наказывать, выслушивать извинения и милостиво прощать. Едва не причитала «Горе ты мое!» над неверным Володей. Эта ее гнетущая материнская правота так контрастировала с Вероникиной доверчивой пассивностью, с ее мягкой уступчивостью и нежной покорностью. И Володя словно впервые увидел жену, смотрел на нее и удивлялся: неужели целых восемь лет прожил с этой вздорной, самоуверенной, унылой теткой?
Она укоряла его, он же, как всегда это с ним бывало, едва чувствовал, что на него давят, берут в оборот, взбеленился, с женой разругался вдрызг, заявил, что никакое прощение ему не нужно, а благоверная может со своей долготерпеливой женской мудростью отправляться обратно, откуда пришла. Галина, сообразив, что приструнить хулигана не так-то просто, пошла к начальству, устроила давно известный спектакль под названием «Мой муж подлец – верните мужа!». Володю вызвали на ковер, отчитывали, пугали. Он и тут не сдержался, взвился на дыбы, стукнул кулаком по столу: никому не позволю вмешиваться в мою жизнь, катитесь все к черту, завтра же подаю в отставку, с женой развожусь, на совместно нажитое не претендую.
В начале декабря, облаченный уже в гражданское, косо сидевшее на нем кургузое пальто, Володя перевозил вещи к Веронике, так и не осознав полностью, какой крутой поворот произошел в его до сих пор четкой и правильной жизни. Такое с ним и раньше случалось: взбесился, наворотил дел, а опомнился, когда ничего уже нельзя изменить. Проклятый взрывной характер – отцовское наследство. Впрочем, сейчас он почти не сожалел о содеянном. Галку жаль, конечно, все-таки неплохая она баба, столько лет вместе прожили, но так уж вышло, ничего не поделаешь. Дети… Дети, когда вырастут, поймут, а пока он будет стараться помогать им по мере сил, навещать как можно чаще. Военная карьера накрылась медным тазом, дело всей жизни… А впрочем, разве не стоит вся эта солдафонская муштра счастья жизни бок о бок с любимой? Лишь бы Вероника оставалась рядом, светлая, ласковая, беззаботно смеющаяся, лишь бы она была весела и спокойна, и тогда ему ничего не страшно.
Троллейбус остановился у кромки тротуара, Володя выволок из раскрывшихся дверей свои немногочисленные пожитки – фанерный чемодан, старый, потертый, с которым когда-то ездил еще в пионерский лагерь, и картонную коробку, обвязанную бечевкой. У него остались лишь те вещи, что взял с собой, отправляясь в командировку в Москву, форменную одежду, разумеется, пришлось сдать, а просить Галину переслать то, что осталось дома, в Омске, было неудобно. «Ладно, не беда, мне и не нужно ничего, – успокаивал он себя. – Устроюсь на работу, там уж куплю, если что потребуется».
Володя легко поднял вещи со стылого тротуара, покрытого тонким слоем нападавшего за ночь снега, и двинулся в сторону Вероникиного дома. Разумеется, он не в восторге от своего нового жилья – соседство с Инной ему не слишком по душе. Не склонный к рефлексии, не привыкший копаться в тонкостях чужой психологии, Володя не особенно задумывался о том, чем вызвано Иннино поведение. Про себя он просто обозвал двоюродную сестру злобной изворотливой сукой и решил держаться от нее подальше. Однако выхода не было. Из офицерского общежития его, конечно, выселили. Оставалась надежда, что, устроившись на работу, он сможет выхлопотать комнату в какой-нибудь заводской общаге и переехать туда вместе с Никой. Если она, конечно, согласится.
Володя свернул в подворотню, пересек квадратный засаженный тополями двор и вошел в темный подъезд, который отныне должен стать его родным домом. В прихожей, не успев войти, тут же столкнулся с Инной. Та, кажется, недавно пришла откуда-то, снимала перед зеркалом высокую меховую шапку. Лицо ее на фоне пышного рыжеватого меха выглядело еще уже и суше.
Инна окинула быстрым недобрым взглядом вещи и бросила:
– Это еще что значит?
– Переезжаю, – развел руками Володя. – Будем теперь соседями.
Ему совершенно не хотелось ссориться с этой чужой, злой теткой, и тон он выбрал равнодушно-спокойный.
– А как же жена? Детишки? – глумливо осведомилась Инна.
– А нет больше никакой жены, – объяснил Володя. – Какой-то доброжелатель постарался. Не знаешь случайно кто?
– Ах вот оно что, – с наигранным пониманием кивнула Инна. – И детишек, стало быть, тоже больше нет? Бросил любящий папочка? Ну, впрочем, тебе не привыкать бросать тех, кто на тебя рассчитывает.
Володя, вспыхнув, шагнул к ней, сжал тяжелые крупные кулаки:
– Не смей так говорить, слышишь ты, дрянь? Я никогда никого не бросал. Будь ты мужиком, я б тебе морду расквасил за такие слова!
Он едва мог справиться с охватившим его бешенством. Сама же всю эту кашу заварила, донесла жене, а теперь смеет его обвинять! Да что это за существо такое, гнусное, злобное, подлое? Она ведь и на женщину-то не похожа, вся тощая, черная, и пахнет от нее чем-то неживым – старой лежалой бумагой, библиотечной пылью. Ошибка природы какая-то! Неужели он целовал когда-то эти тонкие, узкие, сухие губы?
Инна встретила его тяжелый, кровью налитый взгляд бесстрашно, с вызовом. Прерывисто дыша, смотрела прямо в глаза, выдохнула хрипло:
– Ну давай, давай же, ударь! Ты окажешь мне огромную услугу. Мне тогда еще проще будет вытурить тебя отсюда с милицией! Давай, бей, поторапливайся! Потому что надолго ты тут не задержишься, со мной под одной крышей.
И Володя опешил, отступил перед этой слепой, холодной яростью.
– За что ты меня так ненавидишь?
– Я? Ненавижу? – делано изумилась Инна. – За что же мне тебя ненавидеть? Такого честного, порядочного… Ты ведь никогда никому ничего плохого не делал, никого не бросал!
На шум голосов из комнаты выглянула Ника, быстро оценила ситуацию, подхватила Володю под руку, защебетала:
– Пойдем, пойдем! Что ты с ней препираешься? Не обращай внимания! – и увела в комнату.Вероника деловито разбирала чемодан, развешивала в шкафу Володины вещи, напевала что-то, временами оглядываясь на обедавшего у стола Володю и улыбаясь. Тот в конце концов оторвался от супа, подошел к ней, обнял сзади своими огромными ручищами, жадно вдохнул запах ее чуть влажных после душа волос.
– Правда, здорово? – шепнул он. – Что мы теперь все время будем вместе?
– Конечно, – кивнула Вероника, оборачиваясь в его руках и крепче прижимаясь к железным мускулам могучей груди. – Это замечательно…
Несмотря на беспечный вид, настроение у нее было не совсем безоблачным. Разумеется, приятно, что в доме наконец-то появился мужчина. И не просто мужчина, а любящий, сильный, надежный, тот, кто хочет заботиться о ней, баловать, защищать, словно она маленькая беспомощная девочка. Как хорошо ей будет с ним рядом, как тепло и спокойно. Ведь, кажется, ничего нет желаннее в мире, чем прижаться губами к его мощной, красноватой от вечного «офицерского» загара шее, чувствуя тяжелое биение пульса, вдыхая его запах – терпкий, пьянящий. Закрыть глаза и не думать ни о чем. Вот только… Вот только за годы одинокой жизни, когда она вынуждена была заботиться сама о себе и ни на кого рассчитывать не приходилось, она разучилась отключать голову, отбрасывать гнетущие мысли и теперь не могла полностью насладиться радостью от того, что их с Володей отношения наконец определились. В голове настойчиво стучало: «На что мы будем жить? На мою зарплату? Смешно! Куда он устроится в Москве, без знакомств, без прописки? Сколько алиментов еще с него сдерет в суде жена? Нужно что-то решать, подстраховаться…» От Лапатусика, конечно, придется уйти, Володя не потерпит такого глумления над идеалами. Да ей и самой теперь слишком противно будет. Только вот расстаться с ним нужно по-умному, надавить на жалость, всплакнуть: «Мне уже тридцать, хочу семью, детей». Он, в общем, мужик не вредный, поймет, может, еще и поможет чем, и денег подкинет. Вроде приданого, премия, так сказать, за верную службу. А что, другим девчонкам такое удавалось, она слышала. Хоть первое время перекантоваться хватит. Нужно только как-нибудь поаккуратней все это провернуть.
За окном билась и звенела метель, Володя, захмелевший от домашнего тепла, сытной еды и такой мягкой, такой желанной женщины, которая теперь была его женой, целовал ее все настойчивее, все ненасытнее. В коридоре дважды тренькнул дверной звонок.
– Не открывай! – попросил Володя, не отпуская ее. – Черт с ними, кто бы там ни был.
Его руки не отпускали ее, проникли уже под платье, жадно ласкали тело. Вероника мягко отстранилась:
– Подожди, ну подожди, милый, надо все-таки посмотреть, вдруг что-то важное.
Поспешно оправив одежду, она выскочила в коридор. В дверях возвышался угрюмый, припорошенный снегом, давно знакомый шофер Лапатусика Юра. Перед ним, спиной к Веронике, стояла Инна.
– А разве она не предупредила? – удивленно улыбалась Инна. – Она же замуж вышла. Так и сказала, если за мной приедут, передай, что старый пердун мне до печенок осточертел! И муж еще добавил, что пусть, мол, только сунется, все ребра пересчитаю.
– Так и сказал? – изумленно шевельнул прокуренными усами Юра.
– Угу, так и сказал, – закивала Инна. – Грубо, конечно, но это уж, извините, не мое дело, меня только передать просили.
Юра хмыкнул и ретировался. Инна закрыла за ним дверь, обернулась с победоносным видом и увидела замершую у бывшей генеральшиной спальни Веронику.
– Ты что? – прошипела Ника осипшим вдруг голосом. – Совсем охренела? Ты что творишь? Зачем?
– А что? – подняла брови Инна. – Я же правду сказала, ты теперь наконец-то молодоженка, не пристало тебе кобелей старых развлекать, разве нет? Да, и передай там своему суженому, пусть о прописке позаботится. А то что-то мне кажется, что к вам скоро участковый нагрянет. Ну, привет, желаю счастья в личной жизни! – она прошествовала мимо опешившей Ники в свою комнату.Вероника ворвалась к себе, отдуваясь от злости. Володя так и замер.
– В чем дело? – спросил он.
– Эта гадина… – с негодованием махнула рукой в сторону коридора Вероника. – Сволочь последняя! Что она до нас докопалась? Чем мы ей так покоя не даем? Какое ей дело, в конце концов? Я не понимаю, она мне завидует? Что я моложе и красивее? А может, выжить меня из квартиры хочет, комнату мою занять?
Володя, помявшись, бросил смущенно:
– Знаешь, я думаю, дело не в тебе, дело во мне.
– В смысле? – вскинула брови Ника.
– Ну, понимаешь, мы с Инной когда-то давно… Одним словом, у нас был, если это можно так называть, роман.
– У тебя с Инной? – ахнула Вероника. – Она же твоя сестра!
– Двоюродная, – напомнил Володя. – И мы ведь не росли с ней вместе, виделись только летом, у бабки в деревне. Ну, и вот такое произошло. Глупейшая история, мы были почти детьми, точнее, подростками…
Он отвернулся, отвел глаза, принялся шарить по карманам в поисках папирос. Вероника покачала головой, не в силах осознать услышанное.
– И что же, ты любил ее? – настороженно спросила она.
– Да ну, какое там… – отмахнулся он. – То есть тогда казалось, что любил… Мне же семнадцать лет было, я в те годы каждый месяц влюблялся до смерти. Опять же лето, жара. Каникулы, хочется каких-то приключений, сильных чувств. Говорю же, мы были подростки, ни черта еще не понимали.
– А она тебя? Тоже любила? – продолжала выспрашивать Ника.
– Ну, не знаю. Наверное, да. Тогда. Но с тех пор восемнадцать лет прошло, мне и в голову не приходило, что это что-то для нее значит. А теперь… не знаю… Мне кажется, она все еще злится за ту историю. Ну и… мстит мне, что ли. Глупость, конечно, ужасная.
– Хорошенькое дело, – нахмурилась Вероника. – А я-то думала, вы просто дальние родственники… и на тебе! Ну и чем же все это у вас закончилось?
– Да ничем, – с досадой бросил Володя.
Отошел к окну, потянувшись, открыл форточку, закурил, стараясь выдыхать дым на улицу.
– Это и длилось-то всего две недели. Потом лето кончилось, мы разъехались – и все.Самое сложное было – не заснуть. Когда все тело сладко ноет, утомленное недавней схваткой, когда голова кружится от жаркого, хмельного запаха сена и Инкина рука, такая тонкая и черная, обвивает шею. Уткнуться лицом в худенькое вздрагивающее плечо и отрубиться до утра.
Но спать нельзя, нет! Иначе пропустишь рассвет, не успеешь вовремя выгнать Инку с чердака обратно в комнату, а потом проснется бабка, начнет шаркать по дому, греметь ведрами в огороде, разбудит мать и тетку, и тогда уйти незамеченной ей будет уже нельзя.
Инка приходила каждую ночь. Он лежал на сене, смотрел в дощатый потолок и ждал ее. Чутко прислушивался к затихающим звукам дома: вот улеглась мать – кровать тяжело охнула под весом, вот захрапела бабка Нюра, стукнула ставней тетя Лена. И, наконец, все стихало, а затем на лестнице раздавались почти неслышные, легкие шаги босых ног. Инка проскальзывала в приоткрытую дверь, ныряла к нему, поначалу отбивалась, яростно, давясь приглушенным смехом:
– Ой, не могу, щекотно! Пусти, дурак!
Потом начинала дышать часто и глубоко, расширившиеся зрачки вздрагивали, губы приоткрывались. Она сама через голову стягивала ветхую ночную рубашку и приникала к нему всем своим тощим, по-девчоночьи угловатым, жарким телом. И каждый раз где-то внутри все переворачивалось: ведь так нельзя, они делают что-то ужасное, постыдное, запретное. И от осознания этого еще сильнее, еще слаще и мучительнее разгоралось в теле желание, и он с ненасытной жадностью набрасывался на Инку, будто хотел смять, раздавить все ее хрупкие полудетские косточки.
Потом, обессиленные, лежали навзничь и временами окликали друг друга:
– Ты не спишь?
– М-м-м, нет.
– Вовка, ты засыпаешь, я побегу!