О, этот вьюноша летучий! Аксенов Василий
Издательство выражает благодарность Алексею Аксенову и Виктору Вогману за составление книги, а также благодарит «Дом Русского Зарубежья» им. А.И. Солженицына и лично заместителя директора Розанову И.Е. за предоставление архивных материалов, потребовавшихся для издания настоящей книги.
Орфография и пунктуация автора сохранены.
Предисловие
Вольные хлеба
В этой книге – вероятно, самой необычной из всего довольно эксцентричного аксеновского наследия, – впервые собраны его оригинальные киносценарии, которые до этого читали только редакторы студий, режиссеры и артисты. Поставлены из них всего три: Юрий Горковенко в 1978 году снял ретромюзикл «Пока безумствует мечта» – далеко не соответствующий уровню аксеновской авиапоэмы, но и на том спасибо, – а в 1972 году Борис Григорьев на Ялтинском филиале студии Горького экранизировал под названием «Мраморный дом» киноповесть «Кто первый поймает Гитлера». В 1975 году Исаак Магитон выпустил «Центрового из поднебесья» по «Пяти тысячам секунд», – но там от сценария остались, кажется, только имена героев да десяток реплик. Вдобавок «Мечта» почти сразу легла на полку из-за скандала с «Метрополем» и эмиграции сценариста, и увидели ее ровно десять лет спустя после завершения съемок, когда и тот достаточно комнатный авангардизм, который остался от аксеновского замысла, был уже не так разительно нов. «Мраморный дом» помнят немногие: при всем старательном следовании сценарию аксеновского в этой картине – только удивительно красивые дети, в них есть даже некоторый несоветский дендизм. Что до «Центрового», помнится он сегодня главным образом благодаря трем хитам Аллы Пугачевой, включая оравшую на всех дискотеках «Любовь одна виновата». Комедия, да еще музыкальная, молодежная и спортивная, – тут что ни слово, то диагноз. Прочие сценарии оставались непоставленными и хранились в пыльных архивах киностудий.
У Аксенова вообще не очень складывалось с кино, даже с экранизациями, – хотя ранний, реалистичный Аксенов экранизировался по горячим следам: в 1962 году почти одновременно снимаются «Коллеги» и «Мой младший брат» (плюс «Когда разводят мосты» по первой аксеновской киноповести, еще вполне советской), а в 1966 три выпускницы ВГИКа – Инесса Селезнева, Ина Туманян и Джемма Фирсова, – сняли киноальманах «Путешествие» («Папа, сложи», «Завтраки 1943 года» и «На полпути к Луне»), причем Аксенов в третьей новелле даже снялся – один из немногих шансов увидеть живьем его молодого; альманах тут же лег на полку, но кинематографисты его видели, а с началом перестройки он вышел на экран, и лучшая новелла, снятая Туманян, – режиссером сильным, умным и жестким, – по сей день смотрится отлично. И все-таки фильмы шестидесятых плюс сериализованная «Московская сага» – не совсем Аксенов, летучий спирт его прозы не дождался покамест адекватного киноязыка, а может, такая проза и в принципе не годится для кино с его вынужденным буквализмом. А для серьезных режиссеров Аксенов слишком весел, недостаточно зациклен на своем величии – его надо снимать смешно, а с самоиронией у гениев арт-хауса, особенно российских, всегда сложно.
Что до оригинальных сценариев, Аксенов, кажется, и сам не питал на их счет никаких иллюзий. Кино было для него нормальным приработком и даже, честно сказать, халтурой. Но ведь именно халтура приоткрывает автора не то что с неожиданной, а с самой, так сказать, интимной стороны: он ее пишет не думая, левой ногой, а потому проговаривается особенно откровенно (эту закономерность мне когда-то открыл великий сценарист Александр Александров, аксеновский неоднократный собеседник в тесной Москве семидесятых). Больше того: некоторые свои сценарии Аксенов наверняка писал без всякой надежды увидеть их в кино, а проще говоря – с единственной надеждой получить аванс (и очень переживал, когда после разгромной статьи Евтушенко «Под треск разрываемых рубашек» – поступок, прямо скажем, не совсем товарищеский, – мимо экранизации пролетел «Джин Грин, неприкасаемый», сочиненный в порядке хулиганства Аксеновым, Поженяном и Горчаковым; конечно, никакого фильма бы не было, но денег под сценарий уже хотели дать). Нельзя допустить, будто он в 1971 году искренне верил, будто его «Юноша летучий» – по мотивам «Повести о Фроле Скобееве» – будет поставлен на Ленфильме: это и сейчас нельзя представить в кино, а тогда предложить такое худсовету возможно лишь в порядке утонченного издевательства. Сочиняя «Юношей и мужчин» на материале собственной, вышедшей в «Пламенных революционерах» повести о Леониде Красине, Аксенов тоже вряд ли верил в осуществимость этого фантасмагорического проекта на благонадежном историко-революционном материале, да и какой советский режиссер, включая даже сюрреалиста Климова, не опешил бы после такой рекомендации: «Хроникальные отступления, написанные через один интервал, встречаются в нескольких местах сценария. Прием этот, конечно, не нов, но здесь, на мой взгляд, весьма уместен. В отличие от Дос-Пассовского «Киноглаза» я назвал его «пульсом времени». Пульс этот, разумеется, бешеный. Постановщик может использовать все, что его душе заблагорассудится: старые кадры, рисунки, фото, заголовки газет, современную съемку со скоростью 16 м. Хотелось бы, чтобы все эти изображения сопровождались пением тромбона или трубы».
Читателя всех этих роскошных импровизаций, свободных, ассоциативных, возмутительно нереалистических, – не покидает ощущение, что Аксенов с самого начала не верил в воплотимость даже таких тщательно выстроенных, в каком-то смысле и конъюнктурных (уже на западный лад) историй, как сценарий «Олег и Ольга», писаннный в Вашингтоне в 1981 году в безумной надежде сразу после эмиграции покорить Голливуд. Все это – нормальный для художника способ существования на вольных хлебах, и писать сценарии (что в СССР прекрасно оплачивалось независимо от реализации) Аксенову нравилось больше, нежели с отвращением кропать идеологическую заказуху. Да он и не умел этого. В сценарной же халтуре он ничем не ограничен – все равно же не прокатит! – и потому в этой книге мы видим Аксенова, не стесненного решительно никаким форматом: чистое буйство фантазии, идеальный газ, плюс довольно сардонический юмор, вышучивающий советские штампы и любимые типажи советской кинематографии.
Конечно, у автора такого класса ничего не пропадает, все в дело, – и, скажем, «Перекресток» выглядит черновым наброском «Поисков жанра», «Олег и Ольга» тесно связан со средой и фабулой романа «Скажи изюм», темы и герои «Кто первым поймает Гитлера» перекочевали в «Ленд-лиз», «Юноши и мужчины» сделаны из отходов «Любви к электричеству», а «Бурная жизнь на Юге» отсылает к «Острову Крыму» (географически) и «Ожогу» (стилистически); даже из «Вьюноши летучего» получились впоследствии «Вольтерьянцы и вольтерьянки» – стиль для разговора о русском XVIII веке найден тут, на материале XVII. И все-таки эти сценарии очень далеки от того, что мы называем аксеновской прозой: это, так сказать, ее подсознание и отчасти лаборатория. Вольный гротеск, стилистическая полифония, полное отсутствие оглядки на скучные продюсерские претензии – все это черты аксеновской кинодраматургии, почти столь же неосуществимой, как и его театр. Невозможно экранизировать сны. Хотя, честно признаемся, осуществи кто-нибудь «Перекресток» тогда, когда он написан (до всякого «Инспектора ГАИ») – могла получиться отличная и до жути своевременная картина.
Почти все зная о литературных, музыкальных и даже кулинарных пристрастиях Аксенова, мы до удивления мало осведомлены о его киновкусах. Тут на помощь к нам спешат мемуаристы: оказывается, Аксенов высоко ценил «Строгого юношу» Роома, любил, естественно, Феллини, одобрял Формана (экранизировавшего тот самый «Рэгтайм» Доктороу, который Аксенов переводил на русский). В принципе же – синефилом Аксенов не был, предпочитая любым визуальным искусствам собственное воображение. Сценарии Аксенова, конечно, не для кино в обычном смысле слова, но они для киноманов, которые легко представят все описанное – и подивятся точности реплик, изяществу интриги, виртуозному подбору лейтмотивов. Раз сценарии Аксенова не подходят современному кино – тем хуже для него, тем лучше для тех, кому для осуществления самой фантастической мечты достаточно сосредоточиться, а в крайнем случае немного выпить.
Дмитрий Быков.
…Пока безумствует мечта
сценарий приключенческого фильма
В сценарии использованы стихи Александра Блока
Москва
…Лопушиное приволье. Царевококшайск – тишайшая родина. На зеленом холме, над обширными далями за вечерним чайным столом идиллически расположилось провинциальное общество.
Молодой рыжий попик, лучась благостью и мечтательностью, читает вирши собственного сочинения:
- Ах, лазурные угодия!
- Ах, жемчужные луга!
- Вот уж символ плодородия,
- Уж родные берега!
Какое же, однако же, блаженство же! И все вокруг сытное и сладкое – барышни, оладьи, душистый чай!
Захлопали аплодисменты, и девы зашлись в восторге.
– Ах, отец Илья, какое чудо! Неужто ваше сочинение? Ваше преподобие! С ума сойти!
В вечернем воздухе среди кустов сирени как дивно мелодичны девичьи голоса! Благодушествует за чайным столом и местный пристав, и глава семейства сивоусый железнодорожный мастер Четверкин.
Есть, однако, некоторая малая странность в идиллической картине: самовар, венчающий стол, имеет хитрое шестикрановое устройство и самодвижущийся сапог на трубе. Да по соседству на том же лопушином холму под дощатым навесом непрерывно крутятся с тихими звуками замысловатые круги разной величины. Следует сказать, что мужчины из-за чайных блюдец нет-нет да взглянут на замысловатое устройство: пристав с неодобрением, Четверкин с удовольствием.
Едва лишь затихли девичьи аплодисменты, как раздвинулась бузина и к столу приблизилась главная дама города госпожа Бружжанская в прогрессивном пенсне и с папиросой. Она положила тяжелую руку на плечо о. Ильи и произнесла глухо и с чувством:
– Вижу стихи ваши, Джулиус, в петербургском альманахе. Читайте еще!
О. Илья охотно перевернул страничку и запел было:
- Золотая нива,
- Розовый туман… —
как вдруг меж купами высоких деревьев появилось в вечернем глубоком небе нечто совершенно немыслимое – белый планер-змей и в нем болтающий длинными ногами человек.
Полет планера-змея нелеп и неуклюж. Участники чаепития раскрыли рты, но не успело их изумление превратиться в ужас, как аппарат рассыпался, а летун – это, разумеется, герой нашего рассказа Юрочка Четверкин – грохнулся на стол прямо к подножию самовара.
– Маманя, чаю, – прошептал вьюноша, перед тем как потерять сознание.
Босая нога крутанула один из шести кранов. Пар, взрыв, кипяток! Идиллия за несколько мгновений разбросана по холму, и лишь продолжают свое странное движение непонятные колеса под навесом.
– Это все ваша, Четверкин, наследственная крамольная страсть к винтикам! – погрозил пристав отцу. – К винтикам, колесикам, веревочкам! И вот плоды!
И вот они – плоды: залепленный пластырями, забинтованный юноша лежит в постели. За открытым окном, за кисейными занавесками весенняя прозрачная ночь. Даль весенней ночи, и там, за купами деревьев, Россия, Европа и океан. Юноша не спит, проблескивают в сумерках его глаза.
Порыв ветра взметнул занавески, и юноша скользнул в окно. В свободном парении он летит над своей тихой родиной.
ТИТРЫ
Песня или музыкальная тема юности и полета
титры кончаются
Прозрачное, прохладное, пронзенное золотыми шпилями небо Санкт-Петербурга. Белая ночь. Тишина.
В пустоте появляется движущаяся точка, в безмолвии возникает стрекочущий звук.
В глубине кадра раздумчивый и отчужденный голос Поэта читает стихи:
- Летун отпущен на свободу,
- Качнув две лопасти свои.
- Как чудище морское в воду.
- Скользнул в воздушные струи…
Прямо на нас летит двуплан системы Фарман, немыслимая для современного глаза летательная конструкция из парусины и тонких металлических трубок.
Свесив ноги в желтых крагах, впереди на самом кончике сидит молодой пилот. За его спиной ненадежно вращается пропеллер.
- О чем – машин немолчный скрежет?
- Зачем пропеллер, воя, режет
- Туман холодный и пустой?
- ………………………………………………..
Все ближе к нам подлетает двуплан. Теперь мы отчетливо видим усы пилота, его кожаную куртку, пуговицы и серебряные крылышки на его груди, клетчатое кепи. На лице пилота застыла насмешливая улыбка. Он не ответит на вопрос Поэта, потому что ему сейчас не до философии.
Аппарат закрыл собой весь экран, пролетел сквозь нас и теперь уже удаляется, вздрагивая под струями балтийского ветра.
– Увы, господа, авиация не станет всеобщим достоянием, – произносит вальяжный мужской голос.
Под хлопающими тентами на террасе аэроклуба стоит беллетрист-спортсмен Вышко-Вершковский. Он следит за удаляющимся аэропланом.
– Да почему же, почему, господин Вышко-Вершковский? – пылко возмущается, простирая к беллетристу руки, Юра Четверкин. Вот наш герой: волосы ежиком, беспокойные прозрачные глаза любопытны, розовые щечки, засаленный мундирчик реального училища.
– Наше поколение страдает головокружением на высоте! – резко отвечает Вышко-Вершковский и поворачивается. Усики, золотое пенсне, энергический подбородок. – Атлетизм, греко-римская борьба – вот путь нашего поколения.
– Не согласен! – восклицает Юрочка. – Лишь рожденный ползать летать не может!
Худой и строгий человек, сидя на барьере террасы, с волнением вглядывается вдаль.
– Валерьян начинает планирующий спуск…
– Господин Казаринов, – с уважительным достоинством обращается к нему юноша. – Позвольте представиться – Юрий Четверкин. Я всегда, Павел Павлович, преклонялся перед вашей теорией тянущего винта.
– В свою очередь, господин Четверкин, меня очень интересует ваша идея глубокого виража.
Изобретатель слегка поклонился Юре.
Вышко-Вершковский предложил сигары. Все закурили.
– Двупланы, однопланы… – задумчиво протянул беллетрист. – Уж не прообраз ли стальных птиц Апокалипсиса?
– Ох уж эти беллетристы! – с досадой восклицает Юра. – Да, если хотите, аэроплан – это орудие мира! Мистер Уайт подтвердит мою мысль.
– О, иес, сетенли!
На террасе появляется сухопарый англичанин Грехем Уайт.
– С аэроплана можно бросить взрывательный снаряд на любой дредноут. Война теряет смысл, – горячится Юра.
– Тре бьен, месье! Манифик! – С этими словами подбегает знаменитый француз Луи Блерио.
– Что вы скажете о нас, русских летчиках, месье Блерио? – с горделивой важностью спрашивает Юра Четверкин.
– Тре бьен! Манифик! – восклицает Блерио.
– Мой друг Валериан Брутень! – торжественно объявляет Юра.
На террасу с летного поля, снимая защитные очки, поднимается пилот в кожаной куртке и крагах. Молча, по-мужски, Валериан Брутень и Юра Четверкин обнимаются.
– Господа авиаторы! – послышался мелодичный голос.
Все обернулись к девушке, которая вышла из глубин аэроклуба. Она, как и Брутень, была затянута в пилотскую кожу, а в руке ее покачивались два цветка – белый и красный.
– Брутень и Четверкин, могли бы вы отважиться на трехсотверстный беспосадочный полет в отечественном аппарате со стосильным мотором «Гном»?
– Мы с Юрой, – отвечает Брутень, – давно уже выбросили из своего лексикона слово «могу» или «не могу» и заменили их словами…
– «Хочу» или «не хочу»! – подхватывает Юра.
– Позвольте, я запишу, – Вышко-Вершковский достает золоченое стило. – Философски это не-без-интерес-но.
– Пожалуйста, записывайте, – великодушно соглашаются Четверкин и Брутень.
Девушка-пилот, дивно улыбаясь, вручает авиаторам цветы: Брутеню – белый, Юре – красный.
Слышится голос:
– Господа авиаторы приглашаются для снятия фотографии.
И вот они расселись: «Группа участников Санкт-Петербургской международной выставки воздухоплавания и авиации»:
1. изобретатель летательных аппаратов П. П. Казаринов;
2. беллетрист-спортсмен Р. А. Вышко-Вершковский;
3. пилот-рулевой Грехем Уайт;
4. женщина-авиатор m-ll Л. Задорова;
5. Луи Блерио;
6. «король северного неба» пилот-рулевой Валериан Брутень.
Почему же мы не видим на этом фото мужественного пионера авиации и всеобщего любимца Юру Четверкина?
Увы, вся предыдущая сцена разыгралась в его воображении, а наш юный герой по-прежнему лежит на своей коечке, облепленный пластырями и обложенный ватой, а на груди его среди вороха иллюстрированных изданий лежит и «Синий журнал» с групповым снимком авиазнаменитостей.
Папа, клянусь!
За окном, однако, уже не волшебная ночь, а солнечное утро, а возле постели незадачливого летуна сидит строгий сивоусый папа с нравоучением.
– Никакой авиации, только солидное коммерческое образование, – рубит папа, нажимает на стене какую-то щеколду и приводит в движение какую-то хитрую, но бессмысленную конструкцию – чаши, молоточки, противовесы.
– Папа, клянусь! – неопределенно восклицает Юра.
– В изобретении перво-наперво должен быть практический резон, – продолжает папа. – Весь Царевококшайск знает, что на уездной ярмарке мой «авто-пар» возьмет приз. Сивилизация!
– Папа, клянусь!
– Будет диплом, будет служба, семья, пролетка, тогда летай! Летай, но пользу общественную не забывай. Практика! Здравый смысл!
Быстро пригнувшись, папа потянул что-то из-под коврика. Юрина кровать пришла в странное тряское движение. Папа не смог скрыть довольной улыбки.
– Папа, клянусь! – Юра поднял над головой кипу своей литературы.
За окном раздвинулись кусты сирени, и там появилось лучистое личико о. Ильи.
- Розовая нива,
- Золотой туман,
- Уж летит красиво
- Птичий караван, —
процитировал он.
Раздвинулась сирень чуть подальше, и там сверкнуло пенсне госпожи Бружжанской.
– В Петербург, Джулиус! В Петербург! Двадцатый век наступает!
– Вот именно, – сказал папа. – Пар! Электричество! Кислород!
С прибытием, господа хорошие. Столица империи
Великий шум и сутолока на петербургском перекрестке. Зеркальные витрины магазинов, вывески на разных языках, пролетки, автомобили, электрический трамвай, люди, люди… Юра едва успевает голову поворачивать на столичные чудеса, а о. Илья трясется от страха, вцепившись в его рукав.
– Отдавайте кошелек! – сердито говорит Юра.
– Папа строжайше наказал, что здесь на цельный год скромнейшего содержания. – Попик достает тощенький кошелек.
Юра вырывает.
– Знаю без вас! Боги Олимпа! Что я вижу? Глаза не изменяют мне?
– Куда ты, Юра? Куда? Потеряешься!
– Да неужели вы не видите, отец Илья? Это же настоящий кислородно-ацетиленовый аппарат!
Перепуганный опекун вцепился в рукав восторженного юноши.
– Пустите, это унизительно! Я совершеннолетний… почти… отец Илья, на нас смотрят!
Никто, конечно, на них не смотрит. Извозчики, городовые, ремонтники, шоферы, клерки из банков, жулики – все заняты своим делом. Вот стайка хорошеньких курсисток с транспарантом: «Неделя белого цветка. Жертвуйте страждущим чахоточным братьям!»
– Перво-наперво, Юра, бумаги твои отвезем в Коммерческое училище, исполним волю родителей, – говорит о. Илья. – А твоя аэроплания, Юрик, богомерзкое дело.
Юра пылко возражает:
– Между прочим, когда Анри Бомон пролетел над собором Святого Петра, папа римский возблагодарил небеса! Пустите, мракобес!
Юра вырывается из рук опекуна, подбегает к курсисткам и шепчет им, кивая на батюшку:
– Настоятель Семиреченской обители. Миллионщик. Купит весь ваш товар, мадмуазель.
Девушки с веселым писком окружают отца Илью. Мгновенно ряса преподобного стихотворца покрывается белыми ромашками. Все страхи и растерянность улетучились. Попик блаженствует.
- Душа волнуется в тревоге
- При виде нимфы молодой…
- Уж вдаль влекут поэта ноги
- Под звуки лиры золотой… —
бормочет он, покряхтывая от милого тормошения, однако норовит записать новый стих в книжечку.
А Юра дал стрекача. Он проносится со своим ковровым саквояжем мимо извозчиков к стоянке настоящих такси!
– Верста – двугривенный! – презрительно покосился из-под кожаного козырька импозантный шофер, похожий на путешественника Остен-Сакена.
Юра, не глядя, сует ему хрустящую купюру из своего «скромнейшего содержания», хватается за заводную ручку, за руль, за кулису скоростей, нажимает грушу сигнала.
Трудно описать восторг технически грамотного юноши, впервые едущего на автомобиле.
– Магазин Зорге и Михайловского!
– Сейчас нарисуем! – таксист иронически поглядывает на паренька.
Отец Илья спохватился:
– Мамзели! Где отрок мой подопечный?
– Отрок, батюшка, укатил на такси!
Ужас охватывает отца Илью. Он слабеет и прислоняется к рекламной тумбе.
- Юноша бледный со взором горящим,
- Уж ты несешься в машине гудящей! —
бормочет он и трясущимися пальцами берется за карандашик.
Неизвестно, долго ли путешествовал Юрочка на своем шикарном такси по столице империи, но выехал он все на тот же перекресток, скрещение бурных деловых и торговых улиц, но с другого угла.
Дом, который мысом выступает на площадь, словно нос океанского лайнера, украшен сверху донизу разнообразными вывесками:
Банк «Олимпия»
САЛОН «СУДЬБА»
Зорге, Михайловский и К°. запасные части
для автомобилей и аэропланов всех систем.
Спортивная одежда.
За зеркальным стеклом знаменитого магазина выставлены образцы товара: пропеллер, выточенный из дерева благородной породы, девятицилиндровый авиационный мотор «Сопвич», автомобильные фары, шины «Голуа» и «Колумб», перчатки, очки, свитеры… На рекламных щитах изображены летательный аппарат с огромными планами, похожими на орлиные крылья, и скоростной автомобиль модели «Торпедо».
Из магазина выходит преображенный Юра. На нем кожаная куртка, точно такая же, как у его кумира Валериана Брутеня, на груди серебряные крылышки, на голове клетчатое кепи, на ногах краги.
Несказанно гордый собой Юра на некоторое время застывает на крыльце магазина, чтобы полюбовалась на него вся площадь Семи Углов.
И, действительно, прохожие на него оборачиваются, а из коляски извозчика даже полетел детский голосок:
– Папа, посмотри – настоящий авиатор!
– Авиатор, – услышал Юра совсем рядом насмешливый голос.
Возле витрины стояли трое пареньков чуть постарше его. У них был вид бедных мастеровых – видавшие виды косоворотки, смятые картузы, на плечи одного наброшена засаленная студенческая тужурка.
– Типичный «авочка», – сказал студент, с бесцеремонной издевкой разглядывая Юру. – Сейчас все белоподкладочники от авиации с ума посходили, а ведь не отличают «моран» от «вуазена».
Юра вспыхнул, как маков цвет, и весь затрепетал, но троица тут же лишила его внимания и обернулась к витрине.
– Ребята, смотрите, появились мерседесовские патрубки и поршни!
– Но цены, цены! Боги «Олимпии»!
– Давайте-ка пересчитаем нашу наличность.
– Может быть, Зорге запишет вперед?
Пересчитывая мятые рубли и монеты, троица прошла мимо Юры в магазин.
– Авочка… – прошептал опозоренный юноша, бросился к своему роскошному «напиэру», повернул к себе зеркальце заднего вида.
В зеркальце, увы, отражался не мужественный авиатор, а мальчик с предательскими розанами на щеках.
В этот момент из загадочного салона «Судьба» вышел англизированный джентльмен с моноклем. За ним поспешал мастер-гример-куафер из салона.
– Вы мой шедевр, мосье Отсебятников! – восклицал гример-куафер, по-женски трепеща руками.
– Т-с-с-с! – приложил палец ко рту джентльмен.
– Пардон, мосье Теодор, но эта волевая носогубная складка, это трагическое левое веко!.. Мрак! Молчание! Судьба!
– Т-с-с-с! – еще раз предостерег джентльмен и тут же скрылся, столь мастерски и внезапно, что не оставил ни малейшего сомнения в своей профессии.
Юра бросил взгляд на витрину салона и увидел парики, усы, бакенбарды, грисы и фото демонических красавцев.
МУЖЧИНОЙ НЕ РОЖДАЮТСЯ —
ИМ СТАНОВЯТСЯ!
Граф Д’Аннунцио —
изречение лентой вилось по витрине. Юра решительно подхватил ковровый саквояжик.
Ау, ау, есть здесь кто-нибудь из Царевококшайска?
Жалобно звучит в прозрачных петербургских сумерках голосок отчаявшегося о. Ильи. Заблудился начинающий стихотворец в каменных громадах.
…Пустынно отсвечивает под блеклым небом неподвижный канал. Дикой кошкой горбится столица. На мосту жандарм стоит. Сунулся было к жандарму о. Илья и отпрянул – жандарм каменный. Все каменное, тайное, манящее и пугающее.
Вдруг набережная канала наполнилась цокотом копыт – проехали гвардейцы в касках с султанами. Они ругались по-французски и хохотали.
Из-за угла бесшумно выкатил зашторенный «роллс-ройс». Бесшумно открылась резная дубовая дверь маленького дворца. В глубине бесшумно мелькнула женская фигура в декольте. Из «роллс-ройса» бесшумно выскочил и вбежал на крыльцо молодой человек в мундире с генеральскими погонами.
Двое в черных хлопающих на ветру крылатках на миг остановились на горбатом мосту. Блеск невской воды отразился в их зрачках и угрожающими усмешками мелькнул на молодых лицах.
– Великий князь, хлыщ, тупица… – проговорил один. – Эх, Каляева на них нет!
– Была бы пустая башка, а пулька для нее найдется, – сказал другой.
О. Илья в изнеможении сел к ногам каменного истукана:
– Братия, есть здесь кто-нибудь из Царевококшайска?
Исчезло все: гвардейцы, автомобиль, крылатки… Безмолвие.
И откуда только берется нахальство?
Ей-ей, уж кому и нужен был опекун в Северной Пальмире, так это самому о. Илье. Юра Четверкин в опекуне не нуждается.
Вот он откинулся в «напиэре», уверенный в себе, неторопливый тридцатилетний мужчина-авиатор с красивыми усами и седоватыми (не мудрено при такой профессии) бакенбардами, герой головокружительных европейских авиатрасс, и огни петербургских островов отражаются в его странных (еще бы!) глазах.
Автомобиль катит по темным аллеям парка, к каким-то разноцветным огонькам, гирляндами мерцающим среди листвы.
– Вы уверены, что это аэроклуб «ИКАР»? – спрашивает Юра.
– Все господа спортсмены сюда катаются.
…Юра проходит под аркой, на которой и впрямь электрическими лампочками выписано слово ИКАР.
Ярко освещенная аллея пустынна, но впереди и по бокам сквозь деревья и кусты мелькают какие-то не очень отчетливые фигуры. Юра недоуменно оглядывается и вдруг…
…Вдруг шквал искрометного вальса обрушился на него вместе с лентами серпантина и конфетти. Аллея мгновенно заполнилась людьми. Что это? Вместо суровых рыцарей воздуха в аэроклубе «Икар» его встречают… маски! Прельстительные коломбины, домино, пьеро, сицилианские разбойники, мавры, мушкетеры кружатся в бездумном золотом вихре.
– Господа, настоящий авиатор! – вдруг совсем близко воскликнул мелодичный девичий голосок, и шею Юрочки обвивает голая рука. Мгновение – и он окружен.
– Ах, какой блестящий летун!
– Откуда вы, месье, и как ваше имя?
Бокал шампанского уже пенится в руке Четверкина.
– Господа, тост за бесстрашных гладиаторов пятого океана!
«Главное – молчание, – думает Юра, пытаясь взять себя в руки среди бушующего карнавала. – Два-три слова в час, не более. Мрак, молчание, фатум. Многозначительное молчание…»
Не будет секретом сказать, что первые глотки шампанского суть первые глотки шампанского в жизни Юры.
– Мое имя Иван Пирамида, медам и месье, – медленно говорит он, а глаза его с каждым словом разгораются и разгораются, и вот он уже закусил удила. – Я только что из Франции, мадмуазель. Участвовал в круговой гонке Версаль – Марсель – Исси-ле-Мулино – Пале-Рояль и Плас Этуаль. Взял второй приз после Сержа Ле-Крем, леди и джентльмены…
– Браво! Виват! – закричали маски. – Гип-гип-ура!
О, не секрет и то, что второй бокал шампанского суть второй бокал шампанского в жизни Юры Четверкина.
– Я представитель южной школы, – распространяется он. – Одесса! Мы с Мишей Ефимовым начинали на планерах, а еще в русско-японскую войну я корректировал огонь с воздушного шара.
Очаровательная коломбина вспрыгнула на стул и в музыкальной паузе пылко продекламировала:
- Я не люблю тургеневских романов,
- Мне не понятен милый Гончаров,
- Не изучавший действия паров
- В шестицилиндровых моторах монопланов!
И тут же коломбиночка спрыгнула прямо в стальные руки Ивана Пирамиды.
– Аргентинское танго! Сто пар! – прозвучал громовой голос.
Юра и опомниться не успел, как оказался в толпе танцующих.
В разных концах парка за столиками только и разговоров было, что о вновь прибывшем летуне.
– Пирамида… Пирамида… Кажется, он фигурировал в последнем бюллетене «Авиатик Сэсаэти». Неплохие результаты!
– Я думаю предложить ему ангажемент.
– Так сразу?
– При хорошей рекламе, батенька, тысячное дело.
Среди танцующих пара мушкетеров, один – высокий, плечистый, второй – маленький, стройный. Они внимательно разглядывают Ивана Пирамиду.
– Этот Пирамида очень похож на моего брата, – говорит маленький мушкетер.
Читать бесплатно другие книги:
