Друд, или Человек в черном Симмонс Дэн

— Я знаю, что в последнее время я хорошо сплю, — солгал я.

Диккенс улыбнулся.

— Но если Кэролайн научится погружать вас в сон посредством магнетических приемов, вы сможете сократить вечернюю дозу лауданума или даже вовсе от него отказаться.

— Я и так прекрасно обхожусь без лауданума, — сказал я.

— Ох, Уилки, но это же неправда! — вскричала Кэролайн. — Всего только третьего дня ты… — Она осеклась, встретив мой ледяной взгляд. А потом пролепетала: — Пойду перемолвлюсь с поварихой и узнаю, готов ли ужин.

Ужин вскоре подали, и он удался на славу — не только в смысле вкусовых впечатлений (приятная неожиданность для меня, поскольку наша «повариха» Бесс являлась также нашей горничной и одной из скромного штата нашей прислуги, в который помимо нее входили ее муж Джордж и их дочь Агнес, ровесница Кэрри), но также в смысле приятствия и веселости застольной беседы.

Кэрри, неизменно восторгавшаяся Чарльзом Диккенсом (в отличие от собственных его дочерей, заметно к нему поостывших в последнее время), держалась с милой девичьей застенчивостью — юная Хэрриет, как и ее мать, обладала довольно живым умом и уже овладела тонким искусством очаровывать взрослых мужчин, не впадая в кокетство. Даже Кэролайн принимала участие в нашем разговоре. Сам Диккенс был благодушен и любезен.

Не знаю, дорогой читатель моего посмертного будущего, удалось ли мне объяснить это в своих жалких мемуарах достаточно внятно и доходчиво, но Чарльз Диккенс, пусть предположительно негодяй и даже убийца, почти всегда был исключительно приятен в общении. Он вел разговор легко и непринужденно, без малейшей натуги или притворства, обычно не сосредоточиваясь на собственной персоне. В кругу моих знаменитых английских друзей и знакомых он единственный казался мне неизменно занятным, интересным и сочувственным собеседником, он никогда не стремился изречь напыщенный афоризм или отпустить тяжеловесную остроту, а в роли внимательного слушателя вызывал расположение тем, что часто смеялся, причем весьма заразительно.

Тогда, девятого июня, в год от Рождества Христова тысяча восемьсот шестьдесят седьмой, Диккенс тоже много смеялся за ужином. Он производил впечатление человека, свободного от всяких забот и тягостных мыслей.

После ужина мы с ним поднялись в мой кабинет, чтобы выпить бренди и выкурить сигару-другую. Признаться, я немного побаивался заходить в кабинет в вечерние часы — июньской порой смеркалось поздно, и, хотя сейчас похолодало и лил дождь, сквозь шторы все еще пробивался тусклый свет, — но я утешил себя соображением, что Второй Уилки редко появлялся раньше полуночи. Вдобавок я ни разу не видел Второго Уилки, когда находился в чьем-либо обществе, — хотя Второй Уилки так или иначе тревожил меня своим присутствием, сначала смутно ощущаемым, а потом явственно зримым, с самого детства (о чем мне, вероятно, следовало сказать вам раньше, дорогой читатель).

Но сегодня он не стал докучать мне.

Диккенс, извинившись, отлучился в туалет, а я подошел к окну со своим стаканом бренди, раздвинул шторы и выглянул в сумерки.

Дождь по-прежнему лил как из ведра. Я слабо улыбнулся при мысли об инспекторе Филде и двадцати трех агентах, в большинстве своем нанятых на одну ночь (буквально несколько дней назад я с удивлением узнал, что в штате частного сыскного бюро Филда служат всего-навсего семь человек). Все они сторожили где-то поблизости, невидимые глазу, и наверняка чувствовали себя не особо комфортно под дождем в такую не по сезону холодную погоду. Кэрри и служанка Агнес жарко растопили камин в моем кабинете, и здесь было тепло и уютно.

Накануне я премного позабавился, когда инспектор велел мне выпроводить из дома под разными предлогами Кэролайн, Кэрри и трех слуг, чтобы он с Баррисом и еще несколькими своими людьми мог тщательно обследовать весь дом от подвала до чердака.

Филд настоял на такой необходимости, и мне осталось лишь ходить за ним по пятам, пока они осматривали двери и окна, прикидывая вслух, можно ли допрыгнуть до верхних окон с соседних крыш, и горячо обсуждая между собой, с каких позиций лучше всего вести наблюдение за улицей, задним двором и ближайшими переулками. Наконец они с фанатичным усердием обрыскали весь подвал и даже не поленились перекидать лопатами добрых полтонны угля с одного места на другое. В каменной стене, возле которой всегда была насыпана угольная куча высотой в несколько футов, сыщики обнаружили отверстие… отверстие диаметром дюймов десять, если не меньше.

Сыщики посветили в дыру фонарем, но узкий лаз всего через пару футов резко уходил вниз, в камень и землю.

— Куда это ведет? — осведомился инспектор Филд.

— Откуда мне знать? — сказал я. — Я впервые это вижу.

Филд отдал распоряжение Баррису и прочим своим людям, и они — уму непостижимо! — притащили кирпичи, строительную известь и необходимые инструменты, чтобы заложить столь безобидное отверстие. Они управились с делом за десять минут: Баррис самолично укладывал кирпичи и орудовал мастерком. Я заметил, с какой сноровкой он работал, и догадался, почему у него такие мускулистые руки. Мистер Реджинальд Баррис, как бы он ни щеголял своим оксфордским или кембриджским акцентом, явно происходил из низкого ремесленного сословья.

— Вы защищаете меня и Диккенса от крыс? — с улыбкой спросил я.

Инспектор наставил на меня толстый палец, каковой жест невесть почему показался угрожающим.

— Помяните мои слова, мистер Коллинз. Либо мистер Диккенс постарается встретиться с Друдом завтра, в знаменательную годовщину их встречи на месте Стейплхерстской катастрофы, либо Друд изыщет способ повидаться с Диккенсом. В любом случае, сэр, вы окажетесь в опасности, коли встреча состоится здесь.

Я рассмеялся и указал на крохотную дыру в стене, теперь наглухо заложенную кирпичом.

— По-вашему, Друд каким-то образом проникнет в дом через такое отверстие? — Я показал руками ширину лаза: сквозь него не протиснулся бы и намазанный жиром ребенок.

Филд не улыбнулся в ответ.

— Увы, мистер Коллинз, существо, которое вы называете Друдом, способно пролезать и в более узкие отверстия. Если его приглашают.

— Ну вот, вы сами себе и ответили, инспектор, — посмеиваясь, промолвил я. — Я не приглашал мистера Друда к себе домой.

— Да. Но возможно, это сделал мистер Диккенс, — сказал инспектор Филд.

Потом мужчины продолжили с превеликим тщанием обследовать мой подвал, дюйм за дюймом.

— Я еду в Америку, — сообщил Диккенс.

Мы допивали бренди и докуривали сигары, огонь в камине шипел и потрескивал у наших ног, дождь по-прежнему барабанил в окна. Сейчас, в моем кабинете, Диккенс был столь же молчалив и мрачен, сколь словоохотлив и весел он был за ужином часом ранее.

— Вы шутите! — воскликнул я.

— Нисколько.

— Но… — начал я и осекся.

Я собирался сказать: «Но ведь вам здоровье не позволяет» — однако вовремя прикусил язык. О скверном состоянии здоровья Неподражаемого я слышал от многих людей — от Фрэнка Берда, моего брата Чарли, дочери Диккенса Кейт и разных наших общих знакомых. Но Диккенс только разозлился бы, обнаружь я осведомленность касательно его серьезных немощей и недугов: хронической усталости, валившей его с ног между концертами во время весеннего турне по Англии и Шотландии; усугубляющихся проблем с левой ногой и левой почкой; несварения, метеоризма, сопутствующих головных болей и — самое главное — быстрого старения организма.

Вместо этого я сказал:

— Но ведь вы не любите Америку, и американцы воспрепятствуют вашему возвращению туда. Вы совершенно недвусмысленно выразили свое презрение к ним в своих «Американских заметках» и «Мартине Чезлвите».

— Пфа! — Диккенс небрежно махнул рукой. — Я посещал Америку двадцать пять лет назад, дорогой Уилки. Даже такая отсталая страна должна была исправиться за четверть-то века. Они всяко исправились в части уважения к авторским правам и выплат английским авторам за журнальные публикации — как вы сами прекрасно знаете.

В последнем он был прав. Я заключил превыгоднейшую сделку с американцами и уже почти завершил переговоры насчет публикации «Лунного камня» на еще лучших условиях, хотя покамест даже не начал толком писать роман.

— Кроме того, — продолжал Диккенс, — у меня там много друзей, иные из которых слишком стары или робки, чтобы пересечь океан. Мне бы хотелось повидаться с ними в последний раз до их или моей смерти.

Упоминание о смерти растревожило мою душу. Я допил последний глоток бренди и уставился в каминный огонь, снова думая о глупом инспекторе Филде и его людях, мокнущих под дождем где-то рядом. Если Диккенс собирался поступить сообразно предсказанию Филда — вспомнить вдруг о якобы назначенной встрече и под этим предлогом улизнуть из моего дома, не оставаясь на ночь, — то ему следовало поторопиться. Час был уже поздний.

— В любом случае, — проговорил Диккенс, устраиваясь поудобнее в глубоком кожаном кресле с подголовником, — я решил в начале августа послать Долби на разведку новых земель, как выражаются американцы. Он возьмет с собой два моих рассказа, «Объяснение Джорджа Сильвермена» и «Роман, написанный на каникулах». Оба они были заказаны двумя американскими издателями и в скором времени, полагаю, появятся в детском журнале под названием «Наше юное поколение» или что-то в таком духе.

— Да, — откликнулся я. — Вы показывали мне «Роман, написанный на каникулах» в Гэдсхилле несколько недель назад… вы тогда еще сказали, что все истории там сочинены детьми, давшими волю своему причудливому воображению. И я вам поверил.

— Я так и не понял, лестно это для меня или оскорбительно.

— Разумеется, я не хотел ни польстить вам, ни оскорбить вас, Чарльз, — сказал я. — Просто констатация факта. Если уж вы начинаете работать со словом, у вас все получается в высшей степени достоверно. Но я прекрасно помню, как вы говорили мне, что двадцать пять лет назад долгое, напряженное турне по Америке изрядно подорвало ваши силы. Форстер доныне утверждает, что американцы были недостойны внимания такого гения, как вы. Вы уверены, Чарльз, что вам хочется снова подвергнуть себя столь тяжким испытаниям?

Диккенс, уже взявший предложенную мной сигару, теперь выпустил струю дыма в потолок.

— Действительно, тогда я был моложе, Уилки, но я также был измотан работой над «Часами мистера Хамфри», а всего за несколько дней до отъезда перенес довольно серьезную операцию. Кроме того, постоянные выступления с речами, которых от меня требовали с первого дня моего пребывания в Америке, утомили бы даже члена парламента, не занятого ничем другим. Вдобавок тогда я был гораздо нетерпимее и раздражительнее, чем сейчас, безмятежной порой зрелости.

Я подумал о «безмятежной» поре зрелости этого писателя. Инспектор Филд сообщил мне, что Эллен Тернан с начала апреля по конец мая болела и требовала, чтобы Чарльз Диккенс — вероятно, самый публичный человек в нашей стране — пропадал из поля зрения общественности на несколько дней кряду и сидел у постели своей недужной любовницы. Выработавшаяся у Диккенса привычка к конспирации распространялась не только на его предполагаемые встречи с существом по имени Друд; скрытность и притворство стали второй натурой писателя. В последнее время Диккенс по крайней мере дважды присылал мне письма, написанные якобы в Гэдсхилл-плейс, хотя я знал наверное, что в указанные в них даты он находился у Эллен Тернан или в своем тайном доме по соседству.

— Есть и другие причины, почему мне надо покинуть страну, — тихо проговорил Диккенс. — Настало время рассказать вам о них.

Я слегка приподнял брови и выжидательно посмотрел на него. Я приготовился услышать очередную выдумку, а потому следующие слова Диккенса стали для меня полной неожиданностью.

— Вы помните персонажа, которого я именовал Друдом? — спросил Диккенс.

— Конечно, — ответил я. — Мог ли я забыть ваш рассказ о Стейплхерстской катастрофе или наше путешествие по подземным тоннелям позапрошлым летом?

— Ну да, разумеется, — сухо промолвил Диккенс. — Думаю, дорогой Уилки, вы мне не верите, когда я говорю о Друде… — Он небрежно отмахнулся от моих поспешных возражений. — Нет, выслушайте меня сейчас, друг мой. Прошу вас. Я многого не рассказывал вам, Уилки… многого не мог рассказать… вы бы просто мне не поверили, расскажи я вам. Но Друд действительно существует, как вы почти удостоверились в Бирмингеме.

Я снова открыл рот, но не сумел издать ни звука. Что он имел в виду? Я давно уже убедил себя, что кошмарный сон наяву, привидевшийся мне на выступлении Диккенса в Бирмингеме год назад, являлся опиумной фантазией, навеянной ужасным столкновением с грабителями в темном бирмингемском переулке. Кровь, позже обнаруженная на моем воротничке и галстуке, истекла из пореза, нанесенного мне грабителем, приставлявшим нож к моему горлу.

Но откуда Диккенс мог знать про сновидение, вызванное наркотиком? Я никому о нем не рассказывал, даже Кэролайн и Марте.

Прежде чем я успел сформулировать вопрос, Диккенс снова заговорил.

— Чем задаваться вопросом о реальности или нереальности Друда, дорогой Уилки, вы когда-нибудь задумывались об истинных мотивах вашего друга инспектора Филда, одержимого идеей поймать или убить этого человека?

При упоминании о моем друге инспекторе Филде я покраснел. Я всегда считал, что Диккенс ничего или почти ничего не знает о моем общении с пожилым сыщиком — откуда он мог знать? — но он часто изумлял меня высказываниями, свидетельствовавшими о его осведомленности или поразительной догадливости.

С другой стороны, если Друд действительно существует (чего я не допускал ни на минуту), вполне возможно, Диккенс получает сведения от этого фантома и его агентов — точно так же, как я узнаю информацию от инспектора Филда и его агентов.

Не впервые за последние два года я почувствовал себя пешкой в какой-то ужасной шахматной партии, разыгрываемой в непроглядной ночной тьме.

— Вы уже излагали мне свои соображения насчет так называемой одержимости инспектора Филда, — ответил я. — По собственным вашим словам, он считает, что успех в данном деле позволит ему добиться восстановления пенсии.

— Недостаточно веский мотив, чтобы оправдать драконовские, если не сказать отчаянные меры, принятые инспектором Филдом в последнее время, — вам так не кажется? — спросил Диккенс.

Я задумался. Во всяком случае, нахмурился, прищурился и придал лицу сосредоточенное выражение. Честно говоря, в тот момент я остро сознавал лишь одно: что пульсирующий шар боли начинает разрастаться за моим левым глазом, выпускать горячие щупальца, с каждой секундой проникающие все глубже в череп.

— Нет, — наконец проговорил я. — Не кажется.

— Я знаю Филда, — сказал Диккенс. Огонь в камине шипел и потрескивал, зола осыпалась с кусков угля серыми хлопьями. В кабинете вдруг стало невыносимо жарко. — Я знаю Филда без малого двадцать лет, Уилки, и его амбициозность превосходит всякое понимание.

«Ты говоришь о себе», — подумал я, но ничего не сказал вслух.

— Инспектор Чарльз Фредерик Филд хочет снова занять должность старшего комиссара, — продолжал Диккенс. — Он метит на место начальника сыскного отдела Скотленд-Ярда.

Я рассмеялся, несмотря на неуклонно возрастающую боль.

— Безусловно, здесь вы ошибаетесь, Чарльз. Филд — старик… ему далеко за шестьдесят.

Диккенс бросил на меня сердитый взгляд.

— У нас во флоте есть адмиралы восьмидесяти с лишним лет, Уилки. Нет, смех вызывает не возраст Филда и даже не его амбиции. А его средства достижения цели.

— Но вы же сами говорили мне, что инспектор Филд настроил против себя всю Столичную полицию своими неправомерными действиями, совершенными в роли частного сыщика, — поспешно сказал я, сообразив, что оскорбил Диккенса упоминанием о преклонном возрасте. — Они же лишили его пенсии! Ясное дело, он никогда не сможет занять прежний пост в обновленной, современной лондонской полиции!

— Сможет, дорогой Уилки, сможет… если отдаст под суд предполагаемого вожака шайки убийц, на счету которого не одна сотня жертв. Филд еще много лет назад научился использовать городские газеты в своих интересах, и он непременно сделает это сейчас.

— Значит, Чарльз, вы разделяете мнение инспектора, что Друд является убийцей и предводителем шайки убийц?

— Я не разделяю никаких мнений инспектора Филда, — отрезал Диккенс. — Я просто пытаюсь объяснить вам одну вещь. Скажите, друг мой, вам нравится платоновский Сократ?

Я растерянно моргнул, обескураженный столь резкой переменой темы. Чарльз Диккенс, как всем известно, был самоучкой и довольно болезненно переживал сей факт, хотя всю жизнь с превеликим усердием занимался самообразованием. Он никогда прежде не заводил речи о Платоне или Сократе, и сейчас я не мог взять в толк, какое отношение имеют два античных философа к предмету нашего разговора.

— Платон? — недоуменно переспросил я. — Сократ? Ну да, конечно. Это превосходно.

— В таком случае вы извините меня, если я задам вам несколько вопросов по ходу наших совместных поисков некой имманентной, но не очевидной истины?

Я кивнул.

— Если допустить, что некто Друд является не просто галлюцинацией или плодом бессовестного вымысла, — негромко проговорил Диккенс, ставя на стол стакан с бренди и складывая ладони домиком, — задавались ли вы вопросом, Уилки, почему я продолжал встречаться с ним в течение последних двух лет?

— Я понятия не имел, что вы продолжали встречаться с ним, Чарльз, — солгал я.

Диккенс скептически усмехнулся, глядя на меня поверх своих длинных пальцев, сложенных кончик к кончику.

— Но если вы продолжали знакомство с ним… предположим… — продолжал я, — тогда я бы принял объяснение, данное вами ранее.

— Что я совершенствуюсь в искусстве месмеризма.

— Да. И расширяете свои познания о древнем египетском культе.

— Вполне достойные цели, — сказал Диккенс. — Но разве стоило бы, по-вашему, идти на столь великий риск единственно ради возможности утолить свою любознательность? На риск, сопряженный с неусыпной слежкой ретивых агентов инспектора Филда? С частыми сошествиями в Подземный город? И самим общением с маньяком, по словам нашего уважаемого инспектора, убившим не одну сотню человек?

Я совершенно не понимал, о чем он меня спрашивает. Через несколько секунд тупого оцепенения, которое я постарался выдать за глубокое раздумье, я промямлил:

— Нет… пожалуй, не стоило бы.

— То-то и оно, — промолвил Диккенс менторским тоном. — А вы когда-нибудь допускали мысль, что я защищаю Лондон от ярости этого монстра, милейший Уилки?

— Защищаете? — переспросил я.

Теперь боль тесным обручем сдавливала череп и болезненно пульсировала за правым глазом.

— Вы читали мои книги, дорогой друг. Вы слышали мои речи. Вы посещали приюты для бедняков и падших женщин, основанные с моей помощью и при моей финансовой поддержке. Вы знаете мои взгляды на социальные проблемы.

— Да, — сказал я. — Да, конечно, Чарльз.

— В таком случае имеете ли вы представление о гневе, кипящем и бурлящем там, в Подземном городе.

— О гневе? — повторил я. — Вы говорите о гневе Друда?

— Я говорю о гневе тысяч, возможно, десятков тысяч мужчин, женщин и детей, изгнанных в подземные логова, сточные тоннели, трущобы и подвалы, — сказал Диккенс, возвысив голос до такой степени, что Кэролайн внизу, вероятно, его услышала. —  Я говорю о гневе тысяч лондонцев, лишенных возможности зарабатывать на хлеб тяжелым трудом даже в наземных трущобах и изгнанных в подземную смрадную тьму, точно крысы. Точно крысы, Уилки!

— Крысы, — повторил я. — Чарльз, о чем, собственно, идет речь? Не хотите же вы сказать, что этот… Друд… является представителем десятков тысяч беднейших обитателей Лондона. Вы же сами говорили, что он фигура эксцентричная… иностранец.

Диккенс хихикнул и легко побарабанил кончиками пальцев друг по другу.

— Если Друд просто фантом, дорогой Уилки, то фантом из страшнейшего кошмара наземного Лондона. Он — сгусток тьмы в темнейших глубинах души. Он — воплощение гнева всех тех, кто потерял последний проблеск надежды в нашем современном городе и современном мире.

Я устало потряс головой.

— Я потерял нить вашей мысли, Чарльз.

— Позвольте мне попробовать еще раз. Час уже поздний. Зачем было Друду разыскивать меня на поле смерти, каковым являлось место Стейплхерстской катастрофы, а, Уилки?

— Я и не знал, что он разыскивал вас, Чарльз.

Диккенс досадливо махнул рукой, снова поднес к губам сигару и сквозь клубы голубого дыма сказал:

— Конечно, разыскивал. Вам следует научиться слушать, милейший Уилки. Говорю вам как любимому другу и собрату по перу: вам надобно развивать восприимчивость в данном отношении. Вы единственный на свете человек, кому я рассказал о существовании Друда и моих с ним отношениях. Вы должны слушать внимательно, чтобы понять ужасный смысл этой… драмы. Драмы, которую инспектор Филд упорно продолжает считать игрой и фарсом.

— Я внимательно вас слушаю, — холодно промолвил я.

Меня страшно раздражало, когда Диккенс — обычный литератор, чьи книги в последнее время продавались хуже моих, причем литератор, ни разу не получавший от издателя таких крупных авансов, какие выплачивались мне, — принимался меня критиковать.

— Почему Друд выбрал меня? Почему из всех людей, уцелевших в железнодорожном крушении, наш восставший из гроба Друд выбрал именно меня?

Я задумался, украдкой потирая пульсирующий правый висок.

— Право, не знаю, Чарльз. Безусловно, вы были самым известным человеком, ехавшим на том поезде.

«Со своей любовницей и ее матерью», — мысленно добавил я.

Диккенс помотал головой.

— Не известность моя привлекла ко мне Друда и не отпускает по сей день, — негромко проговорил он, выпуская струю голубого дыма. — А мои способности.

— Ваши способности.

— Писательские, — пояснил Диккенс почти раздраженно, — Ибо я являюсь — прошу прощения за вынужденную нескромность, — вероятно, самым значимым писателем Англии.

— Ясно, — солгал я. — Кажется, я наконец понял. По крайней мере, начинаю понимать. Друд хочет, чтобы вы написали для него что-то.

Диккенс рассмеялся. Без всякой издевки или презрения (я бы, наверное, тотчас удалился в спальню вместе со своей головной болью, когда бы услышал подобные нотки), но обычным своим мальчишеским, заливистым, искренним смехом.

— Пожалуй, да. — Он стряхнул пепел с сигары в ониксовую пепельницу. — Друд настойчиво просит меня взяться за перо. И написать не что иное, как его биографию, дорогой Уилки. Безусловно, подобный труд займет пять толстенных томов, если не шесть или семь.

— Его биографию, — проговорил я.

Если Диккенсу и надоело, что я постоянно повторяю за ним слова, то уж всяко не больше, чем мне самому. Вечер, начавшийся с чудесного ужина, приятной застольной беседы и смеха, теперь походил на бредовый сон.

— Только по одной этой причине Друд еще не обрушил всю силу своей ярости на меня и мою семью, на проклятого инспектора Филда, на вас и на весь Лондон, — устало сказал Диккенс.

— На меня? — удивился я.

Казалось, Диккенс меня не услышал.

— Почти каждую неделю я спускаюсь в этот Аид… в Подземный Лондон, — продолжал он. — Каждую неделю я достаю свою записную книжку и слушаю. И записываю. И киваю. И задаю вопросы. Всячески стараюсь растянуть разговор. Всячески стараюсь отсрочить неизбежное.

— Неизбежное?

— Неизбежный взрыв гнева, который произойдет, когда это чудовище обнаружит, что на самом деле я не записал ни слова из его гнусной «биографии», друг мой. Но я узнал многое… чего лучше и не знать вовсе. Я узнал об омерзительных древних ритуалах, непостижимых разуму душевно здорового англичанина. Я узнал о месмерическом магнетизме, применяемом для отвратительных, чудовищных целей: совращение, изнасилование, подстрекательство, использование других людей для устрашения, мести, убийства. Я узнал… слишком многое.

— Вам нужно прекратить свои походы в подземный мир, — сказал я, думая о тихом, благостном логове Короля Лазаря под Погостом Святого Стращателя.

Диккенс снова рассмеялся, но на сей раз принужденно.

— Если я не прихожу к нему, он является ко мне, Уилки. Во время моего турне. На железнодорожных станциях. В гостиницах в Шотландии, Уэльсе и Бирмингеме. В Гэдсхилл-плейс. По ночам. Именно лицо Друда я видел за окном своей спальни рождественской ночью, когда Диккенсон разгуливал во сне.

— Может, Друд убил молодого Диккенсона? — спросил я, воспользовавшись случаем перейти в наступление.

Диккенс растерянно поморгал, а потом медленно, устало проговорил:

— Понятия не имею, Уилки. Мальчик попросил меня на несколько недель стать его опекуном, только по названию. Сразу по достижении совершеннолетия он взял все свои деньги в моем банке по выписанному мной чеку. Потом он… уехал. Больше мне ничего неизвестно.

— Но Друду наверняка хотелось бы заполучить деньги мальчика не меньше, чем написанную вами биографию, — продолжал я давить на Диккенса. — А ну как он злоумышленно употребил свою магнетическую силу, чтобы заставить кого-нибудь убить бедного малого и похитить его деньги для него, Друда?

Диккенс посмотрел на меня так пристально, так холодно, что я невольно отпрянул назад в кресле.

— Да, — сказал Неподражаемый. — Когда дело касается Друда, все может быть. Этот монстр мог заставить меня убить мальчика и принести деньги в подземный храм, а я ничего не помнил бы. Я бы считал все произошедшее сном, смутным воспоминанием о каком-то спектакле, виденном в далеком прошлом.

У меня бешено заколотилось сердце и перехватило дыхание, когда я услышал такое признание.

— Или же, — продолжал Диккенс, — он мог заставить вас совершить это, милейший Уилки. Друд знает вас, разумеется. У него на вас виды.

Я выпустил струю дыма, закашлялся и попытался справиться с сердцебиением.

— Чепуха, — сказал я. — Я никогда не встречался с этим человеком, если он вообще человек.

— Вы уверены? — На губах Диккенса опять играла неприятная улыбка.

Я вспомнил его недавнее странное упоминание о видении, явившемся мне в бирмингемском театре. Сейчас было самое время спросить, откуда он о нем знает, — возможно, другого такого удобного момента больше не представится, — но теперь острая боль пульсировала в висках в такт частому биению сердца, и я задыхался от жары.

— Так вы говорите, он приходит к вам домой, — сказал я, решив не поднимать интересующий меня вопрос.

— Да… — Диккенс со вздохом откинулся на спинку кресла и затушил окурок сигары. — Я безумно устал от всего этого, Уилки. Необходимость таиться и скрываться. Снедающий душу страх. Лицемерие и притворство перед Друдом. Поездки в Лондон и походы в Подземный город со всеми его кошмарами. Постоянное сознание опасности, грозящей Джорджине, Кейти, детям,… Эллен. Я безумно устал от всего этого.

— Разумеется, — пробормотал я.

Я подумал об инспекторе Филде и остальных, которые мокли на улице под дождем. Ждали в засаде.

— Так что сами понимаете: я должен уехать в Америку, — прошептал Диккенс. — Друд не последует за мной туда. Он не может туда поехать.

— Почему?

Диккенс резко выпрямился и уставился на меня расширенными глазами. Впервые за все время нашего знакомства я увидел на лице друга выражение неподдельного ужаса.

— Просто не может! — выкрикнул он.

— Ну да, конечно, — торопливо согласился я.

— Но во время моего отсутствия, — прошептал Диккенс, — вы будете в опасности, друг мой.

— Я? В опасности? С чего бы вдруг, Чарльз? Я не имею ни малейшего касательства к Друду и страшной игре, которую вы и Филд ведете с ним.

Диккенс потряс головой и несколько мгновений молчал, даже не улыбаясь. Наконец он проговорил:

— Вы будете в опасности, Уилки. Друд уже расправлял над вами черные крыла, всецело подчиняя своей власти, по меньшей мере однажды — и почти наверняка не раз. Он знает, где вы живете. Он знает ваши слабости. И что самое ужасное для вас — он знает, что вы писатель, ныне пользующийся популярностью в Англии и Америке.

— Какое отношение это име… — начал я и осекся на полуслове.

Диккенс кивнул.

— Да, — прошептал он. — Друд выбрал меня своим биографом, но он знает, что легко найдет мне замену, если я умру… или если он разоблачит мою рискованную игру и решит расправиться со мной. Я уеду в Америку не раньше ноября — мне нужно уладить много дел и постараться убедить Друда, что я отправляюсь в Штаты единственно с целью договориться о публикации его биографии, — и до моего отъезда нам с вами еще не раз представится возможность побеседовать на самые разные темы, Уилки. Но пообещайте мне сейчас, что вы будете очень осторожны.

— Обещаю, — сказал я.

В тот момент я понял со всей определенностью: мой друг Чарльз Диккенс сошел с ума.

Мы немного поговорили о других предметах, но у меня страшно болела голова, а Диккенс явно изнемогал от усталости. Еще не было и одиннадцати, когда мы пожелали друг другу спокойной ночи и Диккенс отправился в гостевую комнату, а я в свою спальню.

Я велел служанке погасить все лампы в доме.

Я разбудил Кэролайн, заснувшую в моей постели в ожидании меня, и отослал вниз, в ее собственную спальню. Сегодня ей не стоило оставаться на втором этаже, где ночевал Диккенс.

Я переоделся в халат и выпил три стакана лауданума. Однако лекарство, обычно мне помогавшее, этой июньской ночью не уняло ни телесной боли, ни душевной тревоги. Какое-то время я лежал в темноте — сердце тяжко билось в груди, точно маятник бесшумных часов, — а потом встал и подошел к окну.

Дождь прекратился, и теперь над землей стелился летний туман, просачиваясь сквозь живые изгороди и кусты в маленьком парке напротив. Луна скрывалась за плотной облачной пеленой, но низкие облака, стремительно плывущие над крышами домов, источали жидкий сероватый свет. В лужах дрожали желтоватые блики от фонаря на углу. Сегодня на обычном посту никто не дежурил, даже мальчишка, заменивший Гузберри. Я задумался, где же заняли позицию инспектор Филд и его многочисленные агенты. В пустующем доме по соседству? В темном переулке восточнее?

Настоящие часы — в коридоре на первом этаже — медленно пробили двенадцать.

Я вернулся в постель, закрыл глаза и попытался отрешиться от тревожных мыслей.

До слуха моего долетел слабый звук, раздавшийся где-то далеко внизу и распространившийся по полым стенам. Тихий шорох. Легкое царапанье и поскребывание. Скрип двери? Нет, вряд ли. Значит, окно? Нет. Осторожная возня с недавно положенными кирпичами в кромешной подвальной тьме или осторожное, целенаправленное шевеление между кучами угля. Но определенно какое-то царапанье и поскребывание.

Я сел в кровати и нервно подтянул одеяло к самому подбородку. Проклятое писательское воображение, вероятно дополнительно разгоряченное лауданумом, явственно нарисовало мне крысу размером с крупного шпица, протискивающуюся сквозь вновь пробитую дыру в стене угольного подвала. Но у этой громадной крысы было человеческое лицо. Лицо Друда.

Скрипнула дверь. Тонко заскрипели половицы.

Неужто Диккенс крадется прочь из дома, как с уверенностью предсказывал инспектор Филд?

Я выскользнул из постели, надел халат и, опустившись на одно колено, по возможности тише выдвинул нижний ящик комода. Там под стопкой летнего нижнего белья лежал огромный револьвер, выданный мне сыщиком Хэчери. Крепко сжимая в руке до нелепого увесистое, громоздкое оружие, я на цыпочках подошел к двери и осторожно приоткрыл ее, поморщившись от жалобного стона дверных петель.

В коридоре никого не было, но теперь я различал голоса. Шепчущие голоса. Мне показалось — мужские, но я не был уверен.

Радуясь, что не снял на ночь чулки, я тихонько вышел в коридор и остановился у темной лестничной площадки. С первого этажа не доносилось ни звука, если не считать глухого стука маятника да утробного тиканья напольных часов. Снова послышались шепчущие голоса. Они раздавались где-то совсем рядом.

Может, Кэролайн, выдворенная мной из спальни и потому сердитая на меня, возымела желание поговорить с Диккенсом? Или там Кэрри, всегда выделявшая Неподражаемого среди всех прочих людей, бывавших в нашем доме?

Нет, шепот доносился не из гостевой комнаты. Я увидел вертикальную полосу тусклого света, пробивающегося из приоткрытой двери моего кабинета, и медленно двинулся по коридору, держа тяжелый револьвер стволом вниз.

Там горела единственная свеча. Приникнув к щели, я разглядел три фигуры в придвинутых к холодному камину креслах. Диккенс в красном марокканском балахоне размещался в кресле с подголовником, которое занимал немногим ранее. Он сидел, подавшись вперед, — на лице у него лежала густая тень — и горячо шептал что-то, энергично жестикулируя. В моем рабочем кресле располагался Второй Уилки. Борода у моего двойника была чуть покороче, чем у меня, словно он недавно ее подровнял, и на носу у него красовались мои запасные очки. Играющие на стеклах очков блики придавали ему демонический вид.

Третье кресло, где час назад сидел я, стояло спинкой ко мне, и я видел лишь черный рукав и длинные бледные пальцы на подлокотнике да лысую макушку над темной обивочной кожей. Разумеется, я понял, кто это такой, еще прежде, чем фигура подалась ближе к свету свечи и с присвистом прошептала несколько слов в ответ Диккенсу.

Друд находился в моем доме. Перед моим мысленным взором всплыл образ крысы в угольном подвале, а потом я словно воочию увидел клубящуюся струйку дыма или тумана, который просачивается между кирпичами и медленно сгущается, превращаясь в подобие человека.

У меня закружилась голова. Я привалился к косяку, чтобы не упасть, и в следующий миг осознал, что могу сейчас распахнуть дверь, стремительно войти в кабинет и убить Друда двумя выстрелами, а потом уложить Второго Уилки. А потом, возможно… и самого Диккенса.

Нет… я могу выстрелить в Друда, но могу ли я убить его? А если я выстрелю во Второго Уилки, не получится ли, что я выстрелю в себя самого? Не найдут ли служащие Столичной полиции, вызванные поутру истерически рыдающей Кэролайн, в кабинете Уилки Коллинза три мертвых тела, одним из которых будет охладелый труп самого Уилки Коллинза?

Я подался вперед и напряг слух, силясь разобрать слова, но шепот вдруг прекратился. Сначала Диккенс поднял голову и посмотрел на меня. Потом Второй Уилки обратил ко мне круглую бледную физиономию, похожую на кроличью морду, если не считать бороды да громадного лба, и пристально уставился на меня. А потом повернулся Друд… медленно, страшно. Безвекие глаза мерцали красным огнем, точно два уголька из адского костра.

Напрочь забыв про револьвер, я закрыл дверь с тихим щелчком и пошел обратно к своей спальне. Разговор в кабинете возобновился, еле слышный сквозь закрытую дверь, но теперь он велся не шепотом.

Действительно ли я услышал приглушенный смех, прежде чем затворил и запер на ключ дверь спальни? Этого я никогда не узнаю.

Глава 23

Летом 1867 года мы с Кэролайн, Кэрри и тремя нашими слугами (Джорджем, Бесс и Агнес) едва не остались без крыши над головой. Нас чуть не выставили на улицу. Мы знали, что срок аренды дома на Мелкомб-плейс истекает, но я не сомневался, что аренда будет продлена по меньшей мере на год-два, несмотря на мои частые ссоры с домовладельцем. Моя уверенность оказалась ошибочной, и весь июль ушел на беготню по Лондону в поисках жилья.

Само собой разумеется, поскольку в июне я усиленно занимался «Лунным камнем» (написал первые три выпуска, чтобы показать Диккенсу), а в июле взялся писать другое произведение (в соавторстве с Неподражаемым), бегать по городу пришлось Кэролайн.

Пока она лихорадочно искала нам жилье, я в мирной тишине своего клуба завершал работу над тремя первыми выпусками «Лунного камня».

Последние два дня июня, субботу и воскресенье, я провел в Гэдсхилле и прочитал законченные главы Диккенсу — он пришел в дикий восторг и тотчас же согласился заплатить фунтов семьсот пятьдесят за право публикации романа в «Круглом годе», пообещав напечатать первый выпуск пятнадцатого декабря. Я безотлагательно написал в американский издательский дом «Харпер бразерс» и запросил у них за право журнальной публикации «Лунного камня» такую же сумму.

Когда я вернулся в Лондон первого июля, Кэролайн принялась виться вокруг меня назойливой мухой, упрашивая съездить посмотреть несколько выставленных на аренду или продажу домов, которые она нашла. Я проехал по указанным адресам, но все оказалось пустой тратой времени — лишь один особнячок на Корнвелл-террас более-менее мне приглянулся. Я выговорил Кэролайн за то, что она смотрит дома за пределами Мэрилебона — я успел полюбить этот район и вдобавок хотел поселиться с Кэролайн и Кэрри поблизости от Болсовер-стрит, где «миссис Доусон» жила уже практически постоянно.

Мой сварливый домовладелец теперь требовал, чтобы мы освободили дом к первому августа — каковое требование я встретил спокойно и собирался проигнорировать, а Кэролайн восприняла с ужасом, отчего стала страдать сильными мигренями, еще лихорадочнее искать жилье днями напролет, а по вечерам еще многословнее и плаксивее жаловаться на жизнь.

В мае Диккенс предложил мне написать в соавторстве с ним длинную повесть для следующего рождественского номера «Круглого года», и я согласился — но только после долгих и зачастую до смешного ожесточенных споров с Уиллсом по поводу гонорара (Диккенс благоразумно уклонялся от всяких финансовых переговоров со мной). За свою половину повести я запросил очень много, четыреста фунтов, хотя, признаюсь вам, дорогой читатель, данная сумма пришла мне на ум единственно потому, что она ровно в десять раз превосходила гонорар, полученный мной в 1855 году за первую успешную публикацию в диккенсовском журнале — повесть «Сестра Роза». В конце концов я согласился на триста фунтов — не по мягкотелости или за недостатком выдержки, а потому лишь, что хотел снова публично связать свое имя с Диккенсом.

Все лето 1867 года Диккенс пребывал в наилучшем расположении духа. Я намеревался в июле продолжить работу над «Лунным камнем», но во время моего визита в Гэдсхилл Диккенс убедил меня, что нам следует немедленно приступить к написанию рождественской повести. Он предложил взять за основу наше совместное путешествие через Альпы в 1853 году (счастливое время для нас обоих) и внес на рассмотрение название — «Проезд закрыт».

Кэролайн страшно обрадовалась, узнав о моем намерении отложить работу над «Лунным камнем», и пришла в бешенство, узнав, что в течение следующих нескольких месяцев я буду проводить много времени в Гэдсхилле.

Сразу по своем возвращении из Гэдсхилла, в понедельник (когда Кэролайн, запершись в своей комнате, лила горькие слезы и гундосым голосом обвиняла меня в эгоизме и нежелании помогать ей с поисками жилья), я получил записку от Диккенса, приехавшего в город с целью поработать в конторе журнала.

Сим удостоверяю, что я, нижеподписавшийся, показал себя (временно) слабоумным болваном, когда заявил, что рождественский номер состоит из тридцати двух страниц. Посему настоящим заявляю, что упомянутый рождественский номер состоит из сорока восьми страниц, причем страниц длинных и трудных, о чем всегда явственно свидетельствовал пот лица моего.

В таком вот шутливом настроении находился Чарльз Диккенс в июле 1867 года.

Марта Р*** пребывала в гораздо лучшем расположении духа, чем Кэролайн Г***, а потому по завершении работы в клубе «Атенеум» я чаще всего направлялся на Болсовер-стрит, чтобы поужинать и переночевать там. Поскольку иногда я действительно оставался на ночь в клубе, а также часто ездил в Гэдсхилл посоветоваться с Диккенсом по поводу повести «Проезд закрыт», Кэролайн не задавала никаких вопросов.

Однажды вечером, заканчивая ранний ужин в клубе, я вдруг увидел инспектора Чарльза Фредерика Филда, стремительно шагающего ко мне через зал. Не спросив позволения, он придвинул стул к моему столу и сел.

Первым моим побуждением было сказать: «Боюсь, в этот клуб допускаются только джентльмены, инспектор», — но при виде его довольного лица, в кои-то веки сморщенного в улыбке, я просто промокнул губы салфеткой, приподнял брови и выжидательно уставился на него.

— Хорошие новости, мистер Коллинз, и я хотел первым сообщить их вам.

Страницы: «« « ... 1415161718192021 » ... »»