Маленький свободный народец Пратчетт Терри
— Что «что»? — невинно уточнил Явор Заядло, по-прежнему крепко зажимая ладонью рот Тупу Вулли, хотя тот сражался, как мог.
— Что Вулли начал говорить про «громазды тушки»? — упрямо спросила Тиффани. — Значит, вы жарите в меловой яме большие туши? А при жизни эти большие туши, случайно, не говорили «бе-е»? Потому что скота крупнее в округе не найти. — Она встала на колени на грязном полу и склонилась так, чтобы оказаться нос к носу с Явором Заядло. Фигль ухмылялся и отчаянно потел. — Я права?
— Э… Ну, навродь того…
— Да?
— Эт’ не про ваших ме-зверей, хозяйка! — взвизгнул Явор. — Мы нипочём никогды не брали бурана без позволенья Ма Болен!
— Матушка Болен позволяла вам воровать овец?
— Ах-ха, правда-правда-правда! В отп-плату!
— Плату? За что?
— Ни одного бурана Боленов волк не загрызил, — забормотал Фигль. — Ни одного ягнёнка Боленов лиса не придушнула. Ни одному ягнёнку боленскому карс глазья не выклевал, покуда Хэмиш сверху зырил!
Тиффани вопросительно покосилась на жаба, сидевшего у неё на плече.
— Вороны, — пояснил он. — Иногда они выклёвывают гла…
— Да-да, я знаю, — перебила Тиффани.
Она немного успокоилась.
— О, теперь я поняла, — сказала она Фиглям. — Вы отгоняли волков, воронов и лис от наших стад, да?
— Не просто отпугняли, хозяйка, — с гордостью поправил Явор. — Волкс — это куча ценного мсява.
— Ах-ха, отколошматишь их хорошенько — и шышлыки выходят недурны, но бураны все одно луч… мфф, мффф! — успел вставить Туп Вулли, прежде чем ладонь Явора опять зажала ему рот.
— У карги дозволительно брать токо то, что она давает, — сказал Явор, удерживая брата. — Токо опосля того, как она кирдыкс, мы, значить, иногда старую мамку-овцу берём. Такенну, что сама скоро копытсы откинет. Но с клеймом Боленов — ни в жисть, зубдамс. Слово тоись.
— Слово пьяницы, вора и скандалиста? — уточнила Тиффани.
Явор Заядло просиял:
— Ах-ха! А я дорожу своей репутазией! И то правда, хозяйка, мы стерегаем стада холмов в память о Ма Болен. А взамен берём то, что ничё не стоит…
— Ну и махорку, канеш… — И вновь Тупу Вулли пришлось бороться за право глотнуть воздуху.
Тиффани глубоко вздохнула. Обычно это помогает взять себя в руки, но в обиталище Фиглей лучше слишком глубоко не дышать. Явор Заядло скалился, как праздничная тыква при виде большой ложки.
— Вы таскаете табак? — прошипела Тиффани. — Табак, который пастухи оставляют для… для моей бабушки?
— Ойк, забыл сказануть, — пискнул Явор Заядло. — Берём-таки. Но завсегда поперва день-два-три ждём, вдруг она сама забрать захотит. А то с вами, каргами, никогда наверняк не бум-бум. И мы правда стада берегаем, хозяйка! А она была б не спротив! Они с нашеей кельдой, бывалоча, любили курнуть у её хатки на колёсах ночкой! Матушке б не пондра, что добра махорка мокнет под дожжом! Пжалста, хозяйка!
Тиффани была очень зла, но, что самое неприятное, она была очень зла на себя.
— Мы когда мал-мал ме-зверей находим, мы их отгоняем туды, хде их пастухи заприметят, — в отчаянии добавил Явор.
«А что я хотела? — подумала Тиффани. — Неужели я правда надеялась, что она возвращается с того света за пачкой “Весёлого капитана”? Неужели я думала, что она до сих пор ходит по холмам, оберегая стада? Неужели я верила, что она… по-прежнему с нами и присматривает за ягнятами?
Да! Я хотела, чтобы это было правдой! И не хотела верить, что бабушка ушла навсегда. Такой человек, как матушка Болен, не может просто взять и… перестать быть. И я так отчаянно хочу, чтобы она вернулась, потому что она не знала, как говорить со мной, а я боялась говорить с ней, и мы молчали вдвоём, и нам было хорошо в нашем молчании.
Я ничего о ней не знаю. Остались только несколько книг и пара историй, которые она пыталась мне рассказать, и я помню мягкие красные руки и запах. Я никогда её толком не знала. В смысле, ей ведь тоже когда-то было девять лет. Она была Сарой Брюзгель. Она вышла замуж и родила детей, двоих из них — в пастушьей кибитке. Она делала много чего такого, о чём я понятия не имею».
И, как всегда случалось рано или поздно, когда она думала о бабушке, перед внутренним взором Тиффани встала белая фарфоровая пастушка, окутанная багровой дымкой стыда.
За несколько дней до её седьмого дня рождения отец взял Тиффани в городок Взвой, отвести на продажу несколько баранов. До города был целый день пути, десять миль, так далеко Тиффани никогда прежде не уезжала. Город стоял даже не на Меловых холмах, и там всё было другое. Там было больше полей, обнесённых изгородями, коровы паслись на пастбищах, дома крыли черепицей, а не соломой… Для Тиффани это было путешествие за границу.
Матушка Болен никогда тут не бывала, сказал отец. Она ни разу в жизни не покидала холмов. Говорила, стоит ей сойти с мела, голова кружится.
Это был великий день. Тиффани объелась сахарной ваты, старушка-предсказательница напророчила ей, что множество мужчин будут просить её руки, и ещё Тиффани выиграла фарфоровую пастушку, белую с голубым узором.
Пастушка была главным призом в палатке, где играли в кольца, но отец сказал, что хозяин лотка жульничал: основание фигурки слишком широкое — надо миллион раз бросить, чтобы повезло попасть.
Тиффани бросила кольцо наугад, и ей выпала единственная удача на миллион. Хозяин лотка не обрадовался, что она выиграла пастушку, вместо того чтобы набросить кольцо на любой из остальных призов, дешёвых и потрёпанных. Но отец упёрся и заставил его отдать Тиффани приз, и всю обратную дорогу, пока на небе проступали звёзды, она прижимала к себе пастушку.
На следующее утро Тиффани с гордостью вручила фигурку матушке Болен. Бабушка взяла её морщинистыми руками и некоторое время разглядывала.
Теперь-то Тиффани не сомневалась, что поступила жестоко.
Матушка Болен, наверное, никогда и не слышала о пастушках. На Меловых холмах все, кто ходил за овцами, звались пастухами, будь то мужчины или женщины. А это прекрасное создание казалось полной противоположностью матушке Болен.
Фарфоровая пастушка щеголяла в длинном старинном платье, по бокам его юбка вздымалась колоколом, словно в панталонах у девицы слева и справа было по седельной сумке. По всему платью и соломенной шляпке (довольно безвкусной) вились голубые ленточки. И даже на изящных туфельках, выглядывавших из-под юбок с рюшечками, виднелись голубые банты.
Этой пастушке явно никогда не случалось надевать огромные старые башмаки, набитые шерстью, и топать по холмам под завывание ветра, когда дождь и град жалят, как гвозди. Ей не приходилось в этом платьице вытаскивать барана, запутавшегося рогами в колючих кустах. Она уж точно не соревновалась со стригалём-чемпионом семь часов кряду, подстригая овцу за овцой, пока шерстяной жир, шерсть и ругательства не затянули воздух голубой дымкой, а чемпион не сдался, потому что не мог так приложить овцу крепким словцом, как матушка Болен. Ни одна уважающая себя овчарка никогда не выполнила бы ни одной команды этой жеманной девицы, запихавшей себе в панталоны седельные сумки. Это была прелестная вещица, но не пастушка, а смех один, и тот, кто её сделал, должно быть, никогда не видел овцу вблизи.
Что тогда подумала матушка Болен? Тиффани не представляла. Бабушка обрадовалась, но бабушкам положено радоваться подаркам внуков. Она поставила пастушку на свою полку и взяла Тиффани на колени. И назвала её «малышка-джиггат», и голос у неё был чуть напряжён, как всегда, когда бабушка пыталась быть бабушкой. Иногда, когда она спускалась на ферму (что случалось нечасто), Тиффани заставала её на кухне с пастушкой в руках. Матушка Болен молча разглядывала фигурку, но, если замечала, что за ней наблюдает внучка, сразу ставила пастушку обратно на полку и делала вид, будто на самом деле хотела достать книгу про овец.
Возможно, думала Тиффани, кусая локти, эта пастушка была для бабушки как жестокая насмешка. Фигурка словно говорила: «Вот какой должна быть настоящая пастушка!» Юной и прекрасной девушкой, а не старухой в грязном платье и огромных башмаках, закрывающей голову и плечи от дождя старым холщовым мешком. Пастушка должна сверкать, как звёздочка в ночи. Тиффани не хотела, никогда не хотела сказать ничего такого, но, быть может, её подарок сказал матушке Болен, что она, матушка… недостаточно хороша.
А спустя несколько месяцев матушка умерла, и с тех пор всё пошло наперекосяк. Родился Винворт, а потом ещё баронский сын пропал, и выдалась лютая зима, и старая госпожа Клацли умерла в снегу.
Пастушка не шла у Тиффани из головы. Поговорить об этом ей было не с кем — одним некогда, другим неинтересно. У всех своих забот по горло. Они сказали бы, что переживать из-за фарфоровой пастушки… глупо.
Несколько раз Тиффани уже готова была разбить фигурку вдребезги, но не смела — заметят ведь, объясняй потом…
Теперь-то она уж точно не сделала бы матушке Болен такого дурацкого подарка. Теперь она выросла.
Она помнила, что бабушка иногда улыбалась, глядя на пастушку. Если бы она тогда сказала хоть что-нибудь! Но матушка Болен любила помолчать.
А теперь вот оказалось, что она водила дружбу с толпой маленьких человечков, которые носятся по холмам и приглядывают за овцами, потому что тоже любят матушку Болен. Тиффани моргнула. А ведь всё правильно…
В память о матушке Болен пастухи оставляют у останков её кибитки табак. И в память о матушке Болен Нак-мак-Фигли оберегают стада. Всё правильно, всё работает, хотя и без всякого волшебства. Но это означает, что бабушки больше нет…
— Туп Вулли! — сказала Тиффани, глядя прямо на пикста, извивающегося в хватке Явора Заядло, и изо всех сил стараясь не расплакаться.
— Мффф?
— Явор Заядло сказал правду?
— Мффф! — Туп Вулли яростно задрал и опустил брови.
— Господин Фигль, будьте добры, отпустите его, — попросила Тиффани.
Туп Вулли обрёл свободу. Явор Заядло смотрел на Тиффани испуганно, но Туп Вулли был и вовсе в ужасе. Он стащил с головы плоскую круглую шапочку и выставил её перед собой, словно щит.
— Всё это правда, Туп Вулли? — спросила Тиффани.
— Ой-ёи-ёи…
— Просто скажи: да или… скажи, ах-ха или нае, пожалуйста.
— Ах-ха! Всё так! — выпалил Туп Вулли. — Ой-ёи-ёи…
— Хорошо, спасибо. — Тиффани шмыгнула носом и попыталась незаметно сморгнуть слёзы. — Я поняла.
Фигли напряжённо таращились на неё.
— И ты не бу рвать-метать? — осторожно спросил Явор Заядло.
— Нет. Всё… правильно. Всё работает.
По пещере эхом разнёсся шелест — сотни маленьких человечков перевели дух.
— Видали? Она не спревратила меня в кукарачу! — гордо осклабился Туп Вулли. — Я грил с каргой, и она не заглазила меня косо-накося! Она мне лыбилась! — Он широко улыбнулся Тиффани и добавил: — А ты бум-бум, барышня, что ежли перевертать эту картинксу с капитаном, то можно узырить голу ба… мфф, мффф!
— Ой-ёи, увалень я неуклюж, опять тебя чуть не придушнул! — сказал Явор Заяло, крепко зажимая рот Вулли.
Тиффани хотела заговорить, но тут у неё странным образом зачесалось в ушах.
Под сводом пещеры проснулись и поспешно выпорхнули в дымовое отверстие летучие мыши. У дальней стены что-то происходило. Фигли откатили в сторону то, что Тиффани сначала приняла за большой круглый камень, — это оказалась дверь, за ней открывался проход. Уши её уже хлюпали, как будто из них стала вытекать сера. Фигли выстроились в два ряда, образовав коридор между нею и дверью.
Тиффани ткнула жаба пальцем:
— Что такое кукарача? Или мне спокойнее будет не знать?
— Таракан, — объяснил жаб.
— Да? Звучит… немного странно… А кстати, что это за писк?
— Мы, жабы, высоких звуков не различаем. Но может быть, это вон тот парень пищит.
Из круглой норы в дальней стене торжественно шёл Фигль. Из-за его спины пробивался слабый желтоватый свет — Тиффани смогла различить его только потому, что глаза уже привыкли к полумраку.
На голове новоприбывшего пикста не было ни одного рыжего волоска, все седые. Он был довольно высоким для Фигля, но худым, как зубочистка. В руках он нёс какой-то кожаный бурдюк, щетинившийся дудками.
— Ого! Немногим людям довелось увидеть такое и остаться в живых, — сказал жаб. — Он играет на визжали, её ещё называют мышиной волынкой!
— У меня от его музыки в ушах зудит! — сказала Тиффани, стараясь не обращать внимания на два округлых ушка, сохранившихся на бурдюке.
— Очень высокие тона, понимаешь? — пояснил жаб. — Пиксты, разумеется, слышат звуки иначе, чем люди. Думаю, он ещё и их боевой поэт.
— Воспевает в стихах их доблесть в бою?
— О, нет. Читает стихи прямо на поле боя, для устрашения противника. Помнишь, как много значения Фигли придают словам? Ну так вот, когда опытный гоннагл начинает декламировать, у противника лопаются уши. О, похоже, всё готово к твоему приёму.
И в самом деле, Явор Заядло уже стучал по носку её ботинка.
— Кельда бу грить с тобой, хозяйка, — сказал он.
Музыкант перестал играть и почтительно занял позицию у входа. Тиффани чувствовала: тысячи крошечных глаз напряжённо таращатся на неё.
— Особая овечья притирка, — прошептал жаб.
— Прости, что?
— Возьми её с собой, — посоветовал он. — Это будет хороший подарок.
Под взглядами пикстов Тиффани снова легла на живот и поползла к норе в дальней стене. Жаб цеплялся, как мог. Подобравшись ближе, она поняла, что камень, который раньше закрывал вход, — вовсе не камень, а щит, круглый, сине-зелёный, очень старый. Нора за ним оказалась достаточно широкой, чтобы Тиффани могла проползти, но ноги пришлось оставить снаружи — в пещере, куда привела нора, она целиком бы не поместилась. Не потому, что пещера была маленькая, а потому, что слишком много места занимала кровать кельды (впрочем, не такая уж и большая) и рассыпанное, разбросанное, наваленное грудами золото.
Глава 7
Первый Взгляд и Задний Ум
Блик, блеск, блистание, лоск…
Долгими часами, сбивая масло, Тиффани много думала о словах. В словаре она нашла «звукоподражание» — так называются слова, которые звучат похоже на то, что они обозначают, например ку-ку. Но, по мнению Тиффани, должно быть ещё и слово для слов, которые звучат так же, как звучало бы то, что они обозначают, если бы оно могло звучать.
Блик, например. Кто-нибудь открывает окно, и на миг свет бьёт в глаза, и если бы он звучал, то звук был бы: «Блик!» А когда много бликов намешано в кучу, например в мишуре, они блистают: «Блист-блист-блист!» Хорошо отполированная поверхность, намеренная сиять целый день, поёт: «Блеск!» А «лоск!» шипели бы вещи, сверкающие богато и маслянисто.
В маленькой пещере было всё это разом. Там горела только одна свеча, пахнущая овечьим жиром, но золотые кубки и блюда бликовали, блестели, блистали и лоснились, и крохотный огонёк свечи, отражаясь от одного к другому, наполнял пещеру светом с привкусом богатства.
Посреди золота стояла кровать, на ней, опираясь на груду подушек, сидела кельда. Она оказалась гораздо, гораздо толще, чем пиксты-мужчины, вся словно слепленная из шариков мягкого теста. Кожа её была орехового цвета.
Когда Тиффани сунулась в нору, глаза кельды были закрыты, но они мигом распахнулись, едва гостья вползла, насколько могла, и остановилась. Такого проницательного взгляда Тиффани ещё встречать не доводилось, даже мисс Тик смотрела не так резко.
— Та-ак… значит, это ты — малышка Сары Болен? — спросила кельда.
— Да. В смысле, ах-ха, — ответила Тиффани. Говорить, лёжа на животе, было неловко. — А ты — кельда?
— Ах-ха. В смысле, да. — Кельда улыбнулась, и её лицо покрылось лучиками морщинок. — Как тебя зовут, дитя?
— Тиффани, э-э… кельда.
Откуда-то из глубин пещеры появилась Фиона, уселась на стул у кровати и принялась сверлить Тиффани неодобрительным взглядом.
— Хорошее имя. На нашем языке тебя звали бы «Тир-вар-фойн», что значит «Земля под волной», — сказала кельда. — Произносится «Тиффан».
— Гм, вряд ли кто-нибудь думал называть меня…
— Что люди думают делать и что они делают — не одно и то же. — Маленькие глаза кельды сияли. — Не бойся за своего малого братца, дитя. Теперь ему… ничего не грозит. Ни одна земная хворь не тронет его. Королева не уронит и волоса с его головы. И в том-то есть зло. Подсоби-ка мне приподняться, девочка.
Фиона вскочила и помогла кельде повыше устроиться на подушках.
— Так о чём я? — продолжала та. — А, мал-малыш. Можно сказать, ему оченно хорошо там, в мире Королевы. Но его матушка небось горюет?
— И его отец тоже, — добавила Тиффани.
— А его сестрёнка?
Слова «да, конечно» чуть было не сорвались у Тиффани с языка, но у неё хватило ума прикусить его. Чёрные глаза крохотной старухи смотрели прямо в душу.
— О да, ты прирождённая карга, нет сомнений, — сказала кельда, не спуская с неё пронизывающего взгляда. — Внутри тебя есть крошечная упрямая чуточка, верно? Чуточка, которая присматривает за остальной тобой. То-то ты видишь с Первого Взгляда и думаешь Задним Умом. Это невеликий дар и тежёлое бремя твоё. Ты видишь и слышишь то, что другим не дано, но всегда будешь как тот гость на празднике, что сидит себе в уголке с мал-мал стаканчиком. Это та самая чуточка не даёт тебе растаять и смешаться. Ты истинная наследница Сары Болен, ребятки не ошиблись с тобой.
Тиффани не знала, что сказать на это, поэтому не стала говорить ничего. Кельда наблюдала за ней, в глазах её плясали искорки. В конце концов Тиффани сделалось неловко.
— Зачем Королеве похищать моего брата? — спросила она. — И что она имеет против меня?
— А ты думаешь, она имеет?
— Да, ещё как! Дженни Зелёные Зубы ещё могла быть случайностью, но всадник без головы? И злейхаунды? И похищение Винворта?
— Она сосредотачивает свои мысли на тебе, — объяснила кельда. — А когда она так делает, что-то из её мира проникает сюда. Быть может, она испытывает тебя.
— Испытывает?
— Хочет посмотреть, насколько ты хороша. Ты теперь карга, то бишь ведьма, а ведьмы стерегут границы и двери. Вот и твоя бабушка стерегла, хоть и не звала себя так. И я стерегла, до самой сей поры, а теперь перекладываю это на твои плечи. Если Королева хочет эту землю, ей сперва придётся одолеть тебя. А у тебя есть Первый Взгляд и Задний Ум, прямо как у твоей бабки. Редкий дар среди верзунов.
— Вы имеете в виду третий глаз? — уточнила Тиффани. — Как у людей, которые видят призраков и всё такое?
— Ах, нет. Вот так верзуны и думают, и в том-то и беда их. Ты видишь то, что на самом деле, а не то, что тебе голова велит видеть, мол, так должно быть. Ты видела Дженни Зелёные Зубы, ты видела всадника без головы, как живых. Второй взгляд — мутный, он видит только то, что ожидаешь. Почти все верзуны так и смотрят. Слушай меня внимательно, ибо я слабею, а тебе многое надо узнать. Думаешь, этот мир — единственный? Пусть так думают овцы и те смертные, кому лень открыть глаза. Ибо миров больше, чем звёзд на небе. Понимаешь? Они повсюду, большие и малые, совсем рядом, под боком прямо. Они повсюду. Одни видно, другие нет, но существуют двери, Тиффан. Холм ли, камень ли, изгиб дороги или даже мысль в твоей голове, но они здесь, они рядом, повсюду вокруг тебя. Тебе надобно научиться их видеть, а то ты ходишь среди них и не знаешь. А некоторые из них… ужасны.
Кельда чуть помолчала, не спуская с Тиффани взгляда, потом продолжила:
— Ты спрашивала, зачем Королева похитила твоего брата? Королева любит детей. Своих-то у неё нет. Она в них души не чает. Она будет давать твоему брату всё, что он хочет. Только лишь то, что он хочет.
— Но он хочет только сладкого! — воскликнула Тиффани.
— Вот как? И ты даёшь ему сласти? — Кельда, казалось, видела её насквозь. — Но нужно-то ему другое. Ему надобна любовь, и забота, и чтобы учили уму-разуму, и чтобы порой говорили «нет», и всё в таком духе. Ему нужно, чтоб его взрастили сильным. Но Королева ему всего этого не даст. Она даст ему сласти. Одни только сласти. Вечность сластей.
«Если бы только кельда перестала на меня так смотреть…» — подумала Тиффани.
— Но я вижу, у малыша есть сестрёнка, готовая на всё, лишь бы вернуть его, — сказала крошечная старушка и отвела глаза. — Как же ему повезло… Ты умеешь быть сильной, верно?
— Да. Думаю, умею.
— А умеешь ты быть слабой? Умеешь склониться перед бурей, пасть ниц перед ураганом? — Кельда снова улыбнулась. — Нет, не отвечай. Птенец только тогда узнает, умеет ли он летать, когда из гнезда выпрыгнет. Как бы там ни было, ты вылитая Сара Болен, а она, бывало, если уж что решит, никому на свете её не отговорить, даже мне. Ты пока не женщина ещё, и это хорошо, ибо то место, куда ты направишься, доброе к детям, а ко взрослым злое.
— Мир Королевы? — рискнула спросить Тиффани.
Ей с трудом удавалось следить за ходом мыслей кельды.
— Ах-ха. Я чую его теперь, он ложится на нас, как туман — далёкий, словно та сторона зеркала. Я слабею, Тиффан. Я не могу защитить эту землю. Так давай уговоримся, дитя. Я покажу тебе путь к Королеве, а ты взамен станешь кельдой.
Фиона была удивлена не меньше Тиффани. Маленькая пикста резко вскинула голову и открыла рот, чтобы что-то сказать, но кельда повелительно подняла руку:
— Когда уж ты где-то кельда, дочка, то к твоим велениям прислушиваются. Так что не спорь со мной. Обдумай моё предложение, Тиффан. Лучшего не услышишь.
— Но она не мо… — начала Фиона.
— Не может? — переспросила кельда.
— Она ж не из пикстов, ма!
— Малость великоваста, ах-ха, — усмехнулась кельда. — Не боись, Тиффан. Это ненадолго. Только присмотри за всем тут покамест. Думай о земле, как то делала твоя бабка, и о моих ребятках тож. А потом, когда твой братик возвернётся домой, Хэмиш полетит в горы и скажет, что клану Мелового холма нужна новая кельда. У нас тут место хорошее, от девушек отбоя не будет. Ну, что скажешь?
— Но она ни бум-бум в наших обычаях! — возмутилась Фиона. — Ты переутомилась, ма.
— Ах-ха, я устала, — признала кельда. — Но дочь не может возглавить клан своей матери, и ты это знаешь. Ты хорошая девочка, Фиона, на тебя можно положиться, но теперь тебе пришла пора выбрать себе хранителей из братьев и отправляться искать свой клан. Ты не можешь остаться здесь. — Она снова посмотрела на Тиффани. — Что ты решила? — И кельда подняла свой большой палец, крохотный, как спичечная головка.
— Что я должна буду делать? — спросила Тиффани.
— Думать. — Кельда по-прежнему держала палец наготове. — Мои ребятки — хорошие парни, храбрей не сыщешь, но считают, что голова им дана больше для того, чтобы ею драться. Таковы уж они есть. Мы, пиксты, — не то что люди. У тебя много сестёр? У Фионы ни одной. Она — моя единственная дочь. Кельде дано родить лишь одну дочь за всю жизнь, но сотни и сотни сыновей.
— Они все — твои дети? — ахнула Тиффани.
— О да, — ответила старая женщина. — Кроме нескольких моих братьев, которые пришли сюда вместе со мной, когда я явилась, чтобы стать кельдой. О, не смотри так. Дитятки рождаются крохотными, прямо как горошинки в стручке. И растут быстро. — Она вздохнула. — Но порой мне кажется, что все мозги достаются дочери. Они хорошие мальчики, но мыслители невеликие. Тебе придётся помогать им помогать тебе.
— Ма, она не может нести обязанности кельды, — встряла Фиона.
— Не вижу в этом ничего для неё невыносимого.
— Ах, не вишь? Ну что ж, я на то посмотрю!
— Сара Болен рассказывала о тебе, — сказала кельда, снова обращаясь к Тиффани. — Она говорила, ты была чудной малюхой, всё только слушала и смотрела. И что голова твоя полна слов, которые ты никогда не говоришь вслух. Она всё гадала, что из тебя вырастет. Вот сейчас и увидим, ах-ха?
Чувствуя на себе злобный взгляд Фионы и отчасти именно под действием этого взгляда, Тиффани лизнула свой большой палец и приложила его к крохотному пальцу кельды.
— Значит, решено, — сказала кельда. Она вдруг обмякла на подушках и так же неожиданно будто вся съёжилась. Морщин на её лице прибавилось. — Теперь никто не скажет, что я бросила своих ребяток, не подыскав для них кельду, чтобы заботилась. Теперь я могу отойти в Догробный мир. Отныне Тиффани — кельда, Фиона. В её доме делай как она велит.
Фиона сидела, не поднимая глаз. Тиффани чувствовала её злость. Кельда обмякла ещё больше и поманила пальцем:
— Вот, Тиффан. Это решено. Теперь то, что я тебе должна. Слушай. Найди место, где… время не такое, как везде. Это вход. Он тебе в глаза бросится. Верни брата, и исцелишь боль в сердце своей матери и, может, и в своей голове тож.
Её голос утих, и Фиона поспешно склонилась над кроватью.
Кельда потянула носом.
— Ещё нет, — пробормотала она, обращаясь к дочери. — Уж не обманывает ли меня мой нос, кельда? Мне кажется, я чую капельку особой овечьей притирки.
Тиффани не сразу поняла её, но быстро спохватилась:
— Ах да… Это я. Э-э… Вот.
Старая кельда забарахталась в подушках, чтобы снова сесть повыше.
— Лучшее, что когда-либо делали люди, — сказала она. — Только одну большую маленькую капельку, Фиона.
— От этого пойла на груди волосы растут, — предупредила Тиффани.
— Ах, пусть и вырастет пара кудряшек, зато я отведаю капельку пойла Сары Болен, — сказала старая кельда.
Фиона передала ей стакан размером с напёрсток, и кельда протянула его Тиффани.
— Тебе же вредно, ма, — сказала младшая пикста.
— А вот теперь это уж мне решать! Плесни, пожалуйста, капельку на дорожку, кельда Тиффан.
Тиффани осторожно наклонила бутылку над напёрстком. Кельда раздражённо тряхнула стаканом:
— Я имела в виду капельку побольше! У кельды должна быть щедрая душа.
Она не то чтобы опрокинула стакан, но и не то чтобы просто пригубила.
— Ах-ха, как же давно мне не доводилось пить это хлёбово, — сказала кельда. — Мы с твоей бабкой любили выпить по глоточку, сидя у огня холодными ночами.
Эта картина так и встала у Тиффани перед глазами: матушка Болен и толстенькая пикста сидят перед пузатой железной печкой, а за стенами кибитки бредут под звёздами овцы…
— Ах, ты видишь, — проговорила кельда. — Я чувствую, как ты смотришь на меня. Вот и Первый Взгляд как он есть. — Она опустила стакан. — Фиона, сходи позови Явора Заядло и Вильяма Гоннагла.
— Верзунья собой весь ход заткнула, — пробухтела младшая пикста.
— Ничего, мне сдаётся, там можно протиснуться, — возразила кельда тем спокойным тоном, который угрожает быстро перейти в рёв бури, если люди не станут делать, что им говорят.
Фиона одарила Тиффани взглядом, где тлела сдержанная злоба, и пробралась в нору.
— Кто-нибудь среди ваших держит пчёл? — спросила старая кельда.
Тиффани кивнула.
— Тогда ты поймёшь, почему нам не дано родить больше одной дочери. В улье может быть только одна королева, иначе вспыхнет война. Фиона должна взять себе защитников и отправляться искать клан, где нужна кельда. Таков закон. Она думает, что может его обойти, — все девочки порой так думают. Будь осторожна с ней.
Тиффани почувствовала, как кто-то протискивается мимо неё в нору, и в пещеру забрались Явор Заядло и Вильям Гоннагл{17}. Позади, в большой пещере, слышался шорох и шепотки — все хотели послушать, что будет дальше.
Кельда сказала:
— Дурно было бы и на час оставлять клан без кельды, чтобы заботилась о нём. Посему Тиффан будет вашей кельдой до тех пор, пока вы не сыщете себе новую.
Позади Тиффани и под её боком раздался ропот.
Кельда посмотрела на гоннагла:
— Так ведь уже делалось прежде, верно?
— О да. В песнях говорится, это случалось дважды. — Он нахмурился и добавил: — Или даже трижды, если считать те времена, когда Коррролева…
Его голос утонул в громовых воплях:
— Долой Королька! Долой Кральку! Долой господавов! Нас ужо не окрутнёшь!
Старая кельда подняла руку:
— Тиффан — отпрыск матушки Болен. Вы все её знаете.
— Ах-ха, и вы видели, как она зырила всаднику без балды в глазья, каких нет, — добавил Явор Заядло. — Таковски мало кто могёт!
— Я была вашей кельдой семьдесят лет, и слово моё закон, — сказала старуха. — И я говорю: выбор сделан. А ещё вы поможете ей выкрасть обратно её мал-мал брата. Это судьба ваша по слову моему, в память обо мне и Саре Болен.
А теперь пусть гоннагл сыграет «Цветики-цветочки» и прощайте — встретимся в Догробном мире, надеюсь. А ты, Тиффан, будь осторожна, — добавила умирающая. — Все сказки где-то быль, все песни где-то правда…
Старая кельда умолкла. Гоннагл наполнил воздухом свою визжаль, подув в одну из трубочек. Слишком высокая для человеческого уха нота отдалась в ушах Тиффани противным хлюпаньем.
Через несколько мгновений Фиона склонилась над постелью матери и заплакала.
Явор Заядло, с глазами, полными слёз, повернулся к Тиффани.
— Не бушь ли ты добра выйти в больший зал, кельда? — тихо сказал он. — Нам надыть кой-что сделать, сама понимашь, как оно…
Тиффани кивнула и очень осторожно, чувствуя, как спешат убраться с её дороги пиксты, попятилась назад. Она отыскала уголок, где вроде бы никому не мешала, и села там, прислонившись спиной к стене.
Она думала, что Фигли опять заведут своё «ой-ёи-ёи», но, похоже, горе их было слишком велико для причитаний. Кто-то тихо плакал, кто-то смотрел в пустоту. Новость распространялась, и зал заполняла надломленная, полная слёз тишина.
…В тот день, когда умерла матушка Болен, холмы молчали.
Каждый день кто-то ходил наверх, относил матушке свежее молоко и хлеб и кости собакам. Это ни к чему было делать так часто, но Тиффани слышала, как отец говорил матери:
— Мы должны присматривать за ней теперь…
В тот день была очередь Тиффани. Для неё такие поручения были в радость. Ей нравилось ходить к бабушке.
И она услышала тишину. Раньше тишина состояла из множества еле различимых звуков, а теперь над кибиткой будто раскинулся шатёр молчания.
Она сразу всё поняла, ещё до того, как поднялась к кибитке, открыла дверь и увидела матушку Болен на узкой кровати.
Холод стал расползаться по телу Тиффани. Она чувствовала его. Она даже слышала его — высокую, пронзительную ноту. И ещё голос, её собственный голос, который говорил: «Поздно, слезами делу не поможешь, не время плакать, надо столько всего сделать…»
Читать бесплатно другие книги:
