Числа. Трилогия (сборник) Уорд Рейчел

31

Мы развернули пакеты с едой. Энн принесла бутерброды, самодельный пирог, чипсов. Карен налила нам по чашке чаю, и мы уселись по разные стороны стола.

Я все ждала расспросов, ждала, когда Карен потребует объяснений, но поначалу она просто болтала про близнецов, про шумиху в газетах. Оказалось, что репортеры просто встали лагерем у них под дверью. Я подумала: она ведь, наверное, спросит про числа, небось слухи до нее уже дошли, но она, понятное дело, задала вопрос, какой обычно задают все мамы:

— А что там у вас с Терри — с Жуком, а? Вы теперь не только друзья?

Мне не хотелось о нем говорить — уж всяко не с ней, — но тут я сообразила, что хорошо бы залучить ее на свою сторону. Кто знает, а вдруг она поможет мне снова с ним увидеться? Поэтому я не послала ее куда подальше, хотя в первый момент собиралась сделать именно это.

— Только друзья, — пробормотала я. — Очень хорошие друзья.

По лицу расползлась предательская краска, черт бы ее подрал. Блин, как это паршиво, когда тебя выдает твое собственное тело. Карен все заметила, улыбнулась.

— Но он тебе нравится, — сказала она игриво.

Внутри жгло, как огнем. Да, он мне нравится.

Каждую минуту каждого дня я думаю только о нем. Без него мне больно. Я люблю его. Только все это мне ни за что не сказать вслух — никому, кроме, может быть, него.

— Да, нравится, — проговорила я, стараясь, чтобы голос звучал ровно, пытаясь остудить пылающую кожу лица и снова обрести нормальный вид. — И мне обязательно нужно его увидеть. Это очень важно, Карен. Мне нужно его увидеть.

Она понимающе улыбнулась мне, подмигнула:

— Я понимаю, что ты чувствуешь. Тоже, знаешь, когда-то была молодой. — Сколько этих расхожих фразочек пожилых теток она еще собирается на меня вывалить? — Ты его скоро увидишь, Джем. Да, его задержали, но никто же не думает, что бомбу подложил один из вас. Тебя хотят опросить как свидетельницу. Ну и потом, эта история с угнанными машинами — и что вы там еще натворили за последние дни. Кроме того, мы так пока и не знаем, что они решили по поводу этого ножа в школе… — Она вздохнула. — Я не хочу сказать, что все так уж распрекрасно, потому что на самом деле все довольно паршиво, но со всем этим можно разобраться. От тебя требуется одно: честно рассказать все полиции, и потом, рано или поздно, ты увидишься с Жуком.

— Потом меня не устраивает, — выпалила я.

— Надо учиться терпению. Знаю, это нелегко…

— Просто нет времени ждать! Мы должны увидеться до пятнадцатого!

— Перестань глупить. Вам по пятнадцать лет. У вас вся жизнь впереди.

— Да нет же! Вы ничего не понимаете!

— Тогда расскажи, как оно на самом деле.

Выбора не было, и я рассказала. Про числа, как рассказала Жуку в тот день, когда «Лондонский глаз» взлетел на воздух.

Пока я рассказывала, Карен было явно не по себе, она мяла в пальцах фольгу — обертки от пищи, а когда я закончила, она рассмеялась, нервно и пронзительно.

— Да ладно, Джем. Ты действительно в это веришь?

— Дело не в том, верю я или нет. Просто все так и есть.

Она фыркнула и посмотрела на свои пальцы, беспокойно тискавшие и складывавшие кусок фольги.

— Все это выдумки, Джем. В жизни такого не бывает.

— Бывает, Карен. Я с этим живу уже пятнадцать лет.

— Джем, у всех случаются трудные моменты. Я знаю, как тебе досталось. У тебя в жизни было слишком много несчастий, слишком много перемен. Я все это знала, когда согласилась взять тебя к себе. Так бывает, когда человек запутался, он пытается отыскать в сложившейся ситуации какой-то свой смысл, чтобы хоть как-то с ней справиться…

Так она ничего и не поняла.

— Я это не придумала! Вы что, считаете, мне самой нравится так жить?

— Ну ладно, успокойся. В любом случае ты это придумала не нарочно. Я другое хочу сказать: иногда наш мозг играет с нами вот в такие игры.

— Так мне нужно в психушку?

— Нет, тебе нужен нормальный, надежный дом. Ничего с тобой такого, что нельзя вылечить — стабильностью, тем более любовью. Словом, теми вещами, которые я и пытаюсь тебе дать.

Она робко подняла на меня глаза. Уже привыкла, что вот такие вот слова я обычно швыряю ей обратно.

Но дело в том, что хотя я разве что не орала от злости и беспомощности, я прекрасно ловила ход ее мысли. Если бы мне кто рассказал вот такую историю, я бы решила, что человек нагло заливает, ну или у него крыша поехала. Фиг бы я поверила. Мир Карен был четко расписан по строгим правилам. Ее ноги тридцать восьмого размера крепко стояли на земле. Понятное дело, ей мой рассказ показался бредом. И вот теперь она смотрит на меня и ждет удара под дых, какой получила бы несколько недель назад, — только какой смысл в этом ударе?

— Знаю, что пытаетесь, Карен, — сказала я. — Знаю.

Она сжала губы — сдержанная полуулыбка, в которой были благодарность и понимание того, каких усилий стоили мне эти слова.

— Хочешь еще чая, моя хорошая?

Я кивнула.

— Да. Пойду пройдусь, пока чайник закипит.

— Давай.

Я встала и вернулась в церковный зал, меня снова поразили его огромные размеры, все это пространство вокруг. На полу повсюду лежали камни, на которых были вырезаны какие-то надписи. На одном из них я стояла: памятник какому-то мужику, который помер двести тридцать лет назад. Стены тоже были как лоскутное одеяло: слова, написанные сотни лет назад, имена людей, про которых никто давно не помнит. Меня окружали мертвые кости и призраки.

Я пошаталась по церкви, время от времени останавливаясь и читая надписи. Вроде как должна была накатить жуть. Не накатила. Мне даже понравилось: здесь числа представали со всей честностью. Камни сообщали голые факты: дата рождения, дата смерти. Так что числа были в порядке, а вот от слов становилось не по себе: скончался, почил в мире, вернулся к Создателю, отошел в лучший мир. Перед последней надписью я остановилась. Что это — слабая надежда, вера или даже уверенность? Если бы мне поручили делать эту надпись, я бы выкинула три последних слова. Оставила бы просто «Отошел».

Потому что именно это и происходит — по моим представлениям. С чего они взяли, что случается что-то другое?

От этого чтения я задумалась: а где теперь моя мама, вернее, где то, что от нее осталось? Что стало с ней после того, как ее увезли от меня в той машине? Ее где-то похоронили? Или кремировали? Были ли похороны, пришел ли на них хоть кто-то? Или торчков, алкашей и бомжей просто скидывают в одну общую яму? Мне вдруг страшно захотелось, чтобы у нее все-таки была могила. Хотелось, чтобы ее зряшняя, никчемная жизнь завершилась по-человечески.

По телу пробежал холодок. А как они поступят с Жуком? Было просто невозможно поверить, что через двадцать четыре часа и ему потребуется надгробный камень. Как может человек, настолько полный жизни и энергии, вдруг взять и перестать быть?

Я почувствовала, как внутри нарастает паника. Что бы там Карен ни думала, для Жука отсчет уже идет на часы, может, даже минуты. Я столько раз видела его число… Оно не изменилось. Оно — реально. Он умрет в камере, в каком-нибудь полицейском застенке. Может, его забьют до смерти. Или он уже болен. Уже сейчас болен, его пожирает какая-то болезнь — всем кажется, ничего особенного, а на самом деле она смертельна. Не в силах я просто пережидать эти часы, пока кто-нибудь не придет и не сообщит мне новость. Нужно надавить на них посильнее, сделать так, чтобы Жука выпустили.

— Чай готов! — Голос Карен заметался под сводами.

Я вернулась в ризницу, твердо решив повидаться с Жуком, чего бы это ни стоило. Я всю жизнь плыла, куда волны понесут, меня швыряло из дома в дом, меня никто не спрашивал, чего я сама хочу. Пора брать жизнь в свои руки.

Мы выпили чая и готовы были ложиться спать. Карен продолжала болтать — старалась развеселить меня. Но я так устала, что прямо падала с ног. Поэтому позволила ей уложить себя, подоткнуть одеяло, а потом слушала, как она, пыхтя и кряхтя, залезает под свое.

— Ничего, удобно, да? — сказала она бодрым, неунывающим голосом.

— Гм… не очень. Но лучше, чем спать под забором.

— А ты спала под забором?

— Мм.

— Ладно, ты покемарь, а завтра решим, как отвезти тебя домой, чтобы ты наконец нормально выспалась в своей постели. — Послышался шорох одеяла, Карен ворочалась. — Да, Джем, похоже, ты права, вряд ли я смогу проспать здесь и вторую ночь, больно уж пол жесткий…

Ага, только не прошло и пяти минут, как она начала похрапывать. Провалилась в сон.

Может, будь я одна, я бы и заснула, но ее мерное хриплое дыхание, вдох-выдох, словно заполняло комнату. И жутко меня раздражало. Кроме того, мне было завидно. Хорошо этой тетке: вот так вот взяла и вырубилась. А у меня голова лопалась от последних событий, а сверху еще громоздились события предстоящие. Примерно через полчаса я поняла, что лучше мне встать или я просто ее убью. Убийство, даже на мой взгляд, было уж слишком крутой мерой, так что я потихоньку откинула одеяло и поднялась.

Вспомнила слова, которые Саймон прошептал Карен перед уходом, подобралась на цыпочках к столу, бесшумно вытянула один из ящиков. Вот они ключи — здоровенная, тяжелая связка. Я потянула их на себя, они звякнули — резкий металлический лязг. Я натянула полу «кенгурушки», обернула их тканью, глуша предательский звук. А потом крадучись вышла из ризницы в темный провал церкви.

32

Темнота в главном зале была не совсем непроглядной. Сквозь витражные стекла с улицы проникал свет фонарей. Как глаза попривыкнут, можно различить контуры предметов: скамьи, статуи, колонны — всё в сером цвете. Я знала, что двери сбоку и в дальнем конце ведут наружу, но решила не выходить, понимала, что, оставаясь внутри, сохраняю свои козыри в переговорах. Но осмотреться мне хотелось. Я отыскала в углу, сбоку от алтаря, какую-то дверь и стала пробовать ключи, не подойдет ли какой.

Подошел третий. Я открыла дверь и попала в комнатенку, забитую всяким хламом, вернее, мне показалось, что хламом: какими-то старыми каменюками и досками. Тут было совсем темно, но мне удалось различить еще одну дверь в дальнем конце. К ней тоже подошел один из ключей. За этой дверью было еще темнее, свет лишь смутно обрисовывал нижние ступени лестницы, спиралью вившейся вокруг толстого столба. Я помедлила. Накатывала жуть. Я подумала, что вряд ли смогу подняться наверх в темноте. Шагнула внутрь, положила ладонь на холодную каменную стену. Там обнаружился какой-то выступ: выключатель. Я щелкнула им, лестница осветилась — она уходила кругами куда-то вверх.

— Ну давай, — попыталась я подначить саму себя. Слова отскочили от каменных плит. И в лучшие-то времена человек, который говорит сам с собой, выглядит психом. А уж в церкви и подавно.

Я начала подниматься. Ноги были ватными, колено по-прежнему болело, но я понемногу карабкалась, ступень за ступенью. Видно было лишь на несколько шагов вперед, и, когда низ скрылся из виду, стало казаться, что эта лестница бесконечна. Все тут было холодным: камень под ногами — я ведь пошла в одних носках, — стены, даже воздух был студенее. Я уже подумывала, не вернуться ли за курткой и кроссовками или не вернуться ли вообще, и тут лестница кончилась. Я просто оказалась на последней ступеньке, уткнулась в глухую стену; впрочем, сбоку я увидела дверь. Снова пригодились ключи. Я распахнула дверь, в лицо ударил порыв холодного воздуха. Я перешагнула порог и не удержалась от улыбки: я стояла на крыше.

Высоты я совсем не боюсь, по счастью, но когда я вышла на крышу, меня замутило, закружилась голова. Дышала я тяжело — сказывался подъем. Я села, свесила голову. Морозный воздух ножом резал легкие. Я попыталась дышать через нос, чтобы воздух успевал немного согреться. Это помогло. Медленно, очень медленно я очухалась. По обеим сторонам крыши шло невысокое каменное ограждение. Как и всё в этом здании, оно было покрыто узором — здоровенными дырками. Даже сидя я видела сквозь них другие крыши, всюду вокруг. Держась за камень, я встала на ноги.

Господи, какая красотища! Даже мне это было ясно. Совсем другой город. Отсюда не различаешь грязи на улицах, сплошные крыши, трубы, шпили, площади и арки. В оранжевом свете уличных фонарей бледный камень казался теплым, здания только что не светились, хотя снаружи стояла холодрыга, было видно перекрестья светящихся гирлянд на маленьких улицах. Во дворе рядом с аббатством собралась порядочная толпа: некоторые сидели на скамейках или прямо на земле, некоторые стояли под деревом, тут и там мелькали полицейские в форме. Да уж, эти туристы полные идиоты, вольно же торчать на улице в такую ночь.

На другом конце крыши возвышалась башня. Не поднимая головы я стала подбираться к ней ближе и скоро обнаружила еще одну дверь. И на сей раз связка ключей не подвела, я вошла внутрь, нашарила выключатель. Еще одна лестница, но с этой можно попасть в разные комнаты. В первой, в которую я попала, оказались сплошные канаты, свисавшие с потолка. Все их концы были связаны в одном углу. Я не просекла, что это такое, пока не увидела на стене фотографию с подписью: «Звонари аббатства, 1954». Это колокольные веревки — у меня аж пальцы задрожали, так захотелось их отвязать и как следует дернуть.

Из этой комнаты вели еще какие-то двери.

Я выбрала ту, за которой начиналась еще одна лестница. Выше, выше, открывая все двери на пути. Одна комната оказалась не похожей на остальные. Посередине лежал деревянный настил, приподнятый над уровнем каменного пола, в настиле повсюду торчали какие-то странные выступы. Я не сразу сообразила, почему он похож на негатив потолка главного зала. Собственно, так оно и было, это обратная сторона узора, похожего на вентиляторы, в потолке аббатства. Волосы у меня на загривке встали дыбом — я будто попала в какой-то колдовской мир.

В конце коридора еще одна дверь. За ней крошечная комнатушка, тупик. На дальней стене я увидела большой белый диск, подсвеченный уличными фонарями. По краю его шли метки, а еще я увидела две палки — стрелки часов. Я оказалась рядом с башенными часами, с обратной стороны. Вдоль боковых стен шли каменные выступы. Я присела на один из них, не отводя глаз от часов — помимо воли, я улыбнулась, я в жизни не была в таком странном месте. Будто сидишь на внутренней стороне луны. И тут одна из прикрепленных к часам металлических тяг щелкнула, минутная стрелка сдвинулась. Прошла еще одна минута, внутри у меня все скрутило, мысли вернулись к Жуку.

По всему миру часы отсчитывают секунды, минуты, часы. Ход их необратим. Тысячи, может, даже миллионы часовых механизмов. Будь у меня под рукой кирпич, я запустила бы им в круглый белый циферблат так, чтобы осколки стекла хлынули в ночь. Я сейчас готова была расколотить все часы в мире. Только какой толк? Гонца убивать бесполезно, так, кажется, говорят.

И вот, сидя там, я поняла: я не туда сваливаю вину. Я смотрю изнутри наружу, а всем остальным прекрасно видно, в чем корень проблемы. Во мне. Я ведь — единственная, кто видит числа. Я вижу то, чего не видит никто другой. Это мои глаза, мой разум. Я. Не важно, реальность они или выдумка, числа — это я, а я это они.

Не будет меня — не станет и их?

Металлическая штанга у стены снова дрогнула, минутная стрелка качнулась вперед. Я поняла, что нужно немедленно бежать. Мне душно в этой комнате, останусь еще на миг — и умру. Я вскочила и бросилась обратно — по настилу, к лестнице, вперед, вслепую, на самый верх.

На лестнице тоже было довольно холодно, но воздух снаружи опять пробрал до самых костей. Здесь, наверху, не было ничего, только плоская крыша и пустой флагшток. По краю тоже шло каменное ограждение. Вид отсюда был даже лучше: оранжевые огни города разбегались по окрестным холмам. На одной крыше я увидела бассейн, бирюзовая вода, подсвеченная изнутри. А прямо подо мной еще один бассейн, зеленый квадрат, окруженный статуями. Над ним поднимался легкий пар. Отсюда казалось: прыгни с башни и ныряй. Можно прыгнуть и стереть абсолютно всё: память, боль, чувство вины. Всего-то и надо — встать на каменное ограждение и — вниз…

Снизу долетел голос:

— Вон она!

Залитые светом лица во дворе как одно повернулись кверху. Отсюда, с высоты, все они казались одинаковыми — толпа кукол. И тут до меня дошло: никакие это не туристы, они высматривают меня.

Кто-то закричал, их ужас долетел до меня за долю секунды, заразил, наполнил паникой. Казалось, земля внизу колышется, люди сливаются в какой-то странный узор, перед глазами все плывет, перемещается.

Ноги подкосились, я села. Фиг ли врать самой себе? Никуда я не прыгну, нет у меня больше ни решимости, ни сил. Ноги так ослабели, что и по лестнице не спустишься. Я плюхнулась на задницу и поползла со ступеньки на ступеньку. Сколько на это ушло времени, не имею понятия; двери за собой я не заперла, вот так, переплюхиваясь, переползая, добралась до главного зала, а потом потащилась по холодному полу в ризницу.

Свернулась на своей походной постели рядом с Карен, плотно зажмурилась, но числа по-прежнему стояли перед глазами: мамино, Карен, старого бомжа, погибших при взрыве.

И с ними — число Жука.

33

— Не пугайся, Джем, это только мы с Саймоном.

Я всплыла на поверхность, пробилась сквозь зеленые воды сна к свету. Со мной говорил женский голос, память вернулась из какой-то бесконечной дали и начала по кусочкам собирать картинку реальности. Я села, протерла заспанные глаза, сглотнула горечь, скопившуюся в горле. Энн стояла у стола; Карен уже поднялась.

— Я принесла вам сока, — сказала Энн. — Чайник поставить? Вы бы с Карен выпили чая. Саймон, тебе тоже налить?

В голосе у нее слышалась странная дрожь — я не могла понять, откуда она. Энн пыталась говорить обыденные вещи обыденным тоном, но эта дрожь выдавала какой-то дикий страх. Чего она боится?

Мне стало стыдно: меня же застали в постели, черт знает в каком виде. Я поставила ноги на пол, не без труда встала. В глазах покраснело, потом потемнело, я вцепилась в краешек стола, чтобы не упасть.

— Встала слишком резко? — Энн полуобняла меня рукой, поддерживая, но при этом не давая нашим телам соприкоснуться. Мне показалось — будь у нее щипцы, она взяла бы меня щипцами. — Присядь вот сюда. У тебя голодный вид. Съешь-ка тост. Вот, держи.

Она развернула фольгу. Там лежало несколько ломтей поджаренного хлеба, разрезанного на треугольники. Я поняла, что не смогу проглотить ни кусочка: от одного вида еды меня начинало выворачивать. Я ведь только проснулась. Я прикрыла хлеб фольгой, чтобы не видеть.

— Мм… Я пока не голодна. Лучше потом.

— Ну, хотя чая выпей. Давай, пошли.

Она поставила на стол четыре кружки, села рядом со мной и Карен.

Саймон остался стоять. Он был даже бледнее вчерашнего и, похоже, так и решил топтаться на месте. То и дело облизывал губы, хмурился. И наконец выдавил:

— Тебя видели вчера ночью, Джем. На башне.

— Что? — так и ахнула Карен.

— Джем вчера видели на крыше, на башне. Похоже, она взяла ключи. Это очень опасно — подниматься туда в одиночку. Нам стали задавать всякие вопросы. Стивен скоро придет.

— В чем дело? — осведомилась Карен.

Я вздохнула:

— Когда вы заснули. Мне было никак не отключиться. Мысли разные лезли в голову, вот я и пошла погулять. А вы разве сами никогда туда не поднимались? — Этот вопрос я задала Саймону.

— Ну, конечно поднимался, — ответил он. — Но это ведь совсем другое дело. Ты ребенок, а я взрослый человек… сам за себя отвечаю.

Он стоял переминаясь с ноги на ногу и тиская пальцы — трудно было представить, что человек его возраста может выглядеть таким трогательным и беззащитным.

Мне он нравился, правда нравился, но было что-то в этом «сам за себя отвечаю». Я расхохоталась.

Его бледно-голубые глаза удивленно расширились — он не привык, чтобы над ним смеялись, — а потом в них показались слезы. Да что я такое творю? Этот парень меня спас, в самый последний момент предоставил мне убежище.

— Простите, — сказала я торопливо. — Я не должна смеяться. И я, конечно, не имела права брать ключи. Я не хотела ставить вас в трудное положение. — Он пристально смотрел на меня, постепенно смаргивая нанесенную обиду. — Саймон, вы мне очень помогли. Без вас мне бы совсем кранты. — Он сморщился, но глаз не отвел. — Мне вчера просто очень захотелось осмотреться. У вас тут так здорово.

Лицо его смягчилось.

— Да, — сказал он. — Это верно. — Взял ключи, так и лежавшие на столе. — Ладно, пойду проверю, все ли заперто, а потом пора готовить храм к службе.

Он ушел. Энн налила нам еще чая.

— Скоро полицейские вернутся, — сказала она. — Ты бы поела немножко…

Я промолчала, поплотнее натянув фольгу, крепко запечатав пакетик. Хотелось сказать: отвяжись ты от меня, когда захочу, тогда и поем, но в то же время какой-то внутренний голосок твердил: придержи язык, она просто желает тебе добра. В результате я просто промолчала, а для меня это — крупное достижение. Впрочем, Энн, наверное, все равно сочла меня грубиянкой. Я посмотрела на нее: стоит с обиженным видом, можно подумать, я ее послала или что еще. Блин, велика важность, какой-то там паршивый тост.

Впрочем, не только тост. В этот момент глаза наши впервые встретились; я пыталась не смотреть, но вот ведь оно, яснее ясного. Ее число. 862010. Ей осталось меньше года. И тут я поняла, откуда эта ее перешуганность. Она, может, и сама этого не осознает и все-таки боится того, что я знаю. Она посмотрела на меня как кролик, попавший в свет фар, громко сглотнула и отвернулась.

Потом, разумеется, снова явились полицейские, а с ними соцработница Имоджен. Пришли и другие: мужики в темных костюмах, которые сидели в дальнем углу комнаты и слушали. Карен осталась со мной во время допроса; полицейские талдычили все то же, что и накануне. Первое время я прикидывалась дурочкой, пытаясь понять, что же им на самом деле нужно. Да, они продолжали задавать вопросы про тот день возле «Лондонского глаза», про Жука, но появились и новые вещи. Похоже, кто-то сболтнул им про числа. И вот полицейские оставили меня в покое, а один из темных костюмов подошел и уселся за стол.

— Мы тут слышали про тебя кое-какие вещи, Джем. Интересные вещи. Например, почему ты тогда убежала с набережной. Говорят, ты умеешь предсказывать будущее. Можешь сказать, когда человек умрет. Это так?

Я опустила глаза и молчала. Один из них вытащил из портфеля стопку фотографий:

— Посмотри вот на эти снимки и скажи, что видишь. Сколько осталось жить этому человеку? А этому? Скажешь?

И так раз за разом, пока в голосах их снова не зазвучали страх и раздражение.

И вот тогда я заговорила.

— Я могу вам сказать. Сказать все, что вы хотите знать.

Тут они все выпрямились на стульях, переглянулись — быстро, торжествующе, — потом снова уставились за меня.

— Да, я была тогда у «Лондонского глаза» и, кажется, видела мужика, который нес бомбу. Даже говорила с ним. Я могу вам его описать. Могу рассказать про этого типа с татуировками и почему он нас преследовал. Даже про эти фотографии могу рассказать. — Теперь они так заинтересовались, разве что слюни не пускали. — Могу сказать и скажу, но сначала привезите сюда моего друга, Жука. Я расскажу все, о чем вы меня спросите, а потом вы дадите нам машину и еще денег, тысячи, наверное, хватит, позволите спокойно выйти отсюда и вообще оставите в покое.

Мужик в костюме нагнулся ко мне:

— Ты, похоже, не понимаешь, в какую скверную историю вляпалась вместе со своим приятелем. Тебя обвиняют в серьезном преступлении. Не тебе с нами торговаться.

Фиг ему удалось меня припугнуть. Я их видела насквозь: им главное, чтобы я заговорила.

— А я буду торговаться. Я знаю, вам нужно раскрыть это преступление. Что, не так? А еще вы очень хотите знать, сколько еще протянет ваш премьер-министр, да? Проживет ли он еще десять лет или в него попадет снайперская пуля. Вам ведь это интересно, да?

— Мы должны обсудить твои требования.

Он отодвинул стул, царапая ножками по полу, и вышел вместе с остальными. Карен осталась со мной.

— Что ты делаешь? — спросила она. — Что ты такое говоришь?

— Я же вам вчера все рассказала. А вы не поверили.

— Джем, нужно это немедленно прекратить. Все эти выдумки — ты слишком далеко с ними зашла, Джем. Перестань пороть эту чушь. Давай я увезу тебя домой и буду о тебе заботиться.

— Нет! Я не согласна. Мне нужно, чтобы сюда привезли Жука, и пока этого не произойдет, они ничего от меня не добьются.

Карен вздохнула, я поняла: она сейчас пустится в очередное нудное нравоучение, но тут дверь снова раскрылась. Вернулись мужики в костюмах.

— Ладно, — сказал один из них. — Мы согласны.

У меня аж желудок подпрыгнул. Кто бы мог подумать: я победила!

— Вы привезете Жука сюда?

Он кивнул.

— После того как ты ответишь на все наши вопросы.

— Дадите нам машину и денег, как я сказала?

Он снова кивнул, но два полицейских у него за спиной как-то подозрительно переглянулись, и я засомневалась.

— Вы должны написать это все на бумаге, — быстро добавила я. — И подписать. Официально.

И я получила от них эту бумагу, черным по белому. Я рассказываю полицейским все, что они хотят знать, а они привозят ко мне Жука до пятнадцатого декабря и обеспечивают нам возможность свободно покинуть аббатство. Читаю я медленно, так что просидела над этой бумажкой довольно долго, но, казалось, всё на месте. Я попросила Карен посмотреть тоже, но она отказалась.

— Это полная глупость, Джем. Я не хочу в это ввязываться. — Она проследила, как я подписываю документ, а потом сообщила: — Ладно, я возвращаюсь домой, к мальчикам. Им я тоже нужна. Завтра опять приеду.

Перед тем как уйти, она обняла меня:

— Имоджен и Энн будут с тобой. А если вдруг что — сразу звони.

— Ладно, — ответила я. Признаюсь честно, когда она уходила, мне даже сделалось немного жалко. Мы, конечно, расходимся во многих взглядах — и, скорее всего, никогда не сойдемся, — но она хочет мне добра, это я теперь знала точно. Но я в любом случае, я должна была прежде всего думать о другом. Пока всё шло по плану. Мне осталось одно: рассказать им, что они хотят знать, а потом им придется выполнить свою часть сделки.

Привезти Жука.

34

Я выдала им в точности то, что они хотели услышать. Кое о чем, разумеется, умолчала. Не их свинячье дело, что там было у нас с Жуком. Это касается только нас. Но все остальное они получили плюс кое-какие «сведения» о людях с фотографий.

Все наши разговоры записывались на магнитофон, а потом они все это переписали на бумагу и дали мне подписать. Я подписала, даже не задумываясь. Это было частью плана, еще одним шагом в нужном мне направлении.

— Ну и когда я увижу Жука? — спросила я, подписав протокол.

— Тут сперва нужно кое-что уладить — его все еще допрашивают. Его увезли назад в Лондон, в Паддингтон-Грин.

— Погодите-ка минутку…

— Да все в порядке, солнышко. Я отвезу твои показания в Лондон, посмотрю, как там у них дела, и сразу вернусь. И Доусона привезу.

Выходит, еще несколько часов ожидания. И ничего с этим не поделаешь.

Они собрали свои бумажки, застегнули портфели и свалили. Выходя, пожали мне руку, будто мы какие деловые партнеры, блин. Хороший знак, подумала я. Они демонстрируют, что заключили со мной сделку. Теперь придется им доверять — а что мне еще остается?

Настало время обеда, Энн, жена настоятеля, принесла мне тосты с яичницей — в обертке из фольги они даже не остыли. Сама она со мной не ела, просто валандалась поблизости: можно подумать, чего-то ждет. И вот в конце концов она будто через силу выдавила:

— Джем, можно с тобой поговорить?

Я передернула плечами. Да пожалуйста, мне-то что.

Она подошла к двери и закрыла ее, мы остались в ризнице вдвоем, она и я. «Будет уговаривать меня свалить отсюда, я обуза ее мужу», — промелькнуло у меня в голове, вот только я ошиблась.

— Говорят… говорят, ты можешь сказать, когда кто умрет.

Лицо ее перекосилось, она настойчиво заглядывала мне в глаза.

Я пыталась не смотреть, но ничего не вышло: слишком упорно она искала моего взгляда. 08062010.

— Ну? — проговорила я, надеясь, что не услышу никаких вопросов.

— Я больна, Джем. Очень больна. Стивену я пока не говорила, так что, пожалуйста… не надо…

Когда имя настоятеля, ее мужа, слетело с ее губ, я вдруг стала относиться к нему не с такой нетерпимостью; даже подумала: может, я ошибалась на его счет. Да, он проживет еще тридцать с лишним лет, но годы эти будут не такими уж безмятежными. Будут тоскливые вечера, еда из забегаловок, вареные яйца — в одиночестве, в пустом доме.

— Видишь ли… мне очень нужно знать. Сколько мне осталось. Ну, чтобы все подготовить, чтобы у детей все было устроено, и у Стивена тоже.

— У детей? — Еще один шок.

— Ну они уже, конечно, не дети. Девятнадцать и двадцать два. Но я должна убедиться, что у них все в порядке, что выплачены кредиты за их учебу. Ну сама понимаешь. — Она, видимо, сообразила, что не понимаю, потому что снова нервически рассмеялась. — Ну, может, и не понимаешь; словом, мне будет легче, если после меня не останется недоделанных дел. Легче… не значит — легко…

Она смолкла.

— Я не могу вам сказать. Это будет нечестно.

— Однако ты знаешь.

Я закусила губу.

— Знаешь, — повторила она. — И нечего мне так бояться, верно? Ибо те, кто верует в жизнь вечную… — В уголках ее глаз заблестели слезы, грозя сорваться, покатиться по щекам. — Почему я не нахожу в этом утешения?

Вот уж этот вопрос точно не ко мне. Она немного посидела, погруженная в свои мысли. И тут я вдруг вспомнила про Бритни, про то, как она и ее родители выстояли во время болезни ее брата.

— Мне кажется, вы должны все ему рассказать, — сказала я.

— Стивену?

Я кивнула.