Самая страшная книга 2016 (сборник) Гелприн Майкл

Илья Объедков

Люди

Нюта волновалась. Да какой там волновалась – места себе не находила.

– Ничего, доча, – успокаивала мать. – Стерпится – слюбится. Он, Митька-то, не кривой какой да убогий. Парень видный. Слюбится. Я вон батьку твоего до венчания, почитай, два раза всего видела, а вона как – душа в душу живем.

А Нюта слушала оханья матушки и силилась унять дрожь в руках. Митька и впрямь парень завидный, и уж никак не гадала девка, что сваты в ее хату постучатся. Сама-то она вроде ладная, да не считала себя первой красой на хуторе. Оттого и в дрожь бросало. Люб Митька ей, а только в счастье с трудом верилось, аж сердце заходилось.

Венчались на улице у старой покосившейся часовни. Порадоваться собрался весь хутор. Митька и Нюта стояли, взявшись за края платка, скромно склонив головы. Митяй причесанный, в новой вышитой рубахе, тоже трясся не меньше своей невесты. Чего нашло – даже голову повернуть в ее сторону боялся.

Не заладилась с утра погода. Серые брюхатые тучи висели над самым лесом, того и гляди норовя напороться на высокие ели. То и дело срывалась морось.

– Ничего, – растерянно бормотал отец Нюты. – Повенчаетесь, а там, в хате, и отпразднуем. Пущай льет.

– Это примета добрая, – услыхала невеста перешептывания бабулек. – Небушко радуется, слезу роняет от счастия. Добрая примета.

Худой иерей кашлянул и, послюнявив палец, перелистнул страницу Евангелия. И только собрался зачинать обряд, как сухо треснул гром. Священник спешно перекрестился и открыл было рот, но вновь замолчал. Раздался протяжный свист и недалекие крики. Люди загалдели, а Митяй, как проснувшись, завертел головой, выискивая нарушителей покоя.

К часовне из леса выехали дюжины три конников. Бабки недовольно загалдели и расступились, когда к алтарю прямо на коне подъехал человек при оружии. Остальные кольцом окружили хуторян и спешились. Вид был у пришлых грозный, ни дать ни взять – разбойники. Человек у алтаря грозно посмотрел на Нюту из-под кустистых смоляных бровей, почесал всклоченную бороду и сдвинул черкесскую папаху на затылок.

– А што, люди добрые, не опоздали мы к праздничку? А?

У Нюты все похолодело внутри. Ей и так рожа разбойничья знакомой показалась, а как голос услыхала, так и обмерла. Недели две назад с девками она на реке белье полоскала. Болтали о пустом да о свадьбе будущей. Вдруг из леса человек вышел и прямиком к Нюте. Страшный, борода в репьях, глаза сверкают, а в руках – цветков букетик. Неуклюже, как медведь, ворчал да сопел человек и цветы тянул.

– Люба ты мне, дивчина. Слышь? – А у самого щеки пылают под бородой. – Я ить это, сватов зашлю. Не думай чего. Я богатый. Как царица будешь жить… Слышь?

Девки-то сразу убежали. А Нюте нет бы с ними, так застыла столбом. Что за напасть? И не страшно, а как-то смешно даже стало. Не так давно одни сваты отметились, так теперь еще и этот лесовик грозит прислать. Нарасхват прямо!

Тут у опушки конники незнакомые мелькнули, и, завидев их, косматый жених в лес побежал, а те следом поскакали. А неделю назад отец из станицы приехал, новости привез. Оказалось – разбойник это был. Васька Колокол. Они со своим братом единоутробным Степаном всю округу в страхе держали. Говорят, людей погубили – тьма. Вот так лесовик! Так в тот раз его изловили. Говорят, чудно, что один был. Не бывало ране такого. Так за его злодеяния суд скорый был. Повесили – и делов. Так и висит на окраине станицы. Стращает, чтоб другим неповадно разбойничать было.

И сейчас, стоя у алтаря, Нюта понимала, что повешенный не тот, кто перед ней сейчас в седле сидит, а все одно – жутко стало. Только взгляд у того был потерянный, влюбленный, а у этого злой и страшный.

– Чего притихли, люди? Али не праздник?

Степан Колокол спрыгнул с коня и неспешно кругом обошел молодых и священника. Нюта искоса глянула на Митьку. Глаза у того бегали, а лоб покрыла испарина. Иерей втянул голову в плечи и мелко дрожал.

– Што ж ты, девонька, так? Чем тебе мой брат не мил оказался? И статен, и при деньгах. А это чего? – Он презрительно кивнул на Митяя. – Что ли, пара тебе?

Митька встрепенулся и с вызовом глянул на разбойника. Нюта бросила платок, схватила парня за ладонь и сдавила.

– А чем же я не пара? – со звоном в голосе проговорил Митька.

Степка Колокол с усмешкой взглянул на парня. Со злой усмешкой.

– Так у тебя головы нет.

И, резко выхватив шашку, наискось махнул ею. В лицо Нюты ударило что-то теплое. Она, дрожа, посмотрела на Митяя. Его голова, почти срубленная, лежала на плече, кровь толчками поливала новую рубаху. А мгновением позже парень кулем свалился наземь, а Нюта все еще сжимала его теплую дрожащую ладонь.

Только тут до людей дошло, что же случилось. Бабы завыли, мужики встрепенулись, но разбойники оголили шашки да навели ружья и враз осадили их.

Отец Митяя, шатаясь, брел к сыну, разведя трясущиеся руки.

– Как же? Как же так? Ах ты, паскуда, – он кинулся к разбойнику, но напоролся животом на шашку и сполз рядом.

С надрывом заревела мать Митяя и, упав на колени, поползла по земле к мертвому сыну и мужу. Степан кивнул, и по его сигналу подскочил помощник с закрытым грязной повязкой глазом и в два удара ножом упокоил убивающуюся бабу. Крик застрял в горле у Нюты. Неправда все это! Сон дурной. Только не кончался сон этот.

– А ну цыть все! – рявкнул разбойник, и люди покорно притихли. – Я ж говорю – не пара он тебе, девонька. Да брось ты его. – Степан яро выбил ногой руку Митяя из ладони Нюты.

Разбойник окинул взглядом дрожащую толпу.

– День-то какой! А? Самое гулять. Чего скажете, люди? – Степан стер брызги крови со щеки. – Чего девке страдать, раз уж венчаться собралась. Жениха другого найдем. Прямо щас и найдем.

До Нюты, как издалека, доходили слова разбойника. Чего он удумал? Сам, что ли, под венец полезет? Ой, доля горькая. Как же так?

– Мешок тащите сюда, – крикнул своим Степан Колокол.

Двое стащили с лошади холщовый длинный сверток и поднесли к алтарю. Поставили, придерживая, и, развязав, опустили мешковину.

Свет померк в глазах Нюты, но ее, грубо тряхнув, привели в себя. Перед ней стоял мертвяк. Висельник Васька Колокол. Распухшее синее лицо, кончик черного языка, торчащего сквозь серые губы. Один глаз смотрел бельмом в сторону, другого не было вовсе. На его месте зияла расклеванная дыра, сочащаяся сукровицей и гноем. Нюта качнулась и, вдохнув смрад тронутого тленом мертвеца, закашлялась.

– Вот, девонька, суженый твой. Уж не знаю, чем приглянулась ты ему, но почитай из-за тебя гибель принял. Ужели я волю брата свово посмертную порушу?

– Ты чего удумал, нехристь, – срывающимся голосом заголосил отец Нюты.

Он шагнул вперед, стряхивая с руки подвывающую супругу, опасливо глядящую на мертвых Митьку с родителями. Степан довольно оскалился гнилыми зубами.

– Ты кто есть? Батька ейный? Ну тады – на.

Злодей махнул шашкой по протянутой руке отца, и пальцы того россыпью упали на землю. Разбойники загоготали. Отец охнул и, прижимая покалеченную руку к животу, присел. Мать навалилась сзади, прикрывая его собой. У Нюты вновь все поплыло перед взором.

– Ты гляди, девонька, чего делается. Ишь, скока беды ты наделала. А полюбила бы Ваську моего-то, гляди, все живые были бы. Ты чего белая такая-то? Али жених не по нраву? Как там бабы говорят? Стерпится – слюбится. Чего молчишь? Люб тебе мой брательник?

И кивнул на мать Нюты одному разбойнику. Тот лихо подскочил, выхватив из сапога нож, и, оттянув ее за волосы, приставил к горлу.

– Ты долго-то не думай.

У девки как пелена с глаз спала. Ведь погубит злодей всех. Порежет, как свиней, и не моргнет. До того Нюта и не видела, как люди умирают. Бабка Марфа только, соседка, но та от старости преставилась. А тут так люто, не думая, кровь лили.

– Чего молчишь, сучье племя, – зашипел Степан.

Нюта вздрогнула. Поглядела на хрипящую мать и отца, поливающего кровью землю у своих ног, и тихо прошептала:

– Да.

– Ась? Не слышу. А ну цыть! – рявкнул он на воющую в разные лады толпу.

– Люб, – громче и тверже сказала Нюта.

– А вот и добро, – скрипнул зубами разбойник. – А раз так, ваше преподобие, – зачинай песню. Венчать молодых будем.

Иерей затрясся, истово осеняя себя крестным знамением:

– Да как можно-то, прости господи, с мертвяком-то?

– А ты шибче читай, паскуда, и веруй. Глядишь, и воскреснет, – рявкнул разбойник, перебросив из руки в руку шашку.

Треснул гром, но его уже не боялись. Нюту силой подтащили к мертвяку и, как и его, тоже держали, чтобы она не грянула в обморок. Иерей нараспев затянул псалмы, но девка его не слышала. Смрад душил ее, и она все пыталась отвернуться, но стоящий сзади разбойник грубо оправлял ее. И сквозь наползающую пелену она видела, как мертвец смотрел на нее мутным бельмом, завалив голову набок.

Будто через толщу воды слышала Нюта, как священник закончил обряд, и заржали разбойники.

– А что, люди, в какой хате стол накрыт? Где гулять-то будем? – крикнул Степка Колокол и схватил иерея за бороду.

Тот заскулил и указал на хату Митькиных родителей невдалеке от часовни.

– Ага. Добро. – Степан похлопал себя по брюху. – Тока, люди, не обессудьте – у жениха родни много. Все в хату не поместимся.

И, подозвав одноглазого разбойника, шепнул, глядя, однако, на Нюту и так, чтобы она слышала:

– Мужиков и всех, кто оружие держать может, в овраг отведите и кончайте. По хатам пройдите, и если кого найдете – под нож. Детей в амбаре прикройте пока. Посля дозор оставь и тоже на гулянку.

– А с девками как? Нам бы девок, – заулыбался одноглазый.

– Все, окромя невесты, ваши. Опосля тока.

Нюта застонала. Ой, маманька! Чего делается? Когда сон этот тяжелый оборвется? Ведь измывается ирод. Не пощадит никого. Ни послушных, ни строптивых. Убивать пришел. Всех убивать. В чем только вина ее, девушка не знала. И брата душегуба этого видела только вскользь, а такую беду на всю деревню навлекла!

Нюту, словно куклу, заволокли в хату, так же, как и ее теперешнего супруга. Еще вчера, волнуясь и робея, представляла себе Нюта, какая у ней будет свадьба. Да разве такое представишь! Мертвяка разбойники вдвоем, силой поломав, усадили на скамью рядом с Нютой. В нем что-то хрустнуло, и изо рта полилась черная слизь, и еще пуще потянуло мертвечиной, что даже разбойники закашлялись и отошли, зажимая носы.

Расселись злодеи вдоль двух длинных столов, посадив меж собой немногочисленных испуганных хуторян. Из мужиков остались отец Нюты, иерей и полуслепой дед Сидор. Незваные гости тут же загремели посудой, разливая самогон. Степан сел так, чтобы видеть Нюту и своего брата. Он бросал злые взгляды на невесту, наливая стакан за стаканом.

– А что молодые невеселы? – крикнул он. – Что, гости, потешим их, а?

Степан Колокол махнул стакан, занюхал рукавом.

– Горько! – загоготали разбойники, но под суровым взглядом главаря притихли.

– Что ж ты, девонька, целуй супруга в уста сахарные. Он сам-то нерешительный.

– Не буду, – хныкнула Нюта.

– Чего? – взбесился Степан. – Не будешь, сучье племя? Он из-за тебя меня ослушался. Любоваться к тебе пошел. Хотя мог всякую силой да без согласия взять. К тебе он шел и пришел. Целуй!

– Не могу я! – крикнула в сердцах Нюта.

– А я помогу.

Разбойник резко встал, через стол ухватил вторую руку отца девушки и два раза ударил ножом выше кисти. Хрустнула кость, и отец повалился под стол, а разбойник бросил отрубленную руку перед Нютой. Та закусила губу, чтобы не закричать.

– Целуй, сука, а то я тебе его голову прикачу!

Она навзрыд заревела и, сдерживая тошноту, потянулась к мертвецу.

– Не смей, доча, – послышался сухой крик матери. – Пущай убьют лучше.

Она сидела с распокрытой головой и растрепанными седыми волосами, даже не глядя красными, заплаканными глазами на стонущего под столом супруга.

– Пущай убьют.

Но Нюта не остановилась. Была какая-то глупая дурья надежда, что пощадят. Поизмываются и отпустят. Она, не дыша, коснулась голодных губ мертвеца и тут же отпрянула, яростно стирая у себя с лица липкую слизь. Разбойники довольно загалдели и вновь зазвенели стаканами.

В хату зашел одноглазый помощник Степки и наклонился к нему.

– Все исполнил?

– Ага. Дозор оставил. В двух хатах старые, неходячие были. Отмучились. А ишо видел, как два мальца к лесу тикали. Не догнали.

– Пущай бегут, – буркнул Степан и тут же крикнул, заглушая гомон: – Што ж мы жениха не пригласили неудавшегося? На него мы зла не держим.

Он махнул помощнику, и тот, ухмыльнувшись, выбежал во двор. Чуть погодя два разбойника затянули тело Митяя и, растолкав сидящих, усадили его за стол. Тщетно пытались приладить подрубленную голову на место, но, плюнув, бросили. И Митяй повалился грудью на стол, головой заехал между тарелок с угощением и вперил мертвый взгляд в потолок. Сидящие рядом бабки отчаянно крестились, охая и пытаясь отсесть подальше.

– Во день какой. Что ни жених – то мертвяк.

Для Нюты все слилось в единый гул. Смех и крики разбойников, плач и стоны измученных хуторян. Неужто и впрямь она во всем виновата? Ужели из-за нее все эти страдания? За пеленой слез она не видела, осуждают или жалеют ее свои. Девушка дрожащей рукой ухватила стакан самогона и, давясь, выпила его. Он пах мертвечиной. Горячая волна прокатилась внутри, но вместо хмеля Нюта, наоборот, как протрезвела. Хватит. И так ясно, что живыми не отпустят. Будет с них издеваться. Нюта тайком ухватила со стола нож. Надо только решиться. Она чувствовала, как бьется жилка на шее. Вот по ней и надо полоснуть. Надо только изловчиться. Ой, мамочки! Как же страшно. Грех-то какой. А только нет мочи быть на гулянке этой бесовской. Всхлипнула Нюта и на жениха покосилась. У-у, пужище одноглазое. Пялишься, будто мысли все насквозь видишь. Вот сейчас… решусь и буду под стать тебе. Мамочка моя, прости меня. Сил нету боле быть вдовой невестой на мертвячей свадьбе.

Хмелели разбойники. Один уволок за бороду воющего иерея в чулан и вскоре воротился, вытирая нож о штаны. Дед Сидор, напившись, уснул. Затих отец Нюты и вытянул ноги из-под стола. А матушка ее, уперев пустой взгляд на икону в углу, тихо напевала песенку.

К Степану подсел пьяный пособник и громко спросил:

– А что, атаман, справится твой брательник с невестой молодой?

– Не бойся, справится. А не справится, так я подсоблю. Мы – браты. Все у нас поровну да пополам. И добыча, и жены. Что, девонька, потянешь двоих?

Нюта под столом сильнее сдавила ручку ножа.

Степан Колокол резко встал и, пьяно качнувшись, сбил со стола чугунок.

– Все, конец гулянке. Обещал я тебе, Васька, на свадьбе твоей погулять, – крикнул он мертвяку. – Не держи обиды – вот такая свадьба случилась… упыриная. Уж не греметь нам с тобой боле по округе колоколами набатными, так хоть напоследок потешиться.

Разбойник сжал плечо помощника:

– Баб, каких выберете, тащите из хаты, остальных тута кончайте.

– Ага. – Одноглазый оживился. – А потом их куды?

– Никого не щадить. А то мигом обо мне вести разнесут. Ни к чему мне такая слава. – Степан размазал пот по лбу и взъерошил бороду. – Люто разгулялся я чего-то.

Бабы заверещали. Разбойники хватали кого помоложе и волокли вон из хаты, а остальных резали тут же, за столом. Они уж и бежать не пытались, ревели да крестились. Только мать Нюты так и не отвела безумного взгляда от иконы. Захрипела порезанным горлом и повалилась на стол. Нюта выла. Уж и рыдать не выходило. Слезы слепили, а рука все сил не находила жизни себя лишить, чтоб не видеть боле этого ада кромешного. Одна осталась среди мертвых людей и живых нелюдей.

Вдруг на дворе раздались выстрелы, свист и еще выстрелы. Разбойники спьяну не сразу переполошились. В хату влетел одноглазый и захлопнул за собой дверь:

– Казаки!

– Чего? – заревел Степан.

– Разъезд казачий. Человек тридцать. Дозорных сняли, тихо подъехали… видать, упредил их кто.

Опять снаружи кто-то закричал и захлопали выстрелы. Потом стихло все. Разбойники присели вниз подальше от окон.

– Эй, Степка, – раздался голос. – Бросай оружие и выползай на свет божий. Хату обложили, живым все одно не уйдешь.

Разбойник яростно рявкнул, схватил бутыль и метнул в оконце.

– Сунетесь, у меня тут баб полная хата. Порежу, грех на душу возьмете.

– Ты, упырь, на меня грехи свои не вешай, – крикнул переговорщик. – Соратничек твой один разговорчивый поведал, что ты уже всех в хате извел.

– У-у, суки, – Степан ринулся к Нюте: – Ну-кась, девонька, крикни им, что живая. Давай!

Но девушка только головой покачала. Пусть злодей делает что хочет, а только не будет она плясать по его указке.

– Кричи, сучье племя! – разъярился Степан и дернул Нюту за руку.

А она, привстав, резко ударила его под дых ножом. Охнул злодей и присел. Тепло разлилось по животу и вдруг пыхнуло огнем и болью.

– Какая ты… обоих сгубила, – прохрипел Степан и завалился на пол.

Думала девка, что убьют ее тут же. Да только никто не кинулся к ней да к убитому атаману.

– Запаливай дом, – раздался крик снаружи, и в окно влетел горящий факел.

Разбойники принялись тушить пламя и стрелять по окнам. С потолка, через полопанную мазанку, потянуло гарью. Нюта сидела, обхватив голову руками. На нее вдруг снизошли покой и смирение.

– Ничего, скоро все кончится, – прошептала она и погладила мертвого жениха по бледной скрюченной руке.

Дым клубился под потолком. Несколько человек, бросившиеся к окнам, свалились мертвыми от выстрелов. Полыхнула разлитая по столу самогонка. За метаниями никто не замечал Нюту. Ее толкнули, лавка подломилась, и девушка упала на пол, увлекая за собой мертвеца. Он навалился на нее, обдав смрадом, но ей уже было все равно. Сознание ускользало от нее. Крики, дым, выстрелы становились все дальше. Кто-то еще упал сверху. Стол затрещал и накрыл их своей тяжестью…

На рассвете казачки и люди с соседнего хутора стояли у пепелища, не решаясь начать доставать тела. Дождь накрапывал и шипел, обжигаясь на дымящихся бревнах. Чуть поодаль выли уцелевшие бабы, те, кого успели спасти.

Вдруг зола шевельнулась, и люди отпрянули. Черные поленья раскатились и, затрещав и лопаясь спекшейся коркой, приподнялись обгорелые тела. Кто-то вскрикнул, крестясь и отступая. Мертвецы, разметав сгоревшие руки, сползли в сторону, и из-под них поднялась Нюта. Даже бывалые казаки, и те перекрестились. Безумно горели глаза на перепачканном сажей лице девушки. Пожженные волосы покрыло то ли пеплом, то ли сединой. Она, шатаясь, ступала по тлеющим углям навстречу людям.

– Жива! Нюта! Живая!

К девушке бросились помогать.

– Мужа моего достаньте, – хрипло сказала она, неопределенно махнув на груду спекшихся тел.

– Господи, и как только живая осталась?

– Супруг уберег… он такие ночью мне песни пел, – бормотала Нюта, проходя сквозь оторопевшую толпу.

Грянул гром, и так долго сдерживающее себя небо разрыдалось дождем, превращая в грязь пепелище недавнишней лютой свадьбы.

Андрей Анисов, Дмитрий Костюкевич

Фиалка

Автобус еще не тронулся, а в салоне уже разило долгой поездкой. Впрочем, три сотни километров по проложенному через тайгу заснеженному коридору, соединяющему Читу и Чернышевск, – вовсе не много. В автобусе пахло не будущим, а прошлым – призраками пассажиров, которые оставили в пути крохотный кусочек своей жизни.

Заняв свое место, Алексей любовался шеей молодой женщины, которая устраивала под сиденьем небольшой чемодан. Шея женщины казалась вырезанной из теплого белого мрамора, именно теплого – на меньшее Алексей не был согласен.

В подлокотник впечатался чей-то тощий зад, старческий голос буркнул извинения, а его владелец стал обживаться на соседнем, через проход, двойном сиденье.

Алексей подождал, когда возня закончится, и глянул на пенсионера.

«Вот и встретились. По-прежнему буковки царапаешь, старый мудак?»

Старик что-то неторопливо записывал в блокнот с обтрепавшимися углами. Седой, розовощекий, сосредоточенный. Эпитет «пожилой мужчина» подошел бы ему больше, но Алексей называл его «стариком», словно подталкивая к краю жизни. «Стариком», «старым мудаком», а еще – «профессором».

«Улочка, из которой можно вернуться назад, еще не тупик, 1 – подумал Алексей, поворачивая голову к окну. А следом: – Долго же я тебя искал».

1 Станислав Ежи Лец. Непричесанные мысли.

Закрылась единственная дверь. Старенький «пазик» кашлянул двигателем и «снялся с якоря», прощаясь с автовокзалом хвостом из выхлопных газов. За окнами поплыли покосившиеся домики, присыпанные пудрой снега – такой же серой, как и фасады.

Из двадцати трех сидячих мест пустовало семь. Несмотря на внешнюю ветхость автобуса, в салоне было довольно тепло – справлялись радиаторы и двойное остекление. Алексей снял куртку и положил ее на свободную часть сиденья. Откинулся на спинку, наблюдая за седовласым пассажиром периферийным зрением.

«Сюрприз, сюрприиииз! То, что казалось игрой, превращается в серьезное дело.[6] Зря ты полез в ящик, профессор».

Два месяца назад Алексей увидел старика по телевизору. После дюжины лет бесплодных попыток найти того, кто изгадил его детство и юность, – щелк! – постаревшая подсказка перед ним, улыбается с голубого экрана. Дает интервью вшивенькому каналу, рассуждает о перспективах психиатрии, вспоминает былые заслуги…

«Почему ты не сказал им, что вытворял со мной? С другими детьми?»

Автобус выбрался на трассу «Амур», призванную наладить общение между Сибирью и Дальним Востоком, и покатил по асфальтированному руслу заброшенного края. Памятный столб с отметкой нулевого километра остался позади. Усиливался снегопад.

Трассу Чита – Хабаровск открыли несколько лет назад. За эпохальный проект всерьез принялись в 1978 году, но через год свернули – войска понадобились для прокладки дорог в Афганистане. Вернулись к трассе лишь в 1990-м, продвинулись на тысячу километров, ощупали опустевшие карманы и приуныли. Несмотря на разрывы и опасные участки, дорогой пользовались: три-четыре запаски, и Бог в помощь. Последний мост возвели в 2006-м, два года назад.

За стеклом тянулась подернутая белым тайга. Чахлый подлесок почти сразу уступал место стене из сосен и елей. Вездесущий снег скрадывал величие природы, превращая ее в выполненную масляными красками картину.

Автобус подпрыгивал на кочках, колотился, попадая в выбоины. Пассажиры хватались за поручни. Девушка с мраморной шеей разговаривала по телефону. Скоро она лишится такой роскоши. Мобильники и трасса «Амур» совместимы лишь в начале и конце пути.

Алексей прикинул шансы автобуса против непогоды и требующей капитального ремонта дороги.

«…катастрофы не прекратились – они в последнее время шли лавиной, словно наверстывая упущенное в годы стабильности»[7].

Наземный транспорт – штука ненадежная. Самолеты разбиваются реже, правда, делают это эффектней, что объясняет нешуточный ажиотаж вокруг окошка с табличкой «Страх перелетов».

Старик закрыл блокнотик и, казалось, задремал. Сидящие перед Алексеем бабули шумно обсуждали новости прессы. Забрасывали в рот по абзацу-косточке и смачно обсасывали. Шелестела газета-миска.

– Ты гляди, Олеговна, новый душегуб объявился, – причмокивая, говорила одна старушенция. – Мало их, извергов, до этого водилось.

– Черная страна, черные людишки, – кивала вторая. – Ты палец убери, не прозрачный… ага… Расследуют они, как же. Опять никого не поймают. Раздолье на Руси маньякам этим.

– Ну чего ж… Того, с пауком на руке, изловили, помнишь?

– В Златоусте?

– Ага, там.

Бабули были плотно упакованы в телогрейки и платки.

– Никитична, не мни, не прочитать… Создана следственно-оперативная группа, куда вошли следователи уголовного розыска, прокуроры-криминалисты… Создавать они умеют… Ты глянь, даже столичный специалист прикатил.

– Ой, страшно жить, Олеговна, страшно. Это ж скольких зарезал, и старых, и малых, никого не пожалел…

– Страшно, – согласилась соседка.

«В жизни есть вещи похуже смерти»[8].

Дорога преобразилась, катили без тряски и ругани, но чувство, что ухабы вернутся, не отпускало. Водитель прибавил скорость.

Тайга демонстрировала свою бескрайнюю холодность и нелюдимость. Пустынный, однообразный пейзаж. Груженный иномарками автовоз, который обошел «пазик» по левому борту, усилил ощущение безысходности – две машины, пытающиеся вырваться из ловушки. Обмануть ведущую в бесконечность трассу.

Впереди замаячил мост, перекинутый через очередной безымянный водоем. Если кто и давал им имена, то лишь дальнобойщики.

– …одно из тел обнаружили у железнодорожных путей, – продолжался сеанс чтения с комментариями. – Словно жертва пыталась…

Рубрику чернушных новостей оборвал хлопок – спонтанный и оглушительный, нагло ворвавшийся откуда-то снизу. Подкошенный неведомой силой и собственным бессилием «пазик» стал заваливаться набок; мир пошатнулся, реальность противно заскрипела под восьмицилиндровым двигателем, в районе переднего моста. По салону разлетелось матерное и пронзительное – орал водитель. Пассажиров выбросило из кресел. Кто мог, кому хватило воздуха и проворства, тоже кричали. Лопнули стекла, застонали поручни, запахло паленым.

«Пазик» скользил на левом боку дырявой посудиной, в которой катастрофа миксером перемешивала свое любимое блюдо – гибель. «Дж-ж-ж-ж-ж-ж!» – жужжал миксер, а автобус, подскакивая, катился мимо уходящей вправо дороги. Царапая промерзлую землю и срывая запорошенные листья грушанки, он влетел в угрюмую сосну.

Рука инерции швырнула пассажиров вперед; водитель пробил головой лобовое стекло и покатился по снегу, оставляя на нем красный след. Автобус, вильнув напоследок приподнявшимся задом, остановился. Конечная.

«Даже самую сильную боль можно отделить от себя самого, так, чтобы она воспринималась как нейтральное возбуждение»[9], – вспомнил Алексей и попытался, насколько это было возможным, расслабиться.

Дыхание перехватило – в живот впаялся кирзовый сапог то ли рыбака, то ли лесника в болоньевой куртке. Тот отлеживался на причитавшей «помираю, а-ай, помираю» бабульке и заторможенно вопрошал:

– За что нам это, за что-о-о?

В салоне плакали и стонали, орали и кашляли. Алексей попытался подняться, но рука, потеряв опору, поехала. Он взглянул на ладонь: грязно-бурая от чьей-то крови… или от своей?

– Ма-а-аша! Машу-у-уля! – заголосила под ухом старуха.

– Я здесь, бабушка! Я жива, жива! – пропищал детский голосок позади кучи тел, елозивших по «полу» лежащего на боку автобуса.

«Жива. Жива, но все равно, что мертва»[10].

– Успокойтесь все! Слушайте меня! – привлек к себе внимание бугай в перепачканной кожанке. Из уха мужчины капала кровь, левый глаз заплывал фиолетовым. – Автобус может взорваться… – пассажиры застонали громче, – поэтому спокойненько, не паникуя, поднимаемся, помогаем друг другу и выбираемся через эту… – Бугай уперся ногой в сиденье, вытянул вверх ручищи и заменил ими пневмопривод, – две-е-ерь.

Затем он проворно подтянулся на руках и выбрался наружу через сложившуюся «гармошкой» дверь. Ни дать ни взять ожиревший, но не утративший навык мастер спорта. Бугай улегся на автобус и погрузил голову в салон:

– Давайте-давайте, по очереди! Я буду вытягивать!

– Гена! Очнись, Генка! – Худощавая женщина в отороченных мехом белых сапогах пыталась оторвать голову мужчины от кровавой паутины на стекле.

– Ото-той-ди! Дай п-проход! – отпихнул ее хамоватого вида парень. Он держался за посинелую опухшую кисть. В длинных волосах молодчика блестело битое стекло.