Самая страшная книга 2016 (сборник) Гелприн Майкл
– Генка! Помогите, кто-нибудь! Нужно его разбудить! – взмолилась женщина, ища глазами помощи.
Алексей наклонился над телом и сжал запястье: пульс не прощупывался.
Сзади напирали.
– Женщина, выбирайтесь, а мы поднимем вашего мужа. – Алексей повернулся к усатому деревенщине. От него даже сейчас попахивало скотом и навозом. – Поможешь?
– Это брат! Генка, мой брат! Генка, вставай, вставай! – рыдала женщина, вынужденно двигаясь вперед.
«Страдальцы нагоняют на меня скуку»[11].
Ступая по исторгнутому чемоданами хламу, вереница выживших потянулась к рукам бугая. Профессор едва ли не первый протиснулся к спасительному лазу-двери.
«Старики сильнее цепляются за жизнь, чем люди молодые.[12] Я от тебя другого и не ожидал, падла».
Вскоре пассажиры выстроились недалеко от «пазика».
– Не взорвется, – доложил бледный очкарик, скорее всего, механик, потрепанный жизнью и женой, если такая имелась.
Живых пятнадцать, мертвых два: накрытый полотенцами мужчина, над которым рыдала женщина в белых сапогах, и водитель с треснувшим черепом, покоящийся под кустом можжевельника.
– Не паникуйте! – наставлял бугай, собственноручно взвалив на себя бремя вожака. Точно, или депутат, или председатель, попавший во власть из спорта. – Послушайте! Сотовые здесь не тянут, трасса не патрулируется, поэтому на помощь не надеемся! Неизвестно, когда нас обнаружат, но и идти пешком в метель нельзя, опасно!
«Мужество растет с опасностью: чем туже приходится, тем больше сил»[13].
– Есть у кого-нибудь с собой бинты, жгуты, зеленка?! Доставайте все, что может пригодиться, – кричал бугай, – надо помочь раненым! А потом утеплить автобус, а то околеем снаружи! Кому-то надо выйти на трассу, чтобы привлечь внимание, если будут машины! В такую погоду автобус все равно не увидят с дороги. Не переживайте, выберемся, дело времени!
Алексей лишь крепко приложился бедром, но другим повезло меньше. Зареванной девочке наложили шину на руку. Одна бабуля постоянно тянула-выла: «Спина-а-а-а!» Перепуганному до икоты мальчику перекосило нижнюю челюсть. У остальных – дюжина кровоточащих ран, ссадин и припухлостей. Лишь старый мудак отделался, как говорится, легким испугом – ни царапинки, ни пореза. Все рвался в автобус за блокнотом.
Поставить автобус на колеса – начинание тщетное и безумное, от которого отказались: крепких мужчин изрядно потрепала авария. Очкарик слил из бака бензин – на растопку. Изнутри автобус залатали тряпьем. Сорванные ударом и отвинченные водительским инструментом «сидушки» разложили на полу – еще недавно здоровом боку «пазика». С подветренной стороны автобуса, огородив валежинами, соорудили печушку В ней прогревали камни, чтобы после спустить их в салон – столкновение с деревом нокаутировало автономную систему отопления.
Вызвавшийся следить за дорогой деревенщина вернулся околевшим, со льдом в усах.
– Привязал на дерево яркую тряпицу, – сказал он, оправдываясь. – Авось заметят… мочи нет от ветру.
Усилился снегопад, все полезли в автобус.
Вьюга окрасила тайгу в ватно-серый.
Выбитые стекла заделали хвойным лапником. Сидели, слушая ломившийся в автобус голос метелицы, присвистывающий, ежистый. Тайга спустила с поводка голодного хищника – ночь. Заблудившиеся – легкая добыча. Можно и поиграть.
Бугай с субтильным очкариком, как оказалось физруком, время от времени выбирались наружу, подкармливали в печушке огонь, подавали камни и вскипяченную воду. Импровизированные радиаторы на время приглушали отчаяние и дискомфорт, проникающие под кожу вместе с холодом.
Одна из бабуль вкладывала в руки стонущих какие-то пилюли:
– Поможет, боль снимет…
«Она убаюкивала себя обманчивой иллюзией, будто тому, что есть, не будет конца»[14], – думал Алексей, косясь на морщинистую «фельдшерицу».
Но больше всего Алексея интересовал тот, при мыслях о котором по телу разносился неуютный, но согревающий жар. Профессор забился в угол и, подсвечивая фонариком, писал в блокноте.
Сейчас его знания оценили бы хныкавшие дети – как колыбельную из непонятных словечек. Дети доверяют мелодичным речам, вслушиваются, восхищаются. Как когда-то Алексей. Он слушал. Он верил. Даже когда старый мудак хлопал маму по заднице, а та улыбалась.
«За малое зло человек может отомстить, а за большое не может, из чего следует, что наносимую человеку обиду надо рассчитывать так, чтобы не бояться мести.[15] Ты не рассчитал, старик, увы».
– Вконец замело, – спустившись и задвинув за собой «люк» из переплетенных веток, доложил бугай. – Умер костер. Кутайтесь потеплее и постарайтесь уснуть, чтобы тепло не покидало.
– Саня, откуда знания? Ты, случаем, не спасатель? – обнимая стучавших зубами жену и сына, спросил «рыбак-охотник», который, как выяснилось, работал сантехником.
– Кто – я? – усмехнулся бугай. – Не-е-т, я в читинском ТЮЗе выступаю. А про выживание нам вкратце на военных сборах рассказывали. Запомнилось вот.
Горели припасенные водителем – уж не для такого ли случая? – свечи, бегали зрачки фонариков. Автобус походил на плацкартный вагон с костлявыми железными каркасами в два яруса. Кто-то сидел в проходе, кто-то свернулся калачиком на плотно составленных сиденьях, кто-то поднырнул под железные перекладины. Объединяло одно – пронизывающий холод. Каждый сантиметр тела, упрятанного во все, что нашлось в сумках, испытывал на себе его лютость. Пульс участился, накатывала сонливость, синие губы подрагивали при одышке – первые признаки переохлаждения.
Потрескивал металл. Через щели просачивались накатывающие на автобус волны ветра.
– Изви-ви-ните, что я н-нагруби-бил, – заикаясь, сказал молодчик. Он был бледен, точно свежий труп.
– Что? – Потерянная женщина посмотрела куда-то сквозь него.
– По-после ав-в-варии, извини-ни-те. Я испу-пу-гался. М-мне о-очень жаль, что в-ваш муж… то есть бра-брат… – Парень умолк.
Женщина не ответила. Ее взгляд был прикован к пламени свечи.
– Ме-меня С-стас зовут. Я орни-нитолог. Ехал на кон-конф-ф-ференцию…
Пустословили, поглядывали друг на друга, зябли.
Алексей разместился в задней части перевернутого автобуса. Отсюда были видны все компаньоны по несчастью. Та, с мраморной шеей, казалось, смотрела на него. Восточное лицо выражало невозмутимое спокойствие – словно ситуация ее не касалась: решится сама, стоит лишь немного подождать. Наверное, так думали многие…
Дрожь живила – всего лишь очередной вызов. «Я счастлив: этот холод так чист, так чиста эта ночь, разве и сам я – не волна ледяного воздуха?»[16] – подбадривал себя Алексей. Перед тем как улечься на настил, он смерил старика презрительным взглядом. Несмотря на пробирающую до костей стужу, тот продолжал черкать в блокноте.
«Снова по уши в своих поганых исследованиях?»
Голоса смешивались в кисель, теплый, сладкий.
Алексей плавно погрузился в него.
Уснул.
Плач, пробив бастион вчерашнего изнеможения, гарпуном вытянул из вязкого сна.
«Утренние симптомы были идеальны для того, чтобы не чувствовать себя счастливым: кости болели с самого рассвета»[17], – оценил свое состояние Алексей. По часам – раннее утро.
Всхлипывали сразу несколько голосов, ритмично, будто пели.
– Ох, как же та-а-к?.. – выла бабуля, внучка которой астматично хватала ледяной воздух и плакала.
Сантехник утешал жену:
– Возраст. Сердце не выдержало. Оля, не смотри на них.
Женщина и не думала смотреть – спрятала лицо в цветастых рукавицах и безысходно мотала головой.
Нацепив траурные маски, столпившиеся нависали над объектом скорби.
Алексей повернул голову: два трупа, близко, на расстоянии вытянутой руки. Глаза словно выдохлись, неподвижные, провалившиеся в глазницы, из раскрытых старческих ртов больше не вырывался пар.
Ночь забрала двух бабушек, еще вчера бодро обсуждавших статью о зверствах неизвестного маньяка.
– Сердце… у обеих? – тихо сказал Алексей.
Этот вопрос должен был кто-то задать, так почему не он?
– Наружу бы вынести, – выглянул из-за спин деревенщина. Небедный коннозаводчик, как хвастался перед сном. – Чтобы детишки не глядели, не пужались.
«…что, в сущности, не получено нами от покойников? Наш язык, наши привычки, наши познания, наше отчаяние – все!»[18]
– Поддерживаю. Бабушек жалко, но планы бури нам неизвестны. А рядом с… мне как-то не по себе. – Голос Аделии дрожал.
Аделия – так она ему представилась. Старый мудак не бросил заигрывать с женщинами. С «мраморной шеей», скрипачкой, как послышалось Алексею, он мило беседовал, периодически отрываясь от блокнота.
– Делайте что хотите, но мы уходим! Еще один день – и ляжем вместе с ними! – выкрикнула на нервах жена сантехника. – Ветер немного утих, доберемся! Леня, Женька, пошли!
Алексей прикинул шансы:
– Я с вами.
– И-и я! – протиснулся парень, орнитолог.
Двинулись вдоль трассы, по направлению к Чернышевску. Леонид не очень уверенно заявил, что есть надежда выйти к кустарной бензоколонке.
– Их до города две должно быть, – сказал сантехник, – а первую мы проехали, когда еще дорога от Читы вся в колдобинах шла. Я видел.
– Бы-было бы хо-хорошо – Парень шел перед замыкающим цепочку Алексеем. Шарф он повязал поверх капюшона.
Справа от дороги нарастали горбы сугробов.
– Найдем, – храбрился Леонид. – Заправляться там никому не посоветую, водой или чем другим разбавляют, но нам не до бензину сейчас – к людям бы выйти, помощь вызвать.
Казалось, что мост, в направлении которого они шли, не увеличивался, а уменьшался. Десять шагов пешком там, где хватило бы четырех на лыжах. Ледяной ветер проникал в малейший зазор между одеждой и телом.
«Холодный ветер продувал его до костей, он весь продрог и от него, и от этих слов»[19].
Алексей рассасывал шоколад. В его рюкзаке хранилось еще с десяток сладких плиток, а также – отварное мясо, сахар, черный чай, жгут, бинт, йод, антисептики, большие ножницы, зажигалка, два спичечных коробка (каждую спичку он залил воском, а сами коробки обернул в полиэтилен), брикеты сухого горючего, моток веревки и кое-что еще.
Несмотря на холод, Алексею удалось поспать прошедшей ночью. Немного, но поспать. Или сбежать в воспоминания, очень похожие на сновидения. Завывание ветра, всхлипы и хруст веток под телами как-то незаметно отдалились, провалились в параллельную реальность.
Он оказался в помещении, стены и пол которого были выложены плиткой.
Она лежала в ванне. Комната казалась воспаленной: красная вода, карминовый кафель, алый рот на запястье. Алексей вдыхал тяжелый запах утекших вместе с кровью надежд. Ее последний упрек чувствовался во всем. В падающих на пол каплях, в скупости мертвого взгляда, в изгибе локтя, свешенного через край ванны в некоем небрежном изяществе.
Он – во сне, в воспоминаниях, в прошлом – медленно приблизился к ванне и закрыл кран.
«Почему?» – спросил он у жены.
Она не могла ответить. Но ответ лежал на стиральной машине. Газетные вырезки и небольшая записная книжка с цитатами и агонией мыслей.
Он разворошил светло-серые – с неровными от торопливых ножниц краями – прямоугольники, воскрешая заголовки и целые фразы лишь по первым словам: «Убиты, но не дорогой: в перевернувшемся на дачной дороге мини-вэне найдено четыре растерзанных трупа». «На заднем сиденье автомобиля патрульный обнаружил голову не справившегося с управлением водителя. Смертельным стало не столкновение – голову отпилили». «Автокатастрофа для стервятника…»
Убийствами полнился и блокнот – его дневник, его единственный собеседник, с которым он мог поделиться той вязкой возбужденностью, которой его наполняла чужая боль.
Она нашла его тайник.
Она поняла.
Она решила принять ванну.
Он сел на мокрый пол (шорты и трусы тут же пропитались розовой водой) и взял ее за руку Холодная. Словно к раскрывшейся ране припали губы древнего существа, выпили до дна, а после наполнили тело кристаллами стылого дыхания.
«Зачем? – сказал он. – Это тебя не касалось».
Он попытался встать, но поскользнулся и рухнул в другое воспоминание…
Фура не остановилась. Сползла с моста и пронеслась мимо, окутанная снегом и равнодушием. Равнодушие – именно это спасло водителю жизнь.
– Он же видел! Он нас видел! – кричала Ольга, жена Леонида.
– Видел, – кивнул Алексей.
Он смахнул, почти не чувствуя прикосновений, липнувший к лицу снег.
– Идем. Не стоит останавливаться.
– Сука! Гад! – без намека на заикание швырнул вслед фуре орнитолог. Ругательства не пролетели и пары метров.
Леонид понуро молчал, держа на руках сына. Лицо девятилетнего мальчика, казалось, вмерзло в плечо отца.
«Если же ваша милость желает сократить путь и как можно скорее выйти на путь спасения, то следуйте за мною: я научу вас быть странствующим рыцарем»[20].
Снова разыгралась метель, но ветер хотя бы дул в спину.
«Когда буду возвращаться, все изменится».
Полоса трассы поднималась на мост, ненадежный и заброшенный с виду. Во все стороны белой картой лежала тайга, на которой кто-то случайно оставил черную закорючку.
Снег сыпал, вился, закручивался. Чистая мука летела от сосны к сосне, шелестела, старалась поглотить. Буран пожирал трассу и подходы к ней: заметал следы, на каждый поваленный ствол громоздил другой, такой же толщины, из снега и злости.
Шли с трудом, высоко поднимая ноги. Тяжелей всего приходилось Ольге – словно вот-вот упадет, нырнет в снег, чтобы отдаться истерике и страху. А следом повалятся все остальные, выкрикивая безумные проклятия.
«Мосты разрушены, и мы переезжаем реку вброд. Величавая луна лежит на волнах»[21].
Идущий последним Алексей просунул руку под куртку и взялся за рукоятку ножа, торчащего за поясом.
«Пора».
Он метил в шею орнитолога и, несмотря на шар-капюшон, удар достиг цели. Острие ножа проткнуло ткань, кожу, мышцы, щитовидку и клинышком вышло под кадыком, в нескольких сантиметрах от руки Алексея, зажавшей рот парня.
Орнитолог словно подавился, кашляющий звук прорвался сквозь перчатку и крик ветра. Алексей убрал руку выдернул нож и позволил парню упасть.
Его охватил знакомый азарт.
В несколько шагов он нагнал сломленную тайгой семью и оставил чужие мечты о спасении в красном снегу. Растерзанные и остывающие.
Какое-то время Алексей стоял лицом к мосту, уже близкому, приглашавшему взглянуть на мир с той стороны, а потом развернулся и, пряча лицо от снежного ветра, пошел назад.
Они сидели у сосны. Плечом к плечу, как и в автобусе до аварии, которая случилась по вине небольшого устройства, которое Алексей швырнул в лес, когда возвращался от моста.
Магазины игрушек… Он любил их не меньше, чем дети. Подолгу изучал потенциальные машины-убийцы, вертел в руках, поглаживал, выбирал лучшую. Словно удостаивал высшей чести – стать радиовзрывателем.
Смерть, маскирующаяся под усталость. Залепленные снегом лица. Алексей протянул руку и стряхнул холодные маски; одна старуха по-прежнему не желала смотреть на своего душегуба – снег остался на глазах круглыми блямбами, напоминающими сварочные очки. Алексей невольно улыбнулся.
С бабулями вышло легко. Эти проглотили на двоих столько снотворного, что, возможно, не проснулись бы и без его, Алексея, помощи. Но с тиопентал-натрием получилось наверняка. Перед тем как в очередной раз погрузиться в зыбкие сновидения, Алексей разделил между старушками желто-зеленое содержимое шприца. В Америке так отправляли на тот свет приговоренных к смертной казни – передозировка тиопентал-натрия год назад заменила трехкомпонентную смесь.
«Не каждая ночь кончается с рассветом» 1.
1 Станислав Ежи Лец. Непричесанные мысли.
Тайга пыталась замести тела, возможно, укрыть от глаз живых, чтобы те оставались в неведении, вдалеке от жуткой истины – путь не закончен, у мертвых свои дороги. Бабули словно сидели в детском бассейне, который наполнили матово-белой крупой. Обсуждали последние новости: голова к голове, мысль к мысли.
Живые избавили себя от компании мертвых.
Алексей посмотрел на автобус. Тайга имела на него схожие планы. С подветренной стороны, скрытой от взгляда парня, ползла мучительно-медленная снежная волна. Торчащие из днища «пазика» колеса напоминали лапки погибшего в огне насекомого. Пытливые следователи после дотошных поисков, разумеется, найдут фрагменты другого устройства – с крупицами алюминиевой пудры и аммиачной селитры, – которое приняло дистанционный сигнал и стало причиной крушения автобуса… найдут, если оставить им такую подсказку… Алексей еще не решил, как поступит.
Сейчас его интересовали люди в ненадежном укрытии из металла, веток и тряпок. Особенно пассажир с блокнотом и ручкой.
Несмотря на хорошую физическую подготовку и верный нож, Алексей не хотел рисковать. В автобусе оставались восемь человек: старый профессор, тюзовский бугай, очкарик-физрук, бабуля с внучкой, сестра погибшего мужчины, деревенский разводчик лошадей и женщина с мраморной шеей. Пожалуй, ей он тоже уделит повышенное внимание…
«…никто не придет тебе на помощь в беде, ибо только идиот торопится спасать других»[22].
Разжевывая полосы отварной телятины, Алексей ждал. Ветер выл, ветер звал, ветер пел колыбельные.
Через полчаса или час внутри автобуса заскрипели поручни, люк из веток пошевелился, словно человек под ним примерялся к весу нападавшего снега, и завалился в сторону.
Алексей прикончил бугая, как только тот спрыгнул в сугроб справа от так и не реанимированной печурки. Вскрыл мужчине горло. Смертельная рана исторгла булькающий поток, со свистом вышел воздух. Кровь словно ошпаривала, истязала тайгу-злодейку – от нее змеился пар. Глаза актера читинского ТЮЗа нашли лицо Алексея, укутанное в шарф орнитолога, – в них тлело недоумение.
Потом руки, тщетно пытавшиеся скрепить края раны, отпустили шею, упали. Взгляд потух, оставив в глазах лишь стекло необратимости. Тело бугая последний раз дернулось, будто его покидал огромный червь, и рухнуло в расстеленный бескрайний саван.
Алексей присыпал труп снегом.
«…в воздухе разлито убийство, а этот проклятый дурень выбросил последнюю надежду на спасение» 1.
Убийство взбодрило, согрело. Это было очень кстати, потому что термобелье, три пары носков, теплые штаны, два свитера, бушлат, тройная вязаная шапка и капюшон уже не казались надежной защитой от мороза.
Следующими жертвами Алексея стали учитель физкультуры и коннозаводчик. Мужчины выбрались вместе, видимо решив, что придется поднимать бугая в салон: вдруг подвернул ногу или потерял сознание.
Кровавая полоса вела от автобуса в редкий подлесок. Там Алексей сделал первые засечки к будущим воспоминаниям, к картинкам, иллюстрирующим его болезнь, которую спровоцировали эксперименты профессора. Отрезал субтильному физруку нос, веки и губы. Вскрыл брюшную полость деревенщины ровным крестом. Он жалел, что оба успели умереть до того, как он всерьез занялся ими.
После этого, стерев с лица кровавые отметины и слезы радости, он взобрался по бревнам на автобус, в котором из мужчин остался лишь один профессор.
Нож притаился в кармане бушлата. Алексей с силой отпихнул сапогом импровизированную лестницу, будто по ней карабкалось прошлое. Широкая улыбка, проступившая на его лице, погребла под собой желваки.
«Улыбка – знак здоровья, равновесия. Почему и умалишенный смеется, но не улыбается» 2.
[23] Клайв Баркер. Откровение.
2 Эмиль Мишель Чоран. После конца истории.
Алексей откинул люк и сыпанул изголодавшимся рыбкам заветного корма:
– Помощь прибыла, выбираемся!
Изнуренные и продрогшие, люди, будто по приказу, зашагали к люку «кустарной криокапсулы».
Рассчитывать на то, что старый мудак не сорвется первым, было отчасти рискованным. Не сорвался – помогал остальным.
Алексей вытянул слабо осознававшую происходящее женщину в белых сапогах, следом бабулю, затем ее внучку.
Аделия, скрипачка, изящно поставила ногу на каркас, выпрямилась во весь рост и протянула руки. Она смотрела на Алексея, просила слегка раскосыми глазами: «Ну же, хватай и вытягивай – я тебе доверяю…» Алексей покачал головой – не сейчас. Лезвие полоснуло по запястьям, выглянувшим из рукавов дубленки. Скрипачка, падая, испуганно вскрикнула – люк захлопнулся.
– Там еще женщина и дедушка остались! – напомнила, сражаясь с ветром, наивная девочка.
Ее бабуля была понятливей. Осознала, схватилась за сердце. Крик скрипачки она вряд ли услышала, зато от взгляда не укрылись пятнающие снег красные полосы и мелькнувший из-за спины нож.
– Хочешь, – Алексей вытащил из кармана задубевшую плитку, надкусил сам и протянул девочке, – шоколадку?
– Маша, бег-и-и-и!
Бабуля подскочила и оттолкнула внучку. Та, взмахнув руками, нырнула в сугроб.
Вкусный шоколад, очень. Раз! Два! Три! Алексей губами отсчитывал каждую встречу ножа с морщинистым лицом. Четыре! Старуха задергалась, рухнула и, хрипя, поползла прочь – видимо, решила, что уводит угрозу от внучки. «И откуда столько сил в этом мумифицированном теле?»
Женщина в белых сапогах, умоляюще мотая головой, пятилась назад. Девочка убегала – следовало поторопиться. Сокрушительный удар в лицо опрокинул женщину на спину, нож вспорол овчинный полушубок, свитер… и принялся рисовать на бежевой кофточке причудливые узоры, похожие на те, что показывают психам: пятна Роршаха.
Девочка остановилась и смотрела, плакала и смотрела.
«Должно быть, она полагала, что убить ее можно только из пистолета. Она ничего не знала о войнах и эпидемиях, о насильниках и растлителях малолетних, об автомобильных авариях и автокатастрофах, об ударах свинцовой трубой по голове, раке, яде, многих других способах лишить человека жизни» 1.
Напоследок Алексей вложил ей в рот кусок шоколада.
Дети любят шоколад.
Мертвую старуху он скинул с автобуса – раздражала.
– Ну что, как вы тут? – спросил он, спустившись в салон.
Скрипачка и старик забились в угол. Все предельно ясно: Алексей – удав, они – мыши. Она, бледная и полуживая, с набрякшими кровью платками на запястьях, и он, дрожавший от страха старик, что-то прятавший за спиной.
– Я не с-скажу… отпустите… – тараторила испуганная скрипачка, – честно… ник-к-кому… это все авария… мы выберемся… нас найдут…
«Случайные слова, сцепленные вместе. Цепочка слов. Простых и беспорядочных. Безо всякой подлежащей структуры, без осмысленных повторов и логики» 2.
Алексей внезапно выкинул вперед ногу и ударил скрипачку в живот – женщину отбросило на профессора. Прыжок – и Алексей прижал старика коленом к полу. Сжимавшая блокнот рука беспомощно рассекала воздух. Кашлявшая скрипачка напоминала эмбрион размером с взрослого человека. Алексей снял с плеча рюкзак и извлек из него моток веревки.
Старик не сопротивлялся. Алексей сжал ему горло и подтащил к каркасу сиденья.
– Не шевелись, сука, – предупредил он.
Вскоре старик не имел возможности пошевелиться и мог только стонать.
– Ваш выход, Аделия.
2 Алекс Гарленд. Кома.
Всхлипывавшая скрипачка поползла от него, как от прокаженного.
Алексей отыскал глазами то, что она трепетно оберегала даже после аварии – футляр. Он вынул из него скрипку со смычком и протянул Аделии – играй! Докажи еще раз бесплодность музыки, ее надуманную эстетику.
Музыка. Кавалькада разрозненных звуков, мчащихся по разным сторонам наслаждения. Ни структуры, ни концепции. Только жалящие мозг щелчки и трески. Алексей не любил музыку. Другое дело – литература. Калейдоскоп великих размышлений, разноцветный фонтан сентенций. Его мысли давно превратились в систему цитат. Цитатник. Так он себя назвал. Жаль, про это не знали СМИ, для них он оставался безымянным маньяком, пирующим на красных скатертях автокатастроф. Что ж, идеального имиджа добиться трудно. Не записки же оставлять… Хотя почему нет? Цитатник аж присвистнул.
Скрипачка взяла трясущимися руками инструмент и неуверенно поднесла к плечу.
– Играй, – тихо сказал Алексей и достал из рюкзака ножницы.
Смычок едва держался в руке, ей не удавалось зажать струны. Скрипачка заплакала – вместе со скрипкой. Инструмент будто оказался в руках двухлетнего ребенка.
Алексей склонил голову и удовлетворенно улыбнулся.
– Подож… – Преувеличенная сила музыки подвела скрипачку.
Ножницы не резали – кололи, глубоко, долго. Волосы и мраморную шею словно измазали брусничным вареньем, липким и кисло-сладким. Скрипачка протянула безнадежную ноту, последнюю, заменившую слова, и умолкла. Концерт окончен.
Алексей приблизился к старику.
– Дай сюда! – Он вырвал из руки привязанного профессора блокнот, за который старый мудак, казалось, готов был подохнуть.
Карандаш нашелся в боковом кармашке рюкзака. Послание милиции, а значит, и прессе, он вывел печатными буквами, с левым уклоном – кто ее знает, экспертизу почерка. «КРЕЩЕНДО ПОСЛЕДОВАЛО БУКВАЛЬНО ЧЕРЕЗ НЕСКОЛЬКО ТАКТОВ»[24]. Алексей усмехнулся. Двусмысленная фраза точно передавала, что он испытал: оргазм – но не от паршивой музыки.
Подписал: «Цитатник».
Вырванный из блокнота лист он сложил вчетверо и запихнул в рот мертвой женщины с мраморной, уже холодной, кожей.
Блокнот он брезгливо швырнул старику под ноги – выразил отношение к его заумным каракулям.
– Привет, маленький Альберт, – с усилием сказал профессор.
– Узнал, – обрадовался Алексей.
– Мой маленький А-а-альберт, – повторил старик, словно встретился после многолетней разлуки с родным сыном.
«Альберт так Альберт. Как угодно, старый мудак. Хочешь видеть во мне маленького мальчика, которого пугал ударами молотка по жестянке всякий раз, когда тот хотел взять игрушку, – пожалуйста. Поживи еще немного в прошлом, в котором звал меня именем ребенка, ставшего собакой Павлова в руках другого мудака-психолога. Ты и один из твоих больных кумиров, та американская мразь, взращивали на нас плоды своего тщеславия, крали детство. Прошлое… у тебя есть несколько безопасных секунд в его убежище. А настоящее тебе не понравится. В нем будут острые грани и отделенные от тела конечности. В нем будут властвовать другие звуки – вопли, мольбы, звон сотрясаемых слезами плеч».
Старик пах тленом, вспрыснутым не самыми приятными ароматами жизни. Цитатник расстегнул верхнюю пуговицу профессорского пиджака.
Да, когда-то эта рухлядь была профессором.
– Альберт, что ты устроил? Разве я этому учил тебя? – прохрипел профессор. Алексей хотел услышать в голосе старика надежду и жалость к самому себе, но не услышал. – Я любил – тебя, всех вас…
– Ты, сука, нас дрессировал, как собак. Нас, детей, – разрывая старику майку на груди, выплюнул с гневом Алексей. – Ты любил только свои опыты. Как ты их называл? Научные эксперименты? А еще ты любил трахать мою маму.
«…вся сложность человеческого существования коренится в непрестанной болтовне, которой человек окружает, обволакивает, отгораживает себя от расплаты за свои собственные промахи.[25] Сейчас ты заплатишь за мое украденное детство, за проказу сознания».
– Ты причастен к этим убийствам, ко всем этим трупам. Ты виноват! Посмотри на свои руки – они в крови! Если бы не ты – ничего бы не было… ни тех аварий, ни этой.
Цитатник нагнулся к рюкзаку. Он искал то, что заставит старого мудака раскаяться, признаться в том, что он все сделал неправильно, что его эксперименты породили монстра.
– Альберт, ты не понял. Это все было во благо. Во благо науки. Ты – отклонение, информацию о котором можно будет использовать. И… мне жаль, что так вышло…
Цитатник нашел, что хотел. Он и не думал вникать в стариковский скулеж. Этой болтовни хватило по горло – еще в детстве. Впрочем, два слова, выпавшие изо рта профессора, заслуживали осмысления.
– Тебе жаль? – Алексей достал садовую пилу. Зубья были ржавыми – тем лучше.
– Да, жаль… поэтому я искал тебя… и нашел.
«Что?»
– Это я нашел тебя, – с усилием сказал Цитатник.
«…после чего избранная ложь будет сдана на постоянное хранение и сделается правдой»[26].
– Хорошо… Но я тоже искал встречи… с тобой, с другими… Все ответы в блокноте… Там твоя жизнь и твоя судьба…
Алексей глянул на жалкую книжечку, лежащую на грязном полу. В руке Цитатника по-прежнему была пила, но… она подождет. Как ждал он, все это время.
Он поднял блокнот.
– В самом конце, – сказал старик.
– Заткнись!