Манхэттенское безумие (сборник) Чайлд Ли

Джон Л. Брин

Серийный благодетель

Для начала должен сообщить, что мне уже стукнуло сто лет, что зовут меня Себастьен Грэйди и я пока что полностью в здравом уме. Мой нынешний адрес – «Плэнтейн-Пойнт», дом престарелых на побережье Калифорнии, в котором проживает множество постояльцев, выходцев из мира развлечений. Чтобы вы получше могли представить себе нашу обитель, могу сообщить, что президент нашей ассоциации именуется Топ Банана[21], хотя большая часть проживавших здесь артистов эстрады уже умерли.

Как вы понимаете, я видел много молодых поколений, взрослевших и старевших на моих глазах, и нынешняя их толпа, кажется, не слишком стремится осуществить переход к взрослой жизни. Не спрашивайте меня, виню ли я их за это.

Эван – это моя любимая правнучка. Вот уж никогда не ожидал, что буду так любить девушку, носящую мужское имя, но в этот ваш век – мой-то век был прошлый, – надо полагать, одно и то же имя годится для всех. Я не виделся с нею с тех времен, когда она была еще младенцем, и вдруг Эван заявилась ко мне, чтобы расспросить о нашей семейке – такое у нее было задание в школе, составить генеалогическое древо своей семьи. Я же остался последним, самым старым из всех ее родственников. Но даже после того, как этот ее доклад был подготовлен, сдан и оценен, она все равно продолжала ко мне приезжать. Кажется, ей нравилась мое общество.

Ей уже шестнадцать, и она, по нынешним стандартам, вполне взрослая. В некотором смысле Эван – типичный представитель своего поколения, включая постоянную подключенность к всевозможным портативным средствам связи, какие только можно приобрести, но она умная девочка, редко произносит слова вроде «типа» или «как бы», разве что тогда, когда это действительно требуется. Она ведет активную общественную жизнь, общается с множеством людей, и кое-кто из них живые и деятельные люди. Она занимается спортом, имеет хорошие отметки, любит разгадывать головоломки и готова принять любой вызов. Ее ум всегда в движении. Я бы без колебаний субсидировал ее участие в соревнованиях по судоку[22] на время.

В один из ее последних визитов мы с нею уселись на моей открытой веранде восьмого этажа, выходящей на Тихий океан. Покончив с семейными новостями и текущими событиями, я небрежно (но с тайным намерением) сообщил:

– А у меня для тебя есть новая головоломка, моя милая.

– Здорово! И что это такое?

– Там имеется несколько предложений, которые нужно проверить по словарям и справочникам, сказать, что они означают, откуда они взялись и что между ними общего, если это общее имеется. Ты можешь воспользоваться Интернетом, поискать их в «Гигл» или в «Гарбл»[23], или как оно там еще называется. Много времени это у тебя не займет.

Эван, продемонстрировав схваченные брекетами зубы, выдала мне широченную улыбку, от которой у меня всегда тает сердце. Она отлично знает, что я вовсе не такой уж неграмотный, каким иногда притворяюсь. Она сама научила меня пользоваться Интернетом, когда ей было восемь лет; у меня имеется собственный компьютер, а в «Плэнтейн-Пойнт» есть Wi-Fi.

– Это имеет отношение к одному из твоих расследований?

– О чем это ты толкуешь?

– Дедуль, я же знаю, что ты детектив-любитель!

– Ничего подобного не существует, разве только в книгах.

– Не забывай, я ведь читала все твои мемуары!

Только те, что были опубликованы, а неопубликованных-то было еще больше, и я надеялся, что она никогда их не увидит. Ну, может быть, когда станет постарше.

– О’кей, ты меня заинтересовал. Если в этом списке и впрямь есть какая-то тайна, я скажу тебе про него все, как только ты мне его покажешь.

Я протянул ей листок с аккуратно написанными предложениями, я их сам писал, своим все еще твердым почерком.

Массачусетс далеко от Нью-Йорка.

Она хочет бежать марафон.

Ты даже не способен отличить «хазард» от «грина»[24].

Тебе не изменить погоду, хоть тыщи у тебя доходу!

Она добыла себе мужа, но муж-то был чужой, вот ужас!

Это не самое высокое место в городе.

– Какие-нибудь мысли возникают? – спросил я.

– Не-а, никаких. Сколько у меня времени?

– Постарайся решить задачу, пока я еще жив.

– Дедуль, ты ж еще полон сил!

– Давай решай, и я расскажу тебе самую жуткую историю, какую ты когда-либо слышала и в которой каждое слово – правда.

– Я тебе завтра все ответы принесу, – пообещала Эван, и я знал, что так и будет. А между тем мои мысли уплыли в тот единственный век, в котором я действительно чувствовал себя как дома.

Теперь, когда я преодолел столетний рубеж, мой старый приятель Дэнни Креншоу уже не кажется мне таким уж потрясающим рекордсменом, каким казался раньше. Он-то дожил только до девяноста четырех. Но в последний раз, когда мы с ним виделись – а это было в 1978 году, в том же году, когда он умер, – Дэнни выглядел, как обычно, счастливым и занятым.

С ним я познакомился еще в конце 1920-х годов. Он тогда был одним из самых популярных актеров на Бродвее, и его сманило на Запад появление звуковых фильмов. Маленький человечек, но с жутким запасом нервной энергии, всегда играл роли более молодых, чем он сам, и, кажется, не слишком менялся с течением лет. Разносторонне одаренный и талантливый, Дэнни был и актером, и певцом, и танцором, и сочинителем песен, так что режиссеры, кажется, так никогда и не поняли, как лучше использовать его в своих фильмах, а он к тому же страшно скучал по Нью-Йорку.

– Себ, – говорил он мне однажды, когда мы с ним сидели в кафетерии киностудии, – ты слышал последние сообщения насчет Эмпайр-стейт-билдинг? Они там собираются поставить причальную мачту для дирижаблей! И тогда смогут принимать и выгружать пассажиров на высоте тысячи двухсот пятидесяти футов над землей!

– По мне, так это идиотская затея. А как быть с ветрами?

– Они там все уже рассчитали.

– О’кей, – сказал я. Конечно, в конце концов из этой затеи ничего не вышло, но тогда более умные парни, чем я, считали, что может и выйти.

– Себ, мне нужно вернуться на Бродвей. Я хочу играть для людей, которых я вижу и слышу, а вовсе не для банды студийных техников. И еще я хочу увидеть этот небоскреб.

К тому времени, когда Кинг-Конг затащил Фэй Рай на самую верхнюю точку этого идиотского сооружения, придуманного Элом Смитом[25] и названного его именем, чтобы там его расстреляли с самолетов, Дэнни уже вернулся в Готэм-сити[26] и остался там. В последующие годы я всегда наносил ему визит, когда работа приводила меня в Большое Яблоко, видел его на сцене, когда он выступал, и дома, когда он отдыхал. Обычно я бывал там по делам студии «Классик пикчерс», моего основного работодателя в те времена, и в те дни, когда принадлежал сам себе, а не нянчил какого-нибудь избалованного актеришку, то останавливался в не слишком роскошной гостинице, с которой студия имела долгосрочный договор. Она располагалась в двух шагах от более классного отеля «Макалпин» на углу Бродвея и Западной Тридцать Четвертой стрит, где в качестве постоянного обитателя десятилетиями проживал Дэнни. Его апартаменты на верхнем этаже были достаточно роскошными и вполне соответствовали его успехам, но он-то выбрал это место из-за открывающегося из окон вида на Эмпайр-стейт-билдинг, который стоял чуть дальше по улице.

Солнечным днем 1946 года я шел по Манхэттену из своей гостиницы в отель «Макалпин». Проходя через центр Гармент-дистрикт[27], я пригибался и маневрировал, пытаясь увернуться от этих огромных стоек и подставок с одеждой, которые ньюйоркцы в спешке обычно распихивали вдоль тротуаров. Как и водители такси, они как-то умудрялись маневрировать в этом хаосе и добираться до места назначения без особых происшествий.

Отель «Макалпин», когда его построили в 1912 году, был самым большим отелем в мире. Он производил впечатление своим вестибюлем высотой в три этажа, отделанным в стиле итальянского Ренессанса, украшенным мрамором и фресками с изображениями похожих на драгоценности женщин. Но самый потрясающий вид имел расположенный в цокольном этаже гриль-бар «Марин-Грилл», куда Дэнни пригласил меня однажды на поздний ланч в перерыве между представлениями. Как знаменитый постоялец, он по договоренности с администрацией всегда имел туда свободный доступ.

Кормили там просто прекрасно, но все, что я помню из тогдашнего нашего меню, это устрицы – Дэнни жутко любил устрицы, и именно их ему так не хватало на Западном побережье. Все помещение гриль-бара с его сводчатыми потолками было декорировано разноцветной керамикой, и я никогда не забуду прекрасную стенную роспись, изображающую историю нью-йоркского порта. Особое впечатление на меня произвело изображение четырехтрубного океанского лайнера.

– Оно тут с самого открытия? – спросил я.

– Конечно, думаю, что да, – ответил Дэнни.

– А это, случайно, не «Титаник»? Я хочу сказать, какая ирония судьбы – «Титаник» и двенадцатый год, когда он потонул…

– Вообще-то, они на самом деле открылись в тринадцатом году, а в конце двенадцатого был только предварительный осмотр и прием для всяких VIPов. Так что расслабься. Это «Мавритания».

Пока мы ели, Дэнни рассказал мне про военный самолет, который в прошлом году заблудился в тумане и врезался в его любимый Эмпайр-стейт-билдинг. И еще он, неумеренно восхищаясь, поведал о шоу, которое собирался выпустить на сцену в конце года. Продюсером его, сообщил он, будет Беласко.

– Дэвид Беласко?[28]

– Нет, Элмер. Дэвид помер. Ты с ним потом познакомишься. С Элмером, я имею в виду.

Когда мы поднялись потом наверх, в апартаменты Дэнни, уже наступил ранний вечер. Дэнни сообщил, что пригласил «заскочить» нескольких друзей, чтоб познакомиться с приезжим из Города звезд, то бишь из Голливуда, да еще и жена его тоже обещала забежать. Количество жен Дэнни (четыре или пять, я точно не помню) не являлось чем-то необычным в шоу-бизнесе. Что было более необычным, так это то, что он до самого конца жизни, кажется, любил всех своих бывших, и, насколько мне известно, они к нему относились точно таким же образом.

Теперешнюю его жену звали Милдред, и, оглядываясь назад, я полагаю, ее он любил больше всех, хотя именно она доводила его до безумия. Подобно всем другим женам Дэнни, она была мила и красива и, подобно большинству остальных, выше его ростом. Роскошные, блестящие волосы морковного цвета были самой выдающейся чертой ее внешности, однако ее мягкие манеры здорово контрастировали с принятым стереотипом поведения рыжеволосой женщины. В тот день она вошла в апартаменты, нагруженная покупками, и явно не ожидала застать там компанию, но, как я полагаю, хорошо зная Дэнни, Милдред всегда была к этому готова. Одета и причесана она была очень модно, в принятом тогда стиле: шляпа с широкими полями, украшенная спереди цветами и бантом сзади, платье с мягкими «плечиками», сумочка-клатч, облегающая фигуру юбка с защипами на талии, длиной чуть ниже колен, туфли на толстых каблуках с перепонкой на подъеме. Она сердечно со мной поздоровалась, и с этого началась наша вечеринка.

Первым «заскочившим» гостем оказался высокий и тощий малый с маленькими усиками. По небрежной и дружеской манере, с какой Дэнни и Милдред его приветствовали, я понял, что это частый здесь гость.

– Себ, познакомься с Джерри Кордовой, – сказал Дэнни. – Он мой старый партнер, еще по комедии «Обеденные выкрутасы».

– А что это такое? – спросил я.

– Это переработка старой постановки «Столовка за кулисами». Мы выступали перед рабочими оборонных заводов и верфей в их обеденный перерыв.

– Мне заплатили сущие гроши, – заметил Джерри. – А Дэнни вообще выступал бесплатно, это был его вклад в работу для фронта.

– Экий паразит, а? – сказал Дэнни и подмигнул.

– Ведущие артисты, все хедлайнеры, выступали бесплатно, – пояснил Джерри. – А я не хедлайнер и не такой популярный.

– Но в один прекрасный день ты станешь вторым Гершвином[29].

Следующим явился Роузи Паттерсон, театральный агент и мой старый приятель – в наших соответствующих ролях пастырей актеров и актрис мы однажды, в начале 1930-х годов, оказались косвенным образом вовлечены в некое дело об убийстве, имевшем место прямо здесь, на Манхэттене. Он не был так компактно сложен, как Дэнни, но был таким же гиперактивным, вечно в движении. Я, помнится, подумал тогда, что это может кончиться сильным стрессом и нервным шоком – оказаться между ними двумя одновременно. Роузи обнял меня в самых лучших традициях шоу-бизнеса и заявил, что хочет поведать мне замечательную детективную историю, о которой он только что прочитал. Но в дверях уже появились еще двое высоких мужчин, так что шанса выступить ему так и не представилось.

Тот, что постарше, обладал мощным телосложением бодибилдера; он ухватил меня за руку еще до того, как его представили, и заявил:

– Значит, вы Себ, связной Дэнни в Голливуде. А я – Элмер Беласко. – Тут он махнул рукой в сторону мужчины помоложе: – А это мой бездарный сынок, Артур.

– Не такой уж бездарный, – заметил Артур. – Я вот только что стал отцом. Дочка родилась. Правда, в данный момент без работы.

– Вы, ребята, не родственники ли Дэвиду Беласко? – спросил я.

– Только когда это нам на руку, – ответил Артур. – Раньше, в двадцатые годы, когда отец работал на Фло Зигфелда[30], он думал, что эта фамилия может ему помочь.

– Ни чуточку не помогла, – заметил Элмер. – Скорее наоборот.

– Более вероятно, она напоминала Зигфелду о силаче Сэндоу[31].

По всей видимости, подобные спонтанные сборища были для Милдред обычным и регулярным явлением. Она отлично понимала, что мы будем пить и сплетничать, перебивая друг друга, и снова пить – ох, как мы тогда пили! – и то, что началось ранним вечером, наверняка протянется до поздней ночи.

В настоящую вечеринку наше сборище превратил Джерри Кордова. В одном отношении он и впрямь напоминал своего покойного кумира, Джорджа Гершвина. Если Джерри заходил в комнату, где имелось пианино или рояль – а Дэнни Креншоу просто не мог обойтись без такового, – то его непременно просили что-нибудь сыграть, и даже если его об этом не просили, он все равно садился что-нибудь сыграть и при этом пел своим тонким и пронзительным голосом, напоминавшим манеру Коула Портера[32]. Вскоре после прихода Джерри таки сел к пианино, хотя никто его не просил, сел так, словно именно для этого его сюда и пригласили, что, вполне возможно, так и было.

Артуру Беласко только что исполнилось двадцать два года. Он уже начал пытаться вторгнуться в театральное сообщество в качестве актера какого-нибудь бродвейского театра, хотя его отец постоянно ворчал, что у него нет никакого таланта. Отец и сын постоянно пикировались, обменивались всяческими оскорблениями, которые звучали весьма резко и едко, но, по всей вероятности, не должны были восприниматься всерьез.

– Мне нужно было найти способ попасть в семейный бизнес, – сообщил Артур. – Мой старик настаивал на этом. Утверждал, что медицинский институт – это тупик.

– От него было бы меньше вреда на сцене, чем в операционной, – буркнул Элмер. Все это звучало как давно отработанная мизансцена, и все воспринимали ее как безобидную шуточку. Разве что кроме Милдред, у которой на лице появлялось обиженное выражение всякий раз, когда отец и сын обменивались подобными колкостями.

В более поздние годы, вспоминая Милдред, Дэнни любил повторять:

«Это была самая милая, самая добрая женщина из всех, кого Господь когда-либо посылал на землю. Только представь себе даму, лишенную чувства юмора, чтобы она так долго и терпеливо выносила такого клоуна и любителя пошутить, как я». У Милдред было добрейшее сердце, всегда готовое сочувствовать и сопереживать, только вот тонкости восприятия она была лишена, нюансов не видела.

В тот день в 1946 году я и сам стал свидетелем чего-то подобного. Джерри Кордова запел «А нам плевать!..» из мюзикла «О тебе я пою», написанного братьями Гершвин в самый разгар Великой депрессии 1929–1930 годов. Милдред слушала с явным одобрением и присоединилась к аплодисментам, когда он закончил петь.

– Это было прекрасно, Джерри! – воскликнула она. – Только мне всегда здорово не нравилась эта песенка.

– Ох, боже мой, кажется, я обидел хозяйку дома! – сказал Кордова.

– Нет, не говорите глупости. Прекрасная мелодия, но вот слова мне не нравятся. Они какие-то злые, противные, подлые…

– С чего ты это взяла, Милдред? – спросил Роузи Паттерсон.

– Ты сейчас пожалеешь, что задал этот вопрос, – предупредил его Дэнни.

– Вот эти строки… «А нам плевать, мы не моргнем и глазом,/ Пусть банки в Йонкерсе[33] и лопнули все разом!». Ну да, во время Депрессии лопнуло много банков. И нам пришлось вступить в войну, чтобы выбраться из этой ямы. Но когда я это слышу, то начинаю думать обо всех тех людях, которых знала и которых не знала, о тех, кто держал свои деньги в этих лопнувших банках и кто, вероятно, потерял все. Как же можно говорить «а нам плевать», когда банки лопнули и в Йонкерсе, и в других местах?

– Я пытался ей это объяснить, – заметил Дэнни, изобразив на лице вроде как страдальческое выражение. – Бэби, люди, о которых эта песенка, стараются прорваться сквозь трудные времена, в которых все мы тогда оказались. Они рассчитывают на силу своей любви, которая поможет им прорваться. Что бы ни случилось, они смогут с этим справиться, потому что они любят. В этом-то все и дело! Это же песня о любви, не правда ли? И она не имеет никакого отношения к тем, кто потерял деньги в лопнувших банках.

– Но все равно это просто неправильно – так бесцеремонно и высокомерно говорить об этом, вот и все, – заявила она. – Лучше спойте что-нибудь еще, Джерри.

– Дайте мне минутку, чтоб проверить все слова песен, что имеются у меня в памяти, – ответил тот.

Все засмеялись. Кроме Милдред, которая вообще редко смеялась, но она была слишком воспитанной дамой и хорошей хозяйкой, чтобы портить вечер, и даже устроила импровизированный ужин, заказав холодные закуски из ближайшего гастрономического магазина, когда стало очевидно, что никто не собирается расходиться и все будут сидеть за полночь.

Мы, наверное, успели в тот вечер поговорить обо всем. Обсуждали ли мы тему перехода к мирному времени, атомную бомбу, наши отношения с Советским Союзом, перспективы возвращения домой ветеранов, исполнение своих обязанностей президентом Трумэном, игру команд «Янкиз», «Джайантс» и «Доджерс»?[34] Кажется, да. Но мы ведь были люди с Бродвея, так что по большей части говорили именно о Бродвее и театрах. Сможет ли Теннесси Уильямс повторить успех, которого добился со своим «Стеклянным зверинцем»? Мнения были разные, но большинство считало, что не сможет. Насколько нынешняя постановка «Гамлета» Мориса Эванса отличается от постановок его предшественников? Роузи Паттерсон клялся и божился, что постановку Бэрримора никто превзойти не в силах, а Дэнни горячо выступил за Джона Гилгуда, тогда как Милдред упомянула Лесли Хауарда[35]. Кто самый замечательный композитор из сочинителей бродвейских мюзиклов? Джерри преданно выступал за Гершвина, другие противопоставляли ему Джерома Керна или Ричарда Роджерса, а Элмер Беласко поразил всех, настаивая на том, что лучшим был Курт Вейлл[36]. Верно ли, что Адель Астер была более талантлива, чем Фред? Дэнни заявил это с каменным выражением лица, и большинство «стариков» с ним согласились, но когда он заявил, что Гаммо – самый смешной из братьев Маркс[37], я усомнился, что он утверждал это на полном серьезе.

Еще одна тема казалась мне неизбежной в тот день для всего театрального люда. И меня здорово удивляло, что мы уже проглотили по два или три коктейля, а никто об этом еще не вспомнил.

– Ну, как понимаю, все уже слышали про Клода Ансельма, – наконец сказал Роузи.

Все дружно закивали.

– А что, собственно, произошло? – спросил Артур Беласко. – Его действительно убили?

– Газеты утверждают, что его ударили чем-то по голове и ограбили, – ответил Роузи. – Темный переулок, поздний вечер и все такое прочее. Он собирался навестить какого-то художника-авангардиста, который остановился в отеле «Челси» в Гринвич-Виллидж вместе с другими богемными ребятами.

– Антона Ле Мастера, – добавил Дэнни. – Ансельм собирался поручить ему оформление его следующей постановки. Считал, что его сюрреалистический стиль хорошо подходит его креативной концепции.

– Что болеет важно, – добавил Роузи, – его работа недорого стоит.

– Ага, старина Клод обычно выдавал кучу всяких обещаний, апеллировал к тщеславию и себялюбию подыхающего с голоду художника, да еще и к его тощему кошельку. Думаю, кто-то успел предупредить Ле Мастера, какой на самом деле ублюдок этот Ансельм, вот он и послал его подальше. А тот не успел отойти и пару кварталов от «Челси», когда ему врезали по башке и убили насмерть.

– Бедняга! – сказала Милдред. – Я, конечно, знаю, как он обращался с людьми, но все же…

– Никто здесь вовсе не собирается оплакивать этого типа, – заявил Джерри Кордова, наигрывая мелодию «Я буду рад, когда ты сдохнешь, ты, негодяй, ты!», но избавив нас от необходимости слушать его подражание Луису Армстронгу.

– Он был самый ненавистный тип для всех на Бродвее, – заметил Дэнни.

– По крайней мере, во всем, что относилось к постановке и режиссуре, – сказал Роузи. – Тот, кто обманывает моего клиента, обманывает меня. А он обманывал не только актеров. Он еще и спонсоров, драматургов и директоров театров надувал. И всегда ухитрялся улизнуть, вовремя смыться. А теперь захотел еще и художника-оформителя прибавить к коллекции своих трофеев…

– Я с ним много раз встречался на поле для гольфа, – сказал Элмер Беласко, – но, слава богу, ни разу с ним не играл.

– Он был слишком хорош для тебя? – насмешливо осведомился Артур. – Папочка может одним ударом забросить мяч аж на целую милю, но вы бы видели, с какого расстояния он загоняет мяч в лунку!

– Эй, а не лучше ли тебе отправиться учить текст своей роли, а не выступать тут, нападая на старших?

– Ты на что это намекаешь? Я уже всю пьесу наизусть вызубрил!

– Это правда, – сказал нам Элмер. – У парня фотографическая память. Он мог бы всего «Гамлета» вам тут зачитать, если б наконец научился играть. Ансельм был таким же скверным игроком в гольф, каким скверным актером является мой сынок. Совсем не умел играть, но почему-то продолжал махать клюшкой. Думаю, высматривал такого противника, который играет еще хуже. Или же просто делал вид, что такие могут появиться.

– Очень жаль, что его угробил какой-то неизвестный грабитель, – задумчиво произнес Дэнни. – На Бродвее нашлось бы немало людей, кто захотел бы с ним разделаться.

– Я уже предвкушаю, как завтра в газетах появится целая куча некрологов, – сказал Роузи. – Типа «Огни Бродвея погасли при известии о трагической гибели этого выдающегося театрального деятеля». И в добавление к ним еще и множество высказываний от скорбящих и оплакивающих его, которые на самом деле жутко радуются.

Элмер покивал:

– Негодяи дохнут, а вот честные люди еще живут.

У Роузи появился в глазах хитрый блеск.

– У меня есть идея. Давайте представим, что это я был тем грабителем, который укокошил Ансельма, в виде мести за моих клиентов и всех других жертв этого ублюдка. Меня никто не видел, я замел все следы и вообще принял меры, чтоб это выглядело как обычный уличный грабеж.

– Мои поздравления! – сказал Джерри, наигрывая отрывок из песенки «Он добрый и славный малый».

– Ага, здорово, только мне кажется, что тут кое-чего не хватает.

– Чего именно? – спросил я. – Роузи очень любил, чтобы ему подыгрывали, как партнер комика подает тому нужные реплики.

– Одного того, что этот малый подох, недостаточно. Я бы хотел, чтобы это ставили в заслугу именно мне.

– Ага, и потом поджариться на милом и комфортабельном электрическом стуле, который имеется у них в тюрьме «Синг-Синг»?

– Ну нет, я бы проделал это как-нибудь иначе, незаметно, соблюдая анонимность. Совсем необязательно ставить под этим собственное имя, но я все же хотел бы, чтоб мир знал, что его казнили от имени театрального мира Бродвея и всех тех людей, чьи карьеры и жизни он растоптал и загубил.

– И покончив с этим замечательным начинанием, ты разве смог бы остановиться всего на одном? – спросил Артур Беласко.

– Да уж, – подхватил эту мысль Дэнни. – Могу предложить вам еще и других паразитов и мерзавцев, обретающихся в нашем замечательном театральном мире, которые заслуживают этого ничуть не меньше.

Я до того момента не вносил особого вклада в разговор, поскольку не принадлежал к театральному миру Бродвея, как эти ребята, но тут решил включиться в эту забавную игру.

– Роузи, твоя идея очень привлекательна, но нужно все тщательно продумать. Ошибка, которую обычно совершают все эти умные убийцы в детективных романах, заключается в том, что они слишком умничают, и это вовсе не идет им на пользу. Перегибают палку. И дают сыщику шанс сцапать их в последней главе романа. Зачем нарочно оставлять след, который может привести прямо к тебе?

Роузи пожал плечами:

– Ну, можно послать анонимное письмо копам или в прессу. Или подписаться псевдонимом. Например, «Закулисный Мститель», а?

– Ну, думаю, газетчики сами за тебя это сделают и придумают что-нибудь получше, – заметил Дэнни.

– Джек Потрошитель сам придумал для себя прозвище, – возразил я.

– Давайте ближе к делу, к самому важному моменту, – сказал Дэнни. – Роузи, кого бы ты выбрал в качестве следующей жертвы?

Милдред все это время сидела молча. Но тут подняла руки, словно сдаваясь.

– Ребята, не люблю я подобные разговоры! Может, сменим тему? Или, может быть, Джерри нам еще что-нибудь сыграет…

Джерри заиграл мелодию из «Плавучего театра»[38], и разговор на этом иссяк.

На следующий день в колонках личных объявлений вечерних газет появилось загадочное послание, набранное сплошь заглавными буквами, а таких тогда в Нью-Йорке печаталось множество. ТЫ ДАЖЕ НЕ СПОСОБЕН ОТЛИЧИТЬ «ХАЗАРД» ОТ «ГРИНА». В то время никто не понял, что оно означает, и ни у кого не возникло оснований как-то связать его со смертью Клода Ансельма. А к тому времени, когда кто-то такую связь заподозрил, еще трое бродвейских мерзавцев погибли насильственной смертью.

Как я и предполагал, Эван появилась у меня на следующий день с готовыми ответами. Когда я стал подшучивать, что она заявляется ко мне второй день подряд, и заметил, что здешнему начальству придется зачислить ее в штат и платить зарплату, как всем прочим санитаркам, медсестрам, социальным работникам и этим собакам-терапевтам, она лишь нетерпеливо закатила глаза.

– Я разобралась с ними в том порядке, в котором ты их записал. Порядок имеет какое-либо значение?

– Не то чтобы имеет… Ну, давай показывай в этом самом порядке.

Таблица, составленная Эван

– О’кей. Массачусетс далеко от Нью-Йорка. С этим пришлось повозиться. Я все время зацикливалась на измерении расстояний между разными городами Массачусетса и Нью-Йорком, но потом вспомнила, что можно воспользоваться известным трюком, включив поиск. Чтобы получить ответ, нужно просто заключить все эти слова в кавычки. И тогда все легко получится. Это строка из песенки «Лиззи Борден», ее написал Майкл Браун. Кажется, эта Лиззи Борден была знаменитая убийца, а, дедуль?

– Многие так считают, если только убийца может быть знаменитой.

– Тут я решила, что остальные предложения тоже могут иметь отношение к убийцам, но это было не так. И скоро я поняла, что между ними общего. Это все строки песен из старых бродвейских постановок. Вот я и вытащила кое-какую информацию о каждой, еще не зная, что там важное, а что нет. И в итоге приготовила для тебя вот такую таблицу, – и она протянула мне лист бумаги.

– Отличная работа, Эван! Очень здорово ты поработала! И что думаешь об этих песнях?

Она скорчила гримаску.

– Я же просто одни стихи прочитала. В этой вещице Галлахера и Шона говорится, что один из них не знает, что это за игра такая – гольф, а его партнер за это над ним насмехается. Но сам партнер считает, что это называется лаун-теннис. Неужели в те времена люди считали, что это смешно, а, дедуль?

Я пожал плечами:

– Думаю, тебе самой надо было туда попасть.

– Так, – сказала она. – А когда ты намерен рассказать мне про Бродвейского Палача?

– Да откуда ты про него узнала? – Я и впрямь был крайне удивлен, но она тут же напомнила мне, что удивляться мне совершенно нечему.

– Неужто ты подумал, что если я могу отыскать в «Гугле» все стихи этих песенок, то не смогу выяснить, что они были уликами в деле о серийных убийствах? Ссылки на это дело появлялись все время.

– Тогда, надо полагать, ты знаешь и все остальные подробности.

– Нет. Я хотела сегодня же отдать тебе эту таблицу и решила, что ты сможешь рассказать мне про эти убийства больше, чем можно найти в Интернете.

– Спасибо за комплимент, это теперь большая редкость.

Рассказ я начал с той импровизированной вечеринки в апартаментах Дэнни Креншоу. Потом вкратце поведал об убийствах, которые за этим последовали.

– Второй жертвой стала Моник Флоре. Я ее никогда не видел, но мне говорили, что это была очень красивая женщина и скверная актриса. Иной раз, как говорили, она пользовалась французским акцентом, но сама-то была родом из Нью-Джерси; не помню, как ее звали на самом деле. Она пользовалась на Бродвее дурной славой как специалист по разбиванию чужих браков.

– Ничего себе хобби! – сказала Эван. – Но как долго такое могло продолжаться?

– В случае с Моник это длилось довольно долго. И вот однажды вечером она отправилась в танцевальный зал отеля «Савой» в Гарлеме. Это было потрясающее местечко, Эван, высший класс, пристанище любителей джиттербага и линдихопа[39]. В течение долгого времени это было поистине единственное место в Гарлеме, где не существовало расовых предрассудков. В «Коттон-клаб» обслуживали белых посетителей, но не приветствовали появление черных лиц, разве что на сцене. А вот в «Савое» принимали всех. Там все время звучала музыка, у них было две сцены и два больших джаз-банда; пока один играл, второй отдыхал. Тогда, в 1930-х годах, шла знаменитая битва джаз-бандов – между оркестрами Чика Уэбба и Бенни Гудмена – черная банда против белой банды; и выступали они перед смешанной аудиторией, которая любила музыку и которой было наплевать, кто ее исполняет, пока исполняет хорошо.

– Стало быть, эту Моник там и убили? – спросила Эван, как обычно стараясь не уходить от основной темы.

– Нет, это произошло позже, но в тот же вечер. Множество свидетелей видели ее на танцах, но никто не мог точно сказать, то ли ее кто-то провожал, то ли она ушла одна, что маловероятно в ее случае. Ее смерть списали на самоубийство – решили, что она сама прыгнула под поезд подземки. Но в тот же день, еще до того, как она погибла, в колонках личных объявлений появилось сообщение: ОНА ДОБЫЛА СЕБЕ МУЖА, НО МУЖ-ТО БЫЛ ЧУЖОЙ, ВОТ УЖАС! Те, кто обратил на него внимание, видимо, решили, что это часть какой-то весьма креативной, но тонкой и искусной рекламной кампании. Никто не связал его с убийством, и уж тем более не полиция.

– А кто был третьим? – нетерпеливо осведомилась Эван.

– Ксавье Эстерхази, модный режиссер с дурной славой человека, у которого имелась специальная кушетка для отбора молодых и многообещающих талантов. Обоих полов, кстати. Он был как бы зеркальным отражением Моник Флоре. У него было множество врагов, и не только в результате его сексуальных похождений. Его обнаружили насмерть замерзшим в сугробе после той мощной метели, что случилась сразу после Рождества тысяча девятьсот сорок седьмого года. В его случае сообщение в газетах в тот день, когда он погиб, было: ТЕБЕ НЕ ИЗМЕНИТЬ ПОГОДУ, ХОТЬ ТЫЩИ У ТЕБЯ ДОХОДУ!

– Между этими двумя жертвами прошло много времени.

– Да, а следующая появилась только летом сорок девятого года. Это был Нэт Сперлок, не слишком удачливый продюсер, который имел, правда, парочку более или менее удачных постановок, но большую часть денег заработал на перепродаже своей доли в финансировании спектаклей и прикарманивании разницы в их стоимости после того, как они проваливались.

– А разве такое возможно?

– Возможно, но, повторяю, сколько времени это может продолжаться? Он уже попал под расследование, что вела контора окружного прокурора, и тут его и застрелили. Тело обнаружили под одной из этих стоек с одеждой, от которых мне вечно приходится уворачиваться и пригибаться, когда я пробираюсь через Гармент-дистрикт. На сей раз это было явное убийство, но оружие не нашли, так что дело осталось нераскрытым. А сообщение в газетах в тот день появилось такое: ОНА ХОЧЕТ БЕЖАТЬ МАРАФОН.

– В предыдущих случаях можно видеть какую– то связь, – сказала Эван. – Неграмотный игрок в гольф, воровка чужих мужей, ссылка на погоду в случае с типом, брошенным в снежном сугробе… Но что должно означать это? Может, оно имеет какое-то отношение к Нью-Йоркскому марафону? Моя подружка Гвен три раза участвовала в марафоне в Лос-Анджелесе и хотела поучаствовать и в этом, но мамаша ей это запретила. Может, то место, где обнаружили тело, располагалось где-то на трассе марафона?

– Нет. Нью-Йоркский марафон впервые проводился в семидесятом году. Но один из мюзиклов, на котором Нэт Сперлок заработал кучу денег, когда тот провалился и сошел со сцены, назывался «Бостонский марафон».

– А у полиции на этот раз не возникли какие-то подозрения?

– Даже если и возникли, они так никогда и не признали, что имеют дело с серийным убийцей. Потом один писатель, занимавшийся расследованием и описанием реальных случаев убийств, где-то уже в пятидесятых годах обнаружил эту связь между всеми ими и выпустил книжку обо всех этих делах. И нашел подходящую кличку для убийцы – Бродвейский Палач. Так сказать, навесил на него ярлык. Он там все на свете переврал и перепутал, книжка получилась бездарная – в Голливуде это назвали бы «подтасовкой фактов в собственных интересах». Но кличка пристала, и эти случаи до сих пор приводятся в книгах о нераскрытых убийствах в качестве типичных примеров.

– Погоди минутку, дедуль. У нас остались еще два отрывка из песен. Как насчет них?

– Доберемся и до них. Но сперва я хотел бы рассказать тебе о еще одном своем визите к Дэнни Креншоу.

Всякий раз, когда я посещал Дэнни в его отеле «Макалпин», мы обсуждали это дело. И одно из самых интересных таких обсуждений – нечто вроде аутопсии – имело место в конце 1951 года, примерно в то время, когда Бродвейский Палач проделал свой последний выход на сцену. Дэнни, как всегда, был страшно занят; теперь он выпускал сплошь телевизионные постановки и брюзжал при этом, что прямой эфир на ТВ соединяет в себе самые худшие черты драматического театра и художественного кинематографа, но, кажется, хорошо на этом зарабатывал.

– Себ, – спросил он меня, – ты помнишь ту маленькую вечеринку, что случилась здесь в то время, когда произошло первое убийство?

Тут в гостиную заглянула его уж-не-помню-какая-по-счету жена. Эту звали Сьюзи, блондинка, милая, модная, в стиле 50-х годов, и жутко веселая и забавная. По крайней мере, таковой ее считал Дэнни.

– Эй, а мне можно к вам присоединиться? – осведомилась она. – Обожаю разговоры про убийства!

– Конечно, милая, – ответил он – Но это серьезный разговор.

– Так я тоже могу быть серьезной, – пообещала она.

– У меня имеется некая теория насчет этих убийств, – сообщил Дэнни. – Ты помнишь, кто тогда был здесь, Себ?

– Конечно. Думаю, что вспомню всех.

– У тебя были какие-нибудь контакты с кем-нибудь из них?

– Нет. Роузи Паттерсон был единственным, с кем я был хорошо знаком, а я и с ним уже несколько лет не виделся.

– Роузи всегда доводил меня до бешенства, – заявил Дэнни. – Вся эта его избыточная энергия вечно действовала мне на нервы.

Я улыбнулся. Дэнни и сам действовал на людей точно с таким же эффектом.

– Как бы то ни было, все они все еще здесь. Роузи, правда, уже не носится как оголтелый, как это было раньше, но успешно держится за нескольких клиентов, которые приносят ему хорошие деньги. Элмер Беласко по большей части отошел от дел, но все еще в добром здравии, насколько мне известно. Его сынок Артур в конечном итоге послушался совета своего папаши, бросил актерскую профессию и занялся всякими работами «за сценой». Последнее, что я про него слышал, был слух, что он получил работу по подготовке к постановке какого-то шоу, какого-то сатирического ревю с участием каких-то еще неизвестных талантов. Джерри Кордова работает на какую-то студию звукозаписи, и я по-прежнему время от времени встречаю его то там, то здесь – на вечеринках, где он, как и прежде, работает под Гершвина. Что касается Милдред…

– Бедная Милдред! – вздохнула Сьюзи. – И как она только с тобой уживалась, не могу себе представить!

– Вы с нею знакомы? – спросил я.

– Конечно, – ответила Сьюзи. – Мы время от времени встречаемся за ланчем и сравниваем свои впечатления. Мне иногда кажется, что все бывшие жены Дэнни должны встречаться. Чтобы расширять наши горизонты. Сколько нас уже набралось, Дэнни?

– Ты вовсе не бывшая жена, бэби. И никогда таковой не будешь.

– Ну и чем Милдред теперь занимается? – спросил я.

– Благотворительностью, – ответил Дэнни. – Ее нынешний муж мог бы сто раз купить меня всего со всеми потрохами… Ну ладно, вернемся к нашей теме. Мы тогда обсуждали смерть Ансельма, и кто-то заметил, каким он был скверным игроком в гольф. И на следующий же день в колонках личных объявлений появилось это первое сообщение. После чего последовали три убийства и три новых сообщения. И каждое из них, что последовали за первым, было опубликовано гораздо ближе ко времени убийства, не более чем через два дня. Иногда эти сообщения, должно быть, помещались в газетах заранее, до самого убийства. И что это должно означать, а, Себ?

У меня уже возникло подозрение, что я знаю, куда он клонит, но я все же хотел услышать это от него самого.

– Не знаю. А что это означает?

– Все убийства Бродвейского Палача были задуманы здесь, в этих самых апартаментах, вот что! Я не знаю, кто убил Ансельма. Может, какой-то его личный враг, может, случайный грабитель… Но кто-то из тех, кто тогда был здесь, на нашей вечеринке, заразился идеей убийства всяких театральных негодяев – с самыми добрыми намерениями. Вот он и опубликовал это сообщение в газетах, сам ли он совершал это первое убийство или нет, а потом продолжал в том же духе и, видимо, получал большое удовольствие и здорово веселился, когда это проделывал. Кто-то из тех, кто сидел тогда в этой комнате, взял эту идею на вооружение и пошел ее осуществлять. Может, Джерри. Может, Элмер. Может, Артур. Может, Роузи. – Он вдруг улыбнулся. – Может, я. Может, ты. Может, Милдред.

– Нет, только не Милдред, – заявила Сьюзи. – Она бы следующим убила тебя.

– Ага, скорее всего.

Дэнни был явно одержим этой мыслью, этим делом. Он даже ухитрился проверить, имелось ли алиби у всей этой полной комнаты подозреваемых – не понимаю, как ему только это удалось? К сожалению – в опровержение его теории, – ни один из этих подозреваемых не мог совершить все убийства. Это неопровержимо вытекало из проверок Дэнни. Элмер и Роузи в то время, когда убили Флоре, находились за границей. Было почти невозможно себе представить, как Милдред физически могла бы уделать Эстерхази, а я вообще не мог ее себе представить в роли серийного убийцы. Артур был в Лондоне, когда погиб Эстерхази. Джерри работал во Флориде, когда получил свое Сперлок. Что касается меня, то я все это время пребывал в Голливуде. Дэнни ни словом не упомянул про собственное алиби. И я на минуточку даже решил, что вот сейчас он во всем сознается. Но этого не произошло.