Там, где кончается волшебство Джойс Грэм

22

Днем у моей калитки затормозила развалюха Чеза. На этот раз он прибыл не один, а с Джудит. Похоже, она не заходила после школы домой, потому что на ней была учительская одежда. Строгая юбка-карандаш и аккуратная кичка на затылке меняли Джудит до неузнаваемости. Чез нес окровавленного мертвого кролика. Наверное, утром набраконьерничал. Они прошагали по тропке через сад и вручили мне сей милый примирительный дар.

– Мог бы его хотя бы освежевать, – посетовала я.

– И вот что я получаю в благодарность! Поверь, ты сделаешь это в десять раз быстрее.

Что правда, то правда. Свежевать кроликов я была мастерица. Я пригласила их в дом, поставила чайник и подвесила кролика на заднем крыльце. Как оказалось, они придумали выход из моей бедовой ситуации, совместно выработали план моего светлого будущего.

– Помнишь, ты мне рассказывала про чудака, который навещал вас с Мамочкой?

– Какого еще чудака?

– Ну, того, из Кембриджа. Я вкратце рассказала Чезу, о чем он вас спрашивал, и оказалось, Чез его знает.

Я хмуро посмотрела на Джудит. Ну разве можно было кому-то рассказывать, о чем нас спрашивал Беннет. Ведь это все равно что сообщить, в чем наше знание и чем мы занимаемся. Я вспомнила Мамочкину фразу: «В постели не бывает тайн».

– Я лично с ним не знаком, – поправил Чез. – Но я о нем слышал.

– Чез ведь учился в Кембридже, – продолжила Джудит. – И понимает, зачем сюда явился Беннет.

– Он просто хотел на вас заработать, – объяснил Чез. – Сейчас книжонки типа Гарденера и Мюррея в топе, особенно с тех пор, как парочка приказала долго жить. Вот Беннет и решил нажиться.

Чез продолжил. Сказал, что люди изголодались по необычному. Сказал, что я не очень в курсе, поскольку не читаю желтую прессу, а он читает и видит, что люди хавают все, что им засунешь в рот. Сказал, что, если бы он хотел заработать по-легкому, нужно было бы всего-то позвать фотографа и репортера и устроить на ферме хиппанское представление. Когда я поинтересовалась, какого рода представление имеется в виду, он лишь пожал плечами и ответил, что, скажем, десять голых хиппанов, танцующих вокруг костра, вполне бы подошли. Конечно, он понимает, что это мусор. Зато какие легкие деньги!

– Да вы в своем уме?! – воскликнула я. – Как вы могли подумать!..

Джудит попыталась разрядить обстановку:

– Осока! Чез просто привел пример. Никто не предлагает тебе скакать вокруг костра. Мы говорим о книге.

– О книге?

– Ну да, о книге. Со страницами, с печатным шрифтом. Ты ведь знаешь, что такое книга?

Я знала, что такое книга. Джудит разглагольствовала довольно долго. Они придумали, как решить мои финансовые проблемы. Мне нужно было всего лишь сочинить книгу, Джудит помогла бы мне с написанием, а Чез – с публикацией. Они ничего с этого не хотят, сказала Джудит. Ни пенса. Чезу на деньги наплевать, а сама она только рада помочь подруге. Конечно, выплатить задолженность по аренде с этих денег не получится, признала Джудит, хотя бы по срокам, но зато какой задел на будущее. А главное – написать такую книгу легче легкого. Раз плюнуть, сказала Джудит. Раз плюнуть.

– Мы уже это обсуждали, – ощетинилась я, как ежик. – И решили, что нельзя писать такую книгу.

– Нет, – вступил Чез, – ты все-таки не понимаешь. Тебе не придется раскрывать никаких секретов.

– О каких секретах ты говоришь? – возмутилась я. – Ты что, думаешь, у нас есть секреты?

– Ну дай ему сказать, – молила Джудит. – Послушай.

– Смысл именно в том, что тебе вообще ни-че-го не придется раскрывать. Ты просто дашь им глупую жвачку, которой они так жаждут. Ну, пару-тройку рецептов народной медицины, чтобы понатуральнее выглядело, и дело в шляпе.

– То есть ты предлагаешь мне все сочинить?

– В определенном смысле, да. Смотри. Допустим, я все-таки решился сплясать голышом вокруг костра; платит мне чувак, который потом все специально переиначит в своей паршивой газетенке; его читатели раскошелятся на эту дрянь, хотя прекрасно знают, что такие газетенки специализируются на перевирании всего, что только можно. Кого в таком случае винить? Читателя, который любит, чтобы его обманывали? Циничную газету? Или меня, который станцевал за деньги?

Я все равно считала, что идея кошмарная, и заявила им об этом. Я также напомнила Джудит, что Мамочка бы не пошла на такое ни за какие коврижки.

– Ты все равно не догоняешь, – отозвалась Джудит. – Тебе даже не придется ничего придумывать. Просто дашь неполные рецепты. За вычетом, так сказать, Мамочкиной доли.

Она, наверное, прочитала ненависть в моих глазах, потому что сама вдруг посуровела.

– Вообще-то, мы предлагаем помощь. Не знаю, зачем мы тебя уговариваем. Не хочешь – не надо, варись в собственном дерьме. – Она решительно встала и собралась уходить.

Чез тоже поднялся:

– Тпру, девочки, остыньте.

Но Джудит уже стояла у порога:

– Подумай хорошенько, Осока. Или у тебя появились другие варианты?

Я посмотрела, как она, дымясь от праведного гнева, прошествовала по тропинке. Лицо покраснело, глаза уменьшились до двух стеклянных пуговичек, наполненных злостью. Чез шел за ней. Пружина на калитке догнала его и шмякнула по икрам. Он приостановился, оглянулся на калитку, словно размышляя, стоит ли мстить, словно искренне полагая, что калитка – живое существо, которое действительно хотело его ударить.

– Джудит! – крикнула я и подбежала к изгороди из кустов бирючины. – Джудит! Ты помнишь? Пятница! Пятница!

Я знаю, что она меня услышала, но не ответила. Чез сел в машину. Джудит забралась на пассажирское сиденье, ни разу не обернувшись.

На то чтобы все обдумать и очистить мозг от лишнего, у меня оставалось только три дня. В течение этого периода мне нужно было правильно питаться, правильно пить и подготовить все необходимое для Обращения. Требовалось много отдыха и в то же время нельзя было позволять рассудку засыпать.

Еще когда Мамочка была здорова, пока мы с ней работали в саду, гуляли, стирали, собирали травы, она, бывало, подкрадется сзади и громко шепнет: «Чу!» – вот так. Или говорит: «Слушай!» – имея в виду, что я должна послушать. Только не звуки поля, леса или города мне нужно было слушать. А себя.

– Услышь, какая ты сварливая, противная бабенка, – говаривала она и прыскала со смеху.

Под «сварливой, противной» она подразумевала не конкретно меня, а всех: себя, меня, всех. Мамочка объясняла, что за повседневными заботами и треволнениями мы засыпаем, перестаем осознавать и упускаем то, что происходит на самом деле. Как только мы так засыпаем – стоя, – то сразу попадаем в лапы ворчливости и раздражения, то бишь под власть наших низменных инстинктов. Единственное спасение – пробудиться и прислушаться к себе, тогда, возможно, загаженная пленка духовной лености спадет и мир предстанет перед нами во всей своей красе и ясности. За это можно многое отдать.

Мне очень не хватало такой прочистки мозгов. Я с грустью вспоминала, как Мамочка – всегда внезапно – подкрадывалась ко мне сзади и шептала. Мы с Джудит пару раз попробовали проделать это друг для друга, но вышло как-то несерьезно. У Мамочки словно имелся внутренний будильник, подсказывавший, когда пришла пора шугать бесенка духовной лени.

Будильник у меня, конечно, тоже был. Я заводила его, когда хотела проснуться в определенное время. Но раз приходится ставить будильник, значит не можешь проснуться сам. А что еще мне оставалось делать? Ведь нужно было поупражняться, чтобы во время Обращения не задрыхнуть и не прошляпить все на свете.

Ах, если б Мамочка могла сказать мне «Чу!».

Когда я в тот же день вошла в двенадцатую палату, то обалдела. Над Мамочкиной кроватью навис мерзавец Винаблз, управляющий поместьем, Норфолкский Угорь. Он что-то шептал ей на ухо. Внутри у меня все похолодело. Соседняя кровать стояла огороженная ширмами. Медсестры вывозили на каталке ее недавнюю обитательницу, лицо которой было покрыто простыней. Я ринулась прямо к Винаблзу:

– Что здесь происходит?

Он выпрямился. Мгновенно покраснел, будто я застала его врасплох.

– Добрый день, – поздоровался он.

– Что вы здесь делаете?

– Наношу обыкновенный визит вежливости. Хотел узнать, как продвигается выздоровление Мамочки. Принес цветы.

В ногах у Мамочки лежал нераспакованный букет весенних первоцветов – только из магазина. Я посмотрела на нее. Она вся сжалась.

– Что вы ей наговорили?

– Да успокойтесь. Я еще ничего не успел сказать. Только пришел.

– Вот и ступайте, откуда пришли.

Винаблз поднял руки вверх, как будто говоря: ну ладно, ладно, как скажете. Потом он повернулся к Мамочке:

– Уповаю на ваше скорейшее выздоровление. Смотрите на цветы и радуйтесь. – И удалился.

В этот момент к нам подошла сестра, выяснить, что за ругань. Увидев цветы, она предложила поставить их в вазу, но я сказала, что не надо, поскольку в магазинах цветы обрызгивают всякой гадостью, а я не хочу, чтобы Мамочка этим дышала. Сестра посмотрела на меня с недоумением, но цветы все-таки унесла.

– Мамочка, меня три дня не будет.

– Развяжи мне ноги, Осока, – только и сказала Мамочка. – Развяжи.

Все из-за этого сукина сына. Я приподняла одеяло и притворилась, будто развязываю веревки.

– Вот, Мамочка. Теперь ты можешь бегать. Ты слышала, что я сказала? Меня не будет три дня.

– Скажи моей соседке, чтобы перестала корчить рожи.

В просвете между ширмами виднелась только что освободившаяся от пациентки кровать. Я сдвинула ширмы поплотнее.

– Все, Мамочка. Она не будет больше дразниться.

– Она всю ночь мне рожи строила.

– Обещаю, больше этого не повторится.

– Осока, тебе всего хватает? – забеспокоилась вдруг Мамочка. – Если нет, ты только скажи.

– Я знаю, не волнуйся, Мамочка.

Мне отчего-то начало казаться, что кто-то из оставшихся в палате женщин действительно строит рожи. Только на этот раз мне и у меня за спиной. Я обернулась. И правда, одна из сильно накрашенных старух, лежащих в другом конце палаты, изображала, будто пьет. Она подносила руку с невидимой бутылкой ко рту и корчила мне многозначительные рожи.

От всего увиденного я пришла в такое уныние, что не могла толком сосредоточиться на занятии в колледже. Не то чтобы я не соглашалась с МММ в каких-то вопросах – хотя частенько бывало и так, – просто для описания простых вещей она использовала невозможный язык.

Ее голос зажевывал воздух, как тупые акушерские ножницы.

– Положением плода называют отношение его продольной оси к продольной оси матки. Обычное положение плода продольное, но бывает поперечное или косое. Нормальным считается головное предлежание, а ненормальным – ягодичное предлежание.

В таких ситуациях Мамочка обычно говорила: «Малыш перевернулся». Или: «Малыш лежит наискосок».

И сколько я ни пялилась в блокнот, сколько ни пыталась выискать в словах лекторши хоть долю дополнительного смысла, я ничего не находила. «Головное предлежание»? Мы бы сказали: «головой вперед». Я посчитала слоги. В ее выражении слогов было на три больше, а что они давали? Какой смысл в колледже, если тут учат только производить больше шума по поводу того, что мне и так известно. Меня это бесило. И все из-за «билета». Из-за чертова билета. Мамочка так его и не получила, а все почему? Потому, что говорила «головой вперед». Я представляю выражение лица Банч Кормелл, если бы кто-нибудь при ней попробовал заикнуться про «головное предлежание». И она была бы права. Но к сожалению, раз я решила получить диплом, мне приходилось мириться с этим показушным многосложным языком.

И я подумала: в скольких же школах, колледжах, университетах, исследовательских центрах и прочих образовательных учреждениях по всему свету такой надуманный язык выдается за обучение? Это ж сколько можно заработать разрешений, дипломов, сертификатов, лицензий и прочих степеней, если его освоить. Сколько «билетов» можно получить, если просто притвориться, что ты не тот, и говорить не так, а так, как будто у тебя во рту горячая картофелина.

Затем МММ пообещала рассказать про то, что она называла «внешним вариантом» лечения при ягодичном предлежании. Я ошалела, когда сообразила, что речь идет всего лишь о массаже, с помощью которого ребенка поворачивают в правильное положение. Я видела, как Мамочка делает такой массаж (хотя она это не любила, поскольку процедура для матери болезненная и не всегда дает желаемый эффект). МММ заявила, что такая манипуляция под силу лишь квалифицированному врачу. А я сидела и думала: ну почему же? Ведь опытная акушерка за свою жизнь трогала детей в утробе чаще, чем квалифицированный врач свою задницу. Врачи – они же только мастера массировать застежку на портфеле, когда хотят прописать подслащенную воду, чтобы ты быстрее убрался с их глаз долой. И все из-за чертова билета.

– Мисс Каллен! По-моему, вы опять не с нами.

Мисс Марлен Митчелл бесшумно подкралась сзади. Не знаю, как ей это удавалось, но мне каждый раз делалось не по себе.

– Простите, мисс Митчелл, я думала над тем, что вы сказали.

Она склонилась к моему уху и тихо произнесла:

– У вас там что-то не в порядке с документами. Зайдите, пожалуйста, в администрацию.

После уроков я направилась в офис, но он оказался закрыт. Придется на следующей неделе подойти пораньше, чтобы разобраться, в чем дело. На улице, опершись о велосипед, стояла Бидди и удивленно на меня смотрела.

– Осока, что стряслось? У тебя как будто фунт из заднего кармана стыбзили. – Она достала сигарету из пачки «Блэк Кэт Крейвен-Эй». – Покуришь?

Курила я редко, но в тот момент решила согласиться. Мы с ней стояли у центрального входа в здание колледжа, курили, наслаждались вечерним воздухом. Довольно скоро молчание начало меня тяготить, и, чтобы хоть как-то разрядить обстановку, я произнесла:

– Сегодня состоится стыковка. Вечером.

– Что за стыковка? – спросила Бидди.

– На орбите. Астронавты сегодня будут производить стыковку.

– Да ладно!

– Ага. Сегодня вечером. Впервые в истории. Очень опасная штука.

– Вот это да!

Бидди как будто немного растерялась. Что было для нее совсем не характерно. По радио передавали, что команда «Джемини-8» попытается вечером произвести стыковку с разгонным блоком «Аджена». Пока я объясняла Бидди технические тонкости маневра, ноздри ее слегка подрагивали. Она смотрела на меня с недоумением. Такое ощущение, что она об этом ничегошеньки не знала. Только подумать: в космосе творилось нечто невероятное, а большинству людей внизу это было до лампочки. Как выражалась Мамочка.

В этот момент из здания вышла МММ; полы ее пальто распахивались на ветру. Она скривилась при виде сигарет и поспешила к остановке автобуса.

– Вот дьявол, – выругалась Бидди, – теперь она прочтет нам лекцию о вреде курения в присутствии беременных.

– Опять будет много умных слов, – грустно заметила я.

– Ей просто – не мое это, конечно, дело – не мешало бы перепихнуться.

– Перепихнуться?

– Ну да, хорошенечко перепихнуться. Чтобы кто-нибудь ей засадил как следует.

Я обалдела, но попыталась скрыть свою реакцию. Однако Бидди все почувствовала. Она втоптала окурок в землю.

– Имей в виду, и мне бы это не помешало, – рассмеялась она, – и всем нам. Разве я не права, утеночек?

С этими словами она закинула свои увесистые ягодицы на жесткое сиденье и укатила в ночь.

23

Голос разума твердил мне одно. А сердце нашептывало другое. И пусть я втайне сомневалась, что Обращение решит мои проблемы, но все равно считала, что ради Мамочки обязана пройти по этому пути и только потом, если источник окончательно иссякнет, начать жизнь с чистого листа.

Я слишком срослась с идеей Обращения, чтобы и дальше от нее открещиваться. Ее семена в меня засеяли, когда мне стукнуло семь, и поливали чуть ли не ежедневно. Откуда же взялись сомнения? Я представляла, сколько юных христианок идут на конфирмацию, раздираемые такими же противоречиями. Или они готовы поверить во что угодно ради соблазна пройтись по церкви в красивом белом платье и кружевных перчатках? Пожалуй, им можно было оправдаться беспомощностью и детской уступчивостью. Но мне – мне предстояло либо избавиться от Мамочки, либо связать себя с ее миропорядком на веки вечные. Мне нужно было Обратиться.

Последующие сорок восемь часов прошли за подготовкой, в которой важную роль играли травяные ванны. Я накачивала воду из колонки, таскала ее в дом, грела над очагом и заливала в цинковую бадью. На рассвете, в полдень, на закате – и так два дня. Из девяти необходимых компонентов у меня имелось все, вот только сандала было маловато – но, раз я приступила к подготовке, теперь мне выходить из дому запрещалось, поэтому пришлось перебиваться ладаном, который так нервировал Мамочку. Как говорится, нужда научит калачи есть. Принятием ванны работа не заканчивалась: использованную воду нужно было правильно слить. Тащить бадью в сад я не хотела, опасаясь, что расплескаю по дороге, поэтому выносила воду так же, как вносила – по ведру за раз, – и сливала в яму, вырытую в земле. Потом сжигала все полотенца и тряпки, которыми вытиралась.

О Джудит не было ни слуху ни духу. Я все-таки надеялась, что в пятницу она придет и поможет мне – а если нет? Сама идти к ней я не могла, поскольку готовилась к Обращению; послать тоже никого не могла, поскольку боялась заразиться.

Утром в четверг чуть не случилась беда. В дверь постучали. В этот момент я чем-то занималась наверху и выглянула в окно. На пороге стоял Артур Макканн в стоуксовской форме. Не знаю, зачем он приходил. Когда он постучался снова, я спряталась – легла на пол. Он так настойчиво стучал, что я подумала, он окопается возле моей двери. В следующее мгновенье он постучал уже в окно. Спасибо, не пробовал толкнуть входную дверь, а то бы обнаружил, что она открыта. Дом мы обычно не закрывали. Когда он наконец ушел, я заперла переднюю и заднюю двери на ключ, чтобы не рисковать: в период подготовки к Обращению категорически нельзя было заражаться.

Все это время пила я только воду и ела только жидкий суп.

Я супераккуратно обработала грибы, кошачью мяту и морозник. Я знала, какие опасности они таят. Вы думаете, достаточно просто соскрести белые наросты с пижонистого алого гриба-красавца? Не тут-то было. Все дело в том, когда и где его собрали и высушили. Другими словами, в ареале. Посчитай белые крапинки, учила Мамочка, и дальше действуй осторожно. Тщательно обследуй воротнички на ножках, и, если они разбухли, такой гриб не годится. Гляди: этот не красный, а оранжевый, – будь повнимательнее. Проверь спороносный слой, не торопись. Суши медленно-медленно. Вот так. Все эти годы я, словно ястреб, высматривала, как это делает Мамочка, и вот ведь – пригодилось. Мухомор. От него в два счета можно с ума сойти. Уж я-то знаю.

Мухомор. Так его называла Мамочка. Сейчас он был мой главный «билет».

Последнюю ванну я приняла в четверг, когда садилось солнце, но прежде разожгла огонь. Вытряхнула весь пепел из поддона и под завязку набила камин дубовыми дровами. Только дубовыми, ни в коем случае не углем. Поставила на огонь кастрюли, вскипятила воду, вылила ее в бадью. В теплую воду опустила саше: в равных долях базилик, тимьян, валериана, вербена, мята, розмарин, лаванда, фенхель и иссоп. Хорошенько отжав саше, добавила пригоршню жидкого мыла. Залезла и, окруженная всполохами пылающего пламени, погрузилась в воду.

Очнулась я, когда вода уже остыла. Вылезла, сбрила все волосы на голове и теле, подстригла ногти на руках и ногах. Вылила воду в сад. Смастерила костерок и спалила в нем все состриженные ногти и волосы вместе с использованным полотенцем. Думала сжечь и Мамочкины обрезки ногтей и волос, которые притащила из больницы, но, повинуясь какому-то инстинкту, оставила их на полке в банке. Потом легла в постель и погрузилась в блаженство чистых простыней.

Все началось с покалывания в пальцах. Оно мешало уснуть, а выспаться было необходимо, чтобы набраться сил для завтрашнего испытания. Но вот беда: как только я закрывала глаза, в голову лезли совершенно дикие мысли, и, даже если удавалось задремать, я моментально просыпалась с ощущением, будто Уильям орет мне на ухо. Я вся дрожала. Раз сон не шел, я встала и давай проверять-перепроверять даты и положения Луны. Я знала, что ошибки быть не могло, – мне просто нужно было чем-то занять голову, отвлечься от всяких жутких ужасов.

Потом я все-таки уснула, и мне приснилась пара очень древних рук, безостановочно складывавших лист черной бумаги, пока он не сделался таким микроскопическим, что дальше складывать было некуда; а руки все продолжали складывать его и складывать, еще и еще, и чем дальше, тем невозможнее. Мне становилось все страшнее. Потом я очнулась. В комнате стоял бледно-серый предрассветный сумрак. Я спешно оделась. Спустилась, приготовила отвар и залпом выпила его. Огонь в камине еле теплился: я оживила его, подбросив несколько дубовых поленьев.

Вышла на двор, в уборную. В пальцах по-прежнему покалывало; бритая голова с непривычки мерзла. Пока я шла, сначала на тропинку выпрыгнула малиновка – хороший знак, за нею жаба – плохой. Вдвоем они означали неразрешенную ситуацию, и я почти решилась все отменить. Даже на этой стадии можно было засунуть два пальца в рот, чтобы стошнило. Насколько было бы спокойней, встреться мне по дороге в туалет только моя подружка малиновка. Но увы и ах! Жаба упрыгала в сад и притаилась за ревеневым кустом.

Я возвратилась в дом. Мне предстояло решить, что делать с дверью: я же не знала, ждать Джудит или нет. Сказать по правде, в тот момент я перестала надеяться, хотя и понимала, что, не приди она, последствия для нее будут не менее плачевны. И что же делать? Мне обязательно нужно было запереться. А вдруг она придет, когда процесс уже начнется? Как ей тогда войти? Немного пораскинув мозгами, я положила снаружи кусок газеты, закрыла дверь на ключ, оставив его в замке. Я знала, что Джудит разберется. На всякий случай приоткрыла форточку.

Покалывание из кончиков пальцев перешло в руки и ноги. У меня начали неметь губы. По моим подсчетам оставалось всего десять минут на окончательные приготовления, а дальше мне предстояло сесть и замереть. Я как могла облизывала пересохшие губы. Выпила воды. Поставила кресло так, чтобы смотреть на дверь и в то же время быть в тени от балки и висящих на ней трав. Меня не должно быть видно с улицы. Вспомнив, что надо приготовить большой стакан воды, поставила его на пол рядом с креслом. Тут мышцы стали потихоньку обмякать, я рухнула на стул и опустила руки.

Пот градом катился по лицу и затекал в глаза, но рук было не поднять: они будто налились свинцом. Желудок свело. Язык обложило: казалось, он бешено распух и не помещается во рту. Чтобы поднести к губам стакан воды, стоявший на полу, потребовались нечеловеческие усилия, которые меня добили и вызвали новый приступ потоотделения. Сердце стучало глухо и очень громко. Мне стало страшно. Похоже, я где-то все-таки ошиблась.

Некоторое время я сидела недвижимо. Возможно, даже ненадолго отрубилась, не знаю. Потом пришла Джудит. Она стучала в дверь.

Она молотила по ней кулаками. Я видела, как она заглядывает в окно, приставив руку козырьком ко лбу, упорно всматриваясь во мрак, пытаясь в нем хоть что-то различить. Но видно, я слишком хорошо замаскировалась, поскольку она меня не разглядела. А я ей даже знак не могла подать. Я чувствовала себя какой-то наковальней на дне пруда. И максимум, на что я была способна, – держать глаза открытыми. Я попыталась шевельнуть рукой, посигналить, что я тут, но не смогла и пальцем двинуть.

Она ушла, а через несколько мгновений я услышала возню за домом. Джудит подергала ручку задней двери, но та стояла запертой с последнего визита Артура Макканна. Потом Джудит вернулась к передней двери, снова заглянула внутрь и вроде бы заметила мою безжизненную фигуру в кресле.

– Осока! – заорала она, яростно колошматя по окну. – Открой!

Но разве я могла ответить? Как только я пыталась выжать звук, по зубам проходила невыносимая дрожь. Потом Джудит ушла, и дом опять погрузился в тишину.

Спала ли я? Знаю только, что очнулась, когда в камине сдвинулось полено. В тело вернулись некоторые ощущения; мне даже удалось – конечно, ценой неимоверных усилий – встать со стула и, еле передвигая ноги, немного походить по комнате. Мне очень хотелось пить, но из-за искаженной ориентации в пространстве я не смогла поднять стакан. Я пробовала взять его и каждый раз промахивалась. Безрезультатно помахав рукой вокруг стакана, я отвлеклась на что-то во дворе.

На бельевой веревке сидели три дрозда. Они перечирикивались, прыгали с места на место. Их бусинки-глаза сверкали ярче обычного, поблескивающие перья отливали скорее синим, чем черным, а оранжевые клювы слишком уж выделялись. Я заподозрила, что это и есть те самые, кого Мамочка называла «смотрящими». Я знала, что мне пора, и, нацепив пальто, хотела выйти на улицу.

Не тут-то было. В кончиках пальцев по-прежнему покалывало. Как это ни смешно, я не смогла повернуть в замочной скважине старый чугунный ключ, который сама же туда и вставила. Взяться за него могла, а повернуть не получалось. Никак. В конце концов я поняла, что проще забраться на кухонную раковину и вылезти на улицу через форточку, которую я предусмотрительно оставила открытой. Я так и сделала; вот только три дрозда, сидящие на бельевой веревке, мгновенно улетели, так что, возможно, они и не были «смотрящими». А просто три дрозда на бельевой веревке.

На улице стоял невероятный март! Такой искристый, что сперва я зажмурилась. Солнце сияло и лучилось, и все купалось в холодном, металлическом свете, не умаляющем, однако, насыщенности красок. Колонка наша казалась просто гигантской, как и мерцающая бусинка воды, свисающая с раструба.

Потом я на некоторое время потерялась; нашлась уже шагающей по улице к артезианскому колодцу. Остановилась полюбоваться кристально чистой водой, стекающей струйкой по янтарным глыбам в прозрачный колодец. Несколько следующих мгновений я снова упустила; пришла в себя у пятикольчатых ворот, ведущих в лес. Даже оттуда я чувствовала аромат весеннего первоцвета – густой и приторный. Земля не отставала от растений и тоже раскрывала свои запахи. Трава, лиственный перегной, лесной купырь, кукушкины слюнки на высоких травах; каменная крошка, насыпанная по краям тропинки, чтобы она не заболачивалась; лишайник, забивший изумрудно-зеленым щели в старом, пожившем дереве ворот, рыжая ржавчина петель. Их было не счесть. Так я стояла у пятикольчатых ворот, вдыхая ароматы, пытаясь отделить их друг от друга и распознать. Вдали, среди деревьев, послышалась песнь кукушки.

Бескрайнее море ощущений унесло меня, снова заставив забыть о времени и месте. Когда я очнулась, песнь кукушки сначала превратилась в голос, потом в стук – а я опять сидела в кресле дома. Наверное, сама того не сознавая, вернулась. Дрова в камине прогорели совсем чуть-чуть. Ключ в замочной скважине поворачивался. Ну слава богу, Джудит. Она стояла перед дверью и пыталась пропихнуть ключ внутрь. Нашла, видать, газету и, разгадав мою задумку, просунула ее под дверь, чтобы выловить спасительный ключ.

Прогулка вымотала меня. Я снова чувствовала себя парализованной. Ключ наконец-то выпал из замка, но сразу не свалился на пол: он замер на секунду в воздухе на полпути, потом пролетел еще немного и снова замер. В конце концов он шлепнулся на лист газеты, который тут же вытянули наружу, и через секунду Джудит уже входила в дом.

А вслед за нею – что меня крайне удивило – в дом вошел Чез.

– Что она с волосами сделала? – ужаснулся он.

– Не важно. – Джудит подошла, потрогала ладонью мой лоб и посмотрела мне в глаза. Потом погладила меня. – Дважды моргни, если ты себя нормально чувствуешь.

Я дважды моргнула.

– Но у нее же были нереальные волосы! – все возмущался Чез, не отрывая от меня глаз.

– Мне надо было прийти пораньше, – сетовала Джудит. Она поднесла стакан воды к моим губам, я выпила. – Я виновата.

– Ей плохо? – допытывался Чез.

– По-моему, нет. Только губы пересохли, а так ничего.

Чез подошел поближе и встал передо мною на колени, вглядываясь в глаза.