Литературный призрак Митчелл Дэвид

Санкт-Петербург

День выдался мерзопакостный. Дождь льет, льет и льет с утра, разверзлись хляби небесные. Господи, курить-то как хочется!

Джером когда-то объяснил мне — хочешь верь, хочешь нет, — что стекло на самом деле жидкость, «низ же со временем утолщается», сказал он. Иными словами, стекло — это загустевший сироп. Но с Джеромом ведь никогда не знаешь, когда он шутит, а когда серьезно. Руди сказал, что у меня низ же тоже со временем утолщается, а потом ржал целую минуту.

Я зеваю во весь рот так, что по телу проходит дрожь. Никто этого не замечает. Меня вообще не замечают. Если даже моя персона попадает в поле зрения людей, они думают — вот, сидит себе тетка на пластмассовом стульчике в маленьком зале большого Эрмитажа и дремлет, довольная своей грошовой синекурой. Я не против такого отношения. В принципе, оно меня устраивает. А временем я могла бы приторговывать. Вот чего у нас, у русских, в избытке, так это времени.

Итак, дамы и господа. Давайте понаблюдаем за типичными экскурсантами, вышедшими на охоту за культурой. Сначала позвольте представить вам породу шаркунов. Вы видите, как они, сбившись в группки, шаркают от картины к картине, уделяя одинаковое внимание каждой. Охотники за дичью покрупнее шагают мимо — этим подавай только Сезанна, Пикассо или Моне. Посмотрите, какие наглые у них фотоаппараты со вспышкой и такие же наглые рожи. Таких не грех и оштрафовать баксов на пять — кто узнает-то! Есть еще топтуны — они менее предсказуемые. Как правило, охотятся в одиночку, перемещаются зигзагообразными перебежками и подолгу топчутся у одной картины, если та привлекла их внимание. А взгляните-ка вон туда! Видите? Да это ж вуайерист! Вот он, голубчик. Притаился за пьедесталом. Дамы, будьте бдительны! Некоторые представители противоположного, я бы сказала, слабого пола приходят сюда не затем, чтобы полюбоваться красавицами в золоченых рамах. Их больше интересуют живые красавицы в ажурных чулочках. Те, кто посмелее, бросают взгляды и в мою сторону. Я не отвожу глаз. У Маргариты Латунской нет никаких причин для смущения. Так о чем, бишь, я? Ах да. Есть еще овцы. Они тихонько блеют, следуя за пастырем, а тот объясняет им, чем нужно восхищаться и почему. Кто он такой, спросите вы, этот оракул, который громким голосом вещает, о чем думал пятьсот лет назад во Флоренции Аньоло Бронзино? Он экскурсовод и выставляет напоказ свою эрудицию, как эксгибиционист в парке у Смольного — свое сокровище. Ко мне не раз приставали такие типы возле пруда с уточками. А я им: «Маловат, вам не кажется?» От пьянки-то любое сокровище ссыхается! Но вернемся в музей. Порой к нам снисходит кто-нибудь из небожителей — один из директоров. Они держатся так, словно дворец принадлежит им лично, что в каком-то смысле не лишено оснований. По крайней мере, они так считают. Что им принадлежит на самом деле, знаю только я да несколько посвященных. Иногда заходит Джером с блокнотом, делает пометки, изучает очередную картину, но мы делаем вид, что не замечаем друг друга. Мы же профессионалы. К тому же рядом другие смотрительницы — обрюзгшие, с пережженными перекисью волосами — развалили толстые задницы на стульчиках. Между прочим, моя задница очень даже в форме, я заставила Руди признать это, когда он оторжался. Все эти другие смотрительницы, все как одна, суки и стервы. Грязные вонючие бляди, вот кто они. Они ненавидят меня и шушукаются, что я снюхалась с заместителем директора по закупкам, старшим хранителем Рогоршевым. Это не простая ревность обделенных вниманием женщин. Я так им и сказала. Это лютая ревность, которую испытывает убожество в климаксе по отношению к настоящей женщине.

Впрочем, хватит о них. Ну их всех! Есть вещи и поважнее, о чем подумать.

Так вот, в нашем холодном дождливом городе стоит холодное дождливое лето. Джером сказал, что Петру удалось заманить сюда людей и заставить жить на болоте в холоде и грязи только потому, что он по всей империи запретил строительные работы и строителям некуда было податься. Охотно верю.

Сейчас в моем зале ни души. Мраморная статуя Посейдона и пять картин не собирают толпы зрителей, хотя одна из них — кисти Делакруа. Я встаю со стула и иду к окну, размять ноги. Неужто вы думаете, что Маргарита Латунская будет, как чурка, сидеть семь часов кряду? Оконное стекло холодит кончик носа. Туча за тучей ползет над Невой от залива. Над новым нефтеперегонным заводом, построенным на немецкие деньги. Над доками, над ржавеющим морским вокзалом. Над Заячьим островом и Петропавловской крепостью, где я впервые встретила Руди. Над мостом Лейтенанта Шмидта, по которому я с важным аппаратчиком из Политбюро езживала на его большом черном «ЗИЛе» с флажком на капоте, потягивая коктейли на заднем сиденье. Ладно-ладно, нечего разыгрывать удивление! Неужто забыли, кто я такая? Зла-то я никому не делала. Его жена тем временем нежилась на черноморском побережье Кавказа вместе со своими худосочными детками. Да еще, наверное, не пренебрегала услугами козлов-массажистов, которые выстраивались в очередь, чтобы хорошенько размять ее пониже лопаток.

Я поворачиваюсь на пятках спиной к окну и в мазурке скольжу по лакированному паркету. Интересно, он сделан еще при матушке Екатерине? Представляю себе, как она, может, в этой самой зале вальсировала с молодым Наполеоном, или развлекалась с сумасшедшим композитором Толстым, или соблазняла Чингисхана мелькнувшей из-под платья царственной ножкой. Я испытываю родственные чувства к женщинам, перед которыми сильные и могущественные мужчины ползали на коленях, лобзая каждый пальчик на их ножках. Джером говорил, императрица Екатерина тоже начинала в зависимости и бесправии. Я кружусь по залу и вспоминаю, какими аплодисментами меня награждали в Пушкинском театре.

Всматриваюсь в свою будущую добычу. В нашу добычу, точнее говоря. «Ева и змей» Делакруа. Трофей, вывезенный из Берлина в 1945 году. Главный хранитель Рогоршев говорит, колбасники из кожи вон лезут, чтобы его вернуть. Нет, какова наглость, а! Мы положили сорок миллионов жизней, чтобы избавить их от мерзкого, плюгавого фюрера, а получили за это несколько картинок маслом, и все. К этой я всегда питала слабость. Именно я предложила в следующий раз украсть «Еву». Руди замахивался на что-нибудь помасштабнее — на Эль Греко или Ван Гога. Но Джером считает, что не следует жадничать.

— Смелей, моя радость, смелей, — подмигивает змей. — Давай, отведай этого плода. Ну же! Смотри, какой он большой, налитой, красный! Бери его поскорей! Держи крепче! Я вижу, ты сама этого хочешь!

— А что скажет Бог? — прощупывает почву Ева, умница. — Он запрещает нам кушать плоды с древа познания.

— Ну конешшшно же, — кивает змей, — Бог! А разве не Бог вдохнул в нас жизнь? И кто, как не Бог, вложил в нас желание? И одарил нас способностью к наслаждению? А сами плоды — кто их создал, разве не Бог? Что же такое жизнь, как не наслаждение плодами, которые пробуждают в нас желание?

— Ну правда же, Бог не велел. Вот и Адам говорит, — канючит Ева и складывает ручки, как пай-девочка.

Змей скалится, любуясь Евиными гримасками.

— Бог в принципе славный парнишка. Скажу больше — ничего плохого он не имеет в виду. Но между нами говоря — только между мной, тобой и древом познания, — он жутко не уверен в себе.

— Не уверен в себе?! Да он же сотворил всю эту чертову Вселенную! Он всемогущ!

— А я о чем? Каким комплексом неполноценности надо страдать, чтобы нуждаться в этом балагане! Поклонение каждое утро, каждый вечер! «Всякая тварь Господа да славит! Господа да славит! Ссславит!» Ты говоришь, он всемогущ? А по-моему, жалок. И вообще, наиболее независимые умы пришли к выводу, что Бог не столь уж существенно влиял на поведение элементарных частиц в процессе создания Вссселенной. Он кормит вас с Адамом сссвоими баснями, а настоящее, стоящее знание — вот оно, рядом! Семь дней, говоришь? Да не вешайте мне лапшу на уши!

— Ну, в чем-то я с тобой согласна… Только Адам… Ты не представляешь, какой скандал он закатит!

— Ещщще бы… Твой голый муженек без единого волоска на теле. Я видел, как он сегодня утром резвился с овечкой на лужайке. Вид имел предовольный. Но ты-то, Ева, ты? Неужели согласна остаток вечности провести в обществе кучки дрессированных зверюшек и этого, Творца, который требует, чтобы его называли Иегова? Вряд ли тебя это устроит. Адам, может, и поорет немного, но успокоится, как только я покажу ему стрелы с бронзовыми наконечниками, чемодан из крокодиловой кожи и шлем для путешествий в виртуальной реальности. А ты, Ева, мне кажется, рождена для большего.

Ева смотрит на запретный плод. Большой, аппетитный плод в лучах солнца. Она сглатывает слюнки.

— Для большего? Ты хочешь сказать — для запретного знания?

— Нет, Ева, милая, нет, — мелькает раздвоенный язык в пасти змея. — Знание — это так, дымовая завеса. То, о чем мы с тобой говорим, называется желание. Я перекурю, пока ты обдумываешь мое предложение, ладно?

Шум шагов на лестнице. Я быстро возвращаюсь на свой пост, сажусь на стул. Душу продала бы за сигарету.

Входит главный хранитель Рогоршев с начальником службы безопасности, похожим на тролля. У него такое выражение лица, словно он вот-вот выхватит пистолет и разрядит его, осыпав посетителей осколками пробитых черепов.

— Я думаю, в Большой зал нужно проходить через Делакруа! Смотрите, это же маленький шедевр, а его недооценивают!

Главный хранитель Рогоршев оборачивается ко мне, поглаживая губы кончиком языка.

Я наивно улыбаюсь, изображая невинность, — ему это нравится.

— Я должен все обнюхать — нет ли где взрывчатки. — Начальник службы безопасности втягивает воздух, чихает и вытирает нос рукавом.

— А как же! Кстати, французский посол обожает всюду тыкать своей палкой.

Они проходят мимо. В дверях главный хранитель опять оборачивается, посылает мне воздушный поцелуй, стучит по циферблату и шепчет одними губами: «Ровно в шесть». И шевелит указательным пальцем — точь-в-точь как своим крошечным членом.

Я бросаю на него страстный взгляд, словно говоря: «Да! Да! Перестань, а то взорвусь!»

Он выходит за начальником службы безопасности, думая: «О, главный хранитель Рогоршев, ты крутой парень, ты мастер обольщения, смотри, вот еще одна жертва попалась в твои сети». Честно говоря, главный хранитель Рогоршев мастер только по части самообольщения. Взгляните-ка на него. Эта копна черных волос — я наклеиваю их ему каждый понедельник. Наступит время — ждать уже недолго, — и ему станет ясно, кто угодил в сети. И не только ему, но и ребятам из Отдела по расследованию особо опасных преступлений.

Скоро мой день рождения. Еще один год. Вот почему Руди в последнее время так занят и мы почти совсем не видимся. Он ведь знает, как я обожаю сюрпризы.

Жирная Петровна подменяет меня, чтоб я сходила на обед. Однажды меня забыли заменить, и я просидела весь день в своем зале. После этого случая я заставила Рогоршева уволить главаря этой банды бездельников. С тех пор они со мной не разговаривают, но про мой обеденный перерыв больше не забывают.

В столовой для сотрудников ни души. Остальные обедают раньше. Они думают, их бойкот страшно ранит меня. Черта с два — очень даже устраивает. У меня припасена банка американского кофе. Делаю чашку кофе, достаю пачку любимых французских сигарет. Прикуриваю, на кончике сигареты вспыхивает огонек, и я затягиваюсь — о! Кайф. Ни с чем не сравнимо — как выстрел в грудь. Конечно, мои коллеги дорого бы дали даже за дым такой сигареты. Хорошо, что после меня останется амбрэ.

Из окна видна Дворцовая площадь. Бассейн, вымощенный мокрым булыжником. Чтобы пересечь его, нужно две минуты. Какой-то карлик гонится за зонтом, бегом хватит минуты.

Как смеют эти жирные коровы третировать меня! Все дело в том, что они сгорают от зависти — я-то владею этим женским искусством обольщать и удерживать мужчин, а они нет. Они собственную прическу не могут удержать. Признаю, что мои близкие отношения с главным хранителем Рогоршевым помимо той роли, которая отведена им в главном замысле, дают мне привилегии, но ведь любая из этих ведьм — да если б только она могла! — ради таких привилегий согласится на все, только скомандуй «спустить трусы». Да-да, любая, даже жирная Петровна с толстыми ляжками и кудельками как мочалки.

Когда Петербург был еще Ленинградом, я могла бы всю эту честную шайку закатать, куда Макар телят не гонял! И еще дальше! В полном составе присматривали бы за музеем в пустыне Гоби. И жили бы в юртах.

У меня было два очень влиятельных любовника. Первый — партийный деятель. Имя не буду называть, он занимал в аппарате Политбюро очень высокий пост. Выше не подняться, если не хочешь, чтобы в тебе увидели потенциального соперника, а это чревато. Мой был достаточно высокопоставленный — по крайней мере, код запуска ядерных боеголовок он знал. В принципе мог бы устроить полный конец света, только пожелай. Он позвонил в обком, и мне дали прелестную квартирку окнами на площадь Александра Невского. Он умер скоропостижно от инфаркта, и я обзавелась новым любовником, на этот раз адмиралом Тихоокеанского флота. Квартиру, конечно, мне тоже дали новую, причем, как положено по адмиральскому статусу, в пожизненное пользование. В ней я живу и по сей день — на Фонтанке у Аничкова моста. Он безумно меня любил, мой адмирал. Может, даже немного чересчур, между нами говоря. И старался превзойти аппаратчика Политбюро своими подарками. Ужасно меня ревновал. Как и все мои мужчины.

Боже мой, где золотые эти денечки?

— Лымко, — говорила я, — я зябну по вечерам, когда мы едем на балет…

И на следующий день он привозил мне норковую шубу.

— Лымко, в моей жизни не хватает блеска, — говорила я.

И на следующий день у меня появлялась бриллиантовая брошь. Я бы показала свои бриллианты, но их пришлось продать, чтобы Руди мог начать свой бизнес. Еще в ту пору, когда мы с ним только-только, ну, вы понимаете. Если бы жирная Петровна увидела мои бриллианты, у нее бы челюсть отвисла на полгода.

— Лымко, такой-то из партийного спецраспределителя на прошлой неделе вел себя совершенно непристойно. Просто возмутительно. Не хочу никому неприятностей, но он говорил такое о твоем служебном несоответствии, что у меня просто сердце кровью обливалось…

И на следующий день такой-то узнавал, что он разжалован и назначен младшим дежурным по общественному гальюну с отбыванием службы за Байкалом. Все знали обо мне, но всегда подыгрывали, потому что боялись. Даже адмиральская жена, которая сидела во Владивостоке с его выводком.

Снова закуриваю. Последнюю. Пепельница уже до половины забита. Этот карлик так и не догнал свой зонтик.

Опять сижу на пластмассовом стульчике. Скоро взвою от скуки. Изо дня в день мне приходится разыгрывать это сонное терпение, эту вялую безучастность. Ну вот, поток зевак редеет. Хочу есть, хочу водки. У Рогоршева всегда припрятана бутылка. Считаю секунды. Сорок минут умножить на шестьдесят секунд получается две тысячи четыреста. Смотреть в окно тоже не спасает. Каждый камень за окном я знаю как облупленный. Дворцовая набережная, Нева, Петроградская сторона. Я хотела попросить главного хранителя Рогоршева, чтобы меня перевели в другой зал, но Руди запретил. Сейчас нельзя — приближается великий день. Точнее, великая ночь. Джером сразу же с ним согласился, так что я торчу на старом месте.

Даже не верится, что мы, русские, когда-то играли в мире важную роль. Сейчас стоим с протянутой рукой: кто подаст. Я не из тех женщин, которые интересуются политикой, — когда я росла, опасно было интересоваться политикой. И если честно, что представлял собой Союз Советских Социалистических Республик? Если «республика» — значит, должны быть выборы, но я ни разу не видела настоящих выборов. «Советы» тоже существовали как декорация. «Социализм» значит, что все богатства страны принадлежат народу, но у моей мамы никогда ничего не водилось, кроме тараканов. А что такое был этот «союз»? Мы, русские, закачивали миллионы рублей в отсталые азиатские народы, поедавшие змей и младенцев, только чтобы не дать арабам или китаезам наложить на них лапу. Я себе иначе представляю союз. А это не союз, а покупка соседей. Фактически империя. И все же в те времена мы могли задать такого жару! Джером как-то сказал мне, что в Европе не все сегодняшние школьники даже слышали про СССР. «Послушайте, дорогие киндеры, — обратилась бы я к ним. — Я скажу вам пару слов об этой самой стране, о которой вы никогда не слышали. У нас было столько ядерных бомб, что мы могли бы всю вашу Европу по ту сторону Берлинской стены превратить в большой гриб. Скажите нам спасибо. А то родились бы вы с хоботом вместо носа и гнойным нарывом вместо головы. Если вообще родились бы. Помните об этом, детки».

Иногда я думаю — а так ли уж сильно все изменилось после подонка Горбачева? Ну, для простых-то людей, ясное дело, изменилось — пол под ними прогнил и рухнул, и они полетели вниз. А наверху? На балу демократии заправляют те же самые люди — только порвали партбилеты. Выкрикивают новые лозунги типа «чутье и дерзость при разработке новых стратегий», «творческий подход при капитальных вложениях», «оптимальная организация и реструктуризация производства». Письма, которые я печатаю для Рогоршева, кишмя кишат громкими фразочками. Но разница-то в чем? Все как было, так и осталось. Главное — увидеть, куда бить, даже если стойки ворот невидимы, и любыми средствами выиграть. Эти средства могут храниться на банковском счету в Женеве или на жестком диске в Гонконге, могут заключаться в твоей черепной коробке или в чашечках твоего бюстгальтера. Так что ничегошеньки не изменилось. Раньше платили бандитам из обкома, теперь платят бандитам из мафии. Партийные лидеры прежних времен врали утром, днем, вечером и с каждым днем все больше. Сегодня демократически избранные лидеры врут утром, днем, вечером и с каждым днем все больше. Тогда люди хотели покупать — им говорили: работай, копи двадцать лет, подойдет твоя очередь. Сегодня люди хотят покупать — им говорят: работай, копи двадцать лет, подойдет твоя очередь. Где вы видите разницу?

Хочу открыть вам секрет. Вся жизнь вертится вокруг стремления покупать. Вся. Весь мир держится на жажде обладать. Присмотритесь внимательней и поймете.

Впрочем, я же сказала — я не политик. Просто пока сидишь на стуле, чего только не приходит в голову.

Из коридора доносятся шаги главного хранителя Рогоршева, я их сразу узнала. И еще женские шаги. Слышны обрывки шуток — тех же самых, что он говорил мне несколько месяцев назад, когда я соблазняла его, и грудной смех его спутницы — такой же, как у меня несколько месяцев назад. У мужчин есть удивительная способность — быть слепыми при наличии глаз.

— А теперь пожалуйте вот сюда. — Главный хранитель Рогоршев вводит высокую, длинноногую спутницу в мой зал. — Вы, конечно, узнаете? «Ева и змей» кисти Лемюэля Делакруа.

Он глупо подмигивает мне — как будто я не понимаю, что происходит.

Главный хранитель Рогоршев вызывает у спутницы отвращение (доказательство ее хорошего вкуса), но она это умело скрывает. Элегантный костюм, французские туфли, итальянская сумка. Смуглая кожа, в разрезе глаз — что-то восточное. Лет тридцати, но мужчинам типа Рогоршева она должна казаться совсем юной. Ни теней для век, ни румян, ни пудры. Только помада, ярко-красная, ей идет. Очень интересно. У меня появилась соперница. Так, так.

— Госпожа Латунская, это Татьяна Макух. Она из варшавского Музея короля Станислава, приехала на шесть недель для подготовки к выставке. Большая удача, что нам удалось заполучить ее.

Татьяна подходит ко мне, ее туфли слегка поскрипывают. Я поднимаюсь со стула и оказываюсь одного с ней роста. Мы смотрим друг другу в глаза и медленно пожимаем руки. Без энтузиазма.

— Приятно познакомиться, — говорю я. — От всей души.

— Очень рада, — отвечает она. — От всего сердца.

Какой роскошный голос. Русский с ароматом польского. Как кофе с добавлением шоколада.

— Господин Рогоршев, — обращаюсь, не глядя на него. — Сегодня вечером мне приходить к вам в кабинет, как обычно? Или теперь печатать письма будет мадмуазель Макух?

Первой отвечает Татьяна, улыбаясь уголком рта.

— Во-первых, я мадам. Во-вторых, среди моих талантов секретарские отсутствуют.

Да, она великолепна. В высшей степени.

— Конечно, конечно, — открывает рот главный хранитель Рогоршев. — Приходите, как обычно, госпожа Латунская. Есть очень важные письма, которые нужно срочно напечатать. — Расстарался, идиот. — Никто, кроме вас, не справится. Только вы сумеете полностью удовлетворить меня. — Похоже, эту формулировку он позаимствовал из какого-то сериала. — А теперь, госпожа Макух, пройдемте дальше. Мы должны закончить осмотр до того, как пробьет шесть часов и я превращусь в чудовище.

— Еще увидимся, — кивает мне Татьяна.

— До свидания, — отвечаю я.

Без четверти шесть. Поторапливаем засмотревшихся посетителей. Дождь не прекращается, время не стоит на месте. Главный хранитель Рогоршев уже прихорашивается в ванной при кабинете. Не так уж много мужчин ухаживает за своим телом. Хорошо бы перекурить. Господи боже мой, чем скорей мы с Руди свалим из этого проклятого города, тем лучше. Говорю ему: «Слушай, Руди, давай зараз стибрим десяток шедевров! Какого-нибудь там Пикассо, а в придачу Эль Греко и Сезанна! И дело с концом — через семьдесят два часа в Швейцарии, покупаем шале и продаем потихоньку по шедевру в год». Пляжи, яхты, водные лыжи летом. Я уже придумала, как обставлю свой будуар. И непременно куплю леопардовую шубу до пят. Местные жители станут звать меня «снежная королева из России». А все бабы сдохнут от зависти и будут ревновать ко мне своих миллионеров-сыроваров. И совершенно напрасно. Для меня существует только один мужчина — Руди. Уверена, там, вдали от здешнего безумного убожества, он сможет наконец разогнуться. В теплое время года будет учить наших детишек плавать. Зимой будем все вместе кататься на лыжах. Как полагается дружной семье.

— Ну давай, Руди, пожалуйста! — уговариваю я его. — Это же так просто! А Грегорский в любой момент сделает визы.

— Ничего не просто! — возражает Руди. — Забудь, что ты женщина, и хоть раз пошевели мозгами. Если до сих пор мы выходили сухими из воды, то только потому, что знали меру. Если вынесем картин больше, чем Джером сможет сделать копий, то пропажу обнаружат. Число пропавших картин умножь на десять — столько козлов Интерпол пустит по нашему следу. Умножь на двадцать сумму, которую мне придется выложить, чтоб отмазаться. Умножь на тридцать трудности, с которыми я столкнусь при поиске покупателя. И умножь на пятьдесят срок, который мы получим в итоге!

— Большое спасибо, что занимаешься со мной арифметикой. Тебе-то хорошо упражняться в арифметике. Не тебя же эта лысая свинья регулярно трахает!

Тут обычно Руди взрывается и если выпил, то может и приложить меня слегка — так, слегка, просто потому, что выпил. Он уходит злой, где-то болтается и может не появляться день, а то и два. Конечно, ему нелегко — ответственность давит.

— Люблю тебя! — стонет главный хранитель Рогоршев, подпрыгивая верхом на мне.

Мой лифчик болтается у него на шее.

— Я твой зайка! Съешь меня! Проглоти! Всего, целиком! Ах ты, моя шлюшка, моя госпожа, обожаю тебя!

Я знаю, он представляет на моем месте Татьяну. Вот и прекрасно. Авось, скорее кончит, и я смогу закурить. Я тоже представляю на его месте Руди, чтобы выдержать. Я украла у него кубинских сигар для Руди — пусть производит впечатление на деловых партнеров. Охватываю ногами гиппопотамью талию Рогоршева, чтобы он скорей кончил. Он визжит, как карапуз, который мчится на санках с обрыва, потом следует глубокий вздох, как у повешенного, и наконец наступает благословенная тишина и кушетка восемнадцатого века перестает скрипеть.

— Боже мой, Марго! Как я люблю тебя!

Он целует меня в ямку над ключицей, и мне на миг кажется — он говорит правду. Может, изобрели алхимики философский камень, который способен превратить похоть в любовь?

— Ты ведь не ревнуешь меня к Татьяне, нет? Она никогда не сможет заменить тебя, Марго, любовь моя…

Я выпускаю колечко дыма и слежу, как оно плывет в дальний угол кабинета, где уже сгустился сумрак. Я почему-то представляю себе стаю диких лебедей и похлопываю его по лысому черепу. Он не утруждается даже снять носки. Со стены смотрит его портрет — приукрашенный до смешного. Прямо вершитель судеб.

Все алхимики были лжецы и мошенники, но это не имеет никакого значения. Я стараюсь для Руди. Он еще не знает, но мы будем-таки встречать Рождество в Цюрихе.

Главный хранитель Рогоршев всегда уходит раньше меня. В персональной ванной он принимает душ, чтобы его жене было легче делать вид, будто она ничего не замечает. Я тем временем для отвода глаз что-нибудь печатаю на машинке. Слышу, как он поет, намыливаясь, как шумит вода, смывая мой запах с его тела в канализацию. Он надевает свежую рубашку, целует меня, чтобы продемонстрировать нежные чувства, и выходит. Теперь я могу заняться счетами для подставной компании Руди, оформить новый пропуск для Джерома или выписать несколько бесплатных приглашений для клиентов Руди. Или просто смотреть на купола Андреевского собора. Обычно я ухожу в полвосьмого, не раньше. Джером хочет, чтобы охрана привыкла к тому, что я задерживаюсь после работы.

— Ну, прихватили сегодня что-нибудь хорошенькое? — улыбается своей масляной улыбочкой начальник службы безопасности у служебного выхода.

Вот бы он в один прекрасный день лопнул и захлебнулся собственным дерьмом — хорошо бы полюбоваться на это зрелище. Он знает о моих шашнях с Рогоршевым и сам положил глаз на меня. Это входит в наши планы — чтобы как можно больше народу знало. Он обыскивает меня! Меня, Марго Латунскую! Он, придурок, который откосил от армии, а теперь воображает себя Рэмбо — как же, у него ведь есть блестящий значок и рация! Его пальцы двигаются по моей груди несколько медленнее, чем следовало бы. Я мечтаю, как доберусь до него из Цюриха.

— Нет, шеф, — бормочу я, бедная испуганная овечка. — Сегодня никаких шедевров не прихватила.

— Хорошая девочка. А как там полотеры…

— Будут через три недели. День в день. В девять тридцать вечера.

— Значит, через три недели. День в день.

Он открывает вертушку и выпускает меня. Чувствую, как ощупывает меня взглядом. Я не виню его, хоть он мне и противен. Ничего не поделаешь — для мужчин я всегда обладала магической притягательностью.

Зимой я езжу на троллейбусе или на метро. В другое время года предпочитаю пройтись пешком. Если погода хорошая, люблю прогуляться до Троицкого моста, пройти по Марсову полю. В дождь сразу иду на Невский проспект, на эту улицу призраков, — уж если существуют улицы призраков, это точно Невский. Джером говорит, что в каждом городе есть своя улица призраков. Вот дом, в котором я некогда занималась любовью с деятелем Политбюро. Сейчас в нем офис «Американ экспресс». Иду мимо касс Аэрофлота и маленького армянского кафе, мимо Строгановского дворца и Казанского собора. Кругом эти новые магазины: «Бенеттон», «Найк», «Бургер-кинг». Есть магазин, в котором не продают ничего, кроме фотопленки и брелоков для ключей. А рядом выставлены швейцарские часы и «ролексы». Наверное, сейчас во всех городах мира центральные улицы похожи друг на друга. В подземном переходе привычные шеренги нищих и стайки музыкантов. Покупаю в ларьке пачку сигарет и маленькую. Вряд ли найдется в мире город, где уличные музыканты могут соперничать с нашими. Тут и саксофонист, и струнный квартет, и тоненькая девушка, извлекающая гулкие звуки из толстой длиннющей деревянной трубы — диджериду, и украинский хор — конкурируют из-за рублей прохожих. Если я и даю, то только на церковь. Сама не знаю почему — церковь мне никогда ничего не давала. У нищего в руках обычно табличка с горестной историей, часто на нескольких языках. Читают эти истории только иностранцы. Петербург стоит на горестных историях, сколько их зарыто в его болотах.

Перехожу Аничков мост и поворачиваю налево. Мой дом четвертый. Тяжелая железная дверь, за ней — будка, в которой дремлет консьерж. Мимоходом проверяю почтовый ящик — надо же, там письмо, от моей дорогой хворающей сестрицы. Прохожу через заросший сорняками дворик. Поднимаюсь на третий этаж. Если телевизор орет на полную мощность, значит, Руди дома. Руди не выносит тишины. Сегодня тихо. Вчера вечером мы немного поспорили из-за сроков нашего отъезда, и он, наверное, решил поплотнее заняться делами, чтобы мы могли скорее уехать, вот и задерживается. Ну и хорошо. На ужин пожарю рыбу, половину оставлю ему на сковородке — вдруг ночью придет. Бывало, он не ночевал день, максимум два. Не больше. Как правило, не больше.

Стоят белые ночи. К двум часам сгущается синева. А чуть погодя солнце снова восходит, тихо и незаметно. Я сижу в гостиной, вспоминаю прошлое, мечтаю о Швейцарии. На этом самом диване мы с адмиралом занимались любовью. У окна. Он рассказывал мне об океане, о Сахалине, о Белом море, о подводных лодках подо льдами. Мы смотрели на звезды. Складываю грязную посуду в раковину, включаю фумигатор от комаров. Кладу кубинские сигары в карман куртки Руди — найдет и вспомнит обо мне. Откуда-то доносятся звуки джаза. Раньше я бы непременно пошла туда, где музыка, и танцевала до утра под восхищенными взглядами. Лица мужчин разгорелись бы от желания. Они перехватывали бы друг у друга следующий танец.

Закуриваю очередную сигарету. Наливаю бренди. Совсем немного и не самого дорогого. Самый дорогой нужен Руди для деловых встреч — когда он приводит партнеров сюда. Подношу огонек зажигалки к конверту, не распечатывая, и кладу письмо сестры в пепельницу. Так ей и надо. Потягивая бренди, смотрю, как огонь превращает слова этой твари в струйку дыма. Она закручивается спиралью и тянется вверх. Вверх, все выше и выше.

Музыка стихла. Руди все еще нет. Малышка Няма, сытая и довольная, подходит, сворачивается клубочком у меня на коленях и засыпает, урча, пока я рассказываю ей о моих горестях.

Джером заваривает чай. У него отточенные движения, как у официанта. Руди опять опаздывает. Руди всегда опаздывает минут на сорок. Прекрасный летний день, время обеда. В нагретом воздухе здания и деревья на Васильевском колышутся, будто водоросли под водой.

— Чем пахнет этот чай?

Джером задумывается, прежде чем ответить.

— Не знаю, как это будет по-русски. По-английски мы называем «бергамот». Это цедра одной разновидности цитрусовых.

— Понятно. Чудесный запах.

Больше мне ничего не приходит в голову.

Джером протягивает мне чашку на блюдце и садится. Он прекрасно говорит по-русски, но я никогда не знаю, о чем с ним говорить.

— Этот фарфор — все, что осталось от былой роскоши, — говорит он. — Настоящий Веджвуд. Стоит бешеных денег, но с тех пор, как ваше общество сидит в дыре, за него и гроша ломаного не получить. Смотри не разбей.

— Ни разу в жизни не разбила ничего красивого.

— Охотно верю.

Джером встает.

— Поскольку наш Роберт де Ниро, наш новоявленный богач, чем-то занят, покажу свою мазню тебе одной.

Он выходит в соседнюю комнату, где у него мастерская, и я слышу, как он расчищает путь. В садике у Андреевского собора камфорное дерево купается в солнечных лучах. За мостом Лейтенанта Шмидта на Английской набережной строят новую гостиницу. Сегодня праздник, День героев, поэтому на лесах никого нет. Под окном раздается рев спортивного автомобиля и скрип тормозов.

— Похоже, это Руди. — Джером выглядывает в окно.

Квартира Джерома расположена в неплохом месте, хотя с моей, конечно, не сравнить. В те дни, когда дует северный ветер, сюда доносится запах с химического завода, но в остальном — очень недурная квартирка. Больше моей, если учесть мастерскую, в которую он никого не пускает. В гостиной главное место занимает огромный буфет. Он возвышается, как алтарь в кафедральном соборе. Подарок Леонида Брежнева. Дома у Джерома чище, чем у любой женщины. При этом он обходится без женщин — и не только в смысле уборки. Интересно, все англичане такие чистюли или только английские гомики? Во времена холодной войны Джером работал на нас шпионом. Заодно в Кембридже читал лекции по истории искусства. Вот уже седьмой год в России ему не платят пенсии за военные заслуги, а в Англии он объявлен в розыск как изменник. Поэтому он находится в очень стесненных обстоятельствах. Он мечтает издать мемуары, но бывшим шпионам, которые торгуют своими откровениями, нынче цена рубль за дюжину. Единственный его талант, который пользуется спросом на рынке, это умение копировать старых мастеров. Поэтому он и попал в нашу команду. Я замечаю коричневую кожаную летную куртку, которая, судя по размеру, не может принадлежать высокому тощему Джерому. Закуриваю. Пепельницы нет, поэтому приходится воспользоваться блюдцем. В соседней комнате заиграли на пианино.

Возвращается Джером, скидывает с картины покрывало и косится на мою сигарету.

«Ева и змей», только кисти не Лемюэля Делакруа, а Джерома… как его там. Не знаю фамилии. Смита, Черчилля. Сам Джером никогда мне особо не нравился, но его мастерство восхищает.

— Не представляю, неужели кто-то в состоянии заметить разницу! Даже позолота на раме внизу потерта.

— Ну нет, есть недочеты. Кракелюры не совсем получились, — возражает Джером. — И потом, в девятнадцатом веке знали секрет приготовления синей краски, который потерян, и ни за какие деньги Грегорского его не вернуть. Так что работа далека от совершенства. Но вполне сойдет. Когда заметят разницу, будет поздно.

— Над «Евой» ты работал в два раза дольше, чем над остальными.

— Так это ж тебе, голубушка, не русский авангард! Кандинский с точки зрения копирования под силу маляру. Измерил длину полосок, подобрал колер и шлепай на холст! Нет, Делакруа требует другого подхода… Я бы назвал это «труд любовного постижения». Будь моя воля, я бы поработал еще пару недель, но у Грегорского разыгрался аппетит — он требует от меня еще одной вещи до конца месяца. До смерти хочется прибрать оригинал к рукам, хоть ненадолго. А денег за него огребу — хоть «Титаник» со дна океана поднимай, хоть Бермуды покупай.

— Четверть Бермуд, — уточняю я. — Не забывай все делить на четверых.

— А ты знаешь, что Делакруа был другом Николая Первого? Император приглашал его расписывать собор Христа Спасителя, и он провел здесь несколько лет. Западный человек на службе у российского государства. Может, поэтому я так его понимаю.

Когда Джером начинает бормотать под нос, я чувствую себя совершенно лишней.

Условный стук в дверь. Я, вертя глазами в такт, жду, пока ритм достучат до конца. Все правильно. Но Джером все равно жестом выпроваживает меня на кухню и прикладывает палец к губам. Да, привычка перестраховываться — вторая натура.

— Открывайте, вы там! — орет Руди, как всегда. — Я продрог, как собака!

Джером облегченно вздыхает. «Продрог» — это значит, что Руди пришел один, не привел за собой хвоста и к его затылку не приставлен пистолет. «Холодрыга» означает «сматывайтесь через черный ход». Как это можно сделать с шестого этажа дома, в котором нет черного хода и даже пожарной лестницы, — уже другой разговор. Мальчики всегда будут играть в шпионские игры.

— Привет, детка! — здоровается со мной Руди.

Он вручает Джерому пиццу, которую захватил по дороге в одном из своих ресторанов. На нем новая кожаная куртка цвета черной смородины. Ему нравится называть меня «детка», хотя он моложе меня лет на восемь или девять. Он улыбается. Добрый знак. Он снимает большие темные очки и с восторгом смотрит на картину.

— Джером! Ты превзошел самого себя!

Джером издевательски кланяется.

— Как мило с твоей стороны, что заскочил на огонек!

Руди никогда не улавливает иронии Джерома, предоставляя мне обижаться за него.

— Джером, ты гений!

— Благодарю за похвалу. Делакруа мне действительно удался. Как прошла встреча с нашим покровителем из мэрии?

— Грегорский неотразим! Завтра утром пришлет человека, который заберет Делакруа.

Не нравится мне эта новость.

— Почему не ты сам едешь к покупателю?

Руди складывает руки, как Папа Римский:

— Хельсинки — не ближний свет, детка. Зачем мне тащиться туда? Они готовы сами пошевелиться — и ради бога. Значит, нас стали больше уважать. Еще это значит, что мне не придется рисковать своей шеей на таможне. Котенок, как мне не хватало тебя ночью…

Руди дурашливо улыбается. Не нравится мне эта дурашливость. Обвальный идиотизм на почве кокаина. Он протягивает руку к моей груди, но я не позволяю себя лапать. Руди со смехом валится на диван.

— Скажи ты ей, Джером!

Джером входит с тарелками и ножом для пиццы.

— Что ей сказать?

— Что над Грегорским крыша не протекает.

Джером хмурится:

— А если протекает и он решит нас сдать, то нас отымеют и в Петербурге, и в Виндзоре.

Улыбка на лице у Руди съежилась, как обгоревшая страница.

— Черт подери, да что на вас нашло сегодня? Солнышко светит, через две недели и сорок восемь часов мы станем на двести тысяч баксов богаче, а у вас такой похоронный вид, будто мать родную продаете торговцу человеческими органами! Если проблема в его гребаном величестве господине Грегорском, то поймите: в первую очередь отымеют его. Поэтому он больше не имеет дела с зелеными головастиками, только с серьезными людьми. У меня надежная крыша в этом городе. И не только в этом. У меня везде надежная крыша.

— О, святой Киаран[45], да никто и не сомневается, — говорит Джером с мученическим видом.

Не следовало ему делать такого вида. Руди вскипает.

— Да, черт подери, никто! Никто не сомневается! Сам Кирш не сомневается! Ширликер с дружками не сомневается! Артурчик Копейка не сомневается! Вы знаете, кто такой Артур Копейка? Это самый крутой — ясно? самый крутой — торговец героином от Берлина до Урала! Так почему же вы, мои друзья, думаете, что я слабее, чем тот сраный Борис Франкенштейн? Почему?

Джером повел совиным глазом.

— Говорят же тебе — никто не сомневается. Правда, Маргарита?

Мой бедный, бедный мальчик. Совсем укокошился.

— Ну что ты, Руди. Как можно сомневаться? — успокаиваю его я.

Руди перескакивает на другую тему, позабыв, о чем мы говорили:

— У тебя есть табаско? Эта грузинская сучка забыла положить соус. Сиськи что надо, минет делает отлично, но тупа как пробка. Напомните, чтобы прогнал ее, пока не слишком разжирела на такой зарплате.

— Ничего, я принесу табаско, — смеюсь я его милым шуткам. — Заварить тебе кофейку покрепче?

Он не буркнул «нет», значит — «да».

Половину пиццы мы съели в молчании.

— Есть одно маленькое новшество, — заговаривает Руди. — Я хотел бы внести его в нашу операцию.

— Слушаем внимательно, — откликается Джером.

— Маргарита должна встречать меня с бригадой уборщиц у служебного подъезда, а не дожидаться в зале.

— Не понимаю причин, — отвечаю я.

— Именно поэтому планирую операции я. Ты никогда не понимаешь причин, а я понимаю. Слушай и запоминай. Ты стоишь у входа и ждешь нас. Все уборщицы расходятся по своим залам. Мы идем в зал Делакруа. Как обычно, подменяем картину, натираем пол и возвращаемся к служебному подъезду. Проходим через охрану. Какая тебе разница?

Джером выковыривает креветки из расплавленного сыра.

— Туда и анчоусов положили, что ли? Ты в последнее время много тусуешься с эрмитажниками.

— Значит, тем меньше подозрений вызовет мое появление!

Руди продолжает, размахивая бутылкой над бокалом.

— Это и есть стиль от Руди. Вот почему у моей фирмы такая репутация. Вот почему Грегорский заключил контракт на уборку именно со мной. Вот почему он поручил операцию именно мне. Не Киршу, не Чехову, не Конюхову, а мне. Вот так-то. Есть вопросы?

Джером с равнодушным видом качает головой. Ему что — его миссия выполнена. Ему хорошо живется — целый день забавляйся с красочками, а денежки капают на банковский счет. На персональный счет, замечу.

— Руди, солнышко, — открываю я рот.

— Ну, что еще?

— Я только не понимаю, когда же мы обсудим… Ты знаешь, что я имею в виду…

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, помнишь, мы говорили…

Все эмоции Руди отражаются на лице. Он и не пытается от меня ничего скрывать. Это одна из причин, почему я люблю его. Он швыряет тарелку на стол, пицца падает.

— Черт подери! Опять! Не доставай меня, Маргарита. Ты принялась за старое? Хватит пилить меня, будто тебе сто лет и ты уже прям вся в морщинах и в маразме. Иногда мне кажется, что я сплю с собственной бабушкой.

Я люблю Руди. Но я его ненавижу, когда у него вот так блестят глаза. Это все проклятый кокаин.

— Скажи, на что нам эти деньги, если мы не можем их тратить?

— Чего тебе надо? Машину? Шубу? Чего? Ты опять залезла в долги? Кому ты должна? Кому? Говори!

— Никому, никому! Мне ничего не надо…

Джером вздыхает и удаляется в мастерскую с чашкой кофе.

— Мне нужен только ты. Я хочу уехать с тобой в Швейцарию.

— Курочка, которая несет золотые яички, живет здесь, а не в Швейцарии, Маргарита. Будь благоразумна, не руби сук, на котором сидишь. Собирай яички в корзиночку.

— Да меня тут ради этих золотых яичек трахают каждую неделю!

— Всем нам приходится идти на жертвы.

— Лично я не знаю, сколько еще смогу выдержать. У нас на счету уже достаточно денег, чтобы…

— Недостаточно. На взятки таможенникам за последнее время ушло целое состояние. И потом, Грегорскому причитается львиная доля. Это он все устроил, не забывай.

— Как же можно забыть о Грегорском! Его бронированный «мерседес» напомнит. Ответь, солнышко, на простой вопрос. Скажи точно: сколько денег у нас на счету?

— У тебя критические дни, я угадал? Потерпи, золотко. Теперь они затягиваются на целую неделю. Хоть бы уж вообще прекратились.

— Сколько денег у нас на счету?

— Много. Но недостаточно.

— Много — это сколько? Назови сумму.

— Маргарита, если ты не перестанешь безобразничать, я прекращу этот дурацкий разговор. Пожалуйста, успокойся и веди себя прилично.

— Я совершенно спокойна. Я задаю простейший вопрос, Руди. Сколько денег мы получили за пять бесценных шедевров, которые проданы на данный момент? Ну, Руди? Назови сумму.

— В долларах США? Шестизначное число.

— Конкретней!

Руди меняет тактику.

— Финансами распоряжаюсь я. Твоя работа — обеспечивать нам допуск и прикрытие! Или ты считаешь, что справишься с моей работой лучше меня? Считаешь, да? Тогда валяй!

Во всем виноват проклятый кокаин. И постоянный стресс, конечно. Сохраняя внутреннее спокойствие, я надуваю губки. Маргарита Латунская играет на мужских чувствах, как опытная скрипачка. Когда я хочу добиться чего-нибудь от женщины, я использую натиск и напор. Когда имею дело с мужчиной, мое оружие — недовольная гримаса.