Испытание правдой Кеннеди Дуглас
— По крайней мере, я ему не изменяю, как…
Я вовремя остановилась. Отец закрыл лицо руками. Мать буравила меня суровым взглядом.
— Как кто? — Голос ее вдруг стал тихим, но в нем звучала угроза.
— Оставь это, Дороти, — сказал отец.
— Почему? Потому что ты ей все рассказал?
— Отец ничего мне не говорил, — сказала я. — Голоса доносятся… особенно твой голос.
— Что ж, продолжай, сплетница, — взвилась мать. — Спрашивай. Или ты хочешь, чтобы я сразу ответила на все твои вопросы и рассказала, скольких женщин перетрахал твой отец за все эти годы или сколько любовников было у меня…
— Довольно! — закричал отец.
Я встала из-за стола и бросилась к двери.
— Все правильно, беги от этой грязи, — крикнула мне вслед мама.
— Тебе недостаточно того, что ты уже наговорила? — одернул ее отец.
Я хлопнула за собой дверью и выбежала на улицу вся в слезах. Я продолжала бежать. Было холодно, а я оставила свое пальто у родителей, но не могло быть и речи о том, чтобы вернуться за ним. Я больше не хотела иметь ничего общего с этой женщиной.
Когда через пятнадцать минут я добралась до дому, меня трясло от холода и ярости. Но теперь к ярости примешивалась невыносимая грусть. Мы с мамой часто ссорились — но с таким остервенением ни разу. И жестокость — хотя и присутствовавшая в ней всегда, но умело скрываемая — не изливалась потоком брани. Она хотела ударить меня побольнее, и ей это удалось.
Нужно было позвонить Дэну в Гленз Фоллз, но я не хотела портить ему День благодарения слезами по телефону. Я еще слабо надеялась на звонок от отца. Но так и не дождалась. Так что часов в одиннадцать вечера я позвонила Марджи в Манхэттен.
Ответила ее мать, сначала полусонная, потом явно раздраженная.
— Марджи гуляет с друзьями, — резко произнесла она.
— Вы не могли бы передать ей, что звонила Ханна?
— А вы не могли бы не звонить в столь неподходящее время?
И она повесила трубку.
После этого я забралась в постель, решив, что на сегодня с меня довольно.
Марджи так и не перезвонила мне — наверное, ее мама не передала мое сообщение. Но на следующее утро я все-таки позвонила Дэну.
— Голос у тебя нерадостный, — сказал он.
— Довольно омерзительный вечер с родителями.
— Насколько омерзительный?
— Расскажу при встрече.
— Что, все настолько плохо?
— Просто приезжай домой, Дэн.
Он не стал выпытывать у меня подробности (это было не в его стиле). Но я и не хотела утомительного пересказа событий, потому что все пыталась сообразить, как объяснить ему эту ссору, не сказав при этом, что все лето скрывала от него проблемы в нашей семье и что именно он — главный раздражитель для моей матери.
Однако на выручку мне пришел отец, который подсказал, как представить Дэну серьезные разногласия между мной и матерью.
Он появился в то утро, минут через десять после моего телефонного разговора с Дэном. Выглядел он усталым — глаза воспаленные, движения нервные и напряженные. В руке он держал мое пальто.
— Ты забыла, — сказал папа, с порога вручая мне пальто. — Должно быть, тебе было холодно возвращаться домой.
— Я не заметила.
— Я действительно очень виноват перед тобой, Ханна.
— Почему? Ты не сказал ничего плохого.
Он посмотрел мне в глаза:
— Ты знаешь, что я имею в виду.
Пауза.
— Может, зайдешь на чашку кофе? — предложила я.
Он кивнул.
Мы поднялись в квартиру и расположились на кухне. Пока варился кофе, отец оглядывался по сторонам.
— Квартира действительно замечательная. Это все твоя заслуга.
Я улыбнулась про себя. Мой отец — тайный англофил, наверное, он был единственным человеком в Вермонте, кто называл апартаменты «квартирой».
— Я рада, что ты одобряешь. Маме не понравилось.
— Да нет же, все понравилось. Она говорила мне, что просто в восторге. Но, разумеется, тебе она ничего подобного не скажет — потому что в этом она вся, какая уж есть, и мы говорили об этом прежде, да ты и сама знаешь, что ничего не изменится, так что…
— Спасибо, что пытался защитить меня вчера.
— Твоя мать явно перегнула палку. И в этом только моя вина.
— Нет, я сама спровоцировала ссору. Если бы я держала язык за зубами…
— Тебе не в чем себя винить. Просто Дороти все неправильно истолковала и решила, что ты рада ее конфликту с Милтоном Брауди.
— Ты же знаешь, что это бред. Я просто задала ей вопрос…
— Ты права. Совершенно права. Но твоя мать — очень гордая женщина, и теперь она убедила себя в том, что ты ее оскорбила и намеренно повела себя жестоко. И я знаю — поверь мне, я знаю, — что ее вчерашняя выходка возмутительна. Но хотя я и пытался объяснить ей это, она не слышит меня.
Я напряглась:
— Что ты имеешь в виду?
Он забарабанил пальцами по столу, и было видно, что ему не хочется говорить.
— Продолжай, папа…
— Я сказал ей, что не хочу быть передаточным звеном… что если она собирается исполнить свою угрозу, то должна сама сказать тебе об этом…
— Что за угроза?
— …но она твердо стояла на своем… мол, если я не передам ее слова, она просто ничего не станет объяснять…
— Объяснять что?
Он закрыл лицо ладонью:
— Что она отказывается разговаривать с тобой, пока ты не извинишься.
Я в ужасе уставилась на него:
— Она, наверное, шутит.
— Думаю, что как раз сейчас она серьезна, как никогда. Впрочем, это она сказала утром. Всю ночь она почти не сомкнула глаз, и мне хочется верить, что ее угрозы — это всего лишь чрезмерная реакция на семейную ссору, которая зашла слишком далеко. Так что давай подождем денек-другой…
— Папа, я извиняться не собираюсь. Так ей и передай: не может быть и речи о том, чтобы я просила у нее прощения.
— Я больше не хочу быть курьером.
— Но ты же согласился сделать это для нее… так что теперь сделай для меня. Хотя бы эту малость ты мне должен.
Отец отвернулся. Мне тут же стало стыдно.
— Извини, — сказала я. — Я не то имела в виду.
— Я правильно тебя понял, и я этого заслуживаю.
— Ты уйдешь от нее?
Он пожал плечами.
— Как ее зовут? — спросила я.
— Кого?
— Ту женщину, с которой я тебя видела в Бостоне…
Теперь уже отец был в шоке.
— Ты видела меня с…
— С женщиной лет тридцати, с длинными темными волосами, очень изящной, очень симпатичной, она говорила с тобой после митинга, стояла очень близко, а потом взяла тебя за руку. Я как раз заходила в зал, где должна была состояться пресс-конференция. Ты не видел меня. Так что я оказалась невольным свидетелем этой сцены.
— О, черт… — полушепотом выругался он.
— Так как ее зовут?
— Молли… Молли Стивенсон. Она член литературного общества Гарварда. Регулярно пишет для «Нейшн».
— Ну, я и не думала, что ты станешь изменять маме с парикмахершей. У вас с ней серьезно?
— Было… какое-то время.
— А сейчас?
— Я положил конец этим отношениям. Хотя и с неохотой.
— Ты любил ее?
Он посмотрел мне в глаза:
— Это был флирт… но со временем он перерос в нечто более серьезное, чего никто из нас не ожидал.
— И ты порвал с ней… чтобы остаться с мамой?
Он снова кивнул.
— А как же ее маленькие приключения? — спросила я.
— Все это ерунда.
— Тебя это не задевало?
— Трудно морализировать на эту тему, когда у тебя самого… — Он запнулся. — Я действительно виноват, Ханна.
— Ты это уже говорил.
— Я не сержусь на тебя за то, что ты разозлилась, — сказал он.
— Я вовсе не злюсь на тебя. Да, мне все это неприятно, но… кажется, я понимаю тебя. Мама чертовски невыносима.
Отец был искренне удивлен. Впервые я чертыхнулась в его присутствии.
— Я тоже не подарок, — сказал он.
— Я так не считаю.
— Мне повезло с тобой.
— Да уж, это точно.
Мы обменялись улыбками, и он поднялся:
— Пожалуй, мне пора.
— Кофе готов.
— Мне еще нужно разобрать кучу бумаг к понедельнику. Перекусим вместе на неделе, как всегда?
— Как всегда.
— И я передам матери то, что ты сказала, хотя…
— Что?
— Знаешь, если честно, я думаю, от этого станет только хуже.
— Пусть будет, как будет, — сказала я.
Он надел пальто.
— И последнее, — сказала я. — Как ты думаешь, что мне следует рассказать Дэну?
— Все, что ты сочтешь нужным, — ответил он.
Так что, когда следующим вечером Дэн вернулся, я представила ему отредактированную версию Дня благодарения у родителей. Мне было не по себе оттого, что я приоткрываю лишь часть правды и вычеркиваю все, что связано с адюльтером. Но если ты выбираешь полуправду, разве можно избежать обвинений во лжи… пусть даже ты скрыл шокирующие подробности? Поэтому я решила просто смягчить удар, объяснив, что мимолетной репликой о художественном агенте матери спровоцировала ссору, в которой мама обозвала меня Мисс Безупречность… и недоделанной домохозяйкой.
— Она винит во всем меня?
— Нет, думаю, только я у нее виновата.
— Ты не должна приукрашивать ситуацию ради меня. Я знаю, что она не одобряет твой выбор… меня то есть.
— Моя мама никого не одобряет.
— Она считает меня деревенщиной.
— Она никогда такого не говорила.
— Ты просто щадишь мои чувства… что совершенно необязательно. Твоя мама прозрачна, как «саран-рап»[12].
— Мне плевать, что она там думает. И если она больше не хочет со мной общаться, меня это вполне устраивает.
— Она будет с тобой общаться.
— Почему ты так думаешь?
— Ты — ее единственный ребенок. В ней взыграет разум.
Но прошла неделя, а от матери не было ни слуху ни духу. Во время ланча в среду отец ни словом не обмолвился о ней, а я тоже не стала спрашивать. Когда прошла вторая неделя, я упомянула о ее молчании, когда сидела с отцом в закусочной, где мы обычно встречались по средам.
— В прошлый раз ты ничего не сказал мне, передал ли ты маме мой ответ на ее ультиматум.
— Просто ты не спрашивала.
— Ну так что, передал?
— Конечно.
— И какова реакция?
— Тихая ярость.
— Что-нибудь еще?
— Да. Она сказала: «Если она так хочет, я не возражаю».
— И как долго, по-твоему, это будет продолжаться?
— Думаю, это зависит от того, захочешь ли ты снова разговаривать с ней.
— Папа, если я извинюсь, это будет означать, что она может и дальше унижать меня.
— Тогда не извиняйся. Только ты пойми: она закусит удила и будет бойкотировать тебя еще очень долго.
— Тебе часто приходилось испытывать это на себе?
Он грустно улыбнулся:
— А ты как думаешь?
И в этот момент я увидела своего отца другим: не энергичного, уверенного в себе профессора и не высокоуважаемого, харизматичного общественного деятеля. Передо мной сидел грустный немолодой мужчина, зажатый в тисках очень сложного брака. И мне вдруг стало ясно то, в чем я никогда не осмеливалась признаться самой себе: моя мать была чудовищем. Интеллектуальным, талантливым, остроумным… но все-таки чудовищем.
И с осознанием этого пришла еще одна мысль… а может, это был страх: что, если она больше никогда не заговорит со мной?
— Мне действительно пора, — сказал отец. — Нужно успеть просмотреть еще сорок эссе. Кстати, я не смогу встретиться с тобой за ланчем в среду. Уезжаю в Бостон на несколько дней.
Я заглянула ему в глаза:
— Бизнес?
Он выдержал мой взгляд и улыбнулся:
— Нет. Удовольствие.
Как только за ним закрылась дверь, до меня вдруг дошло: отец доверяет мне. Он ведь еще ни разу не обмолвился о том, что продолжает встречаться с Молли Стивенсон, хотя за последнее время уже три раза мотался в Бостон. Он никогда не говорил, по каким делам туда ездит, а я и не спрашивала. Ни разу — надо отдать ему должное — он не отменил ни один из наших традиционных ланчей, выкраивая для них время в своем плотном расписании лекций и командировок. Однажды я сказала ему, что совсем не обязательно встречаться со мной каждую среду, так он страшно возмутился:
— Не видеться с тобой? Да для меня наши встречи — это как глоток воздуха.
Но что меня больше всего интриговало и восхищало, так это то, что после фиаско Дня благодарения наши разговоры с отцом перестали крутиться вокруг мамы и домашней вражды. Теперь отец, казалось, хотел говорить о чем угодно, только не об этом.
— Ты еще не думала о стажировке за границей? Смотри, осталось не так много времени.
— Конечно, я думала…
— Каждый должен пожить хотя бы немного в Париже.
В Вермонтском университете действительно была программа обучения во Франции, и мы с Марджи уже наводили справки, но…
— Сейчас меня не это беспокоит.
Отец поджал губы и кивнул. Вот и всплыло то самое, больное и мрачное, чего мы оба старательно избегали в разговоре.
— От нее по-прежнему ничего не слышно, пап… а до Рождества всего две недели.
Он явно чувствовал себя не в своей тарелке.
— Я еще раз поговорю с ней.
Когда прошла очередная неделя, а от отца не было известий, Дэн посоветовал мне самой позвонить матери и посмотреть, возможно ли примирение (без принесения извинений).
— По крайней мере, ты сможешь утешить себя мыслью, что попыталась помириться, — сказал Дэн.
Конечно, он был прав, и хотя идея телефонного звонка вселяла в меня ужас, я все-таки набралась храбрости и наутро позвонила ей.
— Алло?
Меня поразил ее голос — громкий, твердый. Мой собственный голос был тихим и дрожащим.
— Мама, это Ханна.
— Да?
И больше ничего. Только пустой, равнодушный, односложный ответ, пропитанный презрением. Телефонная трубка задрожала в моих руках. Я заставила себя говорить:
— Я просто хотела узнать, можем ли мы побеседовать?
— Нет, — бросила она, и на линии воцарилось молчание.
Спустя полчаса я уже была в комнате Марджи с воспаленными от слез глазами, потому что ревела всю дорогу от дома до кампуса.
— Пошла она к черту, — сказала Марджи.
— Тебе легко говорить.
— Ты права — мне легко говорить. Но я повторю это снова: пошла она к черту. Она не имеет никакого права так относиться к тебе.
— Почему у нас такие чокнутые родители? — спросила я.
— Думаю, это как-то связано с несбывшимися ожиданиями, — ответила Марджи. — К тому же ты учти, что в Америке мы все просто обречены иметь идеальные семьи. Все эти примеры для подражания вроде Оззи и Харриет[13], будь они неладны хотя, скажу тебе, история Лиззи Борден[14] куда ближе к правде. Знаешь, я никогда не стану рожать детей…
— Ты не можешь этого знать.
— Еще как могу. Точно так же, как могу прямо заявить о то что ненавижу свою мать.
— Не говори так.
— Почему нет? Это же правда. А ненавижу я ее потому, что за все эти годы она сумела доказать мне, что ненавидит меня. Разве ты не испытываешь такого же чувства к своей матери за то, что она отчебучила?
— Ненависть — это ужасно.
— Вот в чем разница между нами. Ты идешь по стопам Эмили Дикинсон… прячешь свои истинные чувства под маской новоанглийской благопристойности… а я по-манхэттенски прямолинейна. И будь я на твоем месте, давно бы уже послала эту ведьму куда подальше, а сама отпраздновала бы Рождество с Дэном, и пусть она варится в своем ядовитом котле.
Я последовала совету Марджи и стала готовиться к поездке с Дэном в Гленз Фоллз. Перед отъездом Дэн предложил мне сделать последнюю, предрождественскую, попытку к примирению… обойдясь без тех самых слов извинения, которые мать так хотела от меня услышать.
— Я знаю, чем все это кончится, — возразила я.
— Да, но все-таки есть шанс, что твое отсутствие дома в Рождество сможет пробить стену, которую она воздвигла между вами.
— Для нее сейчас куда важнее ее тщеславие, гордыня.
— Тебе станет легче, если ты попробуешь еще раз.
— Ты и в прошлый раз так говорил, Дэн.
— Тогда не звони.
Но я встала, подошла к телефону и набрала домашний номер. Мама ответила:
— Да?
— Я просто хотела пожелать тебе счастливого Рождества… — сказала я.
— До Рождества еще целых два дня.
— Да, но поскольку наш дом для меня закрыт…
— Это твое решение.
— Нет, это твое решение, мама.
— И мне нечего тебе сказать, пока ты не попросишь прощения. Так что, когда будешь готова извиниться, звони…
— Как ты можешь быть такой несправедливой, черт возьми? — закричала я.
У нее даже не дрогнул голос, наоборот, в нем проступили насмешливые нотки.
— Просто могу, и все. — И она повесила трубку.