Испытание правдой Кеннеди Дуглас

— Знаешь, — сказала я, — когда мне было семнадцать, я поклялась никогда не выходить замуж. Но я не думала, что встречу тебя…

— Что ж, я очень рад, что ты меня встретила.

— Я тоже, — сказала я и повернулась к нему.

— Означает ли это, что ты согласна?

Я кивнула.

Вот и свершилось — я выходила замуж за Дэна. Мое будущее отныне было связано с его будущим, и я чувствовала себя защищенной.

Дня через три после этого разговора Дэн получил неприятные новости. Госпиталь Род-Айленда только что покинули два интерна, и теперь у них не хватало врачей, поэтому Дэна просили приступить к работе сразу после выпускных экзаменов.

— Ты никак не можешь на них повлиять? — спросила я.

— Они настаивают на том, чтобы я приехал к восьмому июня. Если я откажусь, мое место займет следующий парень из списка. А учитывая, что большинство интернов госпиталя Род-Айленда — это выпускники медицинских школ «Лиги плюща»…

— Выходит, нам не светит месяц в Париже?

— Обстоятельства изменились. Мне очень жаль.

Я проглотила разочарование. А еще через десять дней, когда августовское небо Новой Англии зависло огромным синим куполом и удушливую жару разбавил пряный ветерок, мы обвенчались в Первой Унитарной церкви Берлингтона. Служба — короткая, без лицемерия и напыщенности — прошла без запинки. Так же, как и торжественный ланч в Олд-Таун-Холле. Дэн произнес красивую речь о том, что я лучшее из того, что произошло в его жизни. Отец, разумеется, блеснул эрудицией, сказав, что в мире постоянной политической нестабильности и вечного конфликта поколений «большая редкость и удача» иметь такую дочь, верного друга и опору в минуты «жизненных катавасий», и по-отечески заметил, что Дэну крупно повезло. Я в своей короткой речи горячо поблагодарила отца за то, что научил меня ценить любознательность, как движущую силу жизни, что всегда относился ко мне на равных (близко к истине); поблагодарила Дэна, который доказал мне, что хорошие парни — это не вымирающий вид; и маму — за ее «бесконечную требовательность» (комментарий, как и предполагалось, допускал широкую трактовку) и шикарное застолье.

Спустя два дня мы переехали в Провиденс. Здесь мы подыскали такую же «убитую» квартиру в очередном дощатом домике, и я уже чувствовала, что все лето буду заниматься ремонтом. Мне все-таки удалось найти работу в частной школе, где я устроилась преподавать английский язык и американскую историю шестиклассникам. А отец Дэна сделал нам потрясающий свадебный подарок. Это был четырехлетний фургон «вольво» — ярко-оранжевый, с потертыми сиденьями из коричневой кожи. Нам обоим он казался верхом крутизны.

Между тем Марджи пришлось повременить с возвращением в Париж. Ее мать, будучи вдрызг пьяной, упала с лестницы и теперь была прикована к инвалидной коляске из-за сломанного бедра.

— Похоже, я должна играть в послушную дочь и сидеть с ней все лето, — сказала она мне по телефону. — Как ты понимаешь, я не в восторге от роли Флоренс Найтингейл[17] и часто задаю себе вопрос, не нарочно ли она кувырнулась с этой чертовой лестницы, чтобы помешать мне уехать.

— Но ты ведь вернешься в Париж?

— Еще бы, конечно, — сказала она. — Как только мадам встанет и доплетется до бара, я первым же рейсом рвану через Атлантику. А пока я ищу работу в журнале, но все вакансии заняты. Нашла вот тупую работу в Музее современного искусства.

— Звучит солидно. По-моему, не такое уж плохое место.

— Послушай, меня же не куратором выставки берут. Это работа в сувенирной лавке. Но работа. И поможет мне скоротать время, пока моя дражайшая мамочка не излечится и я смогу сбежать отсюда.

В тот вечер, за домашним ужином, я рассказала Дэну о том, что у Марджи изменились планы и что она почти уверена в преднамеренном падении своей матери.

— Только Марджи могла придумать такую чушь, — заметил он.

— Знаешь, я ведь думала о том же, когда моя мама пыталась покончить с собой.

— Есть существенная разница между настоящей попыткой суицида и фантазиями Марджи, будто ее сумасшедшая мамаша прочно бросилась с лестницы, чтобы удержать ее дома. Впрочем, я не имел опыта непосредственного общения с нью-йоркскими невротиками, так что не причисляю себя к экспертам по этой разновидности помешательства.

— Это все потому, что ты ультрарациональный…

Он поднял на меня удивленный взгляд:

— Ты считаешь меня ультрарациональным?

— Просто иногда ты слишком назидательный, вот и все.

— Что ж, спасибо, что сказала…

— Послушай, давай не будем ссориться из-за этого.

— Нет, просто ты делаешь замечания по поводу моей строгости.

— Я назвала тебя рациональным, а не строгим…

— Ультрарациональный… это почти то же самое. Мне действительно очень жаль, если я кажусь тебе таким…

— Какой бес в тебя вселился? — изумилась я.

— Я что, нападаю на тебя? Разве я критикую твои недостатки?

— Какие, например? — вдруг взвилась я.

— Например, твою строгость… ты всегда контролируешь себя, боишься сделать неверный шаг, или расстроить меня, или, боже упаси, совершить какое-нибудь безрассудство…

Я не верила ушам своим.

— Что? — крикнула я. — Всё — все! — что я делала с тех пор, как мы вместе, было направлено на тебя… твою учебу, твою карьеру…

— Я это и говорю, Ханна. Я никогда, никогда ничего тебе не запрещал. Ты сама воздвигала для себя запреты — отказалась ехать в Париж, моталась следом за мной во время летних каникул…

— Ты считаешь, что я преследовала тебя, как какая-нибудь собачонка?..

— Ты меня не слышишь. Я всегда был счастлив оттого, что ты со мной. Но в глубине души я знаю, что ты чувствуешь себя слегка ущемленной, как будто тебя ограничивают какими-то рамками…

— Я никогда не говорила, что чувствую себя ущемленной…

— Да, но ты демонстрировала это всем своим видом.

— Что ж, спасибо за «правду». И кстати, можешь поставить себе «хорошо» за проницательность и «отлично» за самое выдающееся самомнение…

— Самомнение? У меня?

— Никогда не думала, что увижу жестокость за фасадом Мистера Отличный Парень…

Как только эти слова сорвались с моего языка, я тут же пожалела об этом. Но так уж устроена ссора, особенно ссора с человеком самым близким, с которым ты никогда не ссоришься. Что-то в тебе вдруг взрывается, и выплескивается столько гадости. И вот ты уже ловишь себя на том, что не можешь остановиться, и тебя несет…

— Думаешь, я не вижу, как ты вечно ставишь себя и свою работу на первое место, всегда…

— Заткнись, — сказал он, схватил свою куртку и направился к двери.

— Все правильно — беги, раз не можешь слышать правду…

Он обернулся и посмотрел на меня с нескрываемой яростью:

— Вот и оставайся со своей идиотской правдой.

И он хлопнул за собой дверью.

Я словно оцепенела и какое-то время не могла шевельнуться. Я была в шоке и никак не могла понять: откуда все это взялось? Я не могла поверить в то, что он произнес такие слова. Не могла поверить, что я такое сказала. Но сильнее всего меня потрясло сознание того, что все сказанное нами было правдой.

Это все ты виновата, прошептал внутренний голос.

Да, но он первым начал…

Прошел час, другой, третий. Уже было глубоко за полночь, и я не на шутку перепугалась, потому что Дэн никогда не задерживался допоздна, если только не дежурил в ночную смену.

В час ночи я позвонила в госпиталь.

— Мне очень жаль, — сказала администратор, — но доктор Бакэн сегодня не дежурит… нет, его нет в госпитале.

Мне ничего не оставалось, кроме как ждать, поэтому я легла в постель, с головой укрылась одеялом и попыталась отвлечься от грохота музыки «Гранд Фанк Рейлроуд»[18], которую сосед врубил на всю катушку.

Сон все-таки сморил меня, но он был настолько легкий, что я проснулась, как только услышала скрип входной двери. Я посмотрела на будильник. Половина пятого утра. Я встала с кровати. Дэн был на кухне, варил себе кофе.

Он выглядел уставшим и напряженным.

— Где ты был? — спросила я.

— Катался на машине.

— Семь часов подряд?

Он пожал плечами.

— Куда ты ездил?

— В Нью-Хэвен.

— Так это же… сто пятьдесят миль отсюда?

— Сто семьдесят две мили, если тебя интересуют технические подробности.

— Почему в Нью-Хэвен?

— Я выехал на хайвей I-95, свернул на юг и поехал куда глаза глядят.

— Что заставило тебя остановиться?

— Работа. Ты.

— Даже притом, что я преследую тебя, как собачонка?

— Я никогда этого не говорил.

— Но думал.

— Послушай, почему бы нам не относиться к этому просто как к ссоре… нашей первой серьезной ссоре… и все эти глупости, что мы наговорили друг другу…

— Ты действительно так разочарован во мне? — спросила я.

— Перестань. А ты и впрямь считаешь меня Мистером Жестокость?

— Нет.

Он посмотрел на меня и улыбнулся:

— Тогда давай просто…

Он обнял меня и притянул к себе. Я не сопротивлялась. Он страстно поцеловал меня, и его руки заскользили по моему телу. Я расставила ноги и прижалась к нему лобком, мой язык безумствовал у него во рту, левая рука крепко сжимала его затылок. Спотыкаясь, мы выбрались из кухни и прошли в спальню, не разжимая объятий. В спальне мы разделись, и уже в следующее мгновение он был во мне. Его напор удивил меня. Привычная нежность и сдержанность вдруг испарились. Он овладел мною с каким-то отчаянием. Его грубое насилие и шокировало, и восхищало меня, и я отвечала ему тем же, впиваясь ногтями в его шею, выгибая спину, чтобы он мог проникнуть в меня еще глубже. Я кончила первой, и дикость моего оргазма вытеснила ощущение времени и пространства. Какое-то мгновение я была между небом и землей — и это состояние мне понравилось. И вот уже Дэн рухнул на меня, зарывшись лицом в мое плечо. Мы очень долго молчали. Потом он поднял голову и улыбнулся мне:

— Нам стоит почаще так ссориться.

Через десять минут Дэн должен был вставать — идти в душ и бриться, чтобы успеть к шести утра на дежурство. Перед уходом он принес мне кофе в постель, поцеловал в голову.

— Мне пора, — нежно произнес он.

После того как он ушел, я долго сидела в кровати с кружкой кофе и пыталась привести в порядок тревожные мысли: мы занимались любовью в «опасные дни» моего цикла. А я не предохранялась.

Следующие несколько недель я посвятила обновлению домашнего интерьера. Мои месячные так и не пришли. Когда задержка составила уже четыре недели, я заставила себя позвонить нашему местному доктору и договорилась о тесте на беременность. На следующий день я поехала в клинику, где мне вручили стеклянную мензурку и отправили в ванную. Когда я вернулась с образцом мочи, доктор сказал: «Позвоните завтра моей медсестре, и она сообщит вам результат».

После визита к доктору я угостила себя ланчем в городе и сходила в кино. Дома я была около пяти вечера. Дэн вернулся раньше меня. Он сидел за кухонным столом с бутылкой пива, и вид у него был несчастный.

— Ты что-то рано сегодня, — сказала я.

— Ты беременна, — ответил он.

Я напряглась.

— Только что позвонила медсестра доктора Регана, сообщила результат анализа, — сказал Дэн. — Результаты прислали рано, и они решили, что нам не терпится узнать новость.

— Понятно… — промямлила я, избегая встречаться с ним взглядом.

— Мои поздравления, — сказал он, — и спасибо, что посвятила будущего отца в курс происходящего.

— Я собиралась тебе рассказать.

— Приятно слышать… тем более что я и в самом деле каким-то образом причастен к этому. И как давно ты об этом знаешь?

— Только что узнала.

— Ты понимаешь, о чем я. Когда ты заподозрила беременность?

— Недели две тому назад.

— И все это время скрывала от меня?

— Я не хотела ничего говорить, пока не выяснится, так ли это.

— Но почему? Может, ты собиралась предпринять что-то без моего ведома?

— Ты знаешь, что я бы никогда этого не сделала. Разумеется, я сохраню беременность.

— И на том спасибо. Но я до сих пор в шоке оттого, что ты ничего мне не сказала.

— Я не хотела напрасно обнадеживать, а вдруг…

Это была откровенная ложь. Я ничего не сказала Дэну, потому что боялась сказать. Даже зная, что сохраню ребенка, нисколько не сомневаясь в том, что Дэн никогда от него не откажется, я все равно не могла преодолеть страх. Невероятно, но я и сама не понимала, что мешало сказать правду. Одно было ясно: не могу, и все тут. Но он, похоже, купился на мое надуманное объяснение:

— И все равно следовало сообщить мне. Мы ведь одинаково ответственны за это, верно?

— Конечно, — тихо ответила я.

— И поскольку мы счастливы вместе…

— …это отличная новость, — закончила я за него, стараясь, чтобы мой голос не звучал слишком печально.

— Это самая лучшая новость, — сказал он, заключив меня в объятия.

Я откликнулась на его нежность. Я подыгрывала ему, стараясь изображать радость в этот столь значимый для каждого момент, но для меня почему-то омраченный сомнениями. Я не знала, что чувствовать.

Потом, когда Дэн допивал уже третью по такому случаю бутылку пива, а я потягивала чай, он с энтузиазмом рассуждал о том, что появление ребенка не помешает моей работе в школе, поскольку можно будет найти няню.

— Надо предупредить в школе еще до начала учебного года, — сказала я.

— Уверен, они обрадуются этому известию.

— Но одно условие, — попросила я. — Хотя бы пару месяцев не говорить ничего нашим родным — просто на случай, если будет выкидыш или еще какие проблемы.

— Как скажешь.

Но, разумеется, я первая нарушила это условие, проболтавшись своей единственной наперснице. Как-то вечером, когда Дэн был на ночном дежурстве, мне позвонила Марджи, чтобы сообщить, что ее мать наконец-то наняла себе сиделку и помощницу по хозяйству, так что она смогла вырваться на свободу и подыскала себе маленькую квартирку на другом конце города.

— А почему же ты не рванула обратно в Париж?

— Потому что меня назначили помощницей управляющей сувенирного магазина музея. Я понимаю, это слабое объяснение, но послушай, все-таки это работа, а я подписала договор аренды студии на год, и я понимаю, что впрягаюсь не в свое дело и все такое… бла-бла-бла… а это значит, что я больше не хочу об этом говорить. Что там у тебя?

Взяв с нее клятву хранить строжайшую тайну, я поделилась с ней новостью о своей беременности.

— Ты меня разыгрываешь, — сказала она.

— Если бы… Ты не проболтаешься?

— Да нет, конечно.

Молчание. Я почти не сомневалась, что Марджи борется с настойчивым желанием дать мне совет.

— Послушай, если ты счастлива, то и я счастлива.

— Из чего следует вывод, что, по-твоему, я сошла с ума.

— Хочешь правду? Да, идея стать матерью в возрасте двадцати двух лет пугает меня до чертиков. Но это что касается меня. А ты ведь совсем другая, так что я уверена, ты блестяще справишься с этой ролью.

— Но теперь я уж точно скована по рукам и ногам.

— Дорогая, все мы так или иначе в ловушке.

В этом с ней можно было согласиться, добавив, что большинство из нас сами расставляют ловушки, в которые потом и попадаются. Или сознательно загоняют себя в ситуации, угрожающие проблемами. Я могла спокойно отлучиться в ванную и поставить себе диафрагму. Я могла попросить Дэна не кончать в меня. Но я ничего не сказала, ничего не сделала. И теперь моя судьба была решена.

В тот же день я позвонила директору школы, где с сентября собиралась учительствовать, и объяснила, что в середине апреля будущего года у меня родится ребенок. Я даже расслышала его сердитый вздох, когда он осознал эту новость.

— Во всяком случае, я благодарен вам за то, что предупредили заранее, — сказал он. — Полагаю, вы сами только что узнали об этом.

— Да, и поверьте мне, мы не планировали так скоро, — пробормотала я, испытывая какое-то глупое чувство вины, как будто директору было не все равно, случайно я залетела или по плану.

— Так часто бывает, — сказал он, и по его тону можно было догадаться, что ему уже хочется сменить тему. Директор заявил, что переговорит с руководством средней школы, после чего сообщит мне свое решение. — О, да… и мои поздравления, конечно, — сухо добавил он.

Большое спасибо. Особенно за письмо, которое я получила спустя несколько дней, с вежливым и грамотным отказом. Поскольку весной у меня родится ребенок, мне придется пропустить целый триместр, а с учетом того, что для меня это будет первый год работы учителем — что само по себе непростое испытание, с точки зрения директора, опытного педагога, — в сочетании с тяжелым грузом беременности, бла-бла-бла…

Я скомкала письмо, швырнула его в мусорную корзину и подумала: «Вот тебя и щелкнули по носу».

— А ты можешь подать на них в суд или что-нибудь в этом роде? — спросила Марджи, когда я позвонила ей, чтобы поделиться своим возмущением.

— Дэн уже консультировался по этому вопросу. Тот факт, что они отказали мне еще до того, как я приступила к работе, снижает мои шансы на победу. Более того, в законах нет никаких статей, защищающих женщин от несправедливого увольнения в связи с беременностью.

— Не надо было ничего говорить в школе.

— Врать — не мой стиль.

— Ты слишком правильная.

— Да, это моя беда.

— И что теперь?

— Есть педагогический курс в университете Род-Айленда, это всего в двадцати минутах езды от города, в Кингстоне. Поскольку ребенок родится в середине апреля, мне разрешили сдать выпускные экзамены следующей осенью. Еще одна хорошая новость: они обещали помочь мне найти подработку учителем — для нас это, сама понимаешь, жизненно необходимо, ведь возникнут дополнительные расходы.

— Ты так ничего и не сказала своим родителям?

— Пока это под грифом «Совершенно секретно». Я еще не готова рассказать.

— Зная твою мамочку, готова спорить, что она сама обо всем догадается, прежде чем ты осмелишься посвятить ее в свою тайну.

Как всегда, Марджи оказалась провидицей. На следующий день я должна была съездить в Вермонт — забрать оставшийся хлам из нашей старой квартиры, который хранился у родителей в сарае. Я не виделась с матерью шесть недель, и стоило мне переступить порог, как она, взглянув на меня, сказала.

— Только не говори мне, что ты беременна.

Я попыталась не реагировать. Конечно, ничего не вышло.

— Да нет, ни в коем случае.

— Тогда почему ты побледнела, когда я задала тебе вопрос?

С ответом пришлось повременить, поскольку вдруг накатил приступ тошноты. Я бросилась по коридору к туалету под лестницей. Успела вовремя. Боже, как я ненавидела этот токсикоз. И я знала, что мама устроит мне допрос с пристрастием, как только я расстанусь с унитазом.

Но она даже не стала дожидаться этого момента. Она постучала в дверь и спросила:

— Ты там в порядке?

— Должно быть, что-то съела, — ответила я в перерыве между приступами рвоты.

— Чушь, — бросила она. Но, к счастью, больше не возвращалась к этой теме до самого моего отъезда.

Вернувшись в Провиденс, я, как могла, старалась убить время. Записалась на плавание в местный бассейн, каждое утро по часу посвящала французскому языку, пытаясь восполнить пробелы в сослагательном наклонении и расширить словарный запас. Устроилась волонтером в местный штаб Макговерна[19] и в течение десяти дней набивала конверты пропагандистскими листовками и разносила по почтовым ящикам буклеты.

— Ты знаешь, что тратишь силы на заведомо проигрышное дело? — сказал мне однажды пузатый почтальон, с которым мы столкнулись у почтового ящика на какой-то загородной дороге.

— Но это правое дело, — возразила я.

— Лузер он и есть лузер, — сказал он. — А я голосую только за победителей.

— Даже если они жулики?

— Все жулики, — ответил он и пошел дальше.

Это неправда, хотелось крикнуть ему вслед. Вокруг полно честных людей. Но я знала, что это прозвучит неубедительно, хотя мне самой и хотелось в это верить.

— Что еще у нас есть, кроме нашей честности? — спросила я у Марджи, когда вечером по телефону пересказала ей эту историю.

— Наши банковские счета.

— Очень смешно.

— Послушай, ну что поделать, если я родилась таким циником?

— Цинизм — это низко.

— Но, по крайней мере, забавно.

— Не говори мне про забавы, я ведь живу в Род-Айленде.

— Почему бы тебе не прыгнуть в поезд и не примчаться ко мне на пару дней?

— Но я всего два месяца замужем!

— Подумаешь. Дэн ведь все равно целыми днями на работе!

— В любом случае, сейчас не время.

— А когда будет время, Ханна?

— Давай не будем заводить эту старую песню, прошу тебя.

— Что ж, тебе жить, дорогая. Никто не заставляет тебя под дулом пистолета мчаться на уик-энд к Марджи на Манхэттен.

Наконец-то начался учебный год. Университет Род-Айленда нельзя было назвать таким уж мажорным местом, и все, кто там учился, казалось, со временем понимали, насколько это низкий уровень… в сравнении с той же Гарвардской школой, которая находилась всего в часе езды. Однако педагогический курс охватывал все базовые дисциплины и там была пара выдающихся профессоров, а вскоре бюро по трудоустройству подыскало мне работу выходного дня в коррекционной школе; эта работа не только приносила 50 долларов в неделю, но и заполняла мое свободное время.

Время летело быстро. Я оглянуться не успела, как наступил ноябрь, и Никсон одержал победу во всех штатах, кроме Массачусетса. (Поражение Макговерна в Вермонте обернулось личным ударом для моего отца, который активно помогал в его избирательной кампании.) Примерно в то же время мама решила нанести мне визит, и я наконец официально призналась в своей беременности. Ее ответ был предсказуемым.

— Черт возьми, я давно знала. Может, объяснишь, почему ты так долго скрывала это от меня?

— Боялась, ты устроишь мне разнос за то, что я поспешила с ребенком.

Мама зловеще улыбнулась:

— Знаешь, Ханна, сейчас ты уже очень большая девочка, и если тебе так хочется ограничить свою жизнь в столь юном возрасте, с чего вдруг я буду препятствовать? В любом случае, ты никогда не прислушивалась к моим словам.

На следующий день после отъезда матери обратно в Вермонт мы с Дэном пошли поужинать в маленький итальянский ресторанчик по соседству с нашим домом. Сделав заказ, он спросил:

— Как тебе идея покинуть Провиденс в конце июня?

— Я бы с удовольствием, — с энтузиазмом откликнулась я. — Но разве мы не привязаны к этому месту до окончания твоей ординатуры?

— Сегодня как раз подвернулось весьма заманчивое предложение, — сказал он и объяснил, что главный педиатр госпиталя — доктор Потолм, который стал кем-то вроде наставника для Дэна, поскольку тот подумывал о педиатрии как будущей специальности, — предложил вакансию в штате Мэн.

— У Потолма есть друг в «Мэн Медикал» — это крупный госпиталь в Портленде, — и он позвонил на днях, интересуясь, нет ли у него на примете толкового молодого интерна, который хотел бы поработать в течение года терапевтом в местечке под названием Пелхэм…

— Никогда не слышала.

— Я тоже. Сегодня посмотрел карту — это маленький городок с населением около трех тысяч, примерно в часе езды к западу от Портленда, в озерном крае, где-то около Бриджтона…

— Это мне тоже ни о чем не говорит.

— Как бы то ни было, их терапевт — некто Бланд — решил на год уехать добровольцем от Корпуса мира, так что мне предлагают работу на целых двенадцать месяцев.

— А потом мы опять вернемся в Провиденс?

Он посмотрел на меня с нескрываемым изумлением.

— Что для тебя равносильно возвращению в ад? — спросил он.

— Давай по-другому: страна у нас большая.