Приступить к ликвидации (сборник) Хруцкий Эдуард

Женщина. Жди моего звонка вечером.

Мужчина. После этого ты останешься со мной?

Женщина. Да».

Данилов прочитал, усмехнулся и подумал, что любовь тоже принимает формы сумасшествия.

Он встал и скомандовал Никитину:

– Едем.

В машине он спросил у Быкова:

– Ты жену любишь?

– Чего? – удивился шофер.

– Жену любишь?

– Уважаю, конечно, она у меня готовит хорошо. А что, товарищ начальник?

– Да так, просто для информации.

Быков покосился на Данилова и подумал, что начальник от недосыпа совсем ослабел на голову.

Данилов ехал и думал о странных особенностях любви. Чувства совершенно неуправляемого, прекрасного и жестокого. Вот Климов, чтобы переспать ночь со своей Кирой, готов подставить под бандитский нож трех самых популярных в стране артистов. Он видел фотографию Климова. Большие очки, высокий лоб, волосы расчесаны на косой пробор, мягкие, бесформенные губы, безвольный подбородок. Лицо приятное, интересное даже, но совсем не мужское. На нем не было ни одного отпечатка воли и мужества.

Дачу эту он купил перед войной. Деньгами помог Кирин дядя. Электричества в ней не было, зато телефон проведен. Дом был недостроенным. Комната на втором этаже большая, метров тридцать, столовая на первом. Кире особенно нравилась столовая, в ней она могла собрать много гостей.

Климов налил портвейна в стакан, закурил папиросу и заметался по комнате.

– Позвони, – просил он вслух, – ну позвони, пожалуйста. Ну что тебе стоит. Позвони.

Он ходил по комнате, повторял как заклинание слово «позвони».

Он любил Киру. Сильно, безумно. Чувство это атрофировало в нем все остальное: разум, нравственность, гордость.

Они познакомились в тридцать восьмом в курзале в Пятигорске. Роман их был стремительным в искрометным. Там же, в Пятигорске, они пошли в ЗАГС. Потом для Климова началась страшная жизнь. Кабаки, компании молодых мужчин, Кирины исчезновения на неделю, а то и больше.

Другой бы на его месте набил ей морду, развелся и жил себе в свое удовольствие. Но он не мог. Каждая близость с ней была для него прекрасна, мучительна и терпка. У него до нее были женщины, но ни с одной он не чувствовал себя так полно и самозабвенно.

Кира жила в нем как болезнь. Нужны были деньги, много денег. Тряпки, «Метрополь» и «Савой» сжирали его зарплату в первую неделю. Он начал заниматься сомнительными делами. А Кира на даче принимала женщин. В те годы аборты были запрещены. Ее осудили. Климов ездил к ней в лагерь. Плакал на свиданиях, возил дорогие передачи. Из лагеря она вернулась циничной и грубой. И у нее сразу же начался роман с этим бандюгой Лапшиным. Он красив был, Борис Лапшин. Высокий, с военной выправкой, со светлыми, всегда прищуренными глазами, холодными и страшными. Розанов говорил, что Борис служил в офицерском Дроздовском полку у Деникина, потом у Врангеля в Крыму. Не успел на пароход и остался в России, переходя из банды в банду.

Когда Климов глядел на этого человека, ему казалось, что в его глазах он видит далекое зарево пожаров и степь под Чонгаром. Иногда, выпив, Борис брал гитару и пел всего лишь одну песню:

И тогда Климову становилось страшно.

Лицо Лапшина твердело, он незряче глядел в окно, словно видел что-то такое, ведомое только ему одному. Они с Кирой спали в верхней комнате, и однажды, когда ревность мучительно и яростно захлестнула его, Климов взял топор и пошел наверх.

Он не успел открыть двери. Сильная рука вырвала топор и толкнула его вниз. Он полетел по ступенькам, больно ударяясь об их острые бока.

Лапшин бросил топор, спустился и сказал насмешливо:

– Послушайте, юнкер, ревность – чувство дикое. Оно позорит мужчину. Опомнитесь. Иначе я вас шлепну и закопаю в саду. – Он повернулся и пошел наверх, насвистывая свою мрачную песенку.

Как он жил потом? То ли во сне, то ли в бреду. Зимой в Ленинград ездил на машинах по Ладоге. Его бомбили и обстреливали. И Климов хотел, чтобы все это увидела Кира. Увидела и поняла, что он стал мужчиной.

Он выпил портвейн, закурил новую папироску и сел, глядя на безмолвный, как языческий божок, телефонный аппарат.

Пусть она позвонит и скажет: «Я еду к тебе».

И больше ему ничего не надо.

Он ходил по комнате, повторяя всего лишь одну фразу: «Ну позвони, позвони, чего тебе стоит».

В дверь постучали. Звук гулко разнесся по даче.

«Кира», – подумал Климов и сбежал вниз.

– Кто? – срывающимся голосом спросил он.

– Соседи с поста ВНОСа, у нас дизель сломался, электричества нет. Пару свечей не одолжите?

– Сейчас, сейчас, – засуетился Климов, открывая замки.

Он раскрыл дверь, и из темноты шагнуло несколько человек.

– Кто?.. Зачем?..

– Уголовный розыск, Климов, вы арестованы.

– Мы все знаем, Климов, и о ваших вояжах в Ленинград, и о Шаримевском, о Кире, о Лапшине. Мы знаем, что вы связник и наводчик банды.

Климов молчал, протирая платком стекла очков.

– Мы знаем, что сегодня вам позвонит Кира и вы наведете ее на квартиру.

– Может быть, лучше, что вы все знаете, – сказал спокойно Климов.

Данилов смотрел на него, понимая, что чувство страха умерло в этом человеке. И он стоит на самом краю, когда безразлична жизнь, не страшна смерть. Сейчас в нем живет только тоска-усталость.

– Где краденые вещи, Климов?

– На чердаке.

– Вас проводят туда.

Климов встал, надел очки и равнодушно, как автомат, пошел за оперативниками.

А Данилов никак не мог отделаться от мысли, что где-то уже слышал его голос.

Вот и все. Вот и все. Конец. Теперь не будет ни его, ни Киры. А главное – сволочи Лапшина не будет.

Они поднимались на чердак. Лестница скрипела под ногами, отсчитывая шаги.

Карманные фонари осветили недостроенную крышу.

– Где? – спросил оперативник.

– Вон сундуки.

– Помоги-ка, – попросил оперативник товарища.

Они попытались сдвинуть сундук.

– Тяжелый, стерва.

Климов стоял у края крыши, внизу лежали под снегом кирпичи, которые он запас еще до войны, надеясь отделать дачу.

«Надо быть мужчиной», – сказал он про себя и головой вниз, как в морс, прыгнул в темноту.

Он стоял у распростертого тела. Кровь из разбитой головы выкрасила снег в черный цвет.

Данилов смотрел на труп Климова, и тяжелое предчувствие беды захватывало его.

– Уберите. И следы закройте.

Иван Александрович поднялся наверх, где милиционеры делали опись изъятия вещей. Сел на диван. Ну что теперь делать? У трех квартир засады, здесь тоже. А если они не придут? Тогда все прахом. Тогда никому не нужны их жертвы и нервы. Никому. Потому что в работе оперативника важен только конечный результат.

Люди работали, переговариваясь шепотом, боясь попасться на глаза начальнику отдела. А он каменел лицом, ненавидя и мучаясь. И вдруг Данилов услышал внизу голос Климова. Это было как в бреду, как в дурном сне. Голос был отчетлив и весел.

– Кто?! – крикнул Данилов.

В комнату поднялся Белов.

– Я говорил, товарищ подполковник.

– Вот и хорошо. – Данилов засмеялся и смеялся долго.

А вокруг стояли ничего не понимающие сотрудники.

– Вы чего, Иван Александрович? – встревоженно спросил Муравьев.

– Игорь, – засмеялся Данилов, – у них голоса похожи, как две гильзы от нагана.

Никитин подмигнул Белову и покрутил пальцем у виска. Мол, чокнулся начальник. Точно чокнулся.

– У кого? – спросил Муравьев. – У Белова и Климова? Ну и что?

– Кира будет звонить по телефону.

Они целый час репетировали текст и просящие интонации Климова.

В качестве эксперта с поста ВНОСа был вызван опертехник, слушавший первый разговор.

Наконец после трех телефонных бесед он сказал:

– В цвет. Тебе, Белов, в театр надо поступать.

Шло время, трещали дрова в печке, телефон молчал. Он зазвонил около двенадцати.

– Алло, – протяжно пропел Белов.

– Это я.

– Кира, Кира, где ты?

– Где надо.

– Когда ты придешь ко мне?

– Дело говори, дело.

– Эти три точки отменяются.

– Почему? Мы готовы.

– Есть дело лучше.

– Какое?

– Район собрал в фонд обороны много ценностей и денег. Их повезут завтра утром. В восемь машина эмка должна пройти сорок второй километр. Там лес, Кира, пустой проселок, шоссе ремонтируют.

– Охрана?

– Один инвалид. Шофер наш человек, он уйдет с вами. Когда ты придешь, Кира?

– Завтра.

«Ту-ту-ту» – запела трубка.

У Данилова длинно и мучительно заболело под лопаткой, он осторожно сел на диван, старясь не дышать. Боль ворочалась в его большом и сильном теле, то затихая, то возвращаясь.

И он с грустью подумал, что еще две-три такие операции – и он вполне может отдать концы. Как быстро это пришло к нему, быстро и неожиданно. Первый приступ – в райцентре летом прошлого года, сейчас второй.

Обидно умереть в больнице. Не солдатская это смерть. А впрочем, везде обидно умирать. Смерть, она и есть смерть. Дальше ничего не бывает.

– Вам плохо? – участливо спросил Белов.

– Ничего, Сережа, ничего.

Данилов встал и подошел к телефону, нужно было блокировать дорогу.

Из эмки они вынули заднее сиденье, настелили брезент, и там разместились Никитин и Белов с автоматами. Свой автомат Данилов держал на коленях, ощущая его тревожную тяжесть.

Быков вел машину, мрачно глядел в окно.

– Ты наган в карман переложи, – посоветовал Данилов.

– Уже.

– Смотри, Быков.

– А чего смотреть, мне не впервой.

Дорога была пуста, изредка торопились куда-то полуторки с газогенераторными баками по обе стороны кабины. Данилов был спокоен, он волновался всегда накануне, перед началом операции.

Один его приятель, известный боксер, рассказывал:

– На ринг иду, еле ноги передвигаю от волнения. Как только коснусь канатов рукой – все. Спокоен. Готов драться.

Вот и он сейчас коснулся канатов рукой.

– Долго еще? – спросил сзади Никитин.

– Лежи, – буркнул Быков, – скоро.

– Так ноги затекли.

– Терпи.

Поворот. Табличка с цифрой «сорок два». Быков свернул на проселок. Начался лес.

Санитарная машина стояла, уткнувшись носом в сугроб. Женщина-военврач бежала навстречу эмке, размахивая руками.

Данилов передернул затвор автомата. Он подался мягко и свободно. Патрон ушел в ствол. Быков затормозил, открыл дверцу, вышел.

У поднятого капота копался человек в ватнике.

– Что у вас? – спросил Быков с деланым равнодушием.

– Товарищ шофер, раненых везем, мотор барахлит, – просяще объяснила девушка.

«А она ничего, – подумал Данилов. – Из-за такой вполне можно потерять голову».

Быков подошел к машине.

– Ценности там? – спросил человек в ватнике.

– Да.

– Где Климов?

– На даче.

– Охранник?

– Фронтовик контуженый.

– Ясно. – Шофер открыл кабину, взял автомат. – Пошли.

– Вы его сами кончайте, я не могу, утром чай вместе пили.

– Смотри.

Данилов увидел человека с автоматом. Он был в ватнике, галифе и сапогах. Даже в этой одежде Лапшин выглядел красиво и нарядно.

Они шли с Кирой к машине, девушка похлопывала пальцами по кобуре.

Быков остался у санитарной машины.

Они повернулись к нему спиной, и Быков вынул наган.

– Стой, руки вверх, – скомандовал он.

Данилов нажал на дверь и вывалился на снег с автоматом. Сзади выскочили Никитин и Белов.

Лес ожил. Из-за деревьев, охватывая машину кольцом, шли вооруженные люди.

– Я – начальник отдела борьбы с бандитизмом Московского уголовного розыска подполковник Данилов, – Иван Александрович поднял автомат, – вы арестованы.

Лапшин оглянулся, увидел людей, идущих к дороге, и бросил оружие. Никитин подошел к Кире, расстегнул кобуру, достал «ТТ».

– Не для вас эта игрушка, девушка.

– Внимание, – Данилов подошел к машине, – выкидывайте стволы и ножи и выходите по одному. Принимая во внимание особую опасность вашей банды, имею указание открывать огонь на уничтожение. Считаю до трех. Раз!

Дверь фургона распахнулась, и на снег полетели ножи, еще один автомат, две лимонки, пистолеты.

– Все?

– Все, – ответил чей-то голос.

– Выходи по одному.

Бандитов обыскивали, надевали наручники. Оперативники сносили оружие в подъехавший грузовик.

Данилов почувствовал смертельную усталость, протянул автомат Быкову и пошел к машине…

За его спиной что-то хлопнуло, будто открыли бутылку шампанского. Острая боль пронзила тело, он повернулся и почувствовал второй удар и боль.

Последнее, что он увидел, – маленький, почти игрушечный браунинг в руке у Киры и падающие на него деревья.

– Сука! – закричал он и кулаком сбил женщину на снег, потом наступил на руку с браунингом. – В рукаве прятала. – Никитин поднял оружие. – «Клемент» 4,25.

Муравьев с Беловым, располосовав кожух и разорвав гимнастерку, перевязали Данилова.

– Заводи, – крикнул Никитин Быкову, – здесь километрах в семи больница!

Голова Данилова лежала на коленях Никитина. Быков вел машину осторожно, старательно объезжая колдобины. Данилов широко открытыми глазами глядел в потолок. Лицо его заострилось и стало жестким и бледным.

Он открыл глаза и увидел бревенчатую стену и портрет Джамбула на ней. Солнце било в окно, и в палате было бело и радостно.

– Ну, слава богу, – сказала пожилая санитарка, – открыл глаза. Сейчас попить принесу. А то две недели в сознание не приходил.

Данилов смотрел в окно. С сосулек, прилипших к карнизу, падали золотые от солнца капли.

За стеной кто-то печально играл на гармошке. Мелодия была очень знакомая, только вот какая – Данилов вспомнить не мог.

Он лежал, закрыв глаза, ощущая на лице солнечное тепло. Заново привыкая к звукам и запахам.

Заново привыкая к жизни.