Приступить к ликвидации (сборник) Хруцкий Эдуард
От калитки к дому шел человек в польской полевой форме.
Скрипнуло крыльцо, загремело в сенях.
— Можно?
— Заходи.
— Я — Гронский, сын Казимира Гронского, Станислав.
— А…
Волощук улыбнулся, встал.
— Здравствуй, товарищ Гронский, здравствуй. Как, на совсем или в отпуск?
— Отпуск по ранению, две недели. Где мои, староста, то есть, простите, председатель?
— В город к брату подались, да ты не сомневайся, живы они, здоровы.
Гронский достал документы, положил на стол.
Давыдочев взял их, посмотрел внимательно, протянул Гронскому.
— Ну, что ж, — Гронский встал, — мне пора. В город пойду.
— Послушай, капрал…
Волощук подхватил костыли, заковылял к Гронскому.
— Поживи у нас. Дня три всего. Банда в лесу, а ты парень боевой, — Волощук щелкнул по колодке на гимнастерке Гронского. — Всего три дня. Помоги нам в город госпоставки свезти.
— Не могу, председатель. Ты же сам солдат. Я своих не видел с сорок первого.
— Жаль. Дам тебе завтра подводу, автомат дам. И поедешь.
— Ну — коли так — спасибо, а я пока дом осмотрю. Как стемнеет, ко мне прошу, закусить. Часиков так, — Гронский откинул рукав так, чтобы все видели часы, — в девять.
— Добро.
Волощук вышел на порог и увидел человека, сидящего на крыльце.
— Ты кто?
Человек поднялся, достал кучу справок и квитанционную книжку.
Волощук прочел справку, улыбнулся.
— Вот это дело. Сапожник нам нужен. А то я в районе просил, обещали еще месяц назад.
— План-то будет? Я ж от артели работаю.
— Будет, а ты чего не в армии? — подозрительно спросил председатель.
— Там справка, контуженый я. Эпилепсия.
Волощук с сожалением посмотрел на здорового симпатичного парня.
— Где тебя?
— Под Минском.
— Ты к нам надолго?
— На неделю. Ты мне вон ту хибару, — сапожник ткнул пальцем в разваленную баньку, — под мастерскую отдашь?
— Пошли.
Деревня Смолы. 13 сентября 1944 г.
Известие о том, что в селе появился сапожник из города, быстро облетело дворы. К концу дня угол баньки был завален сапогами, ботинками.
Токмаков работал, насвистывая лихой мотивчик.
— Сапожник!
Токмаков поднял голову.
Перед ним стоял горбун Яруга.
— Сапоги к завтрому сделай.
— А, так это ты?
— Я.
— Что для меня есть?
— Нет.
— Завтра к утру заходи.
На улице Яруга столкнулся с Гронским. Капрал шел по селу в новой, вынутой из вещмешка и поэтому мятой форме, в фасонистых сапогах. На его френче блестел орден Отечественной войны, две медали и крест.
— День добрый, дядька Яруга.
— Ты стал прямо маршал.
— Ты скажешь!
— Надолго?
— Завтра к своим уеду. А я до тебя.
— Так пошли в хату.
— Часу нет, продай дядько бимберу.
— Сколько?
— Бутылки три.
— Один выпьешь?
— Да нет, встречу обмоем, Волощук придет да милицианты.
Деревня Смолы. 13—14 сентября 1944 г. 22.30—2.30.
Как только стемнело и деревня затихла, Токмаков вынул кирпич из обвалившейся печки, достал ТТ. Завесил окно брезентом, зажег коптилку. Пистолет лежал в руке привычно и удобно. Токмаков выщелкнул обойму, проверил патроны, несколько раз передернул затвор, затем с треском вогнал обойму в рукоятку, загнал патрон в патронник и поставил пистолет на предохранитель. Задул коптилку, снял брезент с окна, сунул пистолет за пояс. Пора.
Он вышел из баньки, огляделся и мягко, почти неслышно, словно большой живущий в темноте зверь, побежал вдоль затихших домов.
На опушке, возле дома Яруги, Токмаков лег, спрятавшись в кустарнике. Он ждал.
Станислав Гронский зажег две лампы-трехлинейки, и в покинутом доме стало даже уютно. Свет ламп, мягкий и добрый, осветил декоративные венки из цветов, развешенные на стенах, и они словно ожили. Станислав открыл комод, на дне пустого ящика валялась игрушечная аляповатая лошадка со сломанными ногами. Он взял ее, повертел в руках, усмехнулся и, прислонив к стене, боком пристроил на комоде. Наконец в старом, рассохшемся шкафу он нашел то, что искал. Кусок материи в блекловатых цветах. Он взял его и постелил на стол вместо скатерти. Потом снял со стены один из венков, положил в центр стола. Открыл консервы, снял с печи чугунок с картошкой, нарезал сало. Отошел, оглядел стол и водрузил на нем три бутылки с самогоном. Сел, закурил и начал ждать гостей.
Токмаков тоже ждал.
Они пришли сразу все трое. Гончак, Волощук и Давыдочев. Гончак оглядел стол, крякнул довольно и поставил на него котелок с малосольными огурцами.
— Хорош стол, — засмеялся Волощук и вытянул из кармана завернутый в тряпицу кусок домашней ветчины.
Давыдочев достал банку американской колбасы с яркой наклейкой.
— Прошу дорогих гостей, — Станислав повел рукой, — за скромное угощение простите. Но нет дорогой мамуси.
— Да чего там, — Гончак открыл бутылку.
Гости сели так, чтобы контролировать окна и дверь.
Гронский посмотрел на них и улыбнулся снисходительно.
— Ну, с приездом, Станислав Казимирович, — Волощук поднял кружку.
Токмаков ждал. Чутко слушал шум леса.
А они уже выпили понемногу, уже вспомнили фронт, за друзей подняли чарку.
— Чего вы пуганые такие в тылу-то, — Гронский закурил.
— Банда, брат, — Гончак грохнул кулаком по столу, — сволочь всякая крестьянина обирает. Ты по деревне шел, сам видел — как вымерла. Запугали людей.
— Оставались бы здесь, Станислав.
— Не могу, братья, всю войну того часу ждал, когда своих обниму.
— Не неволю, — Волощук разлил самогон, — сам служил, знаю, что такое отпуск.
Токмаков услышал свист, напрягся, словно для прыжка. Свист повторился. И ночь для капитана сразу же наполнилась ощущением тревоги и опасности.
Глаза, привыкшие к темноте, различили уродливо-нереальную фигуру Яруги, не идущего, а словно скользившего, низко припав к земле.
Токмаков напрягся, приготовясь идти за ним, но затрещали кусты, и со стороны леса вышел коренастый человек, лица которого капитан разобрать не мог. Они встретились и остановились буквально в пяти шагах от Токмакова.
— Ну? — спросил приземистый.
— Харч повезут завтра.
— Так, а где власть?
— Гуляют. Сын Гронского на побывку приехал, у него и гуляют, бимбер у меня взяли.
— Все в доме Гронского?
— Ага.
— Ну, ты иди, Яруга, иди, — в голосе коренастого послышался охотничий азарт. — Иди, у меня для них гостинец припасен.
Коренастый шел задами деревни уверенно и быстро. Так ходят обычно люди, хорошо изучившие местность.
Токмаков двигался за ним, больше всего на свете боясь оступиться.
У дома Гронского капитан отстал. Легко перемахнув через плетень, он опередил бандита на несколько минут.
В доме играла гармошка, и чей-то голос, несильный, но приятный, пел «Землянку».
Токмаков прижался к сараю и снял ТТ с предохранителя. Бандит перелез через забор. Он был шагах в трех от капитана. Коренастый сунул руку в карман и достал гранату-лимонку.
Токмаков выстрелил, не давая ему выдернуть кольцо. Песня оборвалась.
Токмаков прыгнул к упавшему, поднял гранату и побежал.
Гончак из окна увидел убегающего человека и ударил по нему из автомата. Давыдочев стрелял с крыльца вслед неясной, петляющей среди заборов фигуре.
Токмаков бежал, слыша за своей спиной грохот автоматов, пули с противным визгом проносились мимо, кроша плетни, сбивая макушки кустов.
— Посвети-ка, — приказал Давыдочев.
Свет фонаря вырвал из темноты фигуру человека, лежащего лицом к земле, с руками, намертво вцепившимися в траву.
— Слушай, Гончак, а его же в затылок хлопнули.
— Да, дела, — участковый наклонился над убитым. Станислав подошел к Волощуку.
— Когда поставки в город везете?
— Через два дня, — рассеянно ответил председатель.
— Давай автомат, я с вами их в город повезу.
Гончак с Давыдочевым отошли к забору, закурили.
— Так, кто же его в затылок хлопнул, а, лейтенант?
— Не знаю, не знаю.
Давыдочев затянулся глубоко, так глубоко, что огонь папиросы на секунду выхватил из темноты его лицо.
Деревня Смолы. 14 сентября 1944 г. 7.00.
На рассвете Давыдочев спрятался у баньки, где поселился сапожник. Было рано, но у покосившейся стены баньки уже горел костерик, над которым на ржавом шомполе висел котелок. Сапожник вышел из баньки, приспособил на стене маленькое зеркальце, достал из мешка мыло, помазок и опасную бритву, потом он снял котелок, отлил в кружку горячей воды и начал бриться.
Давыдочев разглядывал его крепкую спину с буграми мышц, пороховую синеву татуировок.
— Осень, прохладное утро… — напевал сапожник.
Картина эта так не вязалась с образом сапожника-инвалида, что Давыдочеву хотелось немедленно подойти и арестовать этого человека. Но что-то удерживало его. Давыдочева не покидало странное чувство, что он где-то уже видел его.
Скрипели по селу телеги, стучали по колдобинам тачки, крестьяне свозили во двор Гронского госпоставки. Волощук сидел у весов, Станислав Гронский, здороваясь с односельчанами, взвешивал муку, сало, битую птицу.
Гончак сидел на крыльце дома, положив автомат на колени, курил, цепко поглядывая по сторонам.
Токмаков чинил сапоги, насвистывая. Внезапно свет, падающий из двери, закрыла фигура человека. Токмаков поднял голову.
В дверном проеме стоял Яруга.
— Сапоги готовы?
Токмаков молча достал из-под лавки немецкие сапоги с короткими голенищами, бросил их Яруге.
— Деньги.
— Ты что?
— А ничего. Девяносто рублей. Тут тебе не частная лавка, а госартель.
Яруга посмотрел на Токмакова и понял, что деньги отдавать придется.
Он полез за пазуху, вынул тряпицу, достал три мятые красные тридцатки, бросил их на стол.
— Как от души отрываешь, — усмехнулся Токмаков.
— Ты наживи. Велено передать, завтра чтобы был готов к вечеру.
— Иди.
Солнце уже высоко висело над селом, день клонился ко второй половине. Токмаков вылез из баньки и сел на пороге. Он курил бездумно, глядя перед собой.
Проходящие крестьяне вежливо кивали ему, и он улыбался им добродушно. Давыдочев шел мимо бани. Он уже несколько раз проходил мимо, пытаясь вспомнить, где же он видел этого странного сапожника.
— Лейтенант, — тихо окликнул Токмаков, — зайди, бесплатно косячки подобью.
Давыдочев стягивал сапог, внимательно вглядываясь в знакомое лицо. Но вспомнить, где он его видел, не мог.
— Не узнаешь, Давыдочев?
Это было настолько неожиданно, что Давыдочев вздрогнул.
— Лейтенант Давыдочев Александр Петрович, год рождения двадцать первый, москвич, окончил Рязанскую школу младших лейтенантов.
— Вы кто? — Давыдочев схватился за кобуру.
— Токмаков я, капитан Токмаков. Память плохо тренируете, лейтенант, помнишь, когда тебя в райотдел милиции направляли, я у полковника Клугмана сидел.
— Помню, — смущенно выдавил Давыдочев, — вспомнил теперь. А я смотрю…
— Давай сапог.
Токмаков ножом срезал стоптанную часть, начал набивать косячок.
— Завтра они нападут. Завтра, понял? Утром пошли Гончака за опергруппой, о деталях договоримся ночью.
Деревня Смолы. 15 сентября 1944 г. 1.30—2.30.
В баньке было душно, и Токмаков спал с открытой дверью. Проснулся он от странного ощущения опасности. Он вскочил. У дверей кто-то стоял.
— Кто?
— Я, — услышал он хриплый голос Яруги. — Вставай, пошли. Ждет.
Токмаков встал, натянул гимнастерку.
— Скорее.
— Зачем?
— Узнаешь.
Токмаков оглянулся с тоской, понимая, что пистолет из-за печки достать не удастся. Но взял с лавки приготовленный на всякий случай мешок.
После темноты свет керосиновых ламп-трехлинеек был особенно ярок, и Токмаков на секунду зажмурился. Когда он открыл глаза, то увидел Рокиту и трех бандитов. Они сидели в горнице Яруги за столом, положив автоматы рядом на скамейку. На столе стоял самогон, лежали остатки еды.
Лица их показались Токмакову похожими, на них лежал одинаковый отпечаток затравленности и злобы.
— Здорово, разбойнички, — Токмаков усмехнулся.
Рокита встал, тяжело посмотрел на Токмакова.
— Сегодня идем брать харчи и немного резать старосту, полячишку и милицейских. Понял?
— Ты же передавал — завтра.
Токмаков старался говорить спокойно и равнодушно.
— Хорошие дела нельзя откладывать.
Бандиты засмеялись.
— Ты останешься здесь. Мы тебя запрем в подвале. Мы тебя не знаем. Так будет лучше. А как покончим с этим, ты машину пригонишь.
Токмаков быстро оглядел комнату. Цепко, словно примериваясь. Четверо, а он один. Сейчас они пойдут и перестреляют ребят. И выход у него оставался один. Страшный, но один. И жить ему оставалось считанные минуты.
— Ладно, ты здесь хозяин.
Токмаков шагнул к столу, взял бутылку самогона и кусок сала.
— Это, чтобы мне в погребе страшно не было, а то я темноты боюсь.
Рокита улыбнулся снисходительно.
Токмаков поднял с пола мешок, поставил на лавку, развязал горловину, сунул руку, нащупал в глубине гранату и выдернул кольцо.
— Раз, — прошептал он одними губами. — Два. Три! — громко крикнул он и бросил гранату в центр стола.
Он увидел столб огня, поднявшийся к потолку, но боли не почувствовал, просто наступила темнота.
Взрыв разметал бандитов, выдавил стекла хаты, лампа упала, и горящий керосин полился со стола на пол.
Давыдочев без гимнастерки, с автоматом, первым ворвался в комнату.
Горел пол, дым, удушливый и темный, тянулся к двери. Разбросанные взрывом бандиты валялись на полу, огонь лизал куртку Рокиты.
— Токмаков! — крикнул Давыдочев. — То-кма-ков!
Райцентр. 18 сентября 1944 г. 14.00.
Они вышли из парикмахерской. Подтянутые, в синих гимнастерках с серебряными погонами, на которых одинаково алел орден Красной Звезды. Парикмахерша, женщина не старая, с интересом посмотрела им вслед.
Над городом висело солнце, яркое солнце бабьего лета.
Они немного смущались в этом городе, полном фронтовиков, обвешанных наградами.
Но все равно им было весело. Они попили ядовито-красный морс. У кино потолкались. Купили ягод у старушки и пошли по улицам, жуя ягоды и провожая взглядом хорошеньких женщин.
Вот площадь. А вот и фотограф на ней. Смеясь, они подбежали к нему. И вот уже фотограф усаживает их.
Гончак сел, а Давыдочев стал за его спиной, положив локоть на декоративную колонку.
Давай, фотограф, снимай.
Микульский спрятался под покрывало.
— Внимание!
Замерли, стараясь согнать с лица улыбку. Но трудно это. Очень трудно. Они еще очень молодые, только их преждевременно состарила война.
Брат твой
На всю жизнь ты запомнишь этот день. И дорогу эту запомнишь, и лес. И запах сосны, особенно сильный после дождя. И небо над лесом запомнишь. И солнце, пробившееся сквозь тучи. Вот там, у поворота дороги, валун. Огромный, истертый веками, поросший мхом. Там ты встретишь брата своего. Сколько шагов до поворота? Начинай считать. Первый! Второй.
Третий…
Сухо щелкнул в тишине взведенный курок. Ты это запомнишь. Все. И рубчатую рукоятку пистолета, согретую ладонью, и пороховую гарь, и выстрел, разорвавший тишину. Запомнишь. На всю жизнь.
Сначала он вышел на Ратушную площадь, потом шаги гулко прокатились под сводом арки аптеки и булыжная спина улицы вынесла его к зданию Магистрата.
Редкие прохожие косились на торопливо шагающего капитана в выгоревшей гимнастерке с мятыми полевыми погонами. На углу улицы Пикк Эвальда остановил патруль.
Майор в безукоризненном кителе, туго перехваченном новым снаряжением, придирчиво долго читал его документы.
– Цель приезда в город?
– Там написано. – Эвальду не хотелось ссориться с майором, тем более что над правым карманом кителя старшего патруля виднелись одна золотая и две красные нашивки за ранение.
«Направлен в распоряжение НКВД Эстонской ССР», – вслух прочитал майор. И, протянув документы Эвальду, спросил: – Вы знаете, где НКВД, капитан?
– Да, благодарю вас.
Майор бросил руку к козырьку и посторонился, пропуская Эвальда. За сегодняшний день это была третья проверка. Когда первый раз к нему подошел патруль, Эвальд даже растерялся. Слишком нелепой показалась ему эта проверка на пятый день мира. Зачем в далеком, уже давно тыловом городе так внимательно проверять документы? На вокзале он обратил внимание, что милиция и офицеры в форме НКВД выборочно проверяли документы у пассажиров, сошедших с поезда.
Но тогда он просто не запомнил это. Маленькая, совсем ненужная деталь. Она была настолько мала, настолько ничтожна, что совершенно не могла повлиять на чувство праздничной приподнятости, которое охватило его, когда мимо окон поезда поплыли первые дома Таллина.
«Сколько же ты не был здесь?» – спросила память. «Семнадцать лет», – ответил он.
Вот она, улица Пикк. Длинная и узкая, словно тоннель. В глубине ее билась на ветру желтая капля огня. Совсем крошечная, размытая серым светом майского вечера.
И Эвальд зашагал к этому огню сквозь наступавшую темноту, оставляя за своей спиной причудливый дом «Братства черноголовых». Казалось, что не было этих семнадцати лет. Улица была по-прежнему мрачновато-элегантной, и по-прежнему в часовне на углу Пикк и Оливемяги горел слабый огонек свечи.
Прошли годы, началась и отгремела великая война, он стал офицером, потерял всех, кого любил, а кто-то все так же приходил в эту часовню и зажигал свечку, словно пытаясь остановить неудержимое движение времени.