Приступить к ликвидации (сборник) Хруцкий Эдуард

Но сегодня Рудольф превзошел самого себя. Он был в песочном однобортном костюме, малиновой шелковой рубашке и коричневой, в белый горошек бабочке. Куккер присел у стола, достал блокнот. Рукава пиджака опустились, обнажив огромные янтарные запонки, исполненные в виде боксерских перчаток.

– Так, Эвальд Альфредович, кое-что есть, – сказал Рудольф, неодобрительно покосившись на дымящуюся в пепельнице папиросу. – Кое-что.

– Давайте, Рудди. – Эвальд погасил папиросу. – Давайте.

– Об отправке денег знали двенадцать человек.

Эвальд присвистнул.

– Это не так много, как кажется на первый взгляд. Восемь из них отпали сразу. Остались трое. Старший экономист Виктор Киндлус, секретарша начальника отдела Марта Мете и инкассатор Майт Магнус.

– Почему вы отобрали именно этих людей?

– Из восьми оставшихся нарком и два его зама, два товарища из Москвы и трое людей, которых я знал лично по работе в подполье.

– Весомо. А что же те трое?

– Киндлус оформлял бумаги и получал деньги; у него их принимали сотрудники, ехавшие в уезд. Секретарша Марта Мете печатала приказы о командировке и документы. Инкассатор Магнус должен был ехать на этой машине.

– Любопытно. Почему же он остался?

– Магнус спортсмен, играет в баскет за сборную города. Остался по просьбе спортобщества – в тот день был отборочный матч перед первой спартакиадой республики.

– Послушайте, Рудди, вы все время называете цифру двенадцать, а пока я вижу лишь одиннадцать фигурантов по делу.

– Двенадцать. – Куккер усмехнулся. – Я не ошибся. Именно двенадцать. О поездке знал человек из спортобщества.

– Кто?

– Тренер.

– Откуда вы знаете?

– Он позвонил замнаркому и просил освободить Магнуса от поездки в уезд.

– Кто тренер?

– Пауль Калле.

– Что известно о нем?

– Профессионал. Я его знаю. Человек, всю свою жизнь любивший свои мышцы. Да… Я понимаю, что вы хотите спросить, капитан. При немцах он тренировал гимназическую команду.

Как сложно все, подумал Эвальд. В армии все просто, а здесь оккупация, практически неизвестность. Политики, ставшие бандитами, спортсмены-профессионалы вне политики. Каша.

– Ну, что же делать будем?

– Подождите. Я знаю Калле. Он действительно вне политики. В сорок втором году он долго объяснял мне, что спорт и искусство стоят вне общественной жизни…

– Искусство ради искусства и спорт ради спорта?

– Немножко не так. У него теория более стройная. Спорт делает человека физически красивым, а искусство красит душу, создает особый внутренний мир, уберечь который от внешних посягательств помогает сила.

– Чушь какая-то. Симбиоз Ницше и раннего Вольтера.

– Что вы сказали, капитан?

– Ничего, это я пытаюсь обосновать его философскую платформу.

– Я слабо в этом разбираюсь, капитан, но Калле, насколько я знаю, вел себя всегда одинаково.

– То-то и оно, Рудди, то-то и оно. – Эвальд встал, потянулся. – Надо заменить диван, чертовы пружины скоро сломают мне ребра.

– Легче поймать Юхансена и спать потом дома, чем у хозяйственников наркомата получить что-нибудь путное.

– Меня, Рудди, всегда интересовали только легкие пути к личному комфорту, так что ваш совет принят. Но давайте вернемся к нашему разговору. Так кто же из этой четверки внушает вам подозрение?

– Все.

– То есть?

– Любой из них мог умышленно сообщить об отправке денег или проговориться случайно.

– А вы не считаете возможным, что был кто-то пятый?

– Безусловно. Мог быть и пятый. Возможно, что он даже существует, но на него мы выйдем только через эту четверку.

– Разумно. Давайте вызывать.

– Уже.

– Что «уже»?

– Я допросил Киндлуса и Марту Мете. Вот протоколы допроса, выписки из личного дела и служебные характеристики.

– А что же Магнус?

– Я не застал его. Он на стадионе, сегодня ответственная тренировка.

– Понятно, видимо, Калле тоже там?

– Безусловно.

– Что ж, я быстро просмотрю это, – Эвальд хлопнул ладонью по протоколам, – и едем в спортклуб. Это далеко?

– Семь минут ходьбы.

– Прекрасно. Не надо будет клянчить машину.

К протоколу допроса Киндлуса была приложена справка о том, сколько раз и какие суммы готовил старший экономист к отправке. В этот уезд деньги отправлялись шесть раз, причем суммы были значительно крупнее. Показания секретарши уместились на одной страничке протокола. Да, она действительно печатала приказ и документы, но никому не говорила об этом. В ее характеристике имелся абзац, прочитав который Эвальд понял, что этот человек передать сведения не мог. Родители Марты были зверски убиты буржуазными националистами в декабре 1944 года.

Покупателей сегодня было мало. Впрочем, немного их было и вчера, и неделю назад. Антикварный магазин на улице Виру был заставлен антиквариатом. Огромные люстры свисали с потолка, словно сказочные плоды из хрусталя, богемского и венецианского стекла и бронзы. Полки ломились от бронзы и чугунного литья. Бой часов разносился в соседние переулки. Торговый зал наполняли звуки менуэтов, хрипловатые переливы старинных курантов, тиканье и шипение.

Через каждый час директор выходил из своего кабинета, осматривал всю эту никому не нужную красоту и, тяжело вздохнув, возвращался обратно. С утра в комнате приемщиков стояла огромная толпа народа, а покупателей почти не было. Да и кому сейчас нужны все эти прекрасные вещи. Деньги – вот что главное. С ними можно пойти на рынок и купить масло, домашнюю колбасу, яйца, самогон. Теперь вещи покупали хуторяне. Они долго и придирчиво, как раньше коров, осматривали люстры из розоватого венецианского стекла и настольные часы знаменитых английских мастеров… Рассчитывались они долго и неохотно, мусоля измятые рубли, трешки, тридцатки.

Покупали они и золото, украшения, карманные часы с музыкой, цепочки.

Но ювелирная витрина пополнялась ежедневно. Скупщики золота не могли пожаловаться на недостаток клиентуры. Ежедневно по вечерам директор спрашивал продавщицу Лину:

– Как наши монстры?

– На месте, – улыбалась она.

– Несите в сейф.

Каждый вечер, вот уже много месяцев подряд, он запирал в сейф два тяжелых золотых портсигара с бриллиантовыми монограммами. На одном мелкие алмазы причудливо сплетались в якорь, на крышке второго удобно расположились голова лошади и подкова.

Хуторяне частенько рассматривали их, но цена… Якорь стоил тридцать две тысячи, талисман счастья несколько дешевле – всего двадцать одну.

Это случилось перед самым обеденным перерывом. В магазин вошел высокий мужчина в сером спортивном пиджаке из твида, бриджах и сапогах с пряжками на голенищах. Он подошел к витрине ювелирного отдела и отрывисто скомандовал:

– Покажите.

– Что именно, гражданин? – кокетливо пропела Лина.

– Портсигар.

– Какой?

– Оба. Впрочем, не надо. Выпишите сразу.

Он взял квитанции и подошел к кассе. Лина видела, как он начал доставать из карманов пачки денег.

Она так и не поняла, что произошло. Кассирша Берта Лазаревна вскрикнула:

– А-а-а… Это он… Скорее… Это он!..

Неизвестный схватил деньги. Бумажки посыпались на пол, но он, не обращая на них внимания, выбежал из магазина. Лина надавила кнопку. В магазине взвыла сирена.

– Значит, так, – сказал Соснин, – первое, что вы сделаете, – немедленно успокойтесь. Давайте выпьем чаю. Я, знаете ли, москвич, чай – наш национальный напиток.

– Я тоже москвичка, – с трудом произнесла Берта Лазаревна.

– Неужели?! – искренне обрадовался подполковник.

– Да… Представьте себе.

– А где вы жили?

– На Арбате, в Мало-Николо-Песковском.

– Вот это да. Случайно, не в доме шесть?

– Нет, – вздохнула женщина, – в десятом.

– Чудный дом, с эркерами.

– Да, в нашей квартире как раз и был эркер. Господи, как это было давно. – Она не проговорила, а выдохнула и покосилась на сейф.

На огромном, с бронзовыми ручками и узорным литьем сейфе стоял чугунный орел. Соснин перехватил ее взгляд, засмеялся:

– Не бойтесь, он ненастоящий. Просто бывший владелец, видимо, хотел доказать, что деньги – прах в сравнении с вечностью. Он довольно безобиден, и я зову его Филя. Право же, он совсем неплохой парень.

– Вы говорите о нем, как о живом человеке.

– В нас, славянах, христианство не смогло убить идолопоклонство. У моих пращуров был Перун, а у меня Филя. Символика.

– Уж больно символы у вас страшноватые.

Женщина говорила по-русски чисто, но с едва уловимым акцентом. Так обычно говорят люди, много лет прожившие вдали от родины.

– Вы давно приехали в Таллин? – спросил Соснин.

Женщина вздохнула, взяла из лежащей на столе пачки папиросу, жестко, по-мужски, смяла мундштук. Соснин поднес зажженную спичку, Берта Лазаревна глубоко затянулась.

– В сороковом мой муж был специалистом по кооперации, нас направили сюда на работу, в Выру. – Она опять замолчала.

Соснин не торопил ее. Много лет назад его наставник, старый оперативник Тыльнер, учил его строить допрос.

«Человек должен выговориться. Понимаешь? Дай ему рассказать все, что он считает нужным. Так сказать, вольное изложение, именно в нем ты должен найти нить, интересующую тебя. Тогда медленно начинай тянуть за нее. Но помни – медленно, без нажима, тогда и распутается клубок».

– Мой муж, – продолжала женщина, – погиб. Его убили на моих глазах, – голос ее дрогнул, – прямо перед домом. Немцы еще не пришли, но наши отступили. Мы должны были уехать, но поломалась машина. Муж помогал шоферу чинить ее… Подъехал мотоцикл… Их было трое… Они убили его. Потом меня спрятал добрый человек… Извозчик… Наш сосед. Они приходили к нему… Среди них был тот, что убил мужа… Я его хорошо запомнила… А главное, на руке у него татуировка – два скрещенных меча, а между ними морда льва.

– Как вы запомнили ее?

– Он обшаривал карманы мужа… Это было совсем рядом… Я видела все это из окна…

– Успокойтесь, успокойтесь. И вспомните, где вы еще видели этого человека.

– Когда пришли немцы, меня спрятали хорошие люди. Наш сосед… Извозчик… Хинт… Меня спрятали в стенном шкафу… А они пришли… Искали евреев и коммунистов… Но подумать на Хинта не могли… Я бы и сама никогда не поверила… Хинт… Мрачный… Злой… Он даже не здоровался… а бурчал что-то… И вдруг… Они вышли… О чем-то спросили Хинта… Этот, убийца, стоял совсем рядом… Я боялась, что закричу от страха…

– Хинт называл его по имени?

– Да… но я сейчас не помню.

– Потом вы встречались с этим человеком?

– Нет. Через несколько дней, когда все успокоилось, Хинт вывез меня к своей сестре, на лесной хутор. Там я пробыла до прихода наших.

– Спасибо. Вы очень помогли нам.

Соснин встал, протянул руку:

– Всего доброго. Сейчас вас проводят. Я думаю, что о нашей встрече рассказывать необязательно. Правда?

Берта Лазаревна закивала.

– Вот и хорошо.

Как только за ней закрылась дверь, Соснин вызвал своего заместителя Лембита:

– Яан Антонович, немедленно шифровку в Выру. Нужно найти и побеседовать с извозчиком Хинтом. Он называл по имени сегодняшнего покупателя.

– Будет исполнено.

– А где Пальм?

– Он не докладывает мне.

– Ну зачем же так трагически…

– Товарищ Пальм ведет себя странно.

– То есть?

– Он выяснил, что четыре человека могли сообщить о транспортировке груза, и не арестовал никого.

– Я думаю, что капитан Пальм разбирается с ними.

– С ними надо разбираться во внутренней тюрьме.

– Зачем же спешить?

– Это не поспешность, а стиль работы. Нельзя давать поблажки бандопособникам.

– Подозреваемый еще не преступник, Яан Антонович. Этому нас учит Дзержинский.

– До тех пор…

– Хорошо, – перебил Соснин зама, – об этом позже. Вы выяснили в отношении денег?

– Нет.

– Почему?

– Я допрашивал директора магазина.

– Не понимаю.

– Я хотел узнать, для кого он берег эти портсигары.

– Значит, так. – Соснин хлопнул ладонью по столу и внимательно посмотрел на этого аккуратного розоволицего человека в полувоенном френче.

Лембит никогда не носил штатского костюма. Он ходил или в форме, или в зеленом френче с отложным воротничком, носить который так любили многие руководящие работники. Это была не просто мода, не просто подражание. Нет. Френч символизировал большее. Он определял образ мыслей и стиль руководства. Он определял незыблемость убеждений его владельца.

– Значит, так, – повторил Соснин. – Директора – домой. – А вы – к экспертам, пусть сравнят номера дензнаков, найденных в магазине, со списком Наркомфина.

Лембит, прищурившись, поглядел на Соснина. Нехороший это был взгляд. Непростой. Предупреждение жило в его сине-стальных глазах, последнее предупреждение. Не понимаете вы национальной политики, говорили они. Не понимаете. Ловить бандитов – это еще не все. Главная линия.

– Все, дорогой Яан Антонович, давайте работать. К концу дня жду результаты. Помните, данные из Выру очень важны.

В спортклубе пахло трудом. Потом пахло, канифолью и железом. Запах этот Эвальд почувствовал сразу, лишь только перешагнул порог тренировочного зала.

Тренировка баскетболистов заканчивалась. Несколько человек уже сидели на полу, устало прислонившись спиной к стене. Только у щита боролись за мяч четверо высоченных парней. Эвальда поразила беднота формы. Застиранные трусы, вылинявшие майки с надписью «Таллин», разношенные, заштопанные резиновые тапочки. Да, эти ребята резко отличались от сборной города, игру которой Эвальд видел в 1940 году. Не было ярких двухцветных рубашек, белых атласных трусов. Сорок пятый – не сороковой. Но главное, что у города была своя сборная, и, судя по газетам, играла она вполне прилично.

Только один человек в зале выделялся особой спортивной элегантностью – тренер. Он был в прекрасном двухцветном костюме и необыкновенно красивых кедах. Калле стоял на середине площадки; широко расставленные ноги словно вросли в пол. Он был очень на месте здесь, в этом зале. Профессионал. Мастер. Чемпион.

Мяч, ударившись о щит, резко отлетел на середину площадки и словно прилип к его внезапно поднятой ладони. Калле выбросил руку ему навстречу, неуловимо и точно. Еще секунда, безукоризненно сработали кисти, и крученый мяч сильно ушел к щиту. Еще секунда, и он точно опустился в кольцо.

– Класс, – сказал Рудди. – Высокий класс.

– А где Магнус? – тихо спросил Эвальд.

– Вон, у щита. Тот, который отрабатывает дриблинг.

– Я выйду, а вы, Рудди, позовите его.

Магнус вышел в коридор, не остыв еще от игры. Руки его словно все еще держали мяч. Движения были стремительны и резки.

– Вы ко мне? – спросил он.

– Да, я из НКВД.

– Откуда? – удивленно переспросил Магнус.

– Из НКВД, – повторил Эвальд и поразился перемене, случившейся с этим огромным, широкоплечим парнем. Он словно съежился и даже стал меньше ростом.

– Я слушаю, – чуть запинаясь, начал он.

– Нет, Магнус, слушать буду я, – жестко бросил Эвальд, – а вы будете говорить о том, кому вы сообщили, что должны сопровождать в волость груз денег.

– Только тренеру.

– Вы говорили о деньгах?

– Нет. Я сказал, что меня посылают в командировку.

– Сказали куда?

– Да.

– Вы, кажется, комсомолец?

– Да.

– Кроме того, вы давали подписку о неразглашении служебной тайны. Так?

– Да, – чуть слышно ответил Магнус. – Но соревнования…

– Погибли ваши товарищи. Это вам известно. Похищены государственные деньги. Это известно вам тоже. Вспомните, при каких обстоятельствах вы сказали Калле о командировке.

– Я встретил его у входа в спортклуб и сказал, что еду в волость и не могу принять участия в тренировке.

– Что он вам ответил?

– Сказал, что позвонит замнаркому. Сказал, что есть договоренность и меня обязаны освободить.

– Кто-нибудь еще мог слышать ваш разговор?

– Нет. Мы были вдвоем.

– Хорошо. Идите и позовите мне тренера.

Пауль Калле шел по коридору пружинисто и плавно. Он, скорее, не шел, а нес навстречу Эвальду свой драгоценно-мускулистый торс. В его походке было что-то механическое, неживое. Видимо, именно так ходят звезды кафешантанов, страховавшие на огромные суммы свои бесценно длинные ноги. Но вместе с тем Эвальд почувствовал какую-то неземную опасность, сквозившую в движениях этого человека. Казалось, что из глубины коридора на тебя надвигается эластично и неотвратимо опасное, хищное животное.

– Вы меня звали?

Голос низкий, чуть с хрипотцой.

– Да, мне надо побеседовать с вами.

– Я увидел Куккера и понял, что вы из поли… простите, из НКВД.

– Вы не ошиблись. – Эвальд достал удостоверение.

Калле небрежно поглядел на него и махнул рукой:

– Я верю, что вы из пол… простите, из НКВД.

Его небрежность, деланая, специально рассчитанная на скандал, почему-то вызывала у Эвальда совершенно противоположную реакцию. Ему было смешно смотреть, как этот здоровый детина пытается под маской небрежности скрыть явно ощутимое беспокойство. И хотя лицо тренера оставалось спокойно-бесстрастным, в глубине глаз, где-то совсем далеко, жило это беспокойство.

Эвальд решил принять правила игры, навязанные ему этим человеком. Что ж, пусть Калле не знает, что он видит его тревогу, пусть думает, что игра его не понята и инициатива остается за ним.

– Я думаю, что нам лучше поговорить не здесь, – холодно сказал Эвальд.

– Вы хотите отвезти меня к себе?

– Нет, я хочу, чтобы вы нашли комнату, в которой можно спокойно поговорить.

Мимо них, поигрывая теннисной ракеткой, прошла высокая девушка. Она кивнула Калле и с любопытством поглядела на Эвальда. В конце коридора она опять обернулась.

– Так как же? – спросил Эвальд.

– Пойдемте. – Калле вынул из кармана ключ.

Маленькая комната стерильной элегантностью была похожа на своего хозяина. На стене висели литографии с картин Адамсона и Тедера, в застекленной полке переливались золотом и серебром кубки и медали.

– Садитесь. – Калле опустился в кресло у стола. – Ничего не могу предложить вам. Такое время. Раньше у меня был маленький бар, прямо в стене.

– Ничего. – Эвальд сел на обитый кожей диван. – Это не главное. Мне нужен не аперитив, а ответ.

– Ответ?

– Да, Калле. Я задам вам один вопрос и надеюсь получить ответ, устраивающий меня.

Тренер пожал плечами. Лицо его было все так же бесстрастно.

– Кому вы говорили о командировке Магнуса?

Калле молчал, все так же глядя на Эвальда.

– Ну? Запомните, Калле, мне бы очень не хотелось вырывать вас из этого мира атлетики и побед. Очень бы не хотелось.

Тренер молчал.

– Ну что ж, – Эвальд встал, – вы знаете, я могу предоставить вам время подумать на Батарейной. Пошли.

Калле встал и снова опустился в кресло.

– Я жду вас. – Эвальд сунул руку в карман, нащупал рукоятку пистолета.

– Я говорил… – Голос Калле потерял былую звучность. – Но она не замешана ни в чем. Я уверен.

– Буду рад разделить вашу уверенность. Кому?

– Инге Саан, нашему тренеру по теннису.

– Это она проходила по коридору?

– Да.

– Ее адрес.

– Она живет на Сютисте-Тээ, семь.

– Вы пройдете со мной в наркомат и напишете все это.

– А потом?