Пламя любви Картленд Барбара

Глава семнадцатая

«А теперь мне предстоит встреча с Чар», — думала Мона, открывая дверь Аббатства.

На душе у нее вновь лежал камень.

За обедом в Коббл-Парке, с Майклом и его тетей, было так хорошо! Все смеялись и шутили; особенно весел был Майкл — в лице его, в голосе, во всем чувствовалась какая-то новообретенная радость.

«Он счастлив», — понимала Мона и не могла в этот миг развеять его счастье, рассказав ему о том, что ее гнетет.

Рядом с Майклом мерзкие угрозы Чар казались почти нереальными, и она уже готова была поверить, что сама их выдумала.

Но теперь, с каждым шагом приближаясь к дому, понимала: это не иллюзия. Угроза по-прежнему здесь, опасная и неотвратимая, — враг готов нанести удар по спокойствию и счастью ее матери.

Открыв дверь в гостиную, она увидела, что миссис Вейл сидит у камина и вяжет.

— А, вот и ты, милая! — взглянув на нее с улыбкой, воскликнула мать.

Мона подошла к ней и поцеловала.

— Надеюсь, ты обо мне не беспокоилась? Я позавтракала и пообедала в Парке. Ты уже слышала о миссис Гантер?

— Слышала. Бедный викарий! Должно быть, он страшно потрясен.

— Когда он поймет, от чего освободился, то будет благодарен этому грузовику. Как говорится, катастрофа, но не беда!.. Ну, мама, перестань! — проговорила она, заметив выражение лица матери. — Ты же знаешь: если быть честными, то все мы вывесили бы флаги в честь упокоения Мейвис Гантер! По совести сказать, это лучшее, что произошло в Литтл-Коббле за долгие-долгие годы!

— Лучше вообще не допускать таких мыслей, — ответила миссис Вейл, — но если уж ты так думаешь, по крайней мере не говори вслух!

— Мамочка, да ты у меня ханжа! — поддразнила ее Мона. Затем осторожно спросила: — А где Чар?

Мать сложила вязание и убрала его в сумку:

— Миссис Стратуин вернулась в Лондон.

Мона уставилась на мать, словно не веря своим ушам.

— В Лондон?! — выпалила она. — Но когда?.. Почему?

Миссис Вейл подняла глаза на дочь:

— Сегодня утром у меня был с ней разговор. Я попросила ее уехать.

— Ты попросила ее уехать! — тупо повторила Мона. — Но, мама… что ты ей сказала? Что произошло?

Мать молчала, только смотрела ей в глаза с бесконечной нежностью и состраданием. У Моны вдруг подогнулись ноги, и она опустилась на колени возле кресла матери.

— Ну скажи мне! — потребовала она. — Что она сказала?

Миссис Вейл ласково обняла дочь за плечи и заговорила — медленно, тщательно выбирая слова:

— Послушай, милая моя. Когда ты была еще совсем маленькой, я поклялась, что никогда не стану ни давить на тебя, ни лезть в твои дела. Я ведь сама в юности от этого страдала. Моя мать так обожала нас, детей, что не позволяла нам жить собственной жизнью. Она хотела, чтобы мы всему научились из ее наставлений и советов, но со временем, конечно, поняла, что это невозможно. Я же твердо решила, что ты у меня будешь свободной и независимой. Быть может, я сделала ошибку, впала в другую крайность — надеюсь, ты, когда придет твое время, будешь с детьми мудрее и разумнее меня, — но я делала то, что считала правильным. Кроме того, ты знала, что я всегда здесь, всегда готова прийти к тебе на помощь.

До сих пор ты ни разу о помощи не просила, но сегодня я решила вмешаться в твои дела. Я стара, я принадлежу к иному поколению, но мне думается, Мона, время и годы не так уж важны, когда имеешь дело с собственным ребенком.

Когда у тебя будут свои дети, ты меня поймешь. То, что происходит с другими людьми, мы видим и слышим; то, что происходит с нашими детьми, — чувствуем.

Разумеется, все мы порой совершаем ошибки, но винить за ошибки следует себя, а не своего ребенка.

Когда человек несчастлив, это всегда заметно. Что уж говорить о матери — она сердцем чувствует, что дочь ее несчастна, даже если та держится храбро и мужественно. Милая моя, с самого своего приезда ты держалась поистине мужественно, но я видела, что ты в отчаянии, и если бы ты знала, как тяжело мне было смотреть на это и молчать!

— Мамочка!.. — Голос Моны дрогнул, она закрыла лицо руками. — Что мне ответить?

— Не отвечай, — мягко ответила миссис Вейл. — Ничего не говори, если не хочешь. С тех пор как ты немного подросла, я надеялась, что ты станешь поверять мне и радости свои, и горести. Но ты ничем со мной не делилась. И я подумала: должно быть, я не смогла завоевать твое доверие, не смогла выстроить ту дружбу, что протягивается сквозь годы, соединяя мать и дочь.

— Нет-нет! — торопливо возразила Мона. — Не думай, что я тебе не доверяла — просто…

Она запнулась и умолкла.

— Просто не была уверена, что я пойму, — докончила за нее мать. — Что ж, может, ты и была права. Мне и в самом деле трудновато понять, как ты, такая прелестная, очаровательная, одаренная, могла выбрать жизнь, принесшую тебе только несчастье и угрызения совести. Но все это в прошлом — что толку говорить об этом теперь? Важно то, что происходит с нами сейчас.

— Что сказала тебе Чар?

— Очень немногое. Я спросила миссис Стратуин, о чем вы с ней спорили вчера. Этот вопрос застал ее врасплох: она растерялась и не смогла внятно ответить. Тогда я спросила: это из-за Лайонела? Отвечать ей не было нужды — я прочла ответ у нее на лице.

— Но как ты узнала?..

Миссис Вейл вздохнула.

— Я, конечно, стара, — повторила она, — но еще не выжила из ума. Я прекрасно понимала: у тебя есть причины жить за границей и не приезжать домой. И, прости, твоим историям о работе я не слишком верила. Видишь ли, милая, у тебя в письмах иногда концы с концами не сходились. Случалось, в следующем письме ты забывала или путала то, что писала в предыдущем. И потом, где видано, чтобы наемная служащая порхала с курорта на курорт, от развлечения к развлечению? Разве бывают на свете такие щедрые и нетребовательные наниматели, как у тебя?

— И ты начала подозревать?.. — прошептала Мона.

— Не люблю слово «подозревать», — ответила мать. — Скажем лучше: я забеспокоилась.

— Продолжай же, мамочка, я хочу знать все!

— Ну, мне показалось странным, что ты ни разу не упоминаешь Лайонела. Я, разумеется, знала, где он, и, когда вы с ним оказывались в одном месте, странно было, что вы не пересекались. Я знала, как невелико общество в Каире и в Вене — и там и там я была с твоим отцом, — так что со временем начала задумываться о том, не сознательно ли ты избегаешь упоминаний о Лайонеле в своих письмах. И все же я не была уверена — до тех пор, пока после его смерти ты не вернулась из Америки.

— Значит, тогда?..

— Тогда, дорогая моя. Я упомянула о его смерти — и увидела твое лицо. Ты думала, тебе удалось притвориться безразличной, но мать не так легко обмануть. В твоем голосе ясно звучала боль. И еще: как бы ты ни старалась это скрыть, в первые несколько недель после твоего возвращения я постоянно замечала, что ты очень несчастна.

А когда явилась миссис Стратуин и я заметила, что ты терпеть ее не можешь, но почему-то боишься ей отказать, я постепенно начала понимать, что происходит, пока мне не стало ясно, что пора вмешаться.

— Ох, мамочка, что же ты теперь обо мне думаешь! — простонала Мона.

Миссис Вейл ласково опустила руку на ее склоненную голову.

— А что же, по-твоему, я должна думать? — спросила она. — Что ты у меня дурочка?

— Дурочка?! — вскричала Мона. — Я погубила свою жизнь, а теперь и твою!

Миссис Вейл рассмеялась, и в смехе ее звучала нежность и любовь.

— Милая моя, мою жизнь ты никогда не погубишь. Ты здесь, со мной — чего мне еще желать? Помни всегда: мы любим людей не за то, что они делают, а просто за то, что они есть. Да если бы ты даже убила кого-нибудь, неужели, думаешь, я бы перестала тебя любить? Мне было бы больно и горько, но никогда я не разлюбила бы тебя: ведь ты — часть меня, моя плоть и кровь, и об этом я забыть не в силах.

Мона уже плакала, закрыв лицо руками, беспомощно и горько, так, как не плакала со дня смерти Лайонела.

— Не надо, милая, не надо! — утешала ее мать. — Теперь все хорошо: ты дома, никто тебя не обидит, пока я здесь, рядом с тобой.

Мона потянулась за носовым платком.

— Мамочка, — проговорила она, всхлипывая, — ты у меня такое чудо! Никогда не думала, что ты такая!

— У меня лишь одно желание — чтобы ты доверяла мне.

— Если бы я тебе доверяла, насколько все было бы проще! Но я думала только об одном — как скрыть все это от тебя. Понимаешь, мне было стыдно.

— Да, я так и подумала.

Мона вытерла глаза.

— Во что я превратила собственную жизнь! Почему не могла жить, как все нормальные девушки: выйти замуж, обзавестись домом, нарожать детей?

— Я бы очень этого хотела, — задумчиво проговорила мать. — Всегда надеялась, что рано или поздно так и произойдет, но, может быть… — Она остановилась.

— Что?

— Быть может, для некоторых людей жизненный опыт так важен, что за него не жаль заплатить любую цену. Видишь ли… мне трудно облечь свою мысль в слова… но всегда, даже в детстве, ты отличалась от других девочек. Была умнее, живее, подвижнее. Всегда хотела от жизни чего-то большего, чем тихое, безмятежное существование. Быть может, во всем, что с тобой произошло, был какой-то смысл, которого мы, в нашей человеческой слепоте, понять не можем. — Взглянув на Мону, она добавила: — Никогда не могла понять, почему иные верующие столь узколобы и нетерпимы. Мне всегда казалось, что вера, напротив, расширяет наш кругозор и помогает принимать людские слабости.

— И все же, мамочка, — настаивала Мона, — неужели ты на меня не сердишься? Ты такая честная, такая благочестивая; я ожидала услышать от тебя, что проявила слабость, поступила дурно, — а ты только сочувствуешь… Как-то это неправильно.

— Тому, что ты делала, я совсем не сочувствую, — ответила миссис Вейл, — но сочувствую тебе. Думается мне, каждый из нас заслуживает наказания. Но ты свое наказание уже получила.

Мона наклонилась и поцеловала мать в щеку.

— Мама, ты так правильно все говоришь, что мне просто нечего сказать в ответ! — Затем, взяв мать за руку, она прибавила: — Кроме одного — одно я все-таки скажу. Майкл хочет на мне жениться.

Мать ее просияла, но Мона добавила быстро:

— Но я не могу! Неужели ты не понимаешь, что это невозможно? Я не могу его обманывать, а если расскажу ему о Лайонеле, Майкл никогда этого не поймет!

— А зачем ему рассказывать?

Мона удивленно взглянула на мать:

— Ты хочешь, чтобы я оставила его в неведении? Но ведь это нечестно!

Миссис Вейл вздохнула:

— Да, так все говорят. И моя мать считала так же. Но, если хочешь знать мое мнение, это лишь предрассудок, идущий и против здравого смысла, и против всех законов человеческой психологии.

— Как ты можешь так говорить? — воскликнула Мона.

— Взглянем на это трезво, без эмоций, — предложила мать. — Ты хочешь исповедоваться Майклу в том, что обе мы считаем твоими грехами, потому что думаешь, что нечестно будет оставить его в неведении. Это традиционная идея викторианских времен: тогда считалось, что женщина должна все о себе рассказывать мужу и что, исповедуя свои грехи, она каким-то образом от них освобождается. Но на самом деле ты просто стремишься облегчить свою ношу. От того, что Майкл узнает о твоем прошлом, никто ничего не выиграет, ты просто, так сказать, сделаешь его свидетелем своих былых преступлений. Без всякого своего желания он сделается соучастником дел, которые, вообще говоря, совершенно его не касаются. Мало того, — продолжала миссис Вейл, — в попытке сделать Майкла чем-то вроде своего духовника ты забываешь о его чувствах. Ведь Майкл любит тебя. И любит именно такой, какова ты сейчас. Кто знает, быть может, особую любовь вызывают в нем именно те черты, что ты приобрела в результате своего опыта. Конечно, трудно судить, какой бы ты была, если бы не полюбила Лайонела, но… быть может, конечно, я ошибаюсь, но мне кажется, эта любовь придала тебе нежности, женственного очарования, какой-то трепетности, каких могло бы и не быть, живи ты более нормальной и обыкновенной жизнью.

— Да, понимаю, о чем ты, — медленно проговорила Мона, — и все же… мне это кажется диким.

— А мне кажется диким то, что ты защищаешь слабость, — возразила мать. — Да, слабость, пришедшую к нам из тех времен, когда мы смотрели на мужчин как на высших существ, как на безукоризненных судей слабого пола. Спроси себя вот о чем: стоит ли удовлетворение от того, чтобы во всем признаться Майклу, того, чтобы разрушить его веру в тебя? На мой взгляд, нет страшнее жестокости, чем разрушить чью-то веру. Мужчины как дети: полюбив женщину, они вверяются ей сердцем и душой. Готова ли ты разрушить доверие ребенка? А мужчина в таких делах — тот же ребенок.

— Быть может, ты и права, — проговорила Мона, — но как-то слишком уж все просто получается…

— Просто не будет, — ответила мать. — Это сейчас тебе кажется, что просто. На самом деле тебя всегда будет преследовать страх — страх, что Майкл как-нибудь все узнает, что ты не сможешь соответствовать его требованиям, что пережитое тобою как-нибудь, незаметно для тебя самой, огрубило тебя и испортило. От последствий содеянного уйти невозможно — в этом и наказание наше, и награда. Но, дорогая моя, никто за тебя твою жизнь не проживет. И, если ты действительно любишь Майкла, поступай так, как будет лучше для него, а не легче и удобнее для тебя.

Их беседу прервала няня, принесшая чай. Она пожурила Мону за то, что та не явилась к обеду, разожгла камин и вышла. Когда мать и дочь вновь остались вдвоем, Мона сказала матери:

— Не могу поверить, что Чар действительно уехала! Как будто окончился кошмар.

— Бедная женщина! — неожиданно проговорила миссис Вейл.

— Тебе действительно ее жаль?

— Очень жаль. Перед отъездом она рассказала мне кое-что из своей жизни, и я поняла: ей пришлось столкнуться с такими страданиями, такими искушениями, какие большинству из нас и во сне не снятся.

— А Джарвис Леккер приезжал к обеду?

— Нет, миссис Стратуин ему позвонила и сказала, что приезжать не стоит. У них был долгий телефонный разговор. Боюсь, он ей нагрубил — она была чрезвычайно расстроена.

«Чар была права, — подумала Мона. — Теперь он не даст ей ни гроша. На что же она будет жить?»

И, словно прочтя мысли дочери, миссис Вейл сказала:

— Сейчас-то у нее все хорошо, я об этом позаботилась.

Мона едва не уронила чашку с чаем.

— Мамочка! Ты дала ей денег?

— Мне стало ее жаль. В конце концов, у бедняжки ни своего дома, ни родных или друзей, к которым можно обратиться.

— Мамочка, ты безнадежна! — воскликнула Мона. — У тебя самой ничего нет, а ты раздаешь деньги — и кому?

— Такую малость я могу себе позволить, — ответила миссис Вейл.

— Я бы сама все отдала, лишь бы от нее избавиться, — проговорила Мона, — но как мне отблагодарить тебя за то, что ты для меня сделала?

Мать улыбнулась:

— Очень просто: выходи за Майкла и поскорее роди мне целую толпу внучат!

Однако, несмотря на все, что говорила мать, убедить Мону ей не удалось. Теперь Мона знала, что любит Майкла, знала, что вместе они будут счастливы, и все же не могла заставить себя забыть о прошлом.

Легко давать советы другим — например призывать Стенли Гантера оставить тени прошлого в прошлом и повернуться лицом к солнцу. Но сама Мона чувствовала: годы, проведенные с Лайонелом, стоят у нее на пути, заставляя чувствовать себя недостойной и преграждая путь к счастью.

Невозможно было не замечать, как разнятся по характерам эти двое мужчин, сыгравшие такую важную роль в ее жизни.

«Если бы Лайонел не умер, — спрашивала себя Мона, — что было бы с нашей любовью дальше? Через много лет, когда я бы постарела и утратила привлекательность, он бы по-прежнему любил меня?»

Она вздрогнула, как от удара, при мысли, что Лайонел мог бы ее бросить, потеряв к ней интерес, утрать она молодость и красоту. Неужели их любовь основывалась только на физическом влечении?

И все же, если быть откровенной с самой собой, она не могла не признать, что Майкл резко отличается от человека, составлявшего всю ее жизнь на протяжении этих семи лет. Сама не зная, как и почему, она была совершенно уверена: любовь Майкла не подвластна ни времени, ни переменам — его любовь будет длиться вечно.

Он мало говорил, но она видела без слов, что он полностью, абсолютно принадлежит ей. Однако были в его характере и глубины, которых она не понимала.

Что он ответит, если она расскажет ему о Лайонеле?

«Разумеется, поймет! — думала она. — Мама ошибается — она не понимает, что наша жизнь вместе может быть основана только на откровенности!»

Весь вечер она размышляла об этом, но ни к какому решению так и не пришла.

После ужина мать поднялась наверх. Ее все еще мучила простуда; и няня, хлопоча вокруг нее, «как наседка», по выражению Моны, настояла на том, чтобы миссис Вейл выпила стакан молока и две таблетки аспирина и легла в постель.

— Что бы ты ни говорила, а я завтра выйду на улицу! — пригрозила миссис Вейл; но няня настояла на своем, и в половине девятого мать пожелала дочери доброй ночи.

Мона осталась одна в гостиной, перед камином. Стояла тишина; лишь тиканье дедовских часов да треск поленьев в огне нарушали молчание. Но ум Моны не знал покоя. Она все билась над своим вопросом — и не могла его разрешить.

Ни на секунду не удавалось ей ни забыть, ни отвлечься.

Наконец, почувствовав, что больше не выдержит, она вскочила на ноги. Накинула пальто, натянула ботинки и отправилась в путь через поля.

Этой ночью мороза не было; луну затянуло облаками, в холодном ветре чувствовалась близость дождя. Мона шла, сама не зная, чего больше боится — идти вперед или вернуться назад.

Впереди выросла темная громада Коббл-Парка, и Мона замедлила шаг. Она не знала, что скажет Майклу, но какая-то сила властно влекла ее вперед.

Она позвонила. За дверью послышались шаркающие шаги Бейтса. «Должно быть, я сошла с ума, — думала Мона. — Неужто я готова по собственной воле, вопреки совету матери, уничтожить для себя последнюю возможность счастья? Если я потеряю Майкла, — думала она, — у меня ничего не останется».

Вдруг ей представились годы без него — годы одиночества, безрадостного увядания и старения, без семьи, без детей, без тепла любви…

Может быть, повернуться и бежать, пока не поздно? Искушение было сильно… но в этот миг Бейтс отворил дверь, и она вошла.

— Майор в библиотеке, миледи.

— Один?

— Думаю, да, миледи. Миссис Уиндлшем слушает радио. Сегодня передают оперу, а майор их терпеть не может.

— Я тоже, — улыбнулась Мона. — Спасибо, Бейтс, я пойду к нему.

Мона открыла дверь в библиотеку и увидела, что Майкл сидит за столом. Он удивленно обернулся и, увидев ее, с радостным возгласом поднялся на ноги.

— Мона! Как я рад тебя видеть! Почему ты не предупредила, что собираешься ко мне? Я бы за тобой заехал.

— Мне хотелось пройтись.

— Входи же, садись! Ты, наверное, замерзла.

Он помог Моне снять пальто. Она остановилась, чтобы пригладить волосы перед большим зеркалом в позолоченной раме над каминной полкой.

— Ты просто красавица! — сказал Майкл. — Когда ты вошла, я как раз думал о тебе.

— А я думала о тебе, Майкл. Поэтому и пришла. Мне хотелось тебя увидеть. Я… я хочу кое-что тебе сказать.

На этих словах голос ее дрогнул, и, вдруг оробев, словно испугавшись чего-то, она опустила глаза под его взглядом.

Майкл обнял ее; в голосе его зазвучало такое торжество, какого она никогда еще не слышала.

— Так ты решилась! — радостно воскликнул он. — Милая моя, не говори ничего, я и так знаю, что ты скажешь!

Он прижал ее к себе так крепко, что Мона ощутила, как бьется его сердце. Прикоснулся губами к ее губам — вначале нежно, затем поцелуй стал более властным, требовательным.

Он захватил ее врасплох; Мона попыталась было вырваться, но тут же обмякла в его руках.

Она не могла ему возразить, не могла объяснить, что он ошибся, — могла лишь подчиняться его поцелуям, а затем и отвечать на них, ибо касания его губ зажгли в ней пламя, страстно рвущееся к нему…

Мону охватило блаженство, равного которому она никогда не испытывала: казалось, весь мир преобразился и засиял, казалось, незримый хор ангельских голосов воспевает и прославляет их любовь…

Наконец он отпустил ее. Она отступила на шаг — растрепанная, раскрасневшаяся, прижав руки к пылающим щекам, потрясенная и счастливая.

— Милая! Милая моя! — проговорил Майкл и снова потянулся к ней.

Она вытянула руки, чтобы его остановить, он поймал их и поцеловал каждую ладонь, а потом — каждый палец в отдельности.

— Я люблю тебя!

— И я люблю тебя, Майкл! — вырвалось у Моны.

— Если бы ты знала, что значат для меня эти твои слова! — хриплым от волнения голосом проговорил он. — Я не верил, что когда-нибудь их услышу! Ты всегда казалась мне такой прекрасной, такой… сказочной — как такая королева может полюбить деревенского парня вроде меня?

— Не говори так, это неправда!

— Ошибаешься. Рядом с тобой я всегда чувствовал себя как нищий рядом с принцессой. Не верил, что ты когда-нибудь обратишь на меня внимание, хотя сам полюбил тебя еще в школе. Ты будешь смеяться, но еще совсем мальчишкой я мечтал о тебе.

— О Майкл! А я тебя так обижала!

— Да уж, ты мне не давала пощады! — с широкой улыбкой отозвался Майкл. — Порой доводила меня почти до слез. Но и самые злые шутки от тебя мне были стократ дороже улыбок других девушек. Видишь ли, я тебя обожал. Для меня все, что ты делала, было прекрасно, удивительно. Я знал: моя королева не может поступить дурно.

— О Майкл!

Мона вспомнила, зачем пришла. Пальцы ее судорожно сжали его руку. «Я должна собраться с духом и рассказать ему! Должна!»

Он усадил ее на диван и сел рядом — плечо к плечу, щека к щеке.

— Теперь, — начал он нежно, — когда исполнились все мои мечты, можно поговорить о нашем будущем. Знаешь, где-то в глубине души я всегда знал, что это случится. Я верил, что ты предназначена мне судьбой. Даже когда все пошло не так, когда ты вышла за другого, я не терял надежды.

— Но, Майкл, ведь ты никогда и ничего мне не говорил!

— Боялся сказать. Мне это казалось дерзостью, почти кощунством — предложить этой прекрасной женщине, которую я боготворил, разделить со мной мою серую скучную жизнь.

— Вот глупый! — нежно проговорила Мона.

Она все яснее понимала, что так и не сможет начать свою исповедь.

«Как, — думала она в отчаянии, — как ему признаться, когда он говорит мне такое?»

Майкл взял ее за подбородок и повернул лицом к себе.

— Милая моя, — сказал он, — ты доверилась мне, и я никогда не обману твое доверие. Вместе мы будем счастливы. Вся жизнь моя, все счастье заключены в тебе; ты моя, а я твой — мы принадлежим друг другу отныне и навеки.

Слова его прозвучали торжественно, словно брачный обет. Он снова склонился к ее губам, и в этот миг Мона поняла, что назад дороги нет. «Я ничего ему не скажу, — решила она. — Мама права — это убьет его веру в меня».

Глава восемнадцатая

Мона поставила чемодан на платформу и потерла ноющее плечо.

Было холодно и еще темно, и хотя она прекрасно знала дорогу на станцию, но даже с фонарем местами сходила с тропинки и спотыкалась об островки покрытой инеем травы.

Мона взглянула на часы. Половина седьмого — поезд подойдет через две минуты.

На платформе никого не было, станция казалась совершенно пустынной. Однако, когда вдали уже послышался шум поезда, во двор въехала двуколка, и из нее вышел какой-то человек. Мона поспешно поднялась на платформу, надеясь, что это не кто-то из знакомых, который может ее узнать.

Она не хотела, чтобы ее увидели. Теперь она чувствовала себя виноватой, но в предрассветный час, когда приняла решение уехать, отъезд казался ей единственным выходом.

«Какая же я трусиха!» — горько думала она теперь, кляня себя за слабость.

Трусливо бежать от Майкла; еще хуже снова бросать мать. Но она чувствовала, что не выдержит их возражений, споров… и, главное, просьб.

Да, просьбы хуже всего. Она ясно представляла, как мать умоляет ее остаться, не совершать непоправимого шага: пусть, мол, все идет как идет, пусть как-нибудь само образуется… и в конце концов она выйдет за Майкла.

Да, если она останется, так и будет. Она выйдет за Майкла, не исцелив шрамы прошлого, по-прежнему преследуемая воспоминаниями.

Нет, так нельзя! Мона поняла это сегодня ночью, лежа в постели без сна. Приняв решение, она встала и написала записку матери.