Сочинения Плутарх

Через несколько дней по отъезду Шарлотты Калист гулял с шевалье дю Хальга по площадке для прогулок; он сел на скамью на солнышке и смотрел на виднеющиеся флюгера Туша и рифы, обозначенные пенящейся волной, играющей на породных камнях. Калист выглядывал слабым и бледным; силы изменяли ему, лихорадочная дрожь пробегала по нему. В глазах его, окруженных синевой, светилось выражение, которое бывает у людей, преследуемых порой неотвязной мыслью, или решающихся на битву. Одному рыцарю только поверял он иногда свои мысли, угадывая в старике сторонника своей религии, угадывая в нем такую же вечную преданность первой любви.

– Любили вы в своей жизни нескольких женщин? – спросил Калист, когда они во второй раз совершали второй круг.

– Одну, единственную, – отвечал капитан дю Хальга.

– Свободную?

– Нет, – отвечал капитан, – мне много пришлось страдать; она была жена моего товарища, моего покровителя, моего начальника. Но мы так любили друг друга!

– Она любила вас? – спросил Калист.

– Страстно, – отвечал шевалье с несвойственной ему живостью.

– Были вы счастливы?

– До конца ее жизни. Она умерла сорока девяти лет в Петербурге, куда она эмигрировала, и климат которого убил ее. Ей должно быть очень холодно в могиле… Мне часто приходит на мысль положить ее в нашей дорогой Бретани возле меня. Но она живет в моем сердце.

Рыцарь вытер слезы. Калист крепко сжал его руки.

– Я больше дорожу этой собакой, чем моей жизнью, – продолжал он, показывая на животное, – она напоминает мне ту, которая ласкала ее своими прелестными ручками, брала на колени; смотря на Тизбе, я вижу всегда руки адмиральши.

– Видели вы мадам Рошефильд? – спросил Калист шевалье.

– Вот уже пятьдесят восемь лет как я не обращаю внимания на женщин, за исключением вашей матери, в цвете лица которой есть что-то напоминающее мне адмиральшу.

Через три дня, гуляя по площадке, шевалье говорил Калисту:

– Дитя мое, у меня всего сто сорок луидоров, когда вы узнаете, где находится мадам Рошефильд, возьмите их и поезжайте к ней.

Калист поблагодарил старика, жизни которого он завидовал. С каждым днем Калист становился мрачнее; он сторонился всех. Ему казалось, что все его оскорбляют, он был по-прежнему ласков только с баронессой, которая со страхом следила за прогрессирующей болезнью и одна умела заставить Калиста съесть что-нибудь. В начале октября, больной юноша прекратил прогулки с шевалье, несмотря на просьбы и шутки старика.

– Мы поболтаем о маркизе Рошефильд, я расскажу вам свое первое любовное приключение.

– Ваш сын положительно болен, – сказал рыцарь баронессе, когда все его усилия оказывались тщетными.

На все вопросы Калист отвечал, что чувствует себя отлично и, как все юные меланхолики, мечтал о смерти. Он никуда не ходил и целые дни проводил в саду, греясь под слабыми лучами осеннего солнца, сидя на скамье, один со своей думой, избегая людей.

С того дня, как Калист перестал ходить к Камиль, она просила священника из Геранды навещать ее. Частые посещения аббата Гримона, который каждое утро проводил в Туше, оставаясь иногда и обедать там, скоро заинтересовали весь город; слух о них дошел даже до Нанта. Несмотря на это, священник каждый вечер проводил в отеле дю Геник, где царило горе. Хозяева и слуги, все были удручены упрямством Калиста, но никто не подозревал угрожающей ему опасности, никому не приходило в голову, что юноша мог умереть от любви. Во всех путешествиях и воспоминаниях шевалье не было примера подобной смерти. Все думали, что Калист худеет от недостатка питания. Мать становилась перед ним на колени, умоляя съесть что-нибудь. И чтобы успокоить мать, Калист побеждал свое отвращение, но пища, принятая насильно, производила изнурительную лихорадку, снедавшую юношу.

В последних числах октября Калист не мог подниматься больше во второй этаж. Кровать его перенесли вниз. Он почти все время проводил в семье, которая, наконец, обратилась к помощи врача Геранды. Доктор попробовал остановить лихорадку хиной, и на самом деле на несколько дней она превратилась. Он предписал Калисту физические упражнения и разного рода развлечения. Тогда барон нашел в себе настолько силы, чтобы сбросить свою апатию, и помолодел в то время, когда сын его выглядывал стариком. Взяв Калиста, Гасселена и двух чудных охотничьих собак, барон пошел с ними охотиться на несколько дней. Они бродили из леса в лес, посещали друзей в соседних замках, но ничто не могло вызвать веселости и улыбки у Калиста. Его бледное, угрюмое лицо выражало полную пассивность.

Барон вернулся домой в полном изнеможении. Калист находился в том же состоянии. Вскоре по возвращении отец и сын опасно заболели и, по совету доктора Геранды, послали в Нант за двумя знаменитостями. Наружный вид Калиста поражал барона. Проникнутый тем поражающим даром ясновидения, каким природа оделяет умирающих, барон дрожал, как ребенок, при мысли, что его род может исчезнуть; он не говорил ни слова, но складывал руки и молился Богу. При каждом движении своего сына он вздрагивал, как будто бы колебалось пламя его жизни.

Баронесса все время проводила в этой комнате, где у камина с вязаньем в руках сидела Зефирина, охваченная страшным беспокойством. У нее требовали дров, так как отец и сын постоянно зябли; делали нападения на провизию, и она просила освободить ее от ключей, не будучи в состоянии поспевать за Мариоттой; но знать она хотела все и вполголоса, отводя в сторону, расспрашивала Мариотту и невестку о здоровье брата и племянника. Однажды вечером, когда Калист и отец находились в полудремотном состоянии, Пен-Холь сказала, что надо быть готовым к смерти барона: вязание выпало у Зефирины из рук. Она вынула из кармана четки черного дерева и, перебирая их, произнесла горячую молитву, которая вызвала такое чудное, выражение на ее старом высохшем лице, что подруга последовала ее примеру, и по знаку священника все присоединились к молитве мадемуазель дю Геник.

– Я первая обратилась к Богу, – говорила баронесса, вспоминая роковое письмо Калиста, – но Бог не хотел услышать меня!

– Не будет ли лучше, если мы попросим мадемуазель де Туш навестить Калиста? – предложил священник.

– Ее, эту виновницу наших несчастий, – возмутилась старая Зефирина. – Она отняла его у семьи, у всех нас, давая ему безнравственные книги, сделала его еретиком. Да будет она проклята, пусть Господь никогда не простит ей этого! Она разрушила семью дю Геник.

– Она и восстановит ее, – уговаривал мягко священник. – Это святая и добродетельная особа, я ручаюсь за нее, у нее хорошие намерения, дай только Бог привести ей их в исполнение.

– Пожалуйста, только предупредите меня об ее приезде, я уйду; – кричала старуха, – она убила отца и сына. Вы думаете, я не слышу слабого голоса Калиста, он насилу говорит.

В эту минуту вошли три доктора. Они утомили Калиста расспросами; об отце же вопрос был решен быстро и бесповоротно; они удивлялись, что он еще жив. Относительно Калиста доктор Геранды передал баронессе, что ему придется, пожалуй, ехать в Париж, чтобы посоветоваться там со светилами науки, выписать же их сюда обойдется более ста луидоров.

– От всего умирают, только не от любви, – утешала Пен– Холь.

– Какая бы ни была причина, – говорила баронесса; – верно только то, что Калист умирает, у него все признаки чахотки, этой самой страшной болезни моей родины.

– Калист умирает, – проговорил барон, открывая глаза; две крупные слезы медленно покатились по его морщинам. Может быть, это были первые слезы в его жизни.

Он встал, приблизился к кровати сына, и, не спуская с него взгляда, взял его за руки.

– Что ты хочешь, отец? – спросил Калист.

– Хочу, чтобы ты жил! – вскричал барон.

– Я не могу жить без Беатрисы, – ответил Калист старику, снова упавшему в кресло.

– Где достать сто луидоров, чтобы выписать докторов из Парижа, пока еще не поздно? – сказала баронесса.

– Разве сто луидоров могут спасти Калиста? – вскрикнула Зефирина.

Не дожидаясь ответа, она развязала нижнюю юбку, которая, падая, произвела глухой звук. Отлично зная места, где были зашиты луидоры, она распорола ее в один момент, и золотые монеты, звеня, падали на юбку одна за другою. В немом изумлении смотрела на нее Пен-Холь.

– Ведь вас все видят, – говорила она на ухо подруге.

– Тридцать семь, – отвечала Зефирина, продолжая считать.

– Все слышат, как вы считаете.

– Сорок два, – продолжала Зефирина.

– Новые двойные луидоры! откуда они у вас? Ведь, вы ничего не видите?

– Я пробовала их на ощупь.

– Вот сто сорок луидоров, – крикнула Зефирина, – довольно этого?

– Что случилось? – спросил вошедший шевалье, пораженный видом старой подруги с юбкой, полной луидоров.

В двух словах Пен-Холь объяснила все.

– Я знал об этом и в свою очередь принес сто сорок луидоров в распоряжение Калиста.

Рыцарь вынул два свертка. При виде такого богатства, Мариотта велела Гасселену затворить дверь.

– Золото не возвратит ему здоровье, – сказала баронесса со слезами на глазах.

– По крайней мере, это дает ему возможность последовать за маркизой. Так ведь, Калист? – прибавил шевалье.

Калист привстал на постели и радостно вскрикнул:

– Ехать, ехать!

– Он будет жить! – проговорил барон упавшим голосом. – Я могу умереть спокойно: пошлите за священником.

Слова эти объяли всех ужасом. Калист плакал, видя, как побледнел отец от волнения.

Священник, зная приговор врачей, пошел за мадемуазель де Туш. Прежняя ненависть к ней сменилась теперь восторженным поклонением, и он защищал ее, как пастырь свою любимую овечку. Весть о безнадежном положении барона собрала на улице целую толпу. Крестьяне, соловары и слуги Геранды стояли на коленях, пока священник напутствовал старого бретонского воина. Все смотрели на прекращение такого древнего бретонского рода, как на общественное несчастье. Обряд этот поразил Калиста, и на минуту горе заглушило любовь. Во время агонии стойкого защитника монархии, Калист стоял на коленях и, рыдая, следил за приближением смерти. Старик скончался в кресле, окруженный семьей.

– Я умираю верный королю и религии. Да продлит Господь за мое усердие жизнь Калисту, – шептал он.

– Я буду жить, отец, и буду повиноваться вам, – отвечал юноша.

– Если ты хочешь, чтобы смерть моя была так же спокойна, как моя жизнь с Фанни, дай мне слово, что женишься.

– Я обещаю тебе, отец.

Много трогательного было в Калисте или, лучше сказать, в призраке Калиста, поддерживаемом шевалье, который следовал за гробом: Казалось, привидение вело тень. Церковь и маленькая площадка перед ней были полны народу, который стекался сюда на десять миль в окружности.

Баронесса и Зефирина были сильно огорчены, заметив, что, несмотря на желание повиноваться отцу, Калист по-прежнему находился в мрачной апатии. В день погребения баронесса ушла с ним в сад, села на скамейку и долго расспрашивала его. Он отвечал ласково и покорно, но в ответах его звучала полная безнадежность.

– Мама, – говорил он, – пойми, что нет во мне жизни; пища не питает меня, воздух не живит мою кровь, солнце не греет меня, и когда оно освещает наш дом, как теперь, когда ты видишь наш дом, залитый светом, мне он представляется неясным туманным пятном. Будь Беатриса здесь, все засияло бы мне. Напоминают ее мне только вот эти цветы, – говорил он, вынимая спрятанный на груди завялый букетик, подаренный маркизой.

Баронесса ни о чем больше не спрашивала Калиста: ответы его причиняли ей еще больше горя, чем его молчание. Увидав Камиль в окно, Калист вздрогнул, так сильно напомнила она ему Беатрису. Этой радостной минутой обе убитые горем женщины были обязаны Камиль.

– Калист, – сказала Фелиситэ, – карета готова, отправимся вместе искать Беатрису.

Бледное изнеможенное лицо юноши вспыхнуло, и улыбка на минуту оживила его.

– Мы спасем его, – сказала мадемуазель де Туш матери, которая со слезами радости сжимала ее руки.

Итак, чрез неделю после смерти барона, мадемуазель де Туш и Калист с матерью уехали в Париж, оставив все дела на руках Зефирины. Фелиситэ готовила Калисту чудную будущность.

Связанная родством с семьей де Грандлье, герцогская ветвь которых заканчивалась пятью дочерями, Камиль описала герцогине де Грандлье всю историю Калиста, извещая ее, что продала свой дом на улице Монблан, за который спекулянты предлагали два миллиона пятьсот тысяч франков. Вместо него ее поверенный приобрел красивый отель в улице Бурбон за семьсот тысяч франков. Из оставшихся денег от продажи дома миллион назначался на выкуп земель дю Геник, а все свое остальное богатство она завещала Сабине де Грандлье. Она знала намерение герцога и герцогини отдать младшую дочь за виконта де Грандлье, наследника их титула. Знала также, что вторая дочь Клотильда-Фредерика не хотела выходить замуж, но не постригалась в монахини, как старшая; оставалась только предпоследняя, хорошенькая двадцатилетняя Сабина, ей и поручила Камиль излечить Калиста от его страсти к маркизе Рошефильд. Во время путешествия Фелиситэ посвятила баронессу в свои намерения. Отель в улице Бурбон предназначался Калисту, если бы ее план увенчался успехом.

Все трое остановились в отеле де Грандлье, где баронессу встретили с должным ей почетом. Камиль советовала Калисту осмотреть Париж, пока она займется розысками Беатрисы, и познакомила его с всевозможными удовольствиями парижской жизни. Герцогиня, две ее дочери и их подруги показали Калисту Париж в самый сезон праздников. Движение Парижа доставляло громадное развлечение юному бретонцу. Он находил большое сходство по уму между маркизой Рошефильд и Сабиной, которая к тому же была самая красивая и самая прелестная девушка парижского общества. Он поддался ее кокетству, чего не могла бы достичь ни одна другая женщина. Сабина де Грандлье особенно удачно исполняла свою роль, потому что Калист ей чрезвычайно нравился. Все шло так хорошо, что зимою 1837 года юный барон дю Геник, цветущий здоровьем и молодостью, выслушал спокойно свою мать, которая напомнила ему об обещании, данном отцу, и советовала жениться на Сабине. Но, исполняя свое обещание, Калист все же не мог скрыть тайного равнодушия, так хорошо знакомого баронессе. Но она надеялась, что счастливый брак рассеет его последнюю печаль. В день, когда вся семья де Грандлье и баронесса с родственниками, приехавшими из Англии, сидели в большой зале отеля, и Леопольд Ганнекен, их нотариус, объяснял контракт, прежде чем прочесть его, Калист с мрачным видом наотрез отказался воспользоваться тем, что предназначала ему мадемуазель де Туш, видя в этом жертву со стороны Камиль, которая теперь, как он думал, разыскивала Беатрису. В этот момент к удивлению всей семьи вошла Сабина. И туалет ее, и вся она, хотя брюнетка, сильно напоминала собою мадам Рошефильд. Сабина передала Калисту следующее письмо.

Камиль – Калисту.

«Калист, я навсегда ухожу в монастырь. Прощаясь с миром, мне хочется взглянуть на него в последний раз. Окидывая его взором, я вижу вас одного, в вас последнее время заключалась вся моя жизнь. По расчетам, строки эти должны дойти до вас во время церемонии, на которой я не в состоянии присутствовать. Когда вы станете перед алтарем с молодой красивой девушкой, отдавая ей свою руку, и она открыто будет любить вас перед небом и землею, в тот день и я предстану пред алтарем, но только невестой Того, Кто не обманывает, не изменяет никогда. Я не хотела бы огорчить вас, но я прошу вас, не отказывайтесь из ложной деликатности от имущества, которое я решила передать вам после же первой встречи с вами. Не лишайте меня прав, которые я приобрела такой дорогою ценою. Если любовь есть страдание, то я сильно любила вас, Калист! Но не мучьте себя упреками; знайте, что всеми радостями этой жизни я обязана вам; несчастья свои создала я сама. За все прошлое мое горе сделайте меня счастливой навсегда. Дайте возможность бедной Камиль быть чем-нибудь в вашем будущем счастье. Дайте мне, дорогой мой, быть как бы ароматом цветов вашей жизни, слиться с нею навсегда, незаметно для вас. Вам я обязана блаженством вечной жизни. Неужели же вы не захотите принять от меня ничтожное, земное богатство? Или в вас нет великодушия? Или вы примите это за последнюю уловку отвергнутой любви? Мир без вас, Калист, потерял для меня значение. Вы сделали из меня самую суровую отшельницу. Неверующую Камиль Мопен, автора книг и пьес, от которых я навсегда отказываюсь теперь, эту бесстрашную нечестивую девушку, вы смирили и привели к Господу. Теперь я стала невинным ребенком, каким должна была быть давно. Слезы раскаяния обновили меня. Я предстану пред алтарем, приведенная к нему ангелом, мною любимым Калистом. С какой нежностью произношу я это имя, освященное моим решением. Я люблю вас бескорыстно, как любит мать своего сына, как любит церковь своих детей. Я молюсь за вас и за вашу семью, думая только о вашем счастье. Если бы вы могли понять всю прелесть покоя, какой я испытываю, уходя от всех мелких общественных интересов, как приятно мне сознание, что я исполняю свой долг, согласно вашему девизу, вы, не задумываясь, вступили бы в счастливую жизнь, ожидающую вас. Дорогой мой, общество, в котором придется вращаться вам, не могло бы, конечно, существовать без религии; отдаваясь страсти и мечтам, как прежде делала я, вы потеряете ее так же, как потеряла я. Женщина только тогда равна мужчине, когда ее жизнь делается сплошной жертвой, как жизнь мужчины должна быть беспрерывной борьбою. Моя жизнь была полна эгоизма и возможно, что на ее закате Бог послал мне вас, как вестника наказания и будущего милосердия. Выслушайте это признание женщины, слова которой послужили ей маяком к свету и привели ее на путь истины. Будьте мужественны, пожертвуйте вашей фантазией ради главы семьи, обязанностей мужа и отца! Подымите упавшее знамя древней фамилии дю Геник. И в этот век, без религии и принципа, будьте благородным человеком в полном смысле этого слова. Разрешите мне, дорогое дитя мое, ненадолго взять на себя роль матери; обожаемая Фанни не станет ревновать девушку, умершую для мира, руки которой отныне будут простираться только к небесам. Более чем когда, вам необходимы средства теперь. Возьмите же частицу моих, Калист, употребите их с пользою: это не подарок, это мое завещание. Предлагая вам пользоваться доходами, накопившимися с моих имений близь Парижа, я забочусь о ваших детях, о вашем старом бретонском доме».

– Подпишем, – сказал молодой барон к удовольствию всего общества.

Часть третья

Измена

Через неделю после свадьбы, которая, по обычаю некоторых семейств С.-Жерменского предместья, состоялась в семь часов в церкви св. Фомы Аквинского, Калист и Сабина садились в карету, сопутствуемые поцелуями, поздравлениями и слезами лиц, толпившихся у отеля Грандлье. Слышались поздравления четырех свидетелей и слуг. Слезы стояли на глазах герцогини и ее дочери Клотильды, и обеих волновала одна и та же мысль.

Бедная Сабина вступает в новую жизнь с человеком, женившимся не совсем по своей воле. Замужество состоит не из одних легких удовольствий, счастье зависит от сходства темперамента, физического влечения, сходства характеров, что собственно и делает из этого социального учреждения вечную загадку. Девушки-невесты и матери, хорошо знакомые с этой опасной лотереей, знают, какие обязанности они должны будут нести. Вот почему женщины плачут на свадьбе, тогда как мужчины улыбаются; они ничего не теряют, тогда как женщины знают, чем рискуют. Впереди новобрачных ехала баронесса. К ней обратилась герцогиня.

– Вы мать, хотя только единственного сына, но по мере возможности постарайтесь заменить Сабине меня.

На передке этой кареты сидел егерь, заменявший курьера, сзади две горничные. Четыре форейтора, в красивых мундирах (каждая карета была запряжена в четыре лошади) с букетиками в бутоньерках и лентами на шляпах; герцог Грандлье насилу мог упросить их снять ленты, дав им за это денег. Французский почтальон большею частью очень смышлен, но любит позабавиться; они взяли деньги, а у заставы опять надели свои ленты.

– Прощай же, Сабина, – говорила герцогиня, – не забывай обещания, пиши почаще. Вам, Калист, я ничего не говорю, вы поймете меня и без слов.

Клотильда, опираясь на младшую сестру Атенаис, которой улыбался виконт Жюст Грандлье, смотрела на новобрачных глазами, полными слез, и следила взглядом за каретой, исчезающей при хлопанье четырех бичей, напоминающих выстрелы из револьвера. В несколько секунд веселый поезд достиг площади Инвалидов, миновал Иенский мост, заставу Посси, дорогу в Версаль и выехал на большую дорогу, ведущую в Бретань.

Не странно ли, что швейцарские и германские ремесленники, и лучшие семьи Франции и Англии следуют одному и тому же обычаю: едут путешествовать после свадьбы. Более важные усаживаются в душную и маленькую каретку, в виде коробочки, которая увозит их. Более мелкие весело путешествуют по дороге, останавливаются в лесах, пируют в трактирах, пока не истощается запас их веселья или, вернее, денег. Моралист затруднился бы решить, где кроется больше стыдливости: в буржуазии ли, где брачная жизнь начинается в семье, вдали от света, или в аристократии, где новобрачные едут из семьи на большую дорогу, к чужим лицам? Возвышенные души стремятся к уединению и одинаково сторонятся, как общества, так и семьи. Брак по страсти можно только сравнить с бриллиантом, с лучшей драгоценностью, чувство это должно быть скрытым сокровищем сердца. Что может рассказать о медовом месяце лучше самой новобрачной? Время это, продолжающееся у одних дольше, у других меньше (иногда только одну ночь) и есть вступление в супружескую жизнь. В первых трех письмах к матери Сабина говорит, к несчастью, о том, что уже знакомо некоторым молодым новобрачным и многим пожилым женщинам. Вышедшие замуж, как Сабина, за человека с разбитым сердцем, они не сразу замечают это, но умные девушки С.-Жерменского предместья равняются по своему развитию женщинам. До замужества, воспитываясь матерями и обществом, они получают хорошие манеры. Герцогини, желающие передать своим дочерям семейные традиции, не понимают часто сами значения своих наставлений. «Такое движение неприлично», «Над этим не следует смеяться», «На диван не бросаются, а просто садятся», «Не жеманничай», «Это не принято, моя дорогая» и т. д. Строгая буржуазия несправедливо отказала бы в невинности и в добродетели таким девушкам, как Сабина, вполне чистым по мысли, но с великосветскими манерами, с гордым видом и тонким вкусом, в шестнадцать лет умеющих подчинять себе своих сверстниц. Для того, чтобы подчиниться всем соображениям, придуманным мадемуазель де Туш, чтобы выдать ее замуж, Сабина должна была пройти школу мадемуазель де Шолье. Врожденная чуткость и природные способности сделают эту женщину такой же интересною, как героиня «Мemоires de deux jeunes mariees», когда она поймет всю пустоту общественного преимущества замужней жизни, где так часто все гибнет под тяжестью несчастья или страсти.

Герцогине Грандлье.

Геранда, апрель, 1838.

«Милая мама, вы поймете, отчего не писала я вам в дороге: не соберешься с мыслями, кажется, и они убегают вместе с колесами. Но вот уже два дня, как я в Бретани, в отеле дю Геник. Красивый дом напоминает собою кокосовую коробочку. Несмотря на нежное внимание, которым окружает меня семья Калиста, я полна желанием улететь к вам, сказать вам массу тех вещей, которые, но моему, возможно поверить только матери. Калист женился на мне, дорогая мама, с разбитым сердцем, все мы знали об этом и вы не скрывали от меня всю трудность моего положения. Увы! все оказалось гораздо тяжелее, чем можно было предполагать. Сколько опытности приобретаем мы в несколько дней; удастся ли мне рассказать ее вам в несколько часов? Все ваши наставления оказались бесполезными, по одной фразе поймете вы почему. Я люблю Калиста, как будто он не был моим мужем, т. е. если бы я была замужем за другим и путешествовала бы с Калистом, я люблю его, и ненавидела бы мужа. Извольте же присматриваться к человеку, любимому так безгранично, невольно, всецело, самоотверженно, одним словом, прибавляйте наречий сколько хотите. Вопреки вашим советам, я порабощена. Чтобы приобрести любовь Калиста, вы советовали мне принять величественный вид, полный достоинства, держаться важно и гордо для того, чтобы привязать его во мне на всю жизнь. Только умом и уважением к себе приобретает женщина положение в семье. Вы были правы, конечно, нападая на молодых женщин нашего времени, которые, чтобы достичь счастливой замужней жизни, обращаются со своими мужьями слишком добродушно, слишком ласково и даже фамильярно, слишком походят на «этих женщин», как вы говорили (слово, непонятное для меня до сих пор). Женщины эти, если верить словам вашим, напоминают мне почтовых лошадей; они быстро достигают равнодушие и даже презрения.

«Не забывай, что ты одна из Грандлье», шептали вы мне на ухо. Наставления эти полны материнского красноречия. Дедалы подверглись судьбе всех мифологических сказаний. Неужели вы могли предположить, любимая моя мама, что я начну с катастрофы, которой, по-вашему, кончается обыкновенно медовый месяц наших молодых женщин?

Оставшись одни в карете, мы чувствовали себя в самом глупом положении. Сознавая всю силу, все значение первого сказанного слова, первого взгляда, растерянные оба, мы смотрели в разные стороны. Это было комично. Перед заставой он взволнованным голосом сказал мне речь, приготовленную заранее, как все импровизации. Я слушала ее с бьющимся сердцем и постараюсь теперь изложить ее вам.

– Дорогая Сабина, я хочу, чтобы вы были счастливы, а главное, счастливы так, как вы сами того хотели бы, – говорил он. – В нашем положении было бы совершенно липшее разными любезностями вводить друг друга в заблуждение насчет наших характеров и чувств. Постараемся сделаться сразу такими, какими мы были бы через несколько лет. Смотрите на меня, как на брата, а я буду видеть в вас сестру».

Все это было сказано очень деликатно. Но этот первый спич супружеской любви совсем не отвечал моему душевному настроению. Я ответила, что вполне согласна, что именно такие чувства испытываю и я. Но долго потом сидела задумавшись. После нашего объяснения во взаимной холодности, мы самым любезным образом говорили о погоде, о природе и разных пустяках. Я смеялась тихим принужденным смехом, он казался рассеянным. Когда мы выехали из Версаля, я прямо обратилась в Калисту, которого звала теперь «милый Калист», так же, как и он меня «милая Сабина», с просьбой рассказать мне события, которые чуть было не довели его до смерти и которым я обязана моему браку с ним. Он долго не соглашался. Между нами произошел маленький спор, так мы проехали три станции. Я непременно хотела настоять на своем и начала дуться. Он как бы раздумывал над вопросом, помещенным в газетах в виде вызова Карлу X: «Сдастся ли король?» Проехав почтовую станцию Вернегль и взяв с меня клятву, которая удовлетворила бы целых три династии, не упрекать его этим безумием и не относиться к нему холоднее, он описал мне свою любовь к маркизе Рошефильд. Я хочу, чтобы между нами не было тайн, кончил он! Бедный, дорогой Калист не подозревал, что его друг, мадемуазель де Туш, и вы должны были посвятить меня во все, одевая к венцу. С такой нежной матерью, как вы, можно быть вполне откровенной. Итак, мне было очень больно заметить, что он рассказывал о своей страсти скорее для собственного удовольствия, чем для того, чтобы исполнить мое желание. Не осуждайте, дорогая мама, мое любопытство узнать глубину этого горя, этой сердечной раны, о которой вы уже говорили мне. Через восемь часов после благословения священника церкви св. Фомы Аквинского ваша Сабина чувствовала себя в довольно ложном положении молодой супруги, выслушивающей от мужа признание его обманутой любви и каверзы своей соперницы. Я переживала целую драму, где молодая женщина узнает, что брак ее состоялся только потому, что ее мужем раньше пренебрегла какая-то блондинка. Из этого рассказа я узнала все, что хотела. Что именно? спросите вы. Ах! дорогая мама, какое чувство не стирает время, чего не бывает до брака и кому неизвестно все это! Калист закончил поэму воспоминаний горячими обещаниями забыть свое безумие. Каждое обещание должно быть подтверждено, несчастный счастливец поцеловал мою руку и долго держал ее в своей. Последовало другое объяснение. Это мне казалось более подходящим к нашему положению. Этому счастью я была обязана своему негодованию на плохой вкус глупой женщины, не любившей моего красивого, восхитительного Калиста. Сейчас меня зовут играть в карты. Эту игру я еще плохо понимаю. Завтра напишу еще. Расстаться с вами в эту минуту для того, чтобы быть пятой в мушке, это возможно только в Бретани».

6-е мая.

«Я продолжаю свою одиссею. Вот уже три дня, как ваши дети заменили холодное «вы» сердечным «ты». Моя belle-merе в восторге от нашего счастья и всеми силами старается заменить мне вас, дорогая мама, и как все, кто берет на себя роль заставить забыть воспоминания, она так обворожительна, что почти равняется вам. Она поняла все геройство моего поведения. В путешествии она особенно старалась скрыть свое беспокойство, боясь выразить его излишней предупредительностью. Когда показались башни Геранды, я шепнула на ухо вашему зятю: «Помнишь еще ее?» Мой муж, которого теперь я назвала «мой ангел», не имел, вероятно, представления о чистой искренней любви, потому что это незначительное ласковое слово обрадовало его несказанно. К несчастью, желание заставить его забыть маркизу Рошефильд завело меня слишком далеко. Что делать? Я люблю Калиста! Во мне португальская кровь, так как я больше похожа на вас, чем на отца. Я отдала Калисту всю себя, как отдают обыкновенно все балованным детям. Он к тому же единственный сын. Между нами, скажу вам, что если у меня будет дочь, я никогда не отдам ее за единственного сына. Довольно подчиняться и одному тирану, а единственный сын изображает из себя нескольких. Итак, мы обменялись ролями, я веду себя, как самая преданная женщина. В полной преданности есть своя опасность, теряется чувство собственного достоинства. Я возвещаю вам крушение одной из моих небольших доблестей. Достоинство это ширмы гордости, за которыми скрываются всевозможные страдания.

Что делать, мамочка?.. Вас не было здесь, я же видела пропасть перед собою. Сохраняя свое достоинство, я готовила себе холодные муки так называемых братских отношений, которые приводят обыкновенно к полному равнодушию. Какая будущность ожидала бы меня? Преданность моя довела меня до порабощения. Возможен ли выход из такого положения, покажет будущее. Теперь мне хорошо. Я люблю Калиста, люблю безгранично, слепой любовью матери, которая восхищается всем, что творит ее сын, даже когда он немного бьет ее!

До сих пор, дорогая мама, брак рисуется мне в самом чудном виде. Всю мою нежность я отдаю лучшему человеку, которым пренебрегла глупая женщина ради какого-то плохенького музыканта. Глупость ее очевидна: она должна быть самой холодной и самой глупой из дур. Я слишком добра в своей законной страсти и, исцеляя раны, я делаю их вечными для себя. Да, чем больше я люблю Калиста, тем сильнее чувствую, что умру от горя, если счастье наше рушится. Пока меня боготворит и семья, и общество, посещающее отель дю Геник. Все они имеют вид фигур, вытканных на коврах, которые встали и двигаются, как бы доказывая, что и сверхъестественное может существовать. Когда-нибудь я опишу мою тетку Зефирину, Пен-Холь, шевалье дю Хальга, барышень Кергаруэт и т. п. Здесь положительно все, включая и двух слуг, Гасселена и Мариотту, которых я надеюсь привезти в Париж, все смотрят на меня, как на сошедшего с небес ангела и вздрагивают при каждом моем слове. Так смотрят на меня все, кроме фигур за стеклянными колпаками. Моя belle-merе торжественно отвела нам помещение, занимаемое прежде ею и ее покойным мужем. Сцена эта была более, чем трогательна.

– Здесь протекла моя счастливая замужняя жизнь, – говорила она. – Пусть это будет хорошим предзнаменованием для вас, дорогие дети. Сама она перебралась в комнату Калиста».

15-е мая.

«Казалось, эта святая женщина отрешалась от воспоминаний своей счастливой замужней жизни, чтобы передать ее нам вполне. Провинция Бретань, этот город, эта семья, древние обычаи, несмотря на свои смешные стороны, которые подмечаем только мы, насмешливые парижанки, все носит отпечаток чего-то необъяснимого, грандиозного даже в мелочах, что можно определить только одним словом «священное». Арендаторы громадных владений дома дю Геник, выкупленных, как вы знаете, мадемуазель де Туш, которую мы должны навестить в монастыре, пришли приветствовать нас. Эти честные люди, в праздничных одеждах, выражали явную радость видеть Калиста опять хозяином. Мне они напомнили Бретань, феодализм и старую Францию. Это был полный праздник; не стану описывать его, лучше расскажу при свидании. Эти добродетельные малые принесли и закладную, которую мы подпишем после осмотра наших земель, заложенных в продолжение полутораста лет. Мадемуазель Пен-Холь говорила, что эти люди показывали доход с точностью, незнакомой жителям Парижа. Мы отправимся через три дня и поедем верхом. По возвращении, дорогая мама, я напишу вам опять. Но что могу сказать вам, если теперь я наверху блаженства. Напишу, что вы уже знаете, скажу, как сильно я люблю вас!

От той же и той же».

Нант. Июнь.

«В роли владелицы я боготворима своими вассалами, как будто революции тысяча восемьсот тридцатого и тысяча семьсот восемьдесят девятого года не сделали никакой перемены. Кавалькады в лесах, стоянки на фермах, обеды на старинных столах, покрытых такими же старинными скатертями, гомерические блюда на допотопной посуде, восхитительное вино в кубках, похожих на кубки фокусников, пальба из ружей и оглушительное: «Да здравствует дю Геник», бал, оркестр с трубой, в которую неистово трубит человек в продолжение десяти часов, и букеты, букеты без конца!

Новобрачные приходят просить нашего благословения. Приятная усталость, исцеление которой находишь в постели, во сне, о каком до сих пор я не имела понятия; чудное пробуждение, полное любви, лучезарное, как солнце, лучи которого светят вам и сверкают, смешанные с тысячей мошек, жужжащих что-то на старом бретонском наречии!.. Наконец, после веселого пребывания в замке дю Геник, с окнами, напоминающими ворота, с залами, в которых коровы свободно могли бы щипать выросшую тут траву, милый замок, который мы поклялись реставрировать, чтобы приезжать сюда каждый год при радостных криках молодых людей, один из которых теперь нес наше знамя, уф! Я в Нанте!..

В день нашего возвращения в дю Геник священник и мать со свечами, украшенными цветами, встретили и благословили нас, выражая радость свидания. Слезы навертываются у меня на глазах, когда я описываю вам все это. В роли владельца Калист напоминал героя Вальтер – Скотта. Все должное почтение принимал он, как будто жил сам в XIII веке. Подобно хору из комической оперы, девушки и женщины говорили: «какой у нас красивый господин!» Старые спорили друг с другом о сходстве Калиста с теми дю Геник, которых они знавали. Благородная и прекрасная Бретань, страна веры и религии! Но прогресс идет: строятся мосты, прокладываются дороги, явятся другие мысли, прощай, все возвышенное!

Крестьяне не будут такими доверчивыми и простыми, какими я вижу их теперь, когда им докажут их равенство с Калистом, если, конечно, они поверят этому! После поэмы этой миролюбивой реставрации, подписав контракт, мы покинули эту восхитительную страну, то цветущую и веселую, то мрачную и пустынную, и приехали сюда, принося наше счастье той, которой мы обязаны им. Оба мы были полны желанием поблагодарить монахиню ордена Визитации. В память Камиль Калист прибавит к своему гербу часть герба де Туш. Он возьмет серебряного орла со следующим прелестным женским девизом: «Помни обо мне!» Итак, мы отправились в монастырь Визитации, куда проводил нас аббат Гримон, друг семьи дю Геник. Он сказал, мама, что ваша дорогая Фелиситэ святая женщин. Для него она, конечно, должна быть такой, так как, благодаря только ее чудесному превращению, он сделался викарием всей епархии. Мадемуазель де Туш не хотела принять Калиста и виделась только со мной. Она переменилась, похудела и побледнела, казалось, она очень обрадовалась мне.

Скажи Калисту, – так сказала она, – что мне разрешено свидание с ним, но так поступаю я ради своей совести и послушания. Я предпочитаю лишить себя нескольких минут счастья, чем потом испытывать за них целые месяцы страдания. Ах, если бы ты знала, как мне трудно отвечать на вопросы: «о чем вы думаете?» Начальница же послушниц не может себе представить всю массу мыслей, толпящихся у меня в голове. Порой мне представляются и Италия, и Париж в связи, конечно, с Калистом, солнцем моих воспоминаний». Говорила она с той прелестной, поэтичной манерой, которая так хорошо вам знакома в ней». Я была слишком стара для ордена Кармелиток и поступила в орден св. Франциска Салийского, ради его изречений: я умерщвлю ваши мысли, вместо того, чтобы умерщвлять вашу плоть. Больше всего конечно, грешит голова. Святой епископ совершенно основательно издал строгие, ужасные правила, чтобы обуздать ум и волю, к этому именно я и стремилась. Так как голова моя самая преступная, она обманывала меня в моем сердце до того фатального возраста, когда если и выпадают минуты в сорок раз счастливее юношеских, зато позднее расплачиваешься за них в пятьдесят раз большим горем».

– Счастлива ли ты? – спрашивала она меня, с видимым удовольствием, прекращая разговор о себе».

– Вы видите меня в упоении любви и счастья, – отвечала я.

– Калист так же добр и невинен, как благороден и красив, – сказала она серьезно. – Я сделала тебя моей наследницей, ты же обладаешь не только моим богатством, но и двойным идеалом, о котором мечтала я!.. Я радуюсь тому, что сделала. Не обольщайся только чересчур, дитя мое, слишком легко досталось тебе счастье, ты только протянула за ним руку, старайся же сохранить его. Советы моей опытности пусть заплатят тебе за путешествие ко мне. Калист в настоящую минуту переживает страсть, которой ты заразила его, но не зажгла в нем. Чтобы продлить твое счастье, старайся, дитя, исправить это. В интересах вас обоих попробуй быть капризной, кокетливой, немного суровой, – все это необходимо. Я учу тебя не гнусным расчетам или тиранству, а преподаю целую науку. Между скаредностью и расточительностью существует еще экономия, моя дорогая. Умей честно приобрести власть над Калистом. Это мои последние светские слова; их я берегла для тебя; совесть мучила меня, что я принесла тебя в жертву ради спасения Калиста. Привяжи же его к себе, дай ему детей, пусть он уважает в тебе их мать… Главное, устрой так, – продолжала она взволнованным голосом, – чтобы он никогда не видал Беатрисы!..

Имя это привело нас в какое-то оцепенение, и мы, молча, смотрели друг на друга, испытывая одинаково сильное волнение.

– Вы возвращаетесь в Геранду? – спросила она.

– Да, – отвечала я.

– Помните же, никогда не ходите в Туш… – Я сделала ошибку, отдав его вам.

– Отчего?

– Туш для тебя, дитя, тот же кабинет Синей Бороды. Нет ничего опаснее, как разбудить уснувшую страсть.

Вот, дорогая мама, сущность нашего разговора. Заставив меня говорить, мадемуазель де Туш заставила много и думать. Опьяненная путешествием и увлеченная Калистом, я забыла о своем тяжелом нравственном состоянии, о котором писала вам в первом письме.

Полюбовавшись Нантом, этим чудным, восхитительным городом, посетив на Бретонской площади место благородной гибели Шарета, мы проектировали возвратиться по Луаре в С.-Назер, так как сухим путем ехали из Нанта в Геранду. По-моему, пароход хуже кареты. Путешествие в обществе положительно модная чудовищная выдумка, монополия. Три молодых, довольно красивых женщины из Нанта кривлялись на палубе, доходя до того, что я называю «кергаруэтизмом», шутка, которую вы поймете, когда я опишу вам семью Кергаруэт. Калист вел себя очень хорошо и, как настоящий джентльмен, нашел меня лучше их. Удовлетворенная вполне, как ребенок, получивший первый барабан, я нашла, что теперь-то и представился лучший случай испытать систему Камиль Мопен. Ведь не от монахини же я слушала все это. – Я надулась. Калист встревожился, на вопрос: что с тобой?… сказанный мне на ухо, я отвечала правду: – Ничего! И тут только поняла, как мало успеха имеет правда. Ложь – лучшее средство, когда требуется быстро спасти женщину или государство. Калист сделался особенно внимателен и казался взволнованным. Я повела его на переднюю часть парохода, где была навалена масса веревок, и голосом, полным тревоги, если не слез, сказала ему о своем горе, об опасениях женщины, муж которой первый красавец в свете.

– Ах, Калист, – говорила я, – в нашем союзе вроется большое несчастье. Вы не любили меня, и не вы избрали меня. Вы не остановились вкопанным, как перед статуей, увидев меня в первый раз. Своей любовью, привязанностью и нежностью вызвала я ваше чувство ко мне, и когда-нибудь вы накажете меня упреками за принесенные вам сокровища чистой, невольной любви молодой девушки. Я должна быть злой кокеткой и не нахожу для этого сил. Если бы ужасная женщина, пренебрегшая вами, была на моем месте, вы, конечно, не обратили бы внимания на этих двух невозможных женщин, которых Париж в праве причислять в разряду животных.

У Калиста, мама, навернулись слезы, и, чтобы скрыть их от меня, он отвернулся. Он увидел Нижнюю Индру и пошел просить капитана высадить нас здесь. Такие вопросы не остаются без ответа, особенно, когда приходится сидеть в плохой гостинице Нижней Индры, где завтрак наш состоял из холодной рыбы, в маленькой комнатке, какие обыкновенно изображают жанровые художники, в овна несся шум кузниц с другого берега Луары. Увидев, как удачен был этот первый опыт, я воскликнула:

– О! милая Фелиситэ!

Калист, не способный подозревать советы монахини и лукавства моего поведения, сложил чудный каламбур и прервал меня следующими словами:

– Сохраним воспоминание об этом, пришлем художника снять пейзаж.

Я так рассмеялась, милая мама, что совсем смутила Калиста, и он чуть не рассердился.

– Но, – сказала я, – этот пейзаж, эта сцена составят в моем сердце неизгладимую картину, полную неподражаемых красок.

Ах! милая мама, я так люблю Калиста, что не могу даже притвориться злой или капризной. Калист всегда сделает из меня все, что захочет. Это его первая слеза, данная мне, и насколько она дороже второго объяснения о наших правах… Женщина без сердца после сцены на пароходе сделалась бы госпожой, повелительницей, я же опять потерялась. По вашей системе выходить, что, чем больше я замужем, тем более делаюсь похожа на «этих женщин», потому что я бессильна в счастье и не выдерживаю ни одного взгляда моего повелителя. Я не отдаюсь любви, но привязываюсь, как мать к ребенку, прижимая его к сердцу, пугаясь несчастья.

От той же к той же».

Июль. Геранда.

«Ах, дорогая мама, чрез три месяца я уже знакома с мучениями ревности! Сердце мое переполнено и ненавистью, и глубокою любовью! Мне больше, чем изменили, меня не любят!.. Как счастлива я, имея такую мать, такое сердце, которому могу жаловаться и роптать, сколько хочу. Нам, женщинам, сохранившим еще что-то девичье, нам вполне достаточно сказать:

«Вот заржавленный ключ воспоминаний в вашем дворце: входите всюду, пользуйтесь всем, но берегитесь Туш!» И мы непременно пойдем туда при первом удобном случае, подстрекаемые любопытством Евы. Сколько раздражения внесла мадемуазель де Туш в мое чувство! Зачем было запрещать мне Туш? Что это за счастье, если его может разрушить прогулка, какая-нибудь бретонская конура? Чего мне бояться? Наконец, прибавьте к истории Синей Бороды желание, снедающее всех женщин, узнать силу своей власти, и вы поймете, почему я как-то, приняв равнодушный вид, спросила:

– Что собой представляет Туш?

– Туш принадлежит вам, – ответила мне моя дивная belle-merе.

– Ах, – воскликнула тетка Зефирина, качая головой, – если бы Калист никогда не ходил в Туш!

– Он никогда не был бы тогда моим мужем, – перебила я тетю.

– Значит, вам известно, что там произошло? – тонко вставила belle-merе.

– Это место погибели, – сказала Пен-Холь. – Мадемуазель де Туш натворила там много грехов и кается теперь перед Богом.

– Что ж? – воскликнул шевалье дю Хальга, – все это послужило только к спасению благородной души девушки. Аббат Гримон говорил, что она пожертвовала монастырю Визитации сто тысяч франков.

– Хотите пойти в Туш? – спросила меня баронесса, – его стоит посмотреть.

– Нет, нет! – быстро проговорила я.

«Эта маленькая сцена не напомнит ли вам страничку из какой-нибудь дьявольской драмы? Она повторилась в двадцати различных видах. Наконец, баронесса сказала:

– Я знаю, отчего вы не хотите идти в Туш, и вполне оправдываю вас.

Вы согласитесь, мама, что такой, хотя и невольный удар кинжала, вызвал бы в вас решение проверить, неужели ваше счастье так ничтожно, что может рушиться от малейшего толчка. Я отдаю полную справедливость Калисту, он никогда не предлагал мне посетить этот загородный, доставшийся ему дом. Когда мы любим, мы теряем рассудок; меня оскорбляло его молчание и его сдержанность, и я спросила как-то:

– Один ты никогда не говоришь про Туш, ты боишься его?

– Я была поймана, как все женщины, идущие на это и ожидающие потом случая, чтобы распутать Гордиев узел своей нерешительности.

Мы пошли в Туш.

Восхитительно, все артистически прекрасно! Мне нравится эта пропасть, куда так строго запрещала мне спускаться мадемуазель де Туш. Все ядовитые цветы восхитительны; сеял их, конечно, сатана, так как есть ведь цветы диавола и цветы Бога, и надо только углубиться в себя, и мы поймем, что свет творили они пополам. Сколько острого наслаждения в этой местности, где я играла уже не огнем, а только пеплом. Мне надо было узнать, все ли погасло в Калисте, и я следила за ним до мелочей. Я всматривалась в его лицо, проходя из комнаты в комнату, от одной мебели к другой, напоминая собою ребенка, ищущего спрятанную вещь. Калист был задумчив, и я мечтала уже, что победила его. Чувствуя себя вполне уверенной и сильной, я заговорила о маркизе Рошефильд, которую после происшествия с ней на скале в Круазиге зову Рошеперфид.

Наконец, мы отправились к знаменитому буку, удержавшему Беатрису, когда Калист, не желая, чтобы она досталась кому бы то ни было, бросил ее в море.

– Она должна была быть очень легка, чтобы удержаться здесь, – сказала я, смеясь.

Калист промолчал.

– Надо уважать мертвых, – продолжала я.

Калист все молчал.

– Ты сердишься на меня?

– Нет, но перестань гальванизировать эту страсть, – отвечал он.

Какое слово!.. Заметив мою грусть, Калист удвоил свое нежное внимание ко мне.»

Август.

«Увы! Я была на дне пропасти и беззаботно рвала там цветы, как бедные невинные женщины всех мелодрам. И вдруг ужасная мысль омрачила мое счастье. Я угадала, что любовь Калиста ко мне усиливается от этих воспоминаний. Может быть, он переносил на меня свою страсть к Беатрисе, которую я ему напоминала. И такая натура, зловредная и холодная, настойчивая и слабая, напоминающая собою и моллюск и коралл, смеет носить имя «Беатрисы». Видите, дорогая мама, я начинаю уже подозревать, хотя сердце мое еще полно Калистом. Не катастрофа ли это, когда наблюдательность одерживает верх над чувством, когда подозрения оказываются справедливыми?

Раз утром я сказала Калисту:

– Место это дорого мне, потому что я обязана ему моим счастьем; потому я извиняю и тебя, если ты иногда видишь во мне другую.

Честный бретонец покраснел. Я бросилась к нему на шею, но покинула Туш и никогда не вернусь туда. Ненависть, заставляющая меня желать смерти маркизе Рошефильд (конечно, от какой-нибудь грудной болезни или от несчастного случая), дала мне возможность узнать всю глубину моей любви к Калисту. Женщина эта испортила мой сон; она снится мне; неужели я когда-нибудь должна встретить ее? Ах, как права была монахиня из монастыря Визитации: Туш на самом деле роковое место – все прежние впечатления воскресли в Калисте, и они сильнее нашей любви. Узнайте, мама, в Париже ли маркиза Рошефильд, тогда я остаюсь в Бретани. Бедная мадемуазель де Туш, как раскаивается она теперь! Рассчитывая на полный успех, она одела меня Беатрисой в день свадьбы. Если бы она могла знать, до какой степени меня принимают за нашу гнусную соперницу, что сказала бы она? Но это проституция!.. Я делаюсь не я; мне совестно!.. Как страстно стремлюсь я теперь оставить Геранду и пески Круазига!»

23 Августа.

«Решительно я возвращаюсь к руинам дю Геник. Волнение мое тревожит Калиста. Или он мало знает свет, если ни о чем не догадывается, а если знает причину моего бегства, то он положительно не любит меня. Я так боюсь увидеть ужасную действительность, если стану доискиваться ее, что невольно закрываю глаза руками, как делают дети при внезапном шуме или треске. О, мама, меня не любят так, как люблю я. Правда, Калист восхитителен, но какой человек, если он только не чудовище, не был бы любезен и мил, получая все очарование первой любви молодой двадцатилетней девушки, воспитанной вами, невинной, любящей и красивой, как отзывались обо мне вам многие женщины…»

Дю-Геник. 18 сентября.

«Забыл ли он? Вот единственная мысль, не дающая мне покоя. Ах, мама, неужели каждой женщине приходится бороться с воспоминаниями. Следовало бы выдавать замуж молодых невинных девушек за неиспорченных юношей. Но это, впрочем, только обманчивая утопия; и лучше иметь соперницу в прошедшем, чем в будущем. Ах, пожалейте меня, мама, хотя бы за то, что счастливая теперь, я пугаюсь потерять счастье и цепляюсь за него, что иногда приводит к гибели, как говорила умная Клотильда. Я замечаю, что в продолжение пяти месяцев я думаю только о себе, т. е. вернее, о Калисте. Передайте Клотильде, что теперь мне часто вспоминаются ее грустные рассуждения: Счастливая! Оставаясь верна покойнику, она не боится соперниц. Дорогую Атенаис целую, вижу, что Жюст от нее без ума. Судя по вашему последнему письму, он боится, что ее не отдадут за него. Советую поддерживать этот страх, как самый драгоценный цветок. Атенаис будет госпожою, я же, боясь потерять Калиста, останусь навсегда рабою. Тысячу поцелуев, моя дорогая. Ах, если мои опасения оправдаются, Камиль Мопен слишком дорого заставит меня заплатить за свое состояние. Искренний привет отцу».

Письма эти рисуют вполне внутреннее состояние мужа и жены. Сабина смотрела на свой брак, как на союз любви; для Калиста же он был одним обязательством, и медовый месяц не совсем согласовался с правилами, принятыми обществом. Во время пребывания молодых в Бретани шла поправка и отделка дворца дю Геник известным архитектором Грендо, под наблюдением Клотильды, герцога и герцогини Грандлье. Были приняты все меры, чтобы в декабре 1838 года молодая чета могла бы приехать в Париж. С удовольствием поселилась Сабина на улице Бурбон. Ее особенно занимала мысль, как посмотрят родные на ее брак, роль же хозяйки такого дома уходила на второй план. Калист с полным равнодушием разрешил своей теще и свояченице Клотильде ввести его в свет. Они вполне оценили такую покорность с его стороны. Он занял положение, соответствующее его имени, богатству и связям. Успехи жены, как самой очаровательной женщины, развлечения высшего общества, исполнение обязанностей, зимние удовольствия Парижа – все это делало немного счастливее семью, где время от времени поднимались волнения, стихавшие, впрочем, без последствий. Счастливая Сабина забыла свои мрачные мысли, а мать и сестра объясняли холодность Калиста английским воспитанием, и страх Сабины казался теперь химерой. Наконец, беременность Сабины, но мнению многих опытных женщин, была лучшей гарантией их союза. В октябре 1839 года у молодой баронессы родился сын. Она кормила его сама и рассуждала так же, как рассуждают все женщины в подобных случаях: возможно ли не быть всецело матерью ребенка от боготворимого мужа! В конце следующего лета в августе 1840 года Сабина кончила кормить сына. В продолжение двухлетнего пребывания в Париже, Калист не был уже так невинен, как во время своей первой любви.

Калист, друзья которого были: молодой герцог Георг де Мофриньез, женатый на богатой наследнице, Берт де Сенк-Синь, виконт Савиньен де Портендюф, герцог и герцогиня де Реторэ, герцог и герцогиня де Ленонкур-Шолье и все посещающие салон герцогини Грандлье. Ему вполне стала понятна разница жизни провинции с жизнью Парижа. И у богатых людей есть тоже свои мрачные часы и свои досуги; Париж же лучше других столиц умеет развлечь, занять и рассеять их. Постоянные сношения с молодыми мужьями, оставляющими прекрасные, чистые создания ради сигар, виста, клуба и ипподрома, губили многие семейные добродетели молодого бретонца. Каждая женщина, боясь надоесть мужу, старается сама отыскать ему развлечения и гордится возвращением к ней человека, которому сама дала свободу. Как-то вечером, в октябре, чтобы избежать крика ребенка, которого отнимали от груди, Калист, но совету Сабины, отправился в театр Варьете. Давалась новая пьеса. Лакею приказано было достать место ближе к оркестру; он взял его в части зала, называемой авансценой. В первом антракте, осматривая публику, Калист увидел в одной из лож авансцены маркизу Рошефильд… «Беатриса в Париже! Беатриса в свете!» промелькнуло в голове Калиста. Чрез три года опять увидеть ее! Какое волнение испытывал Калист, который не только не забыл Беатрису, но представлял себе ее так часто в своей жене, что и та не могла не заметить этого. Ясно, что отвергнутая, непризнанная, но сохранившаяся в его сердце любовь заставляла его холодно относиться к ласкам и нежностям молодой жены!

Беатриса соединяла в себе свет, жизнь, день и все незнакомые ему ощущения, Сабина же представляла собою долг, мрак; в ней для него не было ничего загадочного. Одна сулила наслаждение, другая скуку. Это был удар молнии.

Был момент, когда благородный муж Сабины думал уже выйти из зала, но, подходя к оркестру, он увидел полуоткрытую дверь ложи и помимо воли очутился там.

Беатриса сидела между двумя знаменитостями – один литератор, другой политический деятель – Каналис и Натан. За три года маркиза Рошефильд сильно изменилась, но перемена эта делала ее в глазах Калиста еще поэтичнее и привлекательнее. До тридцати лет красивые парижанки не требуют особенных туалетов, но, перейдя фатальный тридцатилетний возраст, они прибегают к чарам и красотам наряда: он придает столько прелести и оригинальности молодости, служит достижением цели, и женщины изучают самые ничтожные аксессуары, переходя от природы к искусству. Мадам Рошефильд пережила уже все перипетии драмы, которую в истории французских нравов XIX столетия называли драмой покинутой женщины. Брошенная Конти, она, конечно, изучила в совершенстве туалет, кокетство и все искусство подобного рода.

– Разве нет здесь Конти? – спросил тихо Калист у Каналиса, после банальных приветствий, которыми обыкновенно начинаются все встречи в свете. Прежний знаменитый поэт Сен Жерменского предместья, который был дважды министром, в четвертый раз сделался оратором и теперь стремился к новому назначению, приложил палец к губам, жестом этим он объяснил все.

– Как я рада вас видеть, – вкрадчиво говорила Беатриса Калисту. – Я узнала вас, когда вы еще не видели меня, и была уверена, что вы не отречетесь от меня. Ах! зачем вы женились, мой Калист, и еще на такой дурочке!.. – сказала она ему на ухо.

Когда женщина приглашает вошедшего в ложу сесть с ней рядом и говорит ему на ухо, светские люди всегда отыщут предлог оставить их одних.

– Пойдемте, Патан! – сказал Каналис. – Маркиза разрешит мне сказать несколько слов Артезу: он там с принцессой де Кодиньян. Интересно узнать о комбинации завтрашнего заседания.

Это добровольное исчезновение дало Калисту возможность прийти в себя после испытанного волнения. У него опять кружилась голова от духов, чарующих его, и хотя ядовитых, но полных поэзии. Худая и поблекшая, с изменившимся цветом лица, с синяками под глазами, она подцветила в этот вечер свои преждевременные развалины всевозможными ухищрениями articles de Paris.

Как все покинутые женщины, она решила придать себе девственный вид, напоминая массой белой материи девушек Шотландии, так поэтично изображаемых Жироде. Светлые волосы обрамляли ее длинное лицо волнистыми локонами, напомаженные, они блестели от падающего на них света рамп. Ее лоб блистал. Бледное лицо, смоченное водой из отрубей, было чуть нарумянено, совершенно незаметно для глаз. Шарф, тонкость которого заставляла сомневаться, что люди в состоянии выделывать подобные вещи из шелка, обвивал шею, уменьшая ее длину и, ниспадая, прикрывал фигуру, искусно скрытую корсетом, – талия была верх совершенства! О позе ее довольно сказать, что труды, положенные на изучение ее, увенчались полным успехом. Жесткие худые руки скрывались под эффектными буфами намеренно широких рукавов. Она представляла смесь фальшивого блеска, шелка, легкого газа, завитых волос, ЖИВОПИСНОСТИ, СПОКОЙСТВИЯ и движения и так называемого «чего-то такого». Всем хорошо известно, в чем заключается это «что-то такое». Это соединение ума, вкуса и темперамента. Такими женщинами многие увлекаются, как игрою в карты. Вот почему подобное кокетство возбуждает в мужчине чувственность. Он говорит себе: женщина, умеющая сделать себя красивой, обладает, наверно, и другими чарами. И это верно. Бросают тех женщин, которые просто любят, и предпочитают тех, которые умеют любить. И если урок итальянца был жесток для самолюбия Беатрисы, то и она была слишком искусственна от природы для того, чтобы не воспользоваться им.

– Вам мало любви, – говорила она за несколько минут до прихода Калиста, – вас надо мучить – вот секрет для того, чтобы удержать вас. Драконы, охраняющие сокровища, вооружены когтями и крыльями!..

– Ваша мысль могла бы послужить для сонета, – говорил Каналис при входе Калиста.

Одним взглядом угадала Беатриса внутреннее состояние Калиста. Она видела следы цепи, надетой на его шею в Туше. Калист, задетый словом о жене, колебался между желанием заступиться за честь жены и боязнью оскорбить женщину, с которой он был связан столькими воспоминаниями и сердце которой, как ему казалось, все еще страдало. Маркиза заметила его колебание, слово это она бросила только для того, чтобы проверить, как сильна была еще ее власть над ним. Видя его слабость, она сама пришла к нему на помощь, чтобы выручить его из неловкого положения.

– И так, мой друг, я одна, совершенно одна во всем мире.

– Значит, вы забыли меня? – проговорил Калист.

– Вас! Да ведь вы женаты? – воскликнула она. – Это было одно из главных моих несчастий среди многих других, выпавших на мою долю после нашей разлуки. Я теряла не только любовь, но и дружбу, в которую верила, как только можно верить бретонской дружбе. Со всем, впрочем, свыкаешься, и я меньше страдаю теперь, хотя совершенно разбита. Давно не была я так откровенна. Я должна быть горда с теми, кто равнодушен во мне, сурова с теми, кто хочет ухаживать за мной, я потеряла Фелиситэ, и мне некому было шепнуть: я страдаю, поймите же, какое страдание испытывала я, когда увидела вас в четырех шагах от меня, думала, что вы не узнаете меня, и как я рада теперь, когда вы около меня… Да, – сказала она на жест Калиста, – это почти верность. Вот что значит быть несчастной! Какая-нибудь малость, одно ничтожное свидание – для них все. Да, вы любили меня так, как должен был бы любить меня тот, кто растоптал ногами все сокровища, которые я принесла ему. К моему несчастью, я не умею забывать. Я люблю, и останусь верна безвозвратному прошлому.

Произнося эту тираду, она играла глазами, придавая эффект словам, лившимся, как казалось, из души неудержимым искренним потоком. Калист молчал. Глаза его были полны слез. Беатриса взяла его руку и, сжимая ее, заставила его побледнеть!

– Благодарю, Калист, благодарю, дорогой мой! Вот искренний ответ на горе друга. Не отвечайте, уходите, на нас смотрят и вы огорчите вашу жену, если до нее случайно дойдет это наше, хотя и невинное свидание среди массы лиц… Прощайте! У меня много сил, не правда ли?..

Она сделала вид, что вытерла слезы, жест, который в женской риторике должен бы называться антитезой в действии.

– Я буду смеяться, как смеются осужденные на смерть, среди равнодушных людей, которые забавляют меня. Я встречаюсь с артистами, писателями, с которыми познакомилась у Камиль Мопен. Она, пожалуй, права: обогатить, кого любишь, и исчезнуть, говоря: «Я слишком стара для него!» Так кончают мученики. И это лучший исход, когда нельзя умереть девушкой.

Она засмеялась, как бы желая рассеять грустные впечатления, навеянные на прежнего поклонника.

– Но где же я могу видеть вас? – спрашивал Калист.

– Я скрылась в улице де Шарт, близь парка Монсо, в маленьком отеле, соответствующем моим средствам, и набиваю себе голову литературой ради собственного развлечения. Избави меня Бог от мании наших дам!.. Идите, оставьте меня, я не могу привлекать внимание света. Что подумают о нас? А, главное, если вы останетесь, Калист, я расплачусь.

Уходя, Калист взял руку Беатрисы и почувствовал второй раз какое-то странное ощущение от этого пожатия.

– Боже мой, никогда Сабина ничего подобного не возбуждала во мне, – подумал он, выйдя в коридор.

В продолжение всего вечера, Беатриса хотя и не смотрела прямо на Калиста, но искоса бросала на него взоры, которые надрывали душу молодому человеку, еще полному первой отвергнутой любовью.

Когда барон возвратился домой, роскошь его обстановки заставляла его подумать о скромных средствах Беатрисы. Он возненавидел свое богатство за то, что оно не принадлежало этому падшему ангелу. Узнав, что Сабина давно легла, он был очень доволен, что может остаться один со своими волнениями. Он проклинал проницательность любви Сабины. Женщина, боготворя мужчину, читает в его лице, как в книге. Ей знакомы малейшие движения мускулов; она отгадывает, отчего он покоен, доискивается причины его грусти, обвиняя часто себя; изучает особенно глаза, которые, но ее мнению, выражают главную мысль: любима она или нет. Калисту хорошо было известно это глубокое, наивное поклонение ему и он сомневался в возможности скрыть на лице нравственную перемену, происходившую с ним.

– Что я буду делать завтра, – думал он, засыпая и предвидя этот своего рода молчаливый допрос Сабины. Сабина по утрам и даже в продолжение дня нередко спрашивала его: – «Ты еще любишь меня?» или «Я не надоела тебе?» Милые вопросы, различные, смотря по характеру и уму женщины, и за которыми скрывается их искреннее или притворное беспокойство.

Поверхность самых благородных сердец часто мутят житейские ураганы. На следующий день Калист, хотя и любивший своего сына, несказанно обрадовался, узнав, что Сабина, заметив конвульсии у ребенка и боясь крупа, не хотела оставить маленького Калиста. Под предлогом дела барон вышел, чтобы не завтракать с женой. Он ускользнул, как узник, довольный, что может идти пешком, пройтись по мосту Людовика XYI, по Елисейским полям и позавтракать с большим удовольствием, как холостой, в одном из кафе бульвара.

Что такое любовь? Не есть ли она протест природы против ига, налагаемого на нее обществом? Или природа хочет, чтобы известный порыв жизни, самопроизвольный и свободный, был бы бурным потоком, разбивающимся о скалы противоречия и кокетства, вместо того, чтобы быть источником, спокойно текущим между берегами религии и долга? Есть ли у нее цель, когда она подготовляет эти вулканические взрывы, которых не могут избежать и великие люди? Трудно найти юношу, воспитанного более религиозно, чем Калист, непорочного и верующего, и он стремился к женщине, недостойной его, когда Провидение послало ему в баронессе дю Геник молодую девушку, аристократической красоты, умную, религиозную, любящую, привязанную только к нему, ангельской доброты, полную до сих пор еще, несмотря на брак, любовью к нему, страстной любовью, подобной его любви в Беатрисе. Может быть, в природе мужчин, даже самых благородных, сохранилась частица земли, из которой они созданы, почему их и влечет в низменному. Женщины же, несмотря на все их ошибки и безрассудства, существа более возвышенные. Мадам Рошефильд, несмотря на свое падение, принадлежала к высшему обществу; в натуре ее было больше небесного, чем земного, и куртизанка в ней скрывалась под аристократичной внешностью, но это не объясняет непонятной страсти Калиста. Возможно, что причина была в глубоко скрытом тщеславии. Есть ведь благородные и красивые люди, как Калист, богатые и воспитанные, которым надоедает, помимо их воли, брак с существом, подобным им. Натуры благородные не поражаются возвышенностью, деликатностью и всем, что есть в них самих – это дает им слишком много покоя; они стремятся к натурам низшим и падшим, как бы для признания своего превосходства над ними или просто ища похвал себе. Их занимает контраст между нравственным падением и возвышенностью чувств. Противоположности интересны: Сабина не могла беспокоить Калиста, она была безупречна, и он всеми силами своей нетронутой души стремился к Беатрисе. Если великие люди часто на наших глазах, подобно Христу, протягивают руку грешницам, то почему не поступать также обыкновенным людям? Калист дожидался, когда пробьет два часа, повторяя одну и ту же фразу: «я увижу ее». Какая поэма заключается в словах, и как часто они делают незаметными и семьсот верст. Быстрым шагом направился Калист в улицу Курсель. Никогда не видав дома, он узнал его сразу, но был остановлен внизу лестницы, он, зять герцога Грандлье, богатый и знатный, как Бурбоны, – вопросом слуги:

– Ваша фамилия, сударь?

Калист понял, что должен предоставить Беатрисе свободу принять или не принять его; он стал осматривать сад и стены, покрытые черными и желтыми линиями, которые производят дожди на штукатурке парижских домов.

Мадам Рошефильд, как почти все знатные дамы, порвав с мужем, ушла от него, оставив ему все свое состояние. Она не хотела обращаться за помощью к своему тирану.

Конти и Камиль не давали ей заметить скудость ее материального обеспечения, к тому же ее мать тоже не помогала ей. Оставшись одна, Беатриса должна была прибегнуть к экономии, довольно тяжелой для женщины, привыкшей к роскоши. Она поселилась на возвышенном холме, где расстилается парк Монсо, в небольшом старинном домике одного вельможи. Дом выходил на улицу, но перед ним был небольшой садик; платила она не свыше тысячи восьмисот франков.

Служил ей старый слуга, горничная и кухарка из Алансона, привязавшаяся к ней в ее невзгодах. Бедность Беатрисы составила бы богатство многих честолюбивых буржуа. Калист поднялся по каменным шлифованным ступенькам лестницы с площадками, уставленными цветами. В первом этаже его встретил старый лакей и проводил в комнату с двойной дверью, обитой красным бархатом, с ромбами красного шелка и золотыми гвоздочками. Шелк и бархат покрывали комнаты, по которым проходил Калист. Ковры самых строгих рисунков, драпри на окнах и гарниры на дверях, все внутри противоречью наружности дома, о котором так мало заботился владелец его. Калист ожидал Беатрису в гостиной строгого стиля, роскошь которой заключалась в простоте. Комната эта, обитая гранатовым бархатом, оживлялась бледно-желтыми шелковыми драпировками и темно-красным ковром. Окна имели вид оранжерей, так много было цветов в жардиньерках. Свет почти не проникал в эту комнату, и Калист едва заметил на камине две старых красивых вазы. Между ними блестел серебряный кубок Бенвенуто Челлини, приобретенный Беатрисой в Италии. Золоченая мебель, обитая бархатом, великолепные кронштейны, на одном из которых стояли очень интересные часы, и стол с персидской скатертью, все доказывало прежнее богатство, остатки которого так искусно были разложены здесь. На одном из кресел Калист увидел книгу, в которой блестела вся украшенная драгоценностями ручка кинжала, – символ критики. На стене в красивых рамках висело десять акварелей; на них были изображены спальни разных жилищ, куда забрасывала Беатрису ее кочующая жизнь. Откровенность изображения доходила до невероятия. Шелестя шелковым платьем, вошла страдалица; туалет ее был вполне изучен, и опытный человек понял бы, конечно, что его ожидали. Платье, сшитое, как капот, позволяло ей показать часть белой груди, было из бледно серого муара, с длинными откидными рукавами, обшитыми кружевом, из-под которых виднелись руки в других узких рукавах с двойными буфами, разделенными прошивкой и с кружевом на конце. Чудные волосы, подобранные гребенкой, выбивались из-под чепчика, сделанного из кружев и цветов.

– Уже?.. – сказала она, улыбаясь. – Точнее не мог бы быть даже и влюбленный человек. Вы пришли, конечно, сообщить мне какой-нибудь секрет?

Она опустилась на козетку, приглашая знаком Калиста сесть рядом. Случайно или, может быть, нарочно (ведь женщины обладают двойной памятью ангела и демона) Беатриса надушилась теми духами, которые употребляла в Туше при знакомстве с Калистом. Этот запах, прикосновения к ее платью, взгляд ее глаз в этой полутемной комнате – все кружило голову Калисту. Его охватывал опять тот порыв, от которого чуть не погибла Беатриса. На этот раз, впрочем, маркиза была на козетке, а не на берегу океана.

Она встала, позвонила, приложила палец к губам. Знак этот заставил Калиста прийти в себя. Он понял, что у нее не было никаких воинственных намерений.

– Антон, меня нет дома, – сказала она старому слуге, – прибавьте дров в камин.

Страницы: «« ... 1213141516171819 »»

Читать бесплатно другие книги:

Постичь тайну творчества пытались многие, но только Генриху Сауловичу Альтшуллеру удалось создать ст...
Оценка находится в основе любого инвестиционного решения, независимо от того, связано ли это решение...
«Пилигрим» продолжает цикл архивной прозы Натальи Громовой, где личная судьба автора тесно переплета...
Правильная стратегия – основа основ успеха любого бизнеса. Но разрабатывать стратегию можно по-разно...
38 коротких эссе, собранных в этой книге, позволят заинтересованному читателю по-новому взглянуть на...
Почему одни компании процветают, а другие – нет? Майкл Хаммер, всемирно известный бизнес-гуру и авто...