Шекспир Балашова Виктория

Глава 12

Возвращение. 1612 год

Шло время, а он так и не уезжал надолго из Лондона.

— Да, уехать из Стрэтфорда было гораздо проще, чем туда вернуться, — размышлял Уильям, — никто не заставляет меня бежать отсюда. И скука, конечно, там будет во сто крат сильнее. Почему же я словно жду какого-то знака, который бы меня подтолкнул к последнему шагу? Смерть сына, матери, рождение внучки — ничего в итоге не значило. Я обещал себе ездить домой чаще и не выполнил данного обещания.

Мысль о том, чтобы все-таки послушать Джеймса и не пытаться уехать, Уильям упрямо отвергал. Ему нравилось сидеть в Стрэтфорде на втором этаже у окна с видом на огромный сад гораздо больше, чем сидеть на втором этаже дома в Лондоне с видом на такой же дом напротив. Прогулкам вдоль Темзы он предпочитал прогулки вдоль Эйвона. А уж Тауэр, на который постоянно натыкался его взгляд, наводил исключительно на страшные, неприятные думы.

В Оксфорде Уильям появлялся все реже. За последние три года Мэри успела родить двоих детей. На этот раз они, в самом деле, были детьми Джона, который стал мягче и приветливее, чем раньше, и только что не боготворил свою жену. Уильяму не хотелось мешать установившейся семейной идиллии. Изредка он навещал сына, который обожал крестного и с удовольствием ходил с ним на прогулки.

Писать Мэри прекратила — целыми днями она возилась с маленькими детьми, стала меньше читать и, как она выражалась, «идеи перестали приходить в мою голову, заполненную криками младенцев». Под именем Франса Бомонда Джеймс выпустил еще один спектакль, а после, сидя за кружкой пива в любимой таверне, они с Уильямом решили несчастного Франса похоронить.

— Представляешь, мы объявим, что идет последний спектакль рано ушедшего от нас господина Бомонда, тридцати трех лет от роду. Публика всплакнет и повалит в театр.

Уильям отдал две пьесы, шедшие под именем Франса, Ричарду, предупредив, чтоб тот был наготове.

— Скоро мы объявим, что автор умер. Так что можешь подготовить тираж заранее, а потом сразу же выложишь книжки в магазине. Некоторое количество точно разметут под впечатлением его неожиданной смерти.

Филд поблагодарил друга, опять что-то буркнув про сонеты, которые никак не давали ему спать спокойно. Уильям перестал на эти фразы обращать внимание, не считая эту тему более или менее интересной для обсуждения. Вопрос с сонетами был закрыт для него раз и навсегда.

Как и обещал Джеймсу, Уильям написал три сказки. Сначала Джеймс боялся, что зрители не воспримут новые пьесы Шекспира, слишком уж они не походили на то, что он писал ранее. Но красивые, волшебные сюжеты вызвали восторг у публики. Критики тоже не остались в стороне и писали, что автор с таким огромным опытом вполне может себе позволить подобные экзерсисы. «Шекспир — уникальный драматург, — писал один из любителей театрального искусства, — ни одна его пьеса не проваливалась на сцене!»

Сам Уильям причины своего успеха понять не пытался. Он, как и прежде, считал, что не пишет ничего выдающегося.

— Сказки хороши, — соглашался он, — но я ничего особенного не сделал. Все они существовали раньше. Я лишь нашел удачные сюжеты и переработал их для театра.

Последнюю пьесу-сказку он назвал своим прощальным словом, которое он говорит со сцены зрителю. «Буря» и вправду получилась прекрасно: на сцене возводились сложные декорации, изображавшие остров, актеры, игравшие роли духов, действительно, словно парили в воздухе, а их голоса неведомым образом «шуршали». Крушение корабля в море каждый раз вызывало гром аплодисментов.

Но «попрощаться» Уильяму толком не удалось. Джеймс умолял написать для него новую историческую драму, которую хотел видеть в театре король.

— Кто ж напишет лучше, чем ты? — заламывая руки, вопрошал он Уильяма. — Ты столько их написал! Чего тебе стоит написать еще одну. Последнюю, так и быть.

— Тебе сложно отказать. Ты же все равно уговоришь. Раз ты решил, что выполнять заказ буду я, значит, по-другому не будет.

— Ты умеешь писать такие вещи. Я бы и рад предложить новому автору. Но сколько мы с этими историческими драмами попадали впросак, когда их писал не ты? Вечно напишут то, что потом перечеркнет цензура.

— Мои пьесы тоже исправляли и выбрасывали целые куски.

— Да, бывало. Но их не запрещали показывать. Что-то просили убрать, но в целом, согласись, ты у нас никогда не пытался выступать против власти. Потому мы и королевский театр, что основной автор, которого ставим, — Уильям Шекспир. И вот, нам снова король оказывает доверие. Кому я поручу такую пьесу? Тут необходимо чутье, опыт работы именно с историческими хрониками.

— Ты же сам мне говорил, что я мало читаю? И у меня в пьесах много ошибок?

— Говорил. Но критика другу никогда не будет лишней. Это не значит, что ты не умеешь писать исторические драмы. И в этот раз я даже не настаиваю на том, чтобы ты прочел больше, чем тебе самому требуется. Работай как обычно. Всех это устраивает.

— У тебя есть идеи, про кого должна быть пьеса? Какое время описывать?

— Все равно. Главное, чтобы без намеков на свержение короля с престола и прочих невоспринимаемых цензурой вещей.

Уильям обещал подумать и дома сел перелистывать толстые тома исторических хроник, с помощью которых чаще всего и продумывал сюжеты для пьес. Задание короля ему было не по душе, но, начав работать, он позабыл на время о своих душевных метаниях. Пьесу следовало закончить как можно скорее. Король не любил долго ждать выполнения своих приказов.

Уильям писал хоть и редко, но очень быстро. Если уж он находил понравившийся ему сюжет в поэме, легенде, древних преданиях, то садился за стол, и перо стремительно начинало летать над бумагой. Джеймса всегда поражала такая скорость письма. Стоило Уильяму только захотеть написать новую пьесу, как через месяц она лежала перед Джеймсом.

— Ты вполне способен писать двенадцать пьес за год, — упрекал Джеймс Уильяма в лености, — когда-то ты писал по три. Теперь одну. При твоих способностях такое расточительство никуда не годится.

Но Уильям знал, что главное — найти сюжет, который захотелось бы описывать. А искать такой сюжет можно все двенадцать месяцев в году. Некоторые казались ему слишком примитивными, другие были переписаны многократно, третьи не удивляли, четвертые не смешили, а пятые не вызывали слез. Истории королей изобиловали свержениями с трона, заговорами и отравлениями. По большому счету выбор был невелик.

В молодости Уильям считал, что сюжетов полно. Он с головой погружался в приключения героев, не успевая описывать одних, как тут же появлялись другие, еще более достойные внимания. Но и тогда он быстро понял, что творчество — это не столько порыв, сколько работа, порой так же надоедающая, как любая иная.

Для новой пьесы главным героем в итоге был выбран Генрих Восьмой. История его развода с Екатериной и женитьба на Анне Болейн и стала основой сюжета. Но, несмотря на то, что все необходимые приготовления для написания пьесы Уильямом были произведены, он чувствовал такую усталость, что никак не мог заставить себя писать так же быстро, как и всегда.

— Я собираюсь поехать в Стрэтфорд, — сказал он Джеймсу, — не беспокойся. Я не подведу тебя и пришлю пьесу как можно скорее.

Уильям засел в своей комнате второго этажа в родном городе и принялся за работу. Он заставлял себя писать каждый день, исписывая назначенное количество строк. В Стрэтфорде он не ощущал былого вдохновения, но усталость не окутывала его тело так сильно, как в Лондоне, и он надеялся закончить к сроку.

В новой пьесе Уильям то тут, то там вставлял ремарки, которые могли бы быть полезными при постановке спектакля. Он не был уверен, что вернется помогать Джеймсу, как он делал это прежде. Пояснения, конечно, отвлекали от основного действия, но Уильям твердо решил довести дело до конца, подробно описывая, что имеет в виду в каждой важной сцене.

Конец Уильям дописывал, совсем выбившись из сил. В Стрэтфорде скука сменила усталость, и он хотел наконец-то закончить пьесу и отправить ее в Лондон. Уильям не пожалел красок, описывая рождение Елизаветы. Речь Генриха на ее крестинах была напыщенной и полна счастливых прогнозов на будущее правление юной принцессы. В ту же речь он вставил и слова о преемнике Елизаветы, нынешнем короле Якове. С отвращением перечитав после написанное, Уильям не стал ничего исправлять.

Пьеса о Генрихе отправилась в Лондон к ждавшему ее с нетерпением Джеймсу. Он был в восторге. Но так просто оставить Уильяма в Стрэтфорде он не мог себе позволить. Джеймс видел, что в этот раз его друг всерьез решил не возвращаться. Он по-прежнему считал такое решение неверным и до конца непродуманным. Поэтому Джеймс написал Уильяму письмо с просьбой вернуться, использовав все красноречие, на которое был способен.

«Уильям, — писал он, — без тебя постановка не состоится. Несмотря на ремарки, которые ты любезно вставил в текст, требуется твое присутствие в Лондоне. Мне все равно необходимы разъяснения по многим сценам. Писать друг другу письма мы не сумеем — король помнит про заказанную пьесу, и мы должны торопиться с постановкой спектакля».

Далее Джеймс хвалил Уильяма за прекрасную речь Генриха, в которой автор сумел отдать должное не только любимой народом Елизавете, но и теперешнему королю. Джеймс не скупился на красивые слова, решив любым способом вернуть Уильяма в Лондон. В письме он воздавал должное и оригинальному сюжету, и прекрасно выписанным героям, и глубокому понимаю исторического момента, и, естественно, языку, которым все это было написано.

Уильям только усмехнулся, прочитав длинное послание друга. Он прекрасно понимал, что пьеса не стоила и части того, что про нее писал Джеймс. Вымученная от начала до конца, она не вызывала у Уильяма никакого желания продолжать работать с ней дальше. Тем не менее, через пару дней он засобирался в Лондон.

— Отец, ты же хотел остаться, — удивилась Джудит, которой в присутствии Уильяма всегда дышалось чуть легче, — ты говорил, что твой друг сам справится с постановкой.

— Так и есть, — кивнул Уильям, — он справится. Но, понимаешь, иногда нужно сделать вид, что от тебя действительно что-то зависит. Раз Джеймс написал такое письмо, я должен в последний раз пойти ему навстречу и поприсутствовать на репетициях.

— Но у тебя уже был последний раз, когда ты ставил «Бурю». Ты говорил, что прощаешься с театром, — Джудит была готова разрыдаться, представив себе, что снова надолго останется одна с полубезумной, больной матерью.

Уильяму искренне было жаль дочь. Сестра мало чем могла помочь Джудит, занимаясь собственным семейством. Вся надежда Джудит была на отца, который каждый год обещал остаться в Стрэтфорде насовсем.

— Я знаю, что подвожу тебя. Я прекрасно помню о своих обещаниях не покидать тебя, — Уильям приобнял дочь, — поверь мне еще раз. Пьеса про Генриха — это не прощание с театром. Ты права, я с ним уже попрощался. Это заказ самого короля, не более того. Я выжал из себя все, что мог, Джудит. У меня не осталось ни слов, ни вдохновения, ни желания писать. Генрих дался мне тяжело. И силы окончательно меня покидают. Так что не сомневайся, я скоро вернусь.

В Лондоне Уильям убедился, что Джеймс вполне справился бы и без него. Шекспир сидел на репетициях молча, лишь изредка отвечая на вопросы Джеймса, которые тот задавал ему, чтобы привлечь внимание к действию, разворачивавшемуся в тот момент на сцене.

— Тебе все это неинтересно, — сказал ему после Джеймс, — я вижу, что тебе самому неинтересна твоя пьеса. Я согласен, в этот раз ты угодил королю так, что стало слишком сладко. Перестарался.

— Я не старался. В этом все и дело, — откровенно ответил Уильям, — нашел сюжет, думал, что дальше дело пойдет, как всегда, быстро. Но не получилось. Я вымучивал каждое слово, каждую фразу. Я знал, что должен дописать, раз обещал тебе выполнить заказ. В конце силы иссякли окончательно.

— В этом и состоит талант! — воскликнул Джеймс. — Писать гениально, даже если кажется, что пишешь плохо! Уильям, я тобой восхищаюсь! И ты хочешь удалиться в Стрэтфорд и бросить сочинять пьесы? Да то, что ты умеешь, не умеет никто. Второго такого автора, пишущего для театра, в Лондоне нет. Во всей Англии нет!

— Ты не добавил: на всей земле, — горько усмехнулся Уильям.

— Про всю землю не знаю. Я не господин Дрейк, путешествовавший по морям и океанам во славу Англии и королевы. Хотя подозреваю, что в других странах, узнай они про твои пьесы, тоже начали бы их срочно ставить.

— Джеймс, не пытайся меня уговорить остаться. Я обещал Джудит. Конечно, не впервые. Но сколько можно давать своим детям обещания и не выполнять их. Я выполнил свой долг перед зрителями, театром, перед тобой, в конце концов. И даже перед Ричардом Филдом, который имеет возможность печатать мои пьесы первым. А перед детьми я свой долг не выполнил и наполовину. И не говори мне сейчас о деньгах. Да, они обеспечены, но в мире существуют и другие обязанности, которые необходимо успеть выполнить прежде, чем умрешь.

— Опять ты за свое. Что за любимая тема — смерть. У тебя столько лет впереди. Успеешь и пьесы написать, и долг выполнить.

— Откуда мы знаем, сколько нам осталось? Нельзя слишком торопиться, но нельзя и опоздать. А я и так уже во многом опоздал.

— Неужели, Уильям, ты жалеешь, что стал актером и приехал в Лондон?

— Ты меня об этом спрашивал, мой друг. Жалеть ни о чем содеянном нельзя, если ты не совершил никаких совсем ужасных преступлений. Когда я уезжал, то был уверен, что иначе поступить не могу. В Стрэтфорде и теперь живется не намного лучше, чем тогда. Но и в Лондоне я проживаю день за днем без особого смысла и без желаний. В Стрэтфорд меня зовут обещания, которые я дал детям. Сыну, когда тот умирал, Сьюзен после рождения внучки, Джудит. Меня зовут дети и внучка, с которыми я не жил столько времени.

— Вы близкие люди? Вы понимаете друг друга?

— Пожалуй, нет. Мы не близки, и нам сложно разговаривать о чем-либо кроме хозяйства, маленькой Элизабет, больной матери или о том, что выросло в саду. Там мне будет не хватать тебя и Ричарда. Надеюсь, вы сможете изредка навещать меня.

— Эту просьбу я от тебя слышал. Не надейся, что я про нее забуду. Ладно, пока впереди премьера. Костюмы у актеров будут получше, чем у настоящих королей. Декорации — красивее, чем настоящие дворцы и замки.

— Не перестарайся. Зритель не должен отвлекаться от сюжета, разглядывая очередное платье. Потом никто и не вспомнит, о чем шла речь в пьесе, — улыбнулся Уильям.

— Ты же сказал, что пьеса тебе не удалась. Не вспомнят, и не надо. Зато расскажут, какой это был прекрасный спектакль.

— И то верно. Слушать там нечего. Пусть смотрят.

Несмотря на все, о чем он говорил с Уильямом, Джеймс надеялся, что Шекспир изменит свое мнение. Пьеса, может, была и не лучшим его творением, но и вовсе не такой уж плохой, как это представлял автор. Поэтому Джеймс старался сделать спектакль, которому не будет равных. Уильям увидит, что опять написал удачную пьесу, и забудет свои горькие слова.

Наступал июль, а с ним и день премьеры. Актеры лихорадочно повторяли слова, Джеймс, игравший Генриха, патетически вскрикивал, что ничего не готово и спектакль провалится, Уильям наблюдал за суматохой со стороны. Но дух театра не мог не оказывать на него влияния. И он тоже чувствовал, как быстрее бьется сердце, охваченное предпремьерным волнением.

После премьеры предстоял спектакль перед королем. Ну а пока зрелищем должны были насладиться его подданные. Несмотря на стоявшую в Лондоне жару, билеты были раскуплены. Имя автора гарантировало зрителям хорошее зрелище, способное развеять летнюю скуку оставшейся в городе публики.

И вот Уильям, пристроившись в боковой ложе, приготовился смотреть на собственное произведение, совершенно не приводившее его в восторг. Костюмы актеров впечатляли, Джеймс не соврал. В какой-то степени они выглядели даже вычурно и помпезно, но зрителей это, видимо, не смущало.

В одной из сцен Генриха приветствовали салютом из пушек. Джеймс подготовил для зала сюрприз — пушки палили, как настоящие, выплевывая в воздух загоравшуюся настоящим огнем бумагу. Огонь, едва вспыхнув, тут же гас, но впечатление салют оставлял сильное.

Вдруг Уильям почувствовал запах дыма. Зрители тоже почуяли неладное, а некоторые показывали пальцами куда-то вверх. Уильям посмотрел на соломенную крышу и с ужасом увидел, что она вся объята пламенем. Публика в ужасе побежала к выходу. Заигравшиеся актеры, заметив, что происходит в зале, тоже обратили свой взгляд наверх…

— Ничего не осталось от театра, — причитал вечером Джеймс, — ничего! Сгорел дотла.

— Никто из людей не сгорел, вот что важнее, — отметил Уильям, — в такой толпе всякое могло произойти.

— Но театр-то сгорел! — не сдавался Джеймс. — Придется отстраивать здание заново.

— Зато премьера прогремела на весь Лондон. Ричард сказал, что его друзья только и говорят о пожаре в «Глобусе» во время премьеры пьесы Шекспира. Никакие костюмы и декорации не наделали бы столько шума.

— М-да, переборщил я немного с этими пушками, — признал Джеймс, — тебе специально не говорил про них. Думал, увидишь, как они палят, ахнешь.

— Я ахнул. Ты своего добился. Надеюсь, что у короля ты эту сцену повторять не станешь.

— Спалить королевский дворец? Нет, этого мне не простят. Отправят в Тауэр, а то и сразу голову отрубят или четвертуют.

— Самое ужасное, что никто не услышал последние слова Генриха. Такая речь пропала! Если бы я знал, что на залпе из пушек все и закончится, то и стараться бы не стал выписывать финал. Джеймс, ты испортил все впечатление от пьесы, — продолжал смеяться над другом Уильям, — поэтому дело не в Тауэре, а в концовке. Король должен услышать посвященные ему строки.

— Услышит, — пообещал Джеймс, — все равно пушки сгорели вместе с театром. Остались только костюмы, которые были на выбегавших из здания актерах.

— Честно тебе скажу, это лучшее, что было в спектакле. Сохранилось главное: актеры и их костюмы. Не переживай.

Король остался спектаклем доволен. Слухи о пожаре дошли и до него. После представления он пообещал помочь «слугам Его Величества» построить здание заново.

— Финал сработал, — довольно заметил после этого Джеймс, — получим немного денег от короля и построим нечто совершенно невообразимое. Другого такого театра в Лондоне не будет. Так что, Уильям, придется тебе опять задержаться в столице. Куда ж мы без тебя?

— Ты ошибаешься. Именно теперь-то я точно уеду. «Глобус» сгорел, а с ним и прошлое. Новый театр пусть строят молодые. Я ждал знака свыше и дождался. Куда уж яснее и понятнее? Наш театр исчез, Джеймс. Он испарился, словно его и не было. А твой залп из пушек был дан в его честь. В честь нашей с тобой дружбы и лет, проведенных на той, старой, сцене…

В этот раз Джеймс понял, что все серьезнее некуда. Уильям собрал вещи и сдал квартиру, переехав на несколько дней к Ричарду. Джеймс тоже звал Уильяма к себе, но Уильям был уверен, что тот начнет опять уговаривать его остаться, призывая себе на помощь все красноречие, на которое был способен.

Ричард уговаривать не пытался. Он, конечно, бормотал, что ему непонятно, как может Уильям хотеть все бросить, будучи на пике славы. Марта молчала, бросая укоризненные взгляды на мужа. Она с самого начала была на стороне Анны и поэтому радовалась, что Уильям взялся за ум и решил вернуться к семье.

В Стрэтфорде Уильям никого не предупреждал о своем приезде.

— Сколько раз я им говорил, что вернусь, — объяснял он Филду, — сейчас просто приеду и буду там жить, ничего не объясняя и не обещая.

— Так правильнее, — кивнул Ричард, — опять же не отрежешь себе путь назад, если захочешь сбежать из стрэтфордской дыры.

Сначала Уильям опять думал начать убеждать Ричарда, что его намерения тверды, как скала, но промолчал. «К чему убеждать других, когда в первую очередь необходимо убедить себя, — подумал он, — вдруг сяду через год в телегу и в Лондон!»

— Так и есть, — произнес он вслух, — путь назад всегда должен оставаться открытым.

Марта опять кинула на Ричарда испепеляющий взгляд и влезла в разговор:

— Анна-то как будет рада, если вы проведете остаток дней вместе.

Уильям вздрогнул:

— Анна болеет. Ей все равно, буду ли жить с ней в одном доме или нет.

— Ей не все равно. Она, конечно, чувствует, когда любимый муж находится с ней под одной крышей. И девочки будут довольны.

— Девочки — да. Особенно Джудит меня ждет. Ну и маленькая Элизабет, — с теплотой сказал Уильям.

— Джудит все никак не выйдет замуж? Ты там подыщи ей достойного жениха. Годы идут. Ей сколько? Двадцать пять?

— Двадцать семь.

— Много, — припечатала Марта, — засиделась.

— Ты о своих дочках печалься, — вмешался Ричард, — у них такого приданого, как дает Уильям, не предвидится.

— А кто виноват? Ты, Ричард, обделил своих детей. Чего ты добился в жизни? — Марта начала сыпать упреками.

Уильям встал и вышел на улицу. Он пошел медленно, толком не осознавая куда, глядя по сторонам. Он прощался с городом, который принял его когда-то сразу, не заставив ни страдать, ни унижаться. С городом, который подарил ему большую любовь, который сделал его богатым. С городом, в котором навсегда останется жить образ молодой Элизабет и королевы Елизаветы. С городом, в котором остаются друзья, поддерживавшие его, сочувствовавшие и радовавшиеся вместе с ним. Он шел вдоль Темзы, оглядываясь на оставшийся позади грозный Тауэр, свернул к мосту, возле которого на другом берегу Элизабет впервые назначила ему встречу в карете.

Уильям подошел к театру. Точнее, к тому, что от него осталось. Неподалеку виднелась таверна, в которой они провели столько часов с Джеймсом.

— Осталось навестить Эдмунда, — произнес Уильям и пошел обратно через мост, в сторону кладбища.

— Я все-таки уезжаю, — обратился он к брату, присев рядом с могильной плитой, — не знаю, когда смогу снова навестить тебя. Но я нужен им там, в Стрэтфорде. А ты будешь жить в моей памяти, как и этот город, как все те, кого я покидаю. До свидания, Эдмунд. Ведь мы увидимся скоро, уверен.

Уильям вернулся к дому Филда.

— Ну вот и все. Финал, — сказал он, глядя на собор Святого Павла, — история закончилась там, где начиналась…

Постепенно он привыкал к размеренной жизни в Стрэтфорде. Иногда он писал письма Джеймсу, Ричарду и Мэри. Порой брался за пьесу, которую начал писать в юности, пытаясь достоверно описать события своей жизни. Но чаще сидел у окна, глядя на любимый сад.

Анна при нем ругалась с Джудит реже, и все же ее резкий, громкий голос порой достигал его ушей. В такие моменты Уильям спускался вниз и выходил погулять. Джудит постоянно боялась, что он не выдержит и уедет. Он возвращался к ужину, улыбался дочери и видел в ее глазах облегчение.

На улице с ним почтительно здоровались горожане, всячески показывая уважение одному из самых богатых жителей Стрэтфорда.

«Я вернулся сюда героем, — писал Уильям в письмах друзьям, — все меня почитают, считая, что я добился многого в жизни, сумел заработать деньги. Они зовут меня разбирать местные дрязги и ссоры. Прислушиваются к моему мнению по всяким пустячным проблемам, возникающим время от времени в городе. Кто-то кому-то задолжал денег, отрезал кусок лишней земли и тому подобная ерунда.

Моя дочь Сьюзен тоже недавно попала в такую историю. Я ходил с ней в суд. Представь, ее оклеветали. Якобы Сью изменяет мужу. Уж я ее знаю. Она не такая женщина. Пришлось призывать негодяя, распускавшего сплетни, к ответу. Церковный суд мы выиграли. Клеветника отлучили от церкви. Такие вот тут происходят нелепые происшествия…»

Уильяма приглашали в гости, считая за честь видеть его за столом на разного рода празднествах. Если он принимал приглашение, то откровенно скучал, стараясь избегать досужих разговоров с соседями по столу. Совсем не ходить никуда он себе не позволял из-за Джудит. Сьюзен объяснила отцу, что младшую дочь надо активнее выводить в свет, чтобы хоть как-то пристроить ее замуж. И Уильям внял просьбе и повсюду являлся под руку с Джудит.

Джеймс в своих письмах упорно склонял Уильяма к написанию новой пьесы, рассказывал, как идут дела со строительством нового здания театра, передавал приветы от актеров. Ричард писал о семье, подробно описывая успехи или неудачи каждого ребенка, писал про то, что типография дает плохой доход, книг покупают мало, «и вообще скоро все разучатся читать, в чем винить надо театры, ярмарки и прочие увеселения».

Мэри в каждом письме звала в гости и описывала, как растут дети. Иногда к ее письмам прикладывал записочку от себя и Джон. Он, в свою очередь, отчитывался о финансовых успехах, давал советы Уильяму, тщательно перечисляя изменения в ценах на землю, дома и продукты.

К концу года Уильям привык к такому времяпрепровождению, и обратное бегство в Лондон казалось совсем уж невероятным событием. Он начал вникать в дела и даже принимал в них посильное участие. К нему привыкли жители Стрэтфорда, ценили его продуманное мнение и все чаще обращались за помощью.

Уильям вряд ли смог бы назвать свое настроение хорошим. Скорее он существовал в предложенных обстоятельствах, подстраиваясь под них по мере возможности. Усталость, сопутствовавшая ему в Лондоне, в последнее время сменилась апатией. Да и с чего было бы уставать? Если он и писал продолжение своего жизнеописания, то изредка, когда вдруг возникала охота взять лист бумаги и привычно начать выстраивать сюжет. В доме убирала и готовила Джудит, отказываясь от всякой помощи. Дела, по которым к нему обращались горожане, случались нечасто и отнимали немного времени.

Уильям постепенно начал с удивлением вспоминать свою предыдущую жизнь, заполненную событиями, переездами, творчеством. Словно была проведена черта между тем, что было, и тем, что есть сейчас.

«Когда нет желаний и не к чему стремиться, то жизнь заканчивается, — писал он Мэри, — она не заканчивается тогда, когда ты умер физически, а тогда, когда в тебе умирают мечты и исчезают цели. Я удивляюсь самому себе. Как раньше я мог хотеть учить роль, выходить на сцену, писать пьесу? Теперь вокруг меня люди, которым нужно от жизни немного. А мне не нужно даже и того, что необходимо им. Иногда я часами могу смотреть на сад, на опадающую листву, на шуршащие от ветра ветки деревьев. Бывает, я весь день не выхожу из дома, точно как моя жена Анна, которая лежит в спальне на первом этаже…»

Мэри в ответ пыталась его приободрить, но ее собственная жизнь протекала хоть и более насыщенно, но не более интересно. Она переживала, что не смогла писать дальше, что Франс Бомонд и в самом деле умер в ее душе, успев написать всего две пьесы. Она печалилась от того, что располнела, что порой не заходит в таверну неделями, сидя дома и нянькаясь с детьми. Мэри не настаивала на приезде Уильяма в Оксфорд, потому что боялась разонравиться ему. Она писала, что уже не является для него таким интересным собеседником, как раньше, забросила книги и не следит за приездом театров в Оксфорд на гастроли.

— Отец, в Стрэтфорд на гастроли приехал театр из Лондона, — как-то сообщила Уильяму Джудит, — мы пойдем смотреть спектакль?

Уильям, обещавший как можно чаще выводить младшую дочь в свет, согласился. Он только надеялся, что в Стрэтфорд не приезжает «Глобус». Встречаться с давними друзьями он был не готов.

Приехавший театр был Уильяму знаком. В Лондоне он располагался недалеко от театра Джеймса. Некоторые актеры его узнали, спрашивали, как он тут оказался.

— Я вернулся в свой родной город, — объяснил Уильям, — здесь всегда жила моя семья.

— Тебе не скучно? Не тянет обратно в Лондон? — интересовались они.

— Нет, — искренне отвечал Уильям, — я вполне доволен своей жизнью.

Он смотрел спектакль с замирающим сердцем, опасаясь обнаружить в душе те же чувства, что обуревали его в молодости. Но ничего не шелохнулось, не заставило задуматься или хотя бы откликнуться на предложение актеров провести с ними вечер.

«Вот так, Джеймс, — написал он в тот день, — театр перестал быть для меня тайной, загадкой, чем-то манящим и притягивающим. Я смотрю на сцену и понимаю, как они там все это делают, как будет развиваться действие, чем закончится спектакль. Мне точно так же неинтересна жизнь, потому что финал в той же степени предсказуем. Я думал, что захочу бежать, что спектакль пробудит во мне былые страсти и желания. К сожалению или к счастью? Ничто не дрогнуло и не заставило двигаться, меняться…»

Дочери довольствовались тем, что отец был рядом. Они не докучали ему расспросами, беседами о его настроении. Иногда Сьюзен спрашивала, что он делает. Уильям отделывался общими фразами, не уточняя, что порой просто сидит у окна. С Анной Уильям старался не видеться и не разговаривать. Если они встречались друг с другом на кухне или в гостиной, Уильям отводил глаза в сторону, а она бормотала себе под нос что-то невразумительное.

Однажды в разговоре со Сьюзен всплыл вопрос о написании Уильямом завещания. До этого он не задумывался об оформлении своих дел на случай смерти. Сьюзен, предварительно посовещавшись с мужем, решилась ему напомнить о необходимости подумать о завещании заранее.

Уильям пообещал заняться этим вопросом. И на самом деле стал размышлять о том, что и кому он мог бы передать по наследству. Он договорился о встрече с человеком, который помогал оформить завещания практически всем зажиточным жителям Стрэтфорда, и составил список тех, кому бы хотел оставить часть своего состояния.

«Часто люди думают, что отдалились от дел, а оказывается, что только сменили одно на другое[7], — излагал он в очередной раз свои мысли Джеймсу, — Сьюзен озадачила меня просьбой подготовить завещание. С одной стороны, я подумал, как это жестоко — оповещать человека о его грядущей смерти таким прямолинейным способом. Ты так не считаешь, Джеймс? Завещание — это документ, по которому ты обязуешься умереть так или иначе, рано ли поздно. По мнению родственников, лучше рано…

Я составляю список близких мне людей, которым хотел бы что-нибудь оставить. Ты в него включен. Возрадуйся! Нотариус посоветовал особенно тщательно подойти к распределению благ среди родственников. Как он сказал, чтобы никто не обиделся и не остался обделенным. Великая справедливость! Заработанные мною за всю жизнь деньги я еще и обязан распределить справедливо, никого не обидев.

Поверь, написать десять пьес гораздо проще, чем составить одно-единственное завещание. Что, например, оставить Анне? Кто знает, может, она умрет позже. Она постоянно лежит в спальне. Может, ей завещать кровать?»

В ответ на это письмо Уильяму пришел ответ, исполненный сарказма: «Если у тебя хватает сил и фантазии писать завещание, то ты прав, можно было б потешить публику и написать новую пьесу. Несмотря ни на что, я рад, что в завещании нашлась строчка и для меня. Но главным твоим наследством я считаю твои пьесы, которые по сей день ставит театр «Глобус». А более мне ничего не надо. Кольцо в твою память я буду носить и без упоминания моей фамилии в таком важном документе.

Оставь Анне кровать, оставь! Больные люди не любят, когда их переносят с места на место. Пусть лежит, где лежала.

Не забудь про Филда. Он вечно нуждается в деньгах, но не пытайся обеспечить всю его семью. Завещай кому-нибудь свою шпагу. Я на нее не претендую. У меня есть своя…»

Уильям смеялся, когда читал письмо друга.

— Почему бы и нет? — сказал он, закрыв письмо. — Подойти к составлению завещания серьезно было бы слишком просто. Надо превратить все в трагикомедию, но так, чтобы никто меня в этом не заподозрил.

Рождественские праздники в конце года Уильям проводил в семье Сьюзен. Дочь и зять были несказанно рады, что он основную часть состояния оставлял им с условием, что Сьюзен должна будет позаботиться о матери, если та еще будет жива. Уильям искренне надеялся успеть выдать Джудит замуж, но приданое для нее в завещании прописал.