Улыбка женщины Барро Николя

1

В ноябре прошлого года книга спасла мне жизнь. Понимаю, что это звучит неправдоподобно. Многим такое заявление покажется преувеличенным или чересчур сентиментальным, но тем не менее это так.

Не думайте, однако, что увесистый том Бодлера в кожаном переплете преградил путь пуле, как это бывает в кино. Я не веду столь бурную жизнь, а мое глупое сердце к тому времени уже и так ранили. В один прекрасный день, на первый взгляд ничем не отличающийся от других.

Я прекрасно помню, как это случилось. Последние гости ресторана: довольно шумная группа американцев, вежливая японская пара и компания о чем-то горячо спорящих французов — как обычно, засиделись. Американцы все еще охали и ахали, облизывая губы после пирожных «Шоколадный замок».

Подав десерт, Сюзетта, как всегда, спросила меня, нужна ли она мне еще, после чего, довольная, удалилась. А Жак, по своему обыкновению, пребывал в плохом настроении. Закатывая глаза, он с грохотом забрасывал пустые тарелки в посудомоечную машину. На этот раз его возмутили манеры туристов.

— Ох уж эти американцы! Что они понимают во французской кухне? Ровным счетом ничего! Съели все, даже украшения. Почему я должен готовить для варваров? Такая работа только настроение портит. Как мне хочется все это бросить!

Он снял передник и пробурчал свое «доброй ночи», прежде чем запрыгнуть на велосипед и исчезнуть в холодной ночи. Жак — замечательный повар, и мне он очень нравится, несмотря на то что вечно потчует нас своим брюзжанием, словно супом буйабес. Он работал во «Времени вишен», когда этот маленький ресторан со скатертями в красно-белую клетку, расположенный в стороне от оживленного бульвара Сен-Жермен на улице Принцессы, еще принадлежал моему отцу. Папа любил песню о времени вишен,[1] которое так прекрасно и мимолетно, этот жизнеутверждающий и в то же время печальный старинный шлягер о влюбленных, нашедших и потерявших друг друга. И хотя французские левые сделали его своим неофициальным гимном, символом прогресса и наступления новой эпохи, полагаю, ресторан обязан своим названием не столько Парижской коммуне, сколько личным воспоминаниям моего отца.

Я выросла в том самом доме. После школы я обычно делала уроки на кухне, среди грохота кастрюль и сковородок и множества соблазнительных запахов, так как была уверена в том, что Жак приберег для меня какое-нибудь лакомство.

Жак, точнее, Жак Огюст Бертон — выходец из Нормандии, где местность просматривается до самого горизонта, воздух имеет вкус соли и не за что зацепиться глазу в бескрайнем море, над которым ветер никогда не прекращает своей игры с облаками. Не раз Жак повторял мне, как он любит глядеть вдаль, в бесконечное пространство. Иногда Париж казался ему тесным и шумным, и его снова тянуло на побережье.

— Ну скажи мне, как вдохнувший хоть раз воздуха Кот-Флери[2] может чувствовать себя нормально среди парижских выхлопных газов! — восклицал он.

Помню, как он крутил в руках нож для разделки мяса, презрительно глядя на меня большими карими глазами, а потом нетерпеливым движением смахивал со лба прядь темных волос, в которых с годами — я замечала это не без некоторого волнения — мелькало все больше серебряных нитей.

Прошло немало лет с тех пор, как этот коренастый человек с большими руками впервые показал четырнадцатилетней девочке с длинными русыми косами, как готовить настоящее крем-брюле. И это было первое блюдо, которым я когда-то удивила своих подруг.

Жак, конечно, не профессиональный повар. В молодости он работал на знаменитой ферме Сен-Симон в Онфлёре — маленьком городке на побережье Атлантики с его удивительными маяками,[3] прибежище художников и других деятелей искусства. «Стильное место, дорогая Орели…» — вспоминал он.

Сколько бы Жак ни ворчал, я только улыбалась про себя, потому что знала: мне никогда это не выйдет боком. Так оно было и в ноябре прошлого года, когда небо над Парижем имело цвет молока, а люди на улицах кутались в толстые шерстяные шарфы. В самом холодном из ноябрей, которые я провела в этом городе. Или мне так казалось?

За несколько недель до того умер мой отец. Внезапно, без предупреждения, просто потому, что в один прекрасный день его сердце решило, что с него хватит.

Жак обнаружил его, когда открывал ресторан после обеда. Отец лежал на полу в окружении продуктов, купленных им с утра на рынке: бараньей ноги, свежих овощей, зелени и морских гребешков.

Он оставил мне ресторан, несколько умных изречений о жизни, а также рецепты своего знаменитого «меню любви», якобы не без помощи которого он когда-то завоевал сердце моей матери. Ее не стало, когда я была совсем маленькой, поэтому мне никогда не удастся выяснить, дурачил ли он меня. Отцу было всего шестьдесят восемь лет. Но люди, которых вы любите, всегда умирают рано, независимо от того, сколько им лет.

«Количество лет не имеет значения. Все дело в их содержании», — сказал однажды отец, положив букетик роз на могилу матери.

Той осенью, решительно, хотя и не без некоторой робости, ступив на его тропу, я сразу ощутила свое полное одиночество.

Слава богу, у меня был Клод. Он работал сценографом в театре, и на огромном письменном столе у окна в его студии, располагавшейся в квартале Бастилии, вечно громоздились груды чертежей и масса крошечных картонных фигурок. Иногда он получал особенно большой заказ. И тогда появлялся у меня, чтобы объявить: «Следующую неделю я недоступен». Это означало, что он ни в коем случае не снимет трубку и не откроет дверь, как бы бешено я ни звонила.

Спустя некоторое время Клод снова возвращался как ни в чем не бывало. Он возникал, красивый и далекий, как радуга на небе, покровительственно целовал меня в губы, называл своей малышкой, и солнечные зайчики играли в прятки в его золотистых кудрях. Потом он хватал меня за руку и тащил за собой, чтобы с горящими глазами продемонстрировать свои шедевры.

Комментарии были излишни.

В первые месяцы нашего знакомства я допустила ошибку, когда однажды, склонив голову набок, принялась рассуждать вслух о том, что можно улучшить в его работе. Клод уставился на меня как безумный, его водянисто-голубые глаза, казалось, готовы были выскочить из орбит. Решительным движением руки он смел со стола все: краски, карандаши, бумагу, стекло, кисточки. Клочки картона закружились в воздухе, как конфетти. Филигранно проработанная декорация к пьесе Шекспира «Сон в летнюю ночь» разлетелась на тысячи кусочков.

С тех пор я оставляю свои замечания при себе.

Клод очень импульсивен, переменчив, нежен. Он особенный. В нем всего чересчур. Хорошо темперированная посредственность — это явно не про него.

К тому времени мы были вместе уже около двух лет, и мне никогда не приходило в голову разорвать отношения с этим сложным и в высшей степени своеобразным человеком. Ведь если приглядеться, у каждого из нас можно найти свои странности и капризы. Есть вещи, которые мы делаем, а есть и другие, которые не будем делать ни в коем случае или лишь при определенных обстоятельствах. И люди смеются над нашими привычками или удивляются им.

Я, к примеру, собираю мысли. Фиксирую их, чтобы они не улетучились от меня в своей мимолетности. В моей спальне на стене прикреплено множество бумажек, заполненных ими. Это мои замечания о подслушанных разговорах в кафе и о важности ритуалов, о поцелуях в ночном парке и о человеческом сердце, о гостиничных номерах, садовых скамейках, фотографиях, секретах и тех, кто их выдает, о фонарях на деревьях и времени, которое иногда останавливается.

На фоне светлых обоев мои замечания похожи на тропических бабочек. Это запечатленные мгновения, не служащие никакой другой цели, кроме как всегда оставаться со мной. Когда я открываю дверь на балкон, и по комнате пробегает легкий ветерок, они трепещут крылышками, словно хотят улететь.

Клод в недоумении поднял брови, когда впервые увидел мою коллекцию:

— Что это? — Он с интересом оглядел стену и прочитал несколько изречений. — Ты собираешься писать книгу?

Я покраснела и отрицательно покачала головой:

— Нет, ради бога! Я делаю это, чтобы… — На некоторое время я задумалась, но так и не смогла найти убедительного объяснения. — Понимаешь, я просто делаю это. Без всякой причины. Ну, как другие, например, фотографируют…

— Малышка, может, ты немного того? — спросил Клод, засовывая руку мне под юбку. — Ну, ничего страшного, я сам чуток повернутый… — Он провел губами по моей шее, и мне стало совсем горячо. — На тебе…

Через несколько минут мы уже лежали в постели. Мои волосы разметались в живописном беспорядке. Солнечные лучи проникали сквозь неплотно задернутые гардины и рисовали на деревянном полу маленькие дрожащие круги. Когда все закончилось, я могла бы прикрепить на стену еще одну записку, о любви в послеобеденное время. Но не стала этого делать.

Клод хотел есть, и я поджарила для нас омлет. Он сказал, что девушка, которая умеет так готовить, может позволить себе любую прихоть.

Кое-что я себе действительно позволяю. Например, каждый раз, когда чувствую себя несчастной или на душе тревожно, я покупаю цветы. Разумеется, я люблю их и когда мне хорошо, но в плохие дни они для меня — знак начала новой жизни, того, что отныне все будет в порядке, что бы ни случилось.

Я ставлю в вазу несколько голубых колокольчиков и замечаю, что мне полегчало. Или сажаю цветы на своем каменном балконе, который выходит во двор. Это занятие приносит мне чувство удовлетворения, как будто я делаю что-то действительно имеющее смысл. Я увлеченно разворачиваю газетные обертки, достаю растения из пластиковых контейнеров и помещаю их в горшки. А когда потом набираю в руку влажной земли, жизнь кажется совсем простой. Моим несчастьям противостоят целые каскады роз, гортензий и глициний.

Я не сторонница разнообразия. Каждый день я хожу на работу одной и той же дорогой и всегда выбираю одну и ту же скамейку в парке Тюильри, которую втайне считаю своей. Поднимаясь вечером в свою квартиру, я всегда чувствую, будто за мной следит кто-то, готовый схватить меня, лишь только я оглянусь. Поэтому я никогда не оборачиваюсь на темной лестнице.

Кстати, об этой своей особенности я тогда не рассказывала никому, даже Клоду. Думаю, и он кое-что скрывал от меня.

Изо дня в день мы с ним шли каждый своей дорогой. Я не всегда имела четкое представление о том, чем он занимается вечерами, когда я работаю в ресторане. А может, просто не хотела этого знать. Но по ночам, когда на парк опускалось одиночество, закрывались последние бары и лишь немногие прохожие бродили по улицам, дрожа от холода, мне было уютно в его объятиях.

В тот вечер, погасив свет и прихватив с собой коробку макарон с малиновым наполнителем, я отправилась домой, не подозревая, что найду свою квартиру такой же пустой, как и только что оставленный ресторан. И это был, как я уже говорила, день, который ничем не отличался от остальных.

За исключением того, что Клод попрощался со мной в трех предложениях.

На следующее утро я сразу почувствовала: что-то не так. К сожалению, я не из тех, кто просыпается в одно мгновение, и это странное ощущение возникло еще до того, как в моем сознании начали появляться какие-то определенные мысли. Я лежала на мягкой, пропахшей лавандой подушке, а снаружи доносился приглушенный шум. Где-то плакал ребенок, слышался успокаивающий голос его матери, звук тяжело удаляющихся шагов, потом с визгом захлопнулись дворовые ворота. Я моргнула и повернулась на другой бок. Вытянула руку, еще в полусонном состоянии, пытаясь нащупать рядом того, кого там не было.

— Клод? — пробормотала я.

И тут же вспомнила, что Клод меня бросил.

То, во что еще вчера ночью верилось с трудом, а после нескольких бокалов красного вина и вовсе казалось игрой воображения, стало неоспоримым фактом с наступлением ноябрьского утра. Напрасно я вслушивалась, лежа в постели без движения: квартира была пуста. Из кухни не доносилось ни звука. Никто не сновал там больше с массивной темно-синей чашкой, никто не проклинал вполголоса убежавшее молоко. Не было ни бодрящего запаха кофе, ни тихого жужжания электробритвы, ни единого слова.

Я повернула голову и посмотрела на балконную дверь. Легкие белые занавески не были задернуты, и сквозь стекло пробивалось холодное утро. Я плотнее укуталась в одеяло и вспомнила, как вчера вошла в пустую квартиру со своими макаронами. Только на кухне горела черная металлическая лампа. Некоторое время я, ничего не понимая, смотрела на странный натюрморт на столе: листок бумаги, на нем банка с абрикосовым джемом, который Клод обычно намазывал на свой утренний круассан, вазочка с фруктами, наполовину сгоревшая свеча и две салфетки, небрежно скомканные и заткнутые за серебряное кольцо салфетницы.

Клод раньше не писал мне записок. Когда планы его менялись, он звонил мне или присылал сообщение.

— Клод? — позвала я, все еще надеясь на ответ.

И тут у меня внутри все сжалось от страха. Руки опустились, а макароны стали выскальзывать из коробки на пол, как в замедленной съемке. На мгновение у меня закружилась голова. Я присела на один из четырех стоявших на кухне деревянных стульев, осторожно, как будто еще что-то могло измениться, взяла записку и поднесла ее к глазам.

Снова и снова перечитывала я несколько слов, начертанных на листке крупными буквами. В конце концов мне послышался хриплый голос Клода, шепчущий мне в ухо, словно во сне:

Орели,

я встретил женщину своей жизни. Мне жаль, что это произошло именно сейчас, но когда-нибудь такое должно было случиться.

Береги себя.

Клод

Первое время я сидела неподвижно. Только сердце колотилось как бешеное, и пол под ногами словно куда-то исчезал. Сегодня утром Клод простился, поцеловав меня в коридоре. Необыкновенно нежно, как мне показалось. А это был поцелуй Иуды. Какая низость! Ложь!

В приступе бессильной ярости я скомкала записку и швырнула ее в угол. Однако через некоторое время бросилась за ней, громко всхлипывая, и опять расправила. Выпила стакан красного вина, потом еще один. Снова и снова доставала я из сумочки телефон, чтобы позвонить Клоду. Я извергала страшные проклятия и отчаянные просьбы. Я слонялась по квартире из угла в угол, время от времени прикладываясь к стакану, чтобы придать себе мужества, и кричала в трубку: «Немедленно позвони мне!» Я сделала это по меньшей мере двадцать пять раз, пока мое сознание не без помощи алкоголя прояснилось и я наконец поняла, что все это бессмысленно. Клод уже отдалился от меня на расстояние в несколько световых лет, и мои слова до него не доходили.

Голова раскалывалась. Я встала и снова принялась бродить из угла в угол, как сомнамбула, в ночной рубашке, — собственно, это была верхняя часть пижамы Клода в бело-синюю полоску, которую я, по-видимому, надела на себя ночью.

Дверь в ванную была открыта. Я заглянула туда, чтобы окончательно удостовериться в случившемся. Электробритва пропала. Так же как и зубная щетка, и туалетная вода «Арамис». В гостиной я не обнаружила бордового кашемирового пледа, который когда-то подарила Клоду на день рождения, не хватало и его темного пуловера, обычно небрежно брошенного на стул. В гардеробе слева от входной двери не оказалось его плаща. В коридоре я рванула дверь платяного шкафа. Пустые вешалки несколько раз ударились друг о друга с приглушенным стуком. Я глубоко вздохнула. Он ничего не забыл. Вспомнил даже о носках в нижнем ящике. Судя по всему, он тщательно спланировал свой уход, и я спрашивала себя, как могло получиться, что я ничего не замечала. Совсем ничего. Я не видела ни того, что он влюблен, ни того, что собирается меня бросить, ни того, что, целуя меня, думает о другой женщине.

В коридоре над комодом висело зеркало в золоченой раме. Сейчас оно отражало мое заплаканное лицо в окружении подрагивающих русых прядей, бледное, как луна. Я смотрела на свои длинные, разделенные посредине пробором волосы, взъерошенные, словно после дикой ночи любви, но в этой ночи не было ни крепких объятий, ни нежных обещаний. «У тебя волосы сказочной принцессы, — говорил мне Клод. — Ты моя Титания».[4]

Я горько усмехнулась, вплотную подошла к зеркалу и смерила себя полным отчаяния взглядом. Под глазами лежали глубокие тени, и я подумала, что в эту минуту больше похожа на безумную из Шайо.[5] Справа от меня в зеркале отражалась наша с Клодом фотография, которая мне очень нравилась. Она была сделана на мосту Искусств в один из сонных летних вечеров. Тогда нас щелкнул дородный африканец, торговавший там всякой всячиной. Мне запомнились его неправдоподобно огромные руки, в которых моя камера казалась игрушечной. Не с первого раза удалось ему нажать на кнопку.

На снимке мы оба смеялись на фоне темно-синего неба, мягко обрамляющего силуэты парижских зданий. Неужели фотографии лгут? В горе поневоле начинаешь философствовать. Я сняла наше памятное изображение со стены и обеими руками прижала его к темному дереву комода.

«Да будет так! — смеясь, сказал тогда чернокожий африканец. У него был низкий голос и раскатистое „р“. — Да будет так!»

Я заметила, что мои глаза снова наполнились слезами. Они стекали по щекам и падали, словно тяжелые дождевые капли, на нас с Клодом, и на наши улыбки, и на Париж со всеми его любовными глупостями, пока наконец все это не размылось до неузнаваемости. Я выдвинула ящик комода и зарыла снимок между шарфами и перчатками.

— Так, — сказала я себе. И потом еще раз: — Так.

Задвинув ящик, я принялась размышлять о том, как, в сущности, просто вычеркнуть человека из жизни. Клоду хватило нескольких часов. И получалось, что эта полосатая сорочка от пижамы — единственное, что у меня осталось от него. Вероятно, он просто забыл ее под моей подушкой.

От счастья до несчастья один шаг. Можно сказать иначе: счастье порой выбирает замысловатые, окольные пути. Если бы Клод не оставил меня в тот пасмурный ноябрьский понедельник, я, вероятно, встретилась бы с Бернадетт, а не слонялась по Парижу, как самый одинокий человек в мире. Я не стояла бы в надвигающихся сумерках на мосту Луи Филиппа и не глядела бы на воду, преисполненная жалости к самой себе. И не убежала бы от того обеспокоенного молодого полицейского в маленький книжный магазин на острове Сен-Луи. И не нашла бы ту книгу, которая превратила мою жизнь в захватывающее приключение. Но обо всем по порядку.

Было очень любезно со стороны Клода оставить меня именно в воскресенье, потому что понедельник в ресторане выходной. В этот день я всегда делала себе что-нибудь приятное. Например, шла на выставку или часами бродила по «Бон марше» — моему любимому магазину. Или встречалась со своей лучшей подругой.

С Бернадетт мы познакомились восемь лет назад в поезде, когда ее маленькая дочь Мари, размахивая чашкой, налетела на меня и облила мое кремовое трикотажное платье какао. Пятна так и не сошли, но за время короткого путешествия из Авиньона в Париж и нашей в общем безуспешной попытки уничтожить пятна с помощью бумажных платочков в туалете мы очень сблизились.

Бернадетт была совсем не такая, как я. Очень стильная и всегда в хорошем настроении, она казалась не подверженной никаким влияниям извне. Проявляя завидное самообладание, она воспринимала вещи такими, каковы они есть, и пыталась извлечь из них максимальную пользу. Она сразу же наводила порядок в том, что виделось мне невероятно запутанным, и все расставляла по своим местам.

— Милая моя Орели, — говорила она, весело глядя на меня своими темно-синими глазами. — Чем ты себе голову забиваешь? Все ведь так просто…

Бернадетт жила на острове Сен-Луи и работала учительницей в начальной школе. Однако она с успехом могла бы быть психологом.

Глядя в ее чистое, красивое лицо, я часто думала о том, что Бернадетт — одна из немногих женщин, которым действительно идет скромный узел на затылке. А когда она распускала свои светлые, до плеч, волосы, на нее оглядывались мужчины.

Бернадетт громко и заразительно смеялась и всегда говорила то, что думает.

Именно поэтому я и не хотела встречаться с ней в то утро. Клод не нравился ей с самого начала.

— Урод, — объявила она мне после того, как я познакомила их за бокалом вина. — Знаю я этих типов. Эгоцентрик и никогда не смотрит в глаза.

— Мне смотрит, — с улыбкой возразила я.

— Этот не принесет тебе счастья, — настаивала она.

Тогда замечание Бернадетт показалось мне чересчур скоропалительным, однако сейчас, наливая кипящую воду в чашку с растворимым кофе, я не могла не признать, что она была права.

Я послала ей эсэмэску, отменив нашу встречу в невнятных выражениях. Допила кофе, надела пальто, шарф и перчатки и вышла в холодное парижское утро.

Иногда мы выходим в город, чтобы куда-нибудь прийти. А иногда — просто чтобы бродить, пока не рассеется туман, не улягутся сомнения или мысль не додумается до конца.

В то утро я не преследовала никакой цели. Голова казалась до странности пустой, а сердце таким тяжелым, что время от времени я неосознанно прижимала ладонь к грубой ткани пальто. На улицах было еще малолюдно, и я слышала одинокий стук своих каблуков по мостовой, пока не оказалась возле каменной арки, соединяющей улицу Ансьен-Комеди с бульваром Сен-Жермен. Как я радовалась четыре года назад, когда удалось найти квартиру в этом районе! Мне нравился маленький, оживленный квартал, протянувшийся от широкого бульвара, с его косыми улочками и переулками, овощными, устричными и цветочными ларьками, кафе и лавочками, до берега Сены. Я жила на четвертом этаже старого дома с видавшей виды каменной лестницей. Из моего окна был виден знаменитый «Прокоп», ресторан, которому не одна сотня лет и в котором, по-видимому, расположена старейшая в Париже кофейня. Туда захаживали знаменитые писатели и философы: Вольтер, Руссо, Бальзак, Гюго, Франс. Великие люди, чье незримое присутствие чувствуют и нынешние посетители, уютно расположившиеся в красных кожаных креслах под огромными люстрами.

— Тебе повезло, — заметила Бернадетт, когда я показала ей свое новое жилище.

В тот вечер мы устроили себе настоящий праздник в «Прокопе» и ели действительно замечательную курицу в винном соусе.

— Только подумать, кто здесь сидел… И ты живешь всего в двух шагах. Здорово!

Бернадетт восхищенно озиралась по сторонам, а я, поддев на вилку пропитанный вином кусочек мяса, смотрела на него и думала: «Какая я все-таки мещанка!»

Здесь появилось первое в Париже мороженое, и этот факт, честно говоря, больше поражал мое воображение, чем какие-то бородатые мужчины, излагавшие на бумаге свои умные мысли. Но моя подруга, вероятно, меня не понимала.

В квартире Бернадетт было полно книг. Они стояли на занимавших всю стену полках высотой не менее метра. Они лежали на обеденном и письменном столах, на журнальном столике, на прикроватной тумбочке. Даже в ванной я, к своему удивлению, обнаружила несколько книг на маленьком столике возле унитаза.

— Не могу представить себе жизнь без книг, — призналась мне как-то Бернадетт.

И я кивнула, слегка пристыженная.

В принципе я тоже интересовалась литературой. Но не только. И если у меня был выбор, я всегда предпочитала прогуляться на свежем воздухе или испечь абрикосовый пирог. Распространяющиеся по квартире ароматы муки, масла, ванили и сливок будили мое воображение и навевали мечты. А может, все дело в декоративной металлической тарелке, украшенной изображениями двух роз и поварешки, которая до сих пор висит на кухне в моем ресторане? Помню, еще в начальной школе, складывая из отдельных букв осмысленные слова и выражения, я стояла перед этой тарелкой и разбирала выгравированную на ней надпись: «Строго говоря, только один вид литературы умножил на земле человеческое счастье. Это поваренные книги».

Мысль принадлежала некоему Йозефу Конраду, и долгое время я нисколько не сомневалась в том, что за этим именем скрывается великий немецкий повар. Каково же было мое удивление, когда много лет спустя мне в руки попал его роман «Сердце тьмы». Я купила его, отдавая дань детским воспоминаниям, однако так и не прочла. Название, во всяком случае, вполне соответствовало моему мрачному настроению в тот день. «Может, пришло наконец время открыть эту книгу?» — с горечью спросила себя я.

Но когда мне плохо, я не читаю. Я занимаюсь цветами.

По крайней мере, так я думала в тот момент, не подозревая, что той же ночью буду как сумасшедшая листать страницы романа, который, если можно так выразиться, свалился на меня как снег на голову. По сей день не верю, что это была случайность.

Я кивнула Филиппу, официанту из «Прокопа», который приветливо помахал мне рукой через стекло, равнодушно прошла мимо мерцающих витрин небольшой ювелирной лавки «Арем» и свернула на бульвар Сен-Жермен.

Начался дождь, и от проезжавших мимо машин во все стороны летели брызги. Закутавшись поплотнее в шарф, я упорно продолжала идти вперед.

Почему самые кошмарные и печальные события всегда происходят именно в ноябре? В моем понимании это самый неподходящий для тоски месяц, время, когда выбор цветов, которые можно сажать, так ограничен.

Я пнула ногой пустую банку из-под колы, которая загремела по мостовой и наконец улеглась в сточной канаве.

«Плывет кругленький камешек, мгновение тому назад плыл…» Все как в той невероятно трогательной песне «La Chanson de Toute Seule» Анн Сильвестр про речную гальку, которая только что перекатывалась под волнами и вот уже покоится на дне Сены.

Все меня покинули. Папа умер, Клод исчез. Никогда в жизни я не чувствовала себя такой одинокой.

И тут зазвонил мобильник.

— Да?

У меня перехватило дыхание при мысли о том, что это может быть Клод, и я ощутила в теле прилив адреналина.

— Что случилось, мое сокровище? — Бернадетт сразу перешла к делу.

Рядом с визгом затормозило такси. Водитель как сумасшедший засигналил велосипедисту, нарушившему правила дорожного движения. Это прозвучало как трубный глас.

— В чем дело, моя хорошая? — кричала Бернадетт в трубку, пока я приходила в чувство. — Все в порядке? Где ты?

— Где-то на бульваре Сен-Жермен, — услышала я свой тоскливый голос.

На некоторое время я остановилась под навесом возле магазина, в витрине которого красовались разноцветные зонтики с ручками в виде утиных головок. С моих волос стекала вода, я чувствовала, как меня накрывает волна жалости к самой себе.

— На бульваре Сен-Жермен? — переспросила Бернадетт. — Бога ради, что ты там делаешь? Ты мне писала, у тебя неприятности?

— Клод ушел, — ответила я сквозь слезы.

— Как ушел? — В голосе Бернадетт послышалось нетерпение, как всегда, когда речь заходила о Клоде. — Этот идиот опять скрылся и не объявляется?

Я имела глупость рассказать Бернадетт о привычке Клода время от времени исчезать, и она не нашла в этом ничего веселого.

— Ушел навсегда, — всхлипывая, объяснила я. — Он бросил меня. Я так несчастна!

— Ах, моя хорошая, — ответила Бернадетт, и голос у нее был теплым, как объятия. — Ах, моя хорошая, моя бедная Орели… Но что произошло?

— У него… у него другая… — прорыдала я. — Вчера, когда вернулась домой, я не нашла в квартире его вещей. И там лежала записка… записка…

— Так он даже не объяснился с тобой с глазу на глаз? Вот козел! — оборвала меня Бернадетт и с шумом втянула в себя воздух. — Я всегда говорила, что твой Клод — козел. Всегда. Записка! Это последнее дело, дальше некуда…

— Прошу тебя, Бернадетт!

— Что?! Ты еще защищаешь этого идиота? — (Я молча тряхнула головой.) — Слушай меня, дорогая, — продолжала Бернадетт.

Я зажмурила глаза. Это «слушай меня» обычно играло у Бернадетт роль прелюдии к одной из ее фундаментальных сентенций, которые часто оказывались правдой, но у меня не всегда хватало сил их выслушать.

— Забудь этого придурка как можно скорее! Конечно, тебе сейчас плохо…

— Очень плохо, — продолжая всхлипывать, поправила я.

— Ну хорошо, очень плохо. Но он был невозможный тип, и в глубине души ты это знала. А сейчас попробуй успокоиться. Все будет хорошо. Я уверена, что скоро тебе встретится очень приятный, душевный мужчина, у которого хватит ума по достоинству оценить такую женщину, как ты.

— Ах, Бернадетт… — вздохнула я.

Хорошо ей было говорить, будучи замужем за действительно добрым человеком, мирившимся с этой ее маниакальной прямотой.

— Слушай меня, — повторила Бернадетт. — Сейчас ты возьмешь такси и поедешь домой. А я, как освобожусь, тут же отправлюсь к тебе. Все не так страшно, я тебя умоляю. Нет никакой трагедии.

Я сглотнула. Разумеется, очень мило со стороны Бернадетт, что она хочет приехать и успокоить меня. Но у меня возникло неприятное чувство, что ее понимание утешения слишком отличается от моего. Нужно ли мне сегодня весь вечер слушать лекцию о том, что Клод — самый отъявленный негодяй всех времен и народов? Так или иначе, но я жила с ним вплоть до вчерашнего дня, и сейчас Бернадетт могла бы проявить ко мне чуть больше сострадания.

Однако моя милая подруга, как всегда, выстрелила поверх мишени.

— Вот что я скажу тебе, Орели, — продолжала она голосом учительницы, не терпящей возражений. — Я рада, и даже очень, что Клод бросил тебя. Настоящая удача, если хочешь знать мое мнение. Ты бы ни за что не решилась первая. Я знаю, тебе неприятно, но все-таки скажу: то, что этот идиот наконец ушел из твоей жизни, — повод для праздника.

— Что ж, радуйся, — резко оборвала я ее и почувствовала, как взбесило меня внезапное осознание того, что моя подруга не так уж неправа. — Знаешь, что я скажу тебе, Бернадетт? Празднуй. А мне дай несколько дней погоревать, если тебе такое под силу. Оставь меня в покое.

Я сделала глубокий вдох и выключила телефон.

Что ж, прекрасно, теперь я еще и с Бернадетт поссорилась. С навеса вода потоками лилась на тротуар, я, дрожа, вжалась в угол здания и подумала о том, что сейчас действительно было бы разумно поехать домой. Хотя меня и пугало возвращение в пустую квартиру, где не было даже котенка, который мурлыкал и терся бы об меня, пока я пальцами ласкаю его шерстку.

— Смотри, Клод, разве не прелесть?! — воскликнула я, когда однажды соседка мадам Клеман принесла нам корзину, в которой возились котята тигрового окраса.

Но у Клода была аллергия на кошек, и вообще, он не любил зверей.

— Я не люблю животных. Только рыб, — сказал он как-то еще в первые недели нашего знакомства.

Уже тогда я должна была все понять. Я, Орели Бреден, вряд ли когда-нибудь смогу обрести счастье с человеком, который любит только рыб.

Я решительно толкнула дверь магазина и купила себе голубой зонт в белый горошек с ручкой в форме утиной головы цвета карамели.

Это была самая продолжительная прогулка в моей жизни. Через некоторое время рестораны и модные магазины по обе стороны бульвара сменились мебельными салонами и разного рода лавочками. Потом исчезли и они, а я все продолжала идти сквозь дождь, мимо огромных каменных фасадов песочного цвета, которые притягивали взгляд и, несмотря на сумбур в душе и мыслях, наполняли меня стоическим спокойствием.

В самом конце бульвара, упирающегося в набережную Орсэ, я свернула направо и перешла по мосту к площади Согласия. В центре ее, как темный указательный палец, высился величественный египетский обелиск. Он довольно странно смотрелся в окружении крохотных суетливых автомобилей.

Когда человек несчастен, он либо вообще ничего вокруг не замечает и жизнь для него опрокидывается в пустоту, либо, наоборот, видит необыкновенно ясно и все вокруг него вдруг обретает смысл. Даже самые привычные предметы, например светофор, получают особое значение, и мигающий свет — красный или зеленый — может стать знаком, показывающим путь.

Через несколько минут я уже гуляла по Тюильри. Маленькая печальная фигурка под зонтиком в горошек медленно и слегка покачиваясь вышла из пустого парка в направлении Лувра и замаячила на правом берегу Сены, когда на город уже опускались сумерки. Потом среди фонарей, зажигающихся один за другим, миновала остров Сите, Нотр-Дам и оказалась на небольшом мосту Луи Филиппа, ведущем на остров Сен-Луи, где и остановилась.

Темно-синее небо над Парижем напоминало кусок бархата. Было почти шесть, дождь постепенно прекращался. Чувствуя себя немного уставшей, я оперлась о каменные перила старого моста и задумчиво уставилась на Сену. Свет фонарей дрожал на темной воде, волшебный и мимолетный, как все красивое.

Мне понадобилось блуждать восемь часов, сделать тысячи шагов, передумать тысячи мыслей, прежде чем я дошла до этого спокойного места. И так много времени мне потребовалось, чтобы понять: тоска, камнем лежавшая у меня на сердце, объяснялась не только тем, что Клод меня бросил. Мне было тридцать два года, не первый раз в моей жизни рвалась любовная связь. Уходила я, оставляли меня, мне были знакомы мужчины куда привлекательнее Клода.

Я подумала, что причиной моего состояния стало, скорее всего, чувство, что все вокруг распалось и изменилось, что люди, державшие меня за руку, вдруг исчезли навсегда, из-под ног ушла почва и у меня не осталось ничего общего с этой огромной вселенной, кроме небесно-голубого зонтика в белый горошек.

Однако эта мысль не принесла мне облегчения. Одинокая, я стояла на мосту, а мимо проезжали автомобили. Ветер трепал мне волосы, и они падали на лицо. Я еще крепче сжала ручку зонтика, как будто он мог улететь.

— Помогите, — прошептала я и, шатаясь, приблизилась к каменным перилам.

— Мадемуазель? О боже, нет! Подождите, остановитесь!

Услышав шаги за спиной, я испугалась. Зонтик выскользнул у меня из рук, сделал пол-оборота вокруг своей оси, отскочил от перил, закружился в воздухе и с тихим плеском опустился на воду.

Я растерянно оглянулась и встретила обеспокоенный взгляд молодого полицейского.

— Все в порядке? — заметно волнуясь, спросил он.

Очевидно, он принял меня за самоубийцу.

— Да, лучше не бывает, — кивнула я и вымученно улыбнулась.

— Я не верю вам, мадемуазель, — возразил он, подозрительно подняв брови. — Я давно наблюдаю за вами. Вы не похожи на женщину, у которой все в порядке.

Я смутилась и молча уставилась на зонтик в белый горошек, уютно покачивающийся на волнах. Полицейский посмотрел туда же.

— Знакомая история, — продолжал он. — Знаю я эти мосты. Совсем недавно мы выловили из ледяной воды девушку. Вовремя успели. Если кто-то долго здесь торчит, можно не сомневаться: или влюблен, или собирается сигануть. Никогда не понимал, чем так притягивает этот мост самоубийц и влюбленных… — Он закончил свои размышления и подозрительно посмотрел на меня: — Вы, похоже, немного не в себе, мадемуазель. Но ведь вы не станете делать глупости? Такая красивая женщина… На мосту…

— Не стану, — заверила я его и объяснила: — Иногда нормальным людям тоже нравится стоять на мосту и просто любоваться рекой.

— Но у вас такие печальные глаза… — не сдавался он. — Вы как будто вот-вот собираетесь прыгнуть.

— Что за вздор! — возмутилась я и поспешно добавила: — Просто у меня слегка закружилась голова. — Я инстинктивно приложила ладонь к животу.

— О! Простите! Извините меня, мадемуазель… мадам… — неловко развел он руками, — я и представить себе не мог… Вы беременны… В таком случае, вам тем более следует беречься, если позволите дать совет. Может, проводить вас домой?

Я покачала головой и чуть не рассмеялась. Нет, я не была беременна.

Он склонил голову набок и галантно улыбнулся:

— Вы уверены, мадам? Защита французской полиции была бы вам сейчас кстати. Не хватало только выкидыша! — Он озабоченно посмотрел на мой плоский живот. — Когда он родится?

— Послушайте, месье, — твердо сказала я. — Я не беременна и в обозримом будущем не планирую ничего подобного. У меня слегка закружилась голова. Вот и все.

«И неудивительно, — подумала я, — я же с утра ничего, кроме кофе, в рот не брала».

— О, мадам… я хотел сказать, мадемуазель… — Сильно смутившись, полицейский отступил от меня на шаг. — Тысяча извинений. Я не хотел быть бестактным.

— Это хорошо, — вздохнула я, ожидая, когда же он наконец исчезнет.

Однако мужчина в темно-синей форме и не думал уходить. Он принадлежал к тому типу парижских полицейских, который был мне знаком по участку на острове Сите: высокие, стройные, привлекательные мужчины, всегда готовые к флирту. Этот, похоже, решил взять на себя роль моего ангела-хранителя.

— Ну, в таком случае…

Я прислонилась спиной к перилам и улыбнулась, намекая, что пора прощаться.

Проходивший мимо пожилой мужчина в плаще посмотрел на нас с любопытством.

Полицейский приложил два пальца к фуражке:

— Ну, если я больше ничем не могу вам помочь…

— Нет, правда, нет.

— Тогда берегите себя.

— Постараюсь.

Я сжала губы и несколько раз кивнула. Это был единственный мужчина, обративший на меня внимание за последние двадцать четыре часа.

Я махнула ему рукой, отвернулась и облокотилась на перила. Мое внимание привлек Нотр-Дам, поднимающийся из темноты острова Сите подобно средневековому космическому кораблю.

Позади меня послышалось покашливание, и мышцы спины напряглись, прежде чем я снова повернулась.

— Да?

— И что теперь? — в свою очередь спросил он, улыбаясь, как Джордж Клуни на рекламе кофе «Неспрессо». — Мадемуазель или мадам…

О боже! Мне хотелось погоревать в одиночестве, а со мной флиртовал полицейский!

— Мадемуазель. Что еще? — ответила я, решив спасаться бегством.

Колокола собора уже звонили. Я быстро зашагала по мосту и вышла на остров Сен-Луи.

Именно этот кусочек земли, на который можно попасть только по этому мосту и который расположен совсем рядом с гораздо большим островом Сите, многие считают сердцем Парижа. И это старое сердце бьется очень медленно. Я редко бывала здесь и каждый раз поражалась царящей в этих кварталах тишине.

Свернув на главную на этом острове улицу Сен-Луи, вдоль которой мирно выстроились в ряд маленькие магазинчики и кафе, я краем глаза заметила, что высокая, стройная фигура в форме следует за мной на почтительном расстоянии. Ангел-хранитель не сдавался. Что, собственно, он себе вообразил? Что я решила повторить попытку на другом мосту?

Я ускорила шаг, почти побежала и рванула дверь ближайшего магазина, в котором еще горел свет. Это оказалась небольшая книжная лавка. Когда я, споткнувшись, переступила ее порог, мне и в голову не могло прийти, что этот шаг изменит мою жизнь.

Сначала мне показалось, что в магазине никого нет. В действительности помещение было настолько завалено книгами и заставлено разной мебелью, что я не сразу заметила хозяина, склонившегося в другом конце салона над старомодным кассовым столиком, на котором также высились шаткие пирамиды книг.

Он углубился в чтение тома с яркими иллюстрациями, страницы которого перелистывал с величайшей осторожностью. Сам вид этого мужчины с волнистыми серебристыми волосами и в очках с оправой в форме полумесяца навевал такой покой, что я не решалась его тревожить.

Я стояла, словно окруженная коконом тепла и желтого света ламп, сердце мое понемногу успокаивалось. Наконец я рискнула оглянуться. Возле стеклянной витрины, на которой красовались выцветшие золоченые буквы: «Книжный магазин „Козерог“ Паскаля Фермье», я увидела своего ангела-хранителя, основательно изучавшего выставленный товар, и невольно вздохнула. Продавец прервал чтение, с удивлением посмотрел на меня и поднял очки на лоб:

— О… добрый вечер, мадемуазель. Не слышал, как вы вошли.

Его голос звучал приветливо, а своим добрым лицом, умными глазами и мягкой улыбкой он походил на Марка Шагала, чья фотография висела на стене. За исключением того, что у этого человека не было в руке маленькой кисточки.

— Здравствуйте, месье, — ответила я, ощутив неловкость. — Извините, не хотела вас пугать.

— Ах, нет! — перебил он меня и поднял руки. — Просто мне казалось, что я уже закрыл магазин. — Он посмотрел на дверь, в замочной скважине которой торчала внушительная связка ключей, и покачал головой: — Я становлюсь забывчивым.

— Значит, магазин закрыт? — спросила я, делая шаг вперед и в глубине души надеясь, что навязчивый ангел-хранитель наконец ушел.

— Не беспокойтесь, мадемуазель. Выбирайте, сколько вам потребуется. Вы ищете что-то конкретное?

«Ищу человека, который меня любит, — мысленно ответила я ему. — Убежала от полицейского, который решил, что я собираюсь прыгнуть с моста в Сену, и теперь делаю вид, что мне нужна книга. Мне тридцать два года, и я уронила свой зонт в реку. Я хочу, чтобы со мной случилось наконец хоть что-нибудь хорошее».

И тут у меня в животе громко заурчало.

— Нет-нет, ничего конкретного, — быстро ответила я. — Что-нибудь… симпатичное.

Я покраснела. Ну вот, теперь он примет меня за дурочку с весьма ограниченным словарным запасом. Оставалось надеяться, что мои слова, по крайней мере, заглушили звуки в желудке.

— Хотите?

Месье Шагал сунул мне под нос серебряную вазочку с песочным печеньем, которым я после минутного колебания с благодарностью угостилась.

Сладкая выпечка тоже своего рода утешение. Мой желудок сразу же успокоился.

Страницы: 12345678 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

Исследовательский звездолет «Проворный» отправляется с научной миссией в неизвестность, с одной един...
«Анжелика и заговор теней» – десятая из серии книг Анн Голон, открывшейся знаменитым историко-авантю...
Эта книга входит в серию практических пособий – источник профессиональной информации о современных м...
Крис Скиннер, эксперт в финансовом мире, анализирует существующие банковские системы и подробно опис...
Каждая женщина играет множество социальных ролей, дома – одни, на работе – другие: мать, жена, дочь,...
Книга, основанная на теории вероятностей, статистике и современной теории портфеля, рассказывает о т...