Пилигрим (сборник) Громова Наталья

Как-то я шла из магазина, нагруженная сумками, и увидела ворону на детской площадке. Ворона увлеченно катила перед собой большой детский мячик, другие с интересом за ней наблюдали. Так она катала его некоторое время, пока не заметила меня. Тогда она медленно отошла от мячика и стала делать вид, что она обычная ворона, без всяких там затей. Подумалось, что это и есть настоящая “черная курица”, а где-то сидит мальчик Алеша, который умеет разговаривать с ней на ее языке.

Так и у исследователя есть свой невидимый мир, который охраняет “черная курица”, она говорит на своем языке и открывает тайны только особо доверенным лицам.

Исследуя исследователей

Я всегда относилась к ним с огромным почтением. Как музеи, архивы, библиотеки мерещились огромной задрапированной сценой, за которой – чудеса, так и любой исследователь творчества, биографии был похож на человека, владеющего ключом от тайных дверей. Некоторые по сей день такими для меня и остаются. В юности, когда я встречала их в стенах энциклопедии, они больше всего напоминали добрых городских сумасшедших, которые в одиночестве крутятся в лабиринтах архивного Минотавра, разыскивая крохотное известие о месте службы какого-то очередного литератора из “штаб-офицерских детей”. На летучках долго кричали и спорили об этих “штаб-офицерских детях”, мол, неясно, да и зачем такая дефиниция, но потом успокоились – так они и остались этими детьми. Однако те исследователи были бескорыстны, чисты сердцем и близки к обычным людям. Они могли были химиками, физиками, журналистами, пенсионерами или вообще людьми без звания. Иное дело крупные исследователи, к которым я приблизилась в пору своих изысканий.

Одни из них поразили меня тем, что на вид занимаясь тем или иным писателем, поэтом и т. д., как бы это точнее выразиться, любили скорее себя в своем герое. На второй или третьей встрече становилось ясно, что он, или она, скорее пьедестал к собственному величию. Но так бывает во всем, даже в семейной жизни, ничего удивительного тут нет. Мы любим за то, что любят нас.

Исследователь часто превращается (абсолютно неожиданно для себя) в некое подобие мужа или жены исследуемого, он как медиум начинает говорить то сильным, то срывающимся от обиды голосом, заступаться за своего героя так, словно он один знает ход его мыслей. Это, конечно, оправданно, потому что исследователь оказывается порой намного ближе к своему герою, чем муж или жена. Исследователь ложится и встает со своим героем, видит его во снах, с трепетом перебирает его бумаги, обрывки, иногда даже предметы. Разве муж или жена на такое способны! Исследователь знает, как его герой относился к родственникам и знакомым, что любил есть, какие читал книги. Самое сложное – отношение исследователя с наследниками. Исследователь их, с одной стороны, можно сказать, любит, ведь в них течет кровь их героя. Но с другой стороны, относится к ним как к неразумным детям: они могут что-то сломать, испортить, выкинуть, не туда положить, засунуть в большом хозяйстве героя. Их надо умащивать, говорить жалобным тонким голосом, утешать, успокаивать. Исследователь – великий психоаналитик и в тоже время существо нервное, иногда страдающее параноидальными комплексами.

Бывали и такие странные случаи: человек как бы наполнен своим героем, то есть говоришь с ним – а он словно сам Пастернак, или Цветаева, или даже Булгаков. Но потом оказывалось, что герой с легкостью извлекался, и исследователь становился полым. То есть сам по себе он не имел никаких особенных мыслей и взглядов, никаких особых талантов.

Наследники

Это люди, которые получили право владения ушедшим гением. Драма взаимодействия наследников и всего остального мира – сродни античной, здесь все правы и все виноваты. Я знала случай, когда вдова художника хранила его наследие как зеницу ока, никому не показывала ни одной бумажки, перебирала, кому лучше отправить ценное наследство, внезапно умерла – и все бумаги, наброски, переписка в один день оказались на помойке, отправленные туда дальними родственниками, не испытывающими никакого пиетета перед талантом художника. Были почти комичные случаи, когда наследие утонченного литератора оказывалось в руках полуграмотной дальней родственницы. Или когда всеми правами распоряжается некто со степенью родства “седьмая вода на киселе”. Или для наследника гений был неприятным отчимом и он отыгрывается за это в уже новой жизни. Это великие уроки того, как всё бренно, и что человек не может предвидеть последствий своих действий.

Но самое драматичное – это семейные партии. Классик любил, женился, бросал детей, не подозревая, какую мину он закладывает под свою посмертную жизнь. Тот клубок обид, которые были при жизни, опрокидывается в его посмертное существование, навсегда лишая его потомков покоя. Чем крупнее автор, тем тяжелее проходят водоразделы между “партиями” его родственников. Первые, с кем столкнулась, – это две партии Булгаковских жен. Партия Белозерской и партия Елена Сергеевны Булгаковой. С горестью могу сказать, что выбирать все равно приходилось, над схваткой не удерживался никто.

Про носителей аристократических фамилий

Пять поколений очень образованных людей, и что? Почему так странно выдыхается, истончается род и утыкается в людей без воли (я имею в виду не семейную волю), без интереса к собственной истории, заменяющей настоящие интересы светской болтовней. У меня есть только два преимущества: я выросла из земной толщи и моя энергия призвана делать что-то и мне до конца неясное. Вспомнила молодую женщину, с которой ехала двое суток из Бухареста в поезде. Она обманывала мужа, крутила роман с румыном, который, кажется, тоже ее разоблачил. Все это она радостно обрушивала на мою голову. Она была очень миловидной, книг почти не читала, но невероятно гордилась страной, ее полями, лугами и президентом, при этом откровенно мечтала свалить из нее куда подальше. Я старалась не слышать ее стрекотанье, но вдруг она поведала, что бабушка, скрывая происхождение, вышла за какого-то рабочего, и однажды повела ее на Арбат, и показала свой желтый особняк с гербом над парадным входом. Она девочкой поразилась этому гербу, комнатам, которые могли принадлежать ей. Правда, она путалась в том, где стоял дом, но что-то выплыло из ее глубин сознания. Я подумала тогда, что ведь была когда-то Элен Безухова и масса ничтожных созданий аристократического происхождения, и единственное, что их отличало их от нынешних, – они были вынуждены нести Память рода. Глупые, умные – несли такую память. Эти – уже ничего не несут.

Музеи

Я давно поняла, что каждый герой заслуживает того музея, который имеет. Сколько лет я проходила мимо придавленного зданием КГБ-ФСБ бритого черепа Маяковского, в дом к которому можно было попасть через арку этой организации, и всегда думала, что он сам вошел через эту дверь в историю. Да, он – великий поэт, но есть связи, которые никак не преодолеваются, и история проявляет их в виде ярких отпечатков.

Фокус в том, что если классик не любил или тяготился своим домом, это скажется на судьбе музея, которым он станет. Именно работая в музее, я поняла, что прошлого нет, и что великие тени продолжают ходить рядом, задевая вещи, опрокидывая стулья, хлопая форточками.

Время от времени я вожу экскурсии по дому Пастернака. Попадаются удивительные типы. Однажды красивый бородатый человек привел двух дам. Я понимала, что он был преисполнен желания показать им – своего Пастернака. Я старалась во время умолкать, чтобы он мог повести рукой и сказать: “Вот видите, каков поэт!” Под конец, когда мы уже прощались, я спросила, так как он часто ссылался на воспоминания своего отца о разных писателях: “Ваш отец был писатель?” “Нет, что вы, – он широко улыбнулся, – это я писатель! Смотрите мои романы в сети, их великое множество”. Тетеньки закивали, подтверждая величие своего спутника. Так я познакомилась с большим писателем.

Буквально через некоторое время пришла пара, муж и жена. Они внимательно слушали, правда, муж нервно ходил по комнате, пока я рассказывала. Потом он стал спрашивать, как раньше работали батареи, как открывались щеколды на окне, чем крепились занавески. Он щупал пальто поэта, просил открыть шкаф, чему я, конечно же, препятствовала. Он говорил:

– Поймите, мне же надо чувствовать поэта, чувствовать!

Мой маршрут к музею Цветаевой начинается с памятника Достоевского – мучительно сидящего на невидимом колу. Затем, на Поварской, с мемориальной доски из-под шляпы на меня смотрит истрепанный службой литовского посла в России Балтрушайтис. Потом я вижу застывшего в позе Дзержинского писателя Бунина (творение Бурганова): выпятив грудь, он строго смотрит перед собой. Где-то в конце Поварской возлежит в креслах Сергей Михалков, а за углом, задрав голову, стоит Бродский. Но я их не вижу, потому что поворачиваю в переулок, где пригорюнившись сидит Цветаева. Таким странным хороводом кружатся писатели и поэты в районе Арбата и Поварской.

Тут мне позвонила тетенька из Ростова и вкрадчиво спросила, знаю ли я ее книгу “Марина Ивановна, ведь это было не самоубийство?”, про то, как энкавэдэшники прокрались в избушку Цветаевой и накинули на нее петлю.

– Да, – мрачно отвечала я, – но я не согласна с вашей версией.

– Ну конечно! – закричала тетенька из далекого Ростова. – Вы же в музее Цветаевой работаете, вам, что прикажут, то вы и говорите. Вы же прекрасно знаете, что всех русских поэтов, начиная с Пушкина, убили, замучили, повесили – была такая программа.

“В ее словах, конечно, была частица правды”, – подумала я, но тут тетенька закричала:

– Цветаева никогда не хотела покончить с собой!!!

И тут я уже возмутилась всерьез:

– Тысячу раз написала и сказала! – крикнула я, но тут наш разговор прервался.

Ровно через неделю мрачный голос потребовал от меня отчета, почему я на 80-й странице книги “Распад” что-то написала о Пастернаке так и не так, и где я могла взять закрытый цэковский документ, которого нигде нет. Я затрепетала. Книги передо мной не было, я монтировала выставку и попросила перезвонить через неделю (к слову сказать, документ давно опубликован). Я еще раз поинтересовалась фамилией исследователя. Вечером открыла интернет. Заголовок, выложенный на Прозе. ру, попал в самое сердце. “Борис Пастернак, или Торжествующая Халтура”. Факты и фактики о том, что он делал такого или такого числа, сопровождалось хохотком и замечаниями типа: “он думает нас обмануть, но мы-то понимаем, что он думал на самом деле!” Вскоре появились слова об антинародной сущности Пастернака. Мне хватило нескольких страниц, и я уже решила закрыть этот труд, как увидела, что у этого Герострата множество комментаторов. “Спасибо, уважаемый Владимир, – писали умиленные читатели, – вы открыли нам глаза на этого прохиндея”. Некоторые признавались, что никогда не понимали, зачем было писать такие непонятные стихи, и еще более ужасную прозу. Теперь им всё открылось. Читатели были счастливы: им столько времени морочили голову – и наконец появился человек и объяснил, что все эти писатели и поэты – просто хитроумные халтурщики.

Этот агрессивный жанр не надо путать с другим – литературоведением от домохозяек, которое радует нас в книгах “АнтиАхматова”, “Другой Пастернак” и др. Из подобных книг мы узнаем более невинные вещи: о климаксе Ахматовой, или о том, как морфинист Булгаков изводил свою жену, или о романе Е.С. Булгаковой со Сталиным, или о том, как Марина Цветаева… – но тут я умолкаю, каждый может добавить сам.

Наблюдения за литературой

Шла по лесу и вдруг поняла, что “Выстрел” Пушкина – это про него самого. Про отложенное возмездие. Вот он расслабился, завел семью и детей, а Судьба в виде Сильвио приходит и требует расплаты. И расплачивается человек. Пушкин, конечно же, знал, что наверху всё учтено.

В детстве я очень любила фильм “Город мастеров”. Не видела его с шести лет, потому что боялась, что то сказочное ощущение – разрушится. Помню, как на город напали какие-то гнусные захватчики, и любимец города – прекрасный горбун, которого ранили стрелой в горб, – стал падать с огромной стены, но не погиб, потому что оказалось, у него оказался не горб, а крылья. Как же я была счастлива его крыльям. Тогда, в детстве, мне стало казаться, что всякий больной, не похожий на нас человек наделен чем-то особым. Какими-то тайными крыльями.

После России как “После бала”. Вся прежняя Россия – это длинный фантастический сон. Варенька, бал, шампанское, красивый полковник-отец, любовь и мечты. А настоящая – это свист шпицрутенов, крики: “Братцы, помилосердуйте!” И то, как полковник хлещет перчаткой солдата по щекам: “Будешь мазать? Будешь?”. И такое близкое умозаключение героя. “Если это делалось с такой уверенностью и признавалось всеми необходимым, то, стало быть, они знали что-то такое, чего я не знал”. И тоска от этого, тошнота, и боль. Тогда и теперь.

Наблюдения за историей

Когда я читала и писала о советском времени, меня не оставляла надежда, что все увидят, как просто созданы советские мифы и каким бременем они лежат на нас. И каждый поворот советской истории был трагическим самообманом, оплаченным морем крови. Причем получалось всегда так, что главными свидетелями обвинения для меня становились вовсе не диссиденты, а самые яростные защитники и адепты советской власти: комсомольский поэт Николай Дементьев (после вербовки пытавшийся куском стекла перерезать себе горло), тяжело и беспробудно пившие Владимир Луговской, Михаил Светлов, Ольга Берггольц и многие другие. Убивали себя и пили – от невообразимой лжи и духоты, от понимания своей вины. Никогда это не чувствовал Петр Павленко, которому было всё равно, какой власти служить.

И вот теперь мифы, разобранные на части, рассыпавшиеся в прах, подбирают новые молодые писатели. Они натягивают парики, намазываются красками, примеривают на себя старое распадающееся тряпье – в виде то запыленных гимнастерок, то стертых портупей.

Мы дети страшных лет России…

В начале XX века, как всем известно, политический кризис нарастал: сразу после провала Русско-японской войны он перешел в революцию 1905 года и далее до октября 1917-го. Предчувствием грядущей катастрофы наполнены все известные тексты того времени. Но при всех прочих такого подъема науки, философии, литературы, живописи и музыки Россия еще не знала. Предчувствие гибели не мешало, а даже помогало искусству осознать свою экзистенциальную сущность.

Другое дело теперь. Казалось бы, через сотню лет всё похоже: и политический кризис, нарастающий как снежный ком, и понимание грядущей катастрофы, – но при этом нет, и даже невозможно представить, никакого расцвета. Существует только, во всех художественных формах, опыт всеобщей рефлексии по поводу сто лет назад вывихнутого времени, сломанного позвоночника, с которым жили наши отцы и деды.

И странная мысль: мы не свое время проживаем, но доживаем их прошлое, с их Серебряным веком, но и с их Пуришкевичем и Родзянко, с криками к царю остановиться в своем безумном соскальзывании в пропасть, с играми Распутина в правительство. И с непрекращающейся войной…

А как можно было бы жить! Писать и издавать книги. Изучать, искать и находить, читать. Делать выставки и соединять людей. Но сбившееся с пути прошлое ничего не даст осуществить в полную силу.

Наши родители – дорогие нам всем шестидесятники – так и не сделали свою работу, не расчистили прошлое от завалов мифов и лжи, она упала на плечи следующего поколения. В девяностые снова круг – и снова только слабые попытки, призванные никого не задеть и не обидеть. Теперь мы пожинаем плоды, но всё последующее станет тяжким грузом уже для наших детей.

А ведь Блок в начале века уже написал свое “Возмездие”, а Ибсен свои “Привидения” именно про это. Законы античной драмы никак не отменить. Тень прошлого – начало всех наших бед. И Тень отца Гамлета – не метафора из трагедии о несчастном принце, а постоянное горькое осознание, что нас зажало между жерновами прошлого, которое всё время требует: “Прощай, прощай и помни обо мне”.

Многие из нас в детстве смотрели фильм “Операция Трест” по повести Льва Никулина “Мертвая зыбь”. Про то, как бравые чекисты разоблачают монархический заговор. И вот только теперь я поняла, что часть героев этой страшной агитки пошли по “Делу лицеистов” под расстрел и на сроки в Соловки. Якушев и Путилов и другие. Про это дело Пунин написал в дневнике: “Расстреляны лицеисты. Говорят, 52 человека, остальные сосланы, имущество, вплоть до детских игрушек и зимних вещей, конфисковано. О расстреле нет официальных сообщений; в городе, конечно, все об этом знают, по крайней мере в тех кругах, с которыми мне приходится соприкасаться: в среде служащей интеллигенции. Говорят об этом с ужасом и отвращением, но без удивления и настоящего возмущения. Так говорят, как будто иначе и быть не могло… Чувствуется, что скоро об этом забудут… Великое отупение и край усталости”. А Лев Никулин получал непосредственно из КГБ в шестидесятые годы материалы для работы над романом, как раз к сорокалетию этого мутного дела, построенного на провокациях и двойных агентах – уродливого детища Дзержинского и Менжинского. Я немного общалась с дочерью Никулина, написавшей мемуары о своей семье, в которых нет ни капли понимания, кем был ее отец.

Мой любимый с детства Лев Кассиль писал в предисловии к роману:

“В основе романа – дерзостно-смелая и хитроумная операция, организованная и блестяще осуществленная по инициативе Ф.Э. Дзержинского против монархистов, действовавших подпольно в молодой Советской стране. Это происходило, когда, как пишет автор в своем кратеньком вступлении-эпиграфе к роману, “свирепые штормы гражданской войны” уже стихли, но контрреволюционная “стихия не угомонилась”, действуя исподтишка, проникая в нашу страну из-за рубежа, стараясь тайно расшатать устои Советской власти. То действительно была уже “мертвая зыбь”, но и она могла причинить немало бед и зла молодому государству трудящихся. И чекистам, во главе с Дзержинским, пришлось проявить не только высокую отвагу, но и исключительную изобретательность”.

Самое тяжкое, что когда я читаю об этом, то мне кажется, что мы все замазаны этими преступлениями. Не ведали, не знали, не понимали… а теперь платим и платим.

В конце двадцатых годов Мейерхольд показал в “Ревизоре” воспроизведение чиновничества, гусеницей переползающего из прежней России в новую Совдепию. Советская власть, прекрасно поняв о ком спектакль, его запретила. Сталин оказался российским чиновником, развившимся до своего полного безобразия, по сути до тирана-убийцы. Единственной оппозицией русско-азиатскому чиновничеству в России была литература – да прячущиеся от государственных попов-чиновников по скитам старцы. Интеллигенция всегда была тонким ручейком, вьющимся вокруг скреп; рефлектирующая, вечно недовольная существующим порядком вещей. Она случайно завелась в нашем государстве с петровских времен, когда царь-реформатор хотел выучить на Западе всего лишь инженеров и собственных изобретателей, а вовсе не “вольтерьянцев”, которые стали сами думать и “качать права”. Так и идет борьба истинных Скреп с небольшим количеством тех, кто мешает окончательно слиться чиновникам и холопам в счастливый пляшущий народ, объединенный как конь и наездник. Но вот, кажется, счастье – близко.

2016