Вождение вслепую (сборник) Брэдбери Рэй

Зеркало

The Mirror, 1997 год

Переводчик: Е. Петрова

Бог свидетель, об этих двух дамах можно много чего порассказать. Девчонками, когда они еще бегали в желтых платьицах, им достаточно было стать друг против друга — и можно было прихорашиваться без зеркала. Если верно, что жизнь — это швейцарские часы, то этих девочек можно было уподобить прелестным птичкам, которые выскакивали одновременно, секунда в секунду, каждая из своей дверцы. Обе моргали, даже если великий волшебник, притаившийся за кулисами, дергал только за одну веревочку. Они носили туфельки одинакового фасона, наклоняли головы всегда в одну и ту же сторону и одинаково размахивали при ходьбе руками, словно белыми ленточками. Две молочные бутылки из ледника, две новенькие монетки с портретом Линкольна — и те не могли бы больше походить друг на друга. Когда они входили в школьный танцевальный зал, все ахали и замирали, как будто из помещения вдруг выкачали воздух.

— Двойняшки, — говорили все в один голос.

Имен никто не называл. Допустим, их фамилия была Уичерли, ну и что? При такой взаимозаменяемости невозможно питать особые чувства к одной из двоих, можно симпатизировать только совместному предприятию. Двойняшки, двойняшки — так они и плыли по великой реке времени, словно две маргаритки, брошенные в воду.

— Эти-то выйдут замуж за принцев, — говорили знакомые.

Но они двадцать лет просидели у себя на веранде, сделались такой же неотъемлемой частью городского парка, как лебеди в пруду, а их вскинутые кверху и устремленные вперед личики неизменно белели, как зимние привидения, в непроглядной ночи киносеансов.

Однако в их жизни все же появлялись мужчины; а точнее сказать, время от времени появлялся какой-нибудь мужчина. Слово «жизнь», употребленное в единственном числе — это дань их единению. Если мужчина приходил к ним в дом и снимал шляпу, ему тут же возвращали ее обратно и плавно провожали к выходу.

— Нет, нам нужны близнецы, — говорила соседкам старшая из сестер, выйдя вечером на лужайку. — У нас дома все в двух экземплярах: кровати, обувь, шезлонги, темные очки; будет просто чудо, если мы найдем близнецов, под стать нам самим, потому что никто, кроме близнецов, не понимает, что значит быть самостоятельной личностью и в то же время зеркальным отражением…

Старшая сестра. Она родилась на девять минут раньше младшей, и в ее жилах по праву первородства текла кровь гордой королевы. «Сестра, сделай то, сестра, сделай это, сестра, пойди туда — не знаю, куда».

— Я — зеркало, — сказала Джулия, младшая сестра, когда им стукнуло двадцать девять. — Да-да, я всегда это понимала. Все лучшее досталось Корал: ум, красноречие, способности, цвет лица…

— Да вы совершенно одинаковы, как две карамельки.

— Просто другие не замечают того, что вижу я. У меня поры крупнее, чрезмерно густой румянец, на локтях — загрубевшая кожа. Корал говорит: как наждачная бумага. Нет, она — настоящая личность, а я стою в сторонке, как зеркало, и копирую ее поступки и внешность, но при этом все время помню, что я — как бы невсамделишная: так, волны света, оптический обман. Кто бросит в меня камень и разобьет, тому семь лет счастья не видать.

— По весне вы обе выйдете замуж, это уж точно!

— Корал — возможно, я — никогда. Буду ходить к ней в гости, буду забегать по вечерам, если у нее разболится голова, и заваривать чай. Это у меня единственный талант от бога — заваривать чай.

Нашелся, правда, в 1934 году один человек, который стал ухаживать не за Корал, а за младшей, Джулией. (В городе об этом до сих пор судачат: «Уж как она голосила, когда Джулия пригласила домой поклонника. Ну, думаю, пожар, не иначе. С перепугу выскочила на крыльцо полуголая и вижу: Корал честит его в хвост и в гриву — лучше бы, говорит, мне сквозь землю провалиться. Джулия из-за двери носу не кажет, а ее ухажер как стоял столбом посреди лужайки, так шляпу и уронил на мокрую траву. На другое утро Джулия украдкой вышла из дому, подхватила эту шляпу — и бегом назад. После того случая двойняшки не появлялись в городе с неделю, а потом снова вышли парочкой: плывут себе вдоль по улице, как лодки под парусом, но с тех пор я сразу отличаю, которая из них Джулия: сколько лет прошло, а ее по лицу всегда узнать можно».)

На той неделе им исполнилось сорок — барышням Уичерли, старой и молодой. В тот день как будто лопнула тугая струна, и звук прокатился по всему городу.

Поутру, встав с постели, Джулия Уичерли не стала расчесывать волосы. За завтраком старшая сестра посмотрела на свое правдивое отражение и спросила:

— Никак гребень сломался?

— Гребень?

— В каком виде у тебя волосы? Это же воронье гнездо. — С этими словами старшая дотронулась точеными фарфоровыми пальчиками до своей собственной прически, напоминавшей отлитый прямо по ее королевской голове золотой венец — тугие косы, ни единой выбившейся прядочки, ни следа корпии от папильоток, не говоря уже о шелушках, даже самых микроскопических. Вся она была такой опрятной, что, казалось, ее протерли спиртом из горелки. — Дай-ка я тебя приведу в порядок.

Но Джулия поднялась из-за стола и вышла из комнаты.

В тот же день лопнула следующая струна.

Джулия появилась на улице в одиночку.

Прохожие ее не узнавали. В самом деле, мыслимо ли узнать одну из двоих, если сорок лет они появлялись только вместе, как пара изящных туфелек, и прогуливались вдоль ярко освещенных витрин? Каждый встречный характерным образом крутил головой, переводя взгляд с одного женского лица на его точный дубликат.

— Ты кто? — спросил аптекарь, как будто был разбужен среди ночи и теперь опасливо выглядывал в щелку. — Я хочу сказать, это ты, Корал, или же Джулия? Кто заболел — Джулия или Корал, а, Джулия? То есть… тьфу ты, черт! — Он всегда говорил громко, словно в старую телефонную трубку. — Подскажи!

— А… — Младшая невольно остановилась, чтобы дотронуться до себя рукой и посмотреть на собственное отражение в стеклянном аптекарском сосуде, наполненном зеленой жидкостью. — Это Джулия, — сказала она, будто отвечая ему по телефону. — Мне нужно… мне нужно…

— Боже мой, неужели Корал скончалась? Какой ужас, вот несчастье! — запричитал аптекарь. — Ах ты, бедное дитя!

— Нет, что вы, она просто осталась дома. Мне нужно… мне нужно… — Она провела языком по пересохшим губам и выставила вперед ладонь, похожую на облачко пара в воздухе. — Мне нужно купить краску для волос, ярко-рыжего цвета, ближе к морковному или томатному, а то и темно-красную — да, скорее темно-красную: думаю, это мне больше подойдет. Цвета бордо.

— Две упаковки, разумеется?

— Как вы сказали?

— Две упаковки. По одной на каждую?

Джулия едва не вылетела из аптеки, как муха, но потом сказала:

— Нет. Одну. Для меня. Для Джулии. Единолично.

— Джулия! — обрушилась на нее Корал, выйдя на крыльцо. — Где тебя носило? Сбежала, ни слова не сказав. Я чего только не передумала: вдруг ты попала под машину, вдруг тебя похитили, да мало ли что! О господи! — Старшая сестра отшатнулась и бессильно повисла на перилах. — Твои волосы, твои дивные, золотистые волосы, длиной в тридцать девять дюймов — можно сказать, по числу прожитых лет. — Она уставилась на женщину, которая вальсировала на дорожке перед домом, делала реверансы и просто кружилась с закрытыми глазами. — Джулия, Джулия, Джулия! — завопила она.

— Это цвет бордо, — сообщила Джулия. — И, между прочим, бордо ударило мне в голову!

— Джулия, как ты могла выйти без шляпки в такой солнцепек? И ведь наверняка не поела, ручаюсь, что не поела. Ну же, давай руку, я тебе помогу. Сейчас пойдем в ванную и смоем этот кошмарный цвет. Ты настоящий клоун!

— Я — Джулия, — сказала младшая сестра. — Я — Джулия. Вот, кстати, посмотри… — Она раскрыла пакет, который до той поры держала в руке, прижимая локтем. Из него появилось платье цвета летних трав, гармонирующее с цветом волос, зеленое, как деревья, зеленое, как глаза обыкновенных кошек со времен египетских фараонов.

— Я не ношу зеленое, ты прекрасно знаешь, — сказала Корал. — Делая такие покупки, ты пускаешь по ветру наше наследство.

— Одно платье.

— Одно платье?

— Одно, одно, одно, — негромко повторила Джулия, светясь улыбкой. — Одно-единственное. — Она вошла в холл, чтобы его примерить. — И одна пара новых туфель.

— С открытыми носками? Как вульгарно!

— Если хочешь, купи себе такие же.

— Ни за что!

— И такое же платье.

— Ха!

— А теперь, — напомнила Джулия, — надо собираться, Эпплманы пригласили нас на чашку чая. Ты не забыла? Собирайся.

— Ты шутишь!

— Всегда приятно выйти на люди, особенно в такой погожий денек.

— Сначала вымой голову!

— Нет-нет. Но впоследствии, скорее всего, я не стану красить волосы, чтобы отросли седые.

— Т-с-с! Соседи! — взвилась Корал, но тут же понизила голос: — У тебя нет седины.

— Есть. У меня вся голова седая, как лунь — пусть она такой и остается. Уж сколько лет мы с тобой красим волосы!

— Всего лишь подкрашиваем, для придания естественного оттенка!

На чаепитие они отправились вместе.

Далее события развивались стремительно: за первым взрывом последовал второй, потом еще один, потом еще и еще, настоящая канонада, целая череда взрывов, будто кто-то поджигал петарды. Джулия приобретала мягкие шляпки с цветами, Джулия пользовалась духами, Джулия прибавляла в весе, Джулия седела, Джулия уходила гулять по ночам, натягивая перчатки, как литейщик, предвкушающий хороший заказ.

А что же Корал?

— Мне с нею просто беда, — говорила Корал. — Беда, беда, беда. Вы только посмотрите на ее чулки — на них дорожки от спущенных петель! Губы накрашены кое-как. Я-то за собой слежу, а у нее даже щеки не напудрены — страшно смотреть, хоть бы веснушки забелила. А волосы — как грязный снег. Беда, беда, беда, очень это меня тревожит.

— Джулия, — не выдержала она в один прекрасный день. — Должна тебе кое-что сказать. Я больше не хочу, чтобы нас видели вместе.

— Джулия, — сказала она через месяц. — Я упаковала вещи. Мне повезло снять комнату с полным пансионом у миссис Эпплман. Если что — звони. Не сомневаюсь, ты мне позвонишь, будешь хлюпать носом и уговаривать вернуться домой.

С этими словами Корал уплыла по морю летнего дня, как большая белая яхта.

А через неделю разразилась гроза. Сильнейший разряд молнии поскакал по небу, примерился и прыгнул в самый центр городка, отчего птицы вспорхнули со своих гнезд, словно пригоршня конфетти, трое младенцев родились на две недели раньше положенного срока, а в сотне домов, внезапно погрузившихся в грозовой полумрак, накоротко замкнуло трескотню хозяек про грехи, адские муки и семейные драмы. Но этот удар молнии, вернувшийся на небо миллиардами осколков, оказался сущим пустяком по сравнению с небольшим объявлением, помещенным на следующий день в местной газете: оно гласило, что Генри Краммит (изображенный на фото в обнимку с деревянной фигурой индейца возле табачной лавки) сегодня сочетается браком с девицей по имени Джулия Уичерли.

— Кто-то польстится на Джулию?!

От изумления Корал раскрыла рот, опустилась на стул и потом долго смеялась над этой нелепой выдумкой.

— Что?! Эти перекрученные швы на чулках, застиранные блузки, жуткие седые космы, неаккуратные брови, стоптанные туфли? Джулия? Неужели кто-то надумал взять ее в жены? Ну и чудеса!

Исключительно для того, чтобы подкрепить свои предположения, которые варьировались от комедии до грубого фарса, что уже было совсем не смешно, она отправилась в указанное время к маленькой церкви, где, к своему удивлению, застала небольшую группу приглашенных, которые бросали в воздух пригоршни риса, оживленно болтали и радостно улыбались, потому что в этот миг из церкви выходил Генри Краммит, а под руку с ним шла…

Статная, модно одетая женщина, с прекрасно уложенными золотистыми волосами, на которых не было ни следа корпии от папильоток, не говоря уже о чешуйках перхоти. Швы у нее на чулках были натянуты, как по линейке, губы аккуратно подкрашены, а щеки слегка припудрены, будто тронуты молодым снежком в начале мягкой зимы.

Проходя мимо, младшая сестра подняла глаза и увидела старшую. Она остановилась. Вслед за тем остановилась и вся процессия. Все выжидали. Все затаили дыхание.

Младшая сестра сделала один шаг, потом еще один шаг и вгляделась в лицо постарше, затесавшееся в толпу. После этого, словно прихорашиваясь перед зеркалом, она поправила фату, освежила помаду на губах и провела пуховкой по щекам, легко и привычно, без намека на суетливость. Наконец она сказала этому зеркалу (во всяком случае, люди сведущие рассказывают именно так):

— Я — Джулия, а ты кто такая?

Потом в воздух полетело столько риса, что ничего не стало видно, а там уже и отъехал свадебный кортеж.

Лето кончилось

End of Summer, 1948 год

Переводчик: Е. Петрова

Один. Два. Хэтти замерла в постели, беззвучно считая тягучие, неторопливые удары курантов на здании суда. Под башней пролегли сонные улицы, а эти городские часы, круглые и белые, сделались похожими на полную луну, которая в конце лета неизменно заливала городок ледяным свечением. У Хэтти зашлось сердце.

Она вскочила, чтобы окинуть взглядом пустые аллеи, прочертившие темную, неподвижную траву. Внизу едва слышно поскрипывало растревоженное ветром крыльцо.

Глядя в зеркало, она распустила тугую учительскую кичку, и длинные волосы каскадом заструились по плечам. То-то удивились бы ученики, подумала она, случись им увидеть эти блестящие черные волны. Совсем неплохо, если тебе уже стукнуло тридцать пять. Дрожащие руки вытащили из комода несколько припрятанных подальше маленьких свертков. Губная помада, румяна, карандаш для бровей, лак для ногтей. Воздушное нежно-голубое платье, как облачко тумана. Стянув невзрачную ночную сорочку, она бросила ее на пол, ступила босыми ногами на грубую материю и через голову надела платье.

Увлажнила капельками духов мочки ушей, провела помадой по нервным губам, оттенила брови, торопливо накрасила ногти.

Готово.

Она вышла на лестничную площадку спящего дома. С опаской взглянула на три белые двери: вдруг распахнутся? Прислонившись к стене, помедлила.

В коридор так никто и не выглянул. Хэтти показала язык сначала одной двери, потом двум другим.

Пока она спускалась вниз, на лестнице не скрипнула ни одна ступенька, теперь путь лежал на освещенное луной крыльцо, а оттуда — на притихшую улицу.

Воздух уже был напоен ночными ароматами сентября. Асфальт, еще хранивший тепло, согревал ее худые, не знающие загара ноги.

— Как давно я хотела это сделать. — Она сорвала кроваво-красную розу, чтобы воткнуть ее в черные волосы, немного помедлила и обратилась к зашторенным глазницам окон своего дома: — Никто не догадается, что я сейчас буду делать. — Она покружилась, гордясь своим летящим платьем.

Вдоль череды деревьев и тусклых фонарей бесшумно ступали босые ступни. Каждый куст, каждый забор будто бы представал перед ней заново, и от этого рождалось недоумение: «Почему же я раньше на такое не отважилась?». Сойдя с асфальта на росистую лужайку, она нарочно помедлила, чтобы ощутить колючую прохладу травы.

Патрульный полицейский, мистер Уолцер, шагал по Глен-Бэй-стрит, напевая тенорком что-то грустное. Хэтти скользнула за дерево и, прислушиваясь к его пению, проводила глазами широкую спину.

Возле здания суда было совсем тихо, если не считать, что сама она пару раз ударилась пальцами ног о ступени ржавой пожарной лестницы. На верхней площадке, у карниза, над которым серебрился циферблат городских часов, она вытянула вперед руки.

Вот он, внизу — спящий городишко!

Тысячи крыш поблескивали от лунного снега.

Она грозила кулаком и строила гримасы ночному городу. Повернувшись в сторону пригорода, издевательски вздернула подол. Закружилась в танце и безмолвно засмеялась, а потом четыре раза щелкнула пальцами в разные стороны.

Не прошло и минуты, как она с горящими глазами уже бежала по шелковистым городским газонам.

Теперь перед нею возник дом шепотов.

Притаившись под совершенно определенным окном, она услышала, что из тайной комнаты доносятся два голоса: мужской и женский.

Хэтти оперлась о стену; ее слуха достигали только шепоты, шепоты. Они, как два мотылька, трепетали внутри, бились об оконное стекло. Потом раздался приглушенный, неблизкий смех.

Хэтти подняла руку к стеклу, лицо приняло благоговейное выражение. Над верхней губой проступил бисер пота.

— Что это было? — вскрикнул находившийся за стеклом мужчина.

Тут Хэтти, подобно облачку тумана, метнулась в сторону и растворилась в ночи.

Она долго бежала, прежде чем снова задержаться у окна, но уже совсем в другом месте.

В залитой светом ванной комнате — не иначе как это была единственная освещенная комната на весь городок — стоял молодой человек, который, позевывая, тщательно брился перед зеркалом. Черноволосый, голубоглазый, двадцати семи лет от роду, он служил на железнодорожном вокзале и ежедневно брал на работу бутерброды с ветчиной в металлической коробочке. Промокнув лицо полотенцем, он погасил свет.

Хэтти притаилась под кроной векового дуба — прильнула к стволу, где сплошная паутина да еще какой-то налет. Щелкнул наружный замок, скрипнул гравий под ногами, звякнула металлическая крышка. Когда в воздухе повеяло запахами табака и свежего мыла, ей даже не пришлось оборачиваться, чтобы понять: он проходит мимо.

Насвистывая сквозь зубы, он двинулся по улице в сторону оврага. Она — за ним, перебегая от дерева к дереву: то белой вуалью летела за ильмовый ствол, то лунной тенью укрывалась за дубом. В какой-то миг человек обернулся. Она едва успела спрятаться. С бьющимся сердцем выждала. Тишина. Потом опять его шаги.

Он насвистывал «Июньскую ночь».

Радуга огней, укрепленных над краем обрыва, швыряла его собственную тень прямо ему под ноги. Хэтти была на расстоянии вытянутой руки, за вековым каштановым деревом.

Вторично остановившись, он больше не стал оглядываться. Просто втянул носом воздух.

Ночной ветер принес аромат ее духов на другой край оврага, как она и задумывала.

Она не шевелилась. Сейчас был не ее ход. Обессилев от бешеного сердцебиения, она прижималась к дереву.

Казалось, битый час он не решался сделать ни шагу. Ей было слышно, как под его ботинками покорно распадается роса. Теплые запахи табака и свежего мыла повеяли совсем близко.

Он коснулся ее запястья. Она не открыла глаза. А он не произнес ни звука.

Где-то в отдалении городские часы пробили три раза.

Его губы бережно и легко накрыли ее рот. Потом тронули ухо.

Он прижал ее к стволу. И зашептал. Вот, оказывается, кто подглядывал к нему в окна три ночи кряду! Он коснулся губами ее шеи. Вот, значит, кто крадучись шел за ним по пятам прошлой ночью! Он вгляделся в ее лицо. Тени густых ветвей мягко легли на ее губы, щеки, лоб, и только глаза, горевшие живым блеском, невозможно было спрятать. Она чудо как хороша — известно ли это ей самой? До недавних пор он считал ее наваждением. Его смех был не громче тайного шепота. Не сводя с нее глаз, он опустил руку в карман. Зажег спичку и поднял на высоту ее лица, чтобы получше разглядеть, но она притянула к себе его пальцы и задержала в своей ладони вместе с погасшей спичкой. Через мгновение спичка упала в росистую траву.

— Пускай, — сказал он.

Она не поднимала на него взгляда. Он молча взял ее за локоть и увлек за собой.

Глядя на свои незагорелые ноги, она дошла вместе с ним до края прохладного оврага, на дне которого, меж замшелых, поросших ивами берегов, струилась бесшумная речушка.

Он помедлил. Еще немного — и она подняла бы глаза, чтобы убедиться в его присутствии. Теперь они стояли на освещенном месте, и она старательно отворачивала голову, чтобы ему было видно только ниспадающую темноту ее волос и белизну предплечий.

Он сказал:

— Тебе не обязательно идти дальше. В какой стороне твой дом? Можешь отправляться к себе. Но если убежишь, больше не приходи — я не стану с тобой встречаться ночь за ночью. Мне это не под силу. У тебя есть выбор. Хочешь — беги!

Мрак летней ночи вдохнул ее спокойное тепло.

Ответом была ее рука, потянувшаяся к его лицу.

На следующее утро, спустившись по лестнице, Хэтти застала бабушку, тетю Мод и кузена Джейкоба, которые за обе щеки уминали остывший завтрак и не сильно обрадовались, когда она тоже подвинула себе стул. Хэтти вышла к ним в унылом длинном платье с глухим воротом. Ее волосы были собраны в небольшую тугую кичку, на тщательно умытом лице бескровные губы и щеки казались совсем белыми. От подведенных бровей и накрашенных ресниц не осталось и следа. Ногти, можно было подумать, никогда не знали блестящего лака.

— Опаздываешь, Хэтти, — как сговорившись, протянули все хором, стоило ей только присесть к столу.

— На кашу не налегай, — предостерегла тетя Мод. — Уже полдевятого. В школу пора. Директор тебе задаст по первое число. Нечего сказать, хороший пример учительница подает ученикам.

Все трое сверлили ее глазами. Хэтти улыбалась.

— За двадцать лет впервые опаздываешь, Хэтти, — не унималась тетя Мод.

Все так же улыбаясь, Хэтти не двигалась с места.

— Давно пора выходить, — сказали они.

В прихожей Хэтти прикрепила к волосам соломенную шляпку и сняла с крючка свой зеленый зонт. Домочадцы не спускали с нее глаз. На пороге она вспыхнула, обернулась и посмотрела на них долгим взглядом, будто готовилась что-то сказать. Они даже подались вперед. Но она только улыбнулась и выскочила на крыльцо, хлопнув дверью.

Предрассветный гром

Thunder in the Morning, 1997 год

Переводчик: Е. Петрова

В начале это было похоже на далекую грозу: то ли отголосок грома, то ли порыв ветра, то ли просто движение воздуха. Улицы давно опустели по велению курантов на здании суда. Пару часов назад горожане стали поглядывать на огромный белый циферблат, потом сложили свои газеты, поднялись с качалок на верандах, скрылись в домах, уже погрузившихся в летнюю ночь, потушили свет и улеглись в прохладные постели. И все это свершилось по воле башенных курантов, которые всего-навсего возвышались над сквером. Теперь на улице не было ни души. Фонари посылали вниз снопы света, которые отражались бликами на асфальте. Временами от какой-нибудь ветки отрывался лист и с шелестом падал на землю. Ночь стояла — ни зги, даже звезд было не разглядеть. Почему — трудно сказать. Можно, конечно, предположить, что горожане дружно смежили веки, а с закрытыми глазами звезды не больно-то разглядишь. Вот такая была темнотища. Впрочем, кое-где, за оконным переплетом — если кому придет в голову заглядывать в темную комнату — можно было заметить светящуюся красную точку и ничего более: это хозяин дома, страдающий бессонницей, прибегал к помощи никотина и мерно раскачивался в кресле-качалке, не задвигая лампы. Наверно, у себя в спальне кто-то тихо покашливал или ворочался под простынями. Но на улице не было слышно даже патрульного полицейского, который обычно меряет шагами тротуар, держа в опущенной руке дубинку.

Стало быть, тот отголосок грома пришел издалека. Сперва дал о себе знать по ту сторону оврага — прокатился по окраинной улице, пробившись через три квартала непроглядного мрака. Он, этот гром, наметил маршрут и двигался кратчайшей дорогой, впотьмах переправился через овраг по мосту в створе Вашингтон-стрит, свернул за угол — и вот, пожалуйста, он уже в начале нужной улицы!

Именно так, с шорохом, шарканьем и жадным гулом появилась меж домов и деревьев железная мусороуборочная машина мистера Бритта. Это был настоящий смерч с воронкой, который, разъезжая по городу, с ворчанием, ропотом и хлюпаньем ощупывал впереди себя асфальт большими роторными щетками, похожими на крышки люков; под ними крутились щетки поменьше, в форме валиков — они-то и подгребали под машину весь мелкий мусор, разбросанный представителями рода человеческого: корешки билетов на сегодняшнее представление в варьете «Элит», обертку от прямоугольного пластика жевательной резинки, который к тому времени превратился в безвкусный клейкий комок и был налеплен на крышку секретера; обертку от леденцов из бара, которые уже успели скрыться и спрессоваться в гармошке-желудке некоего юноши, находящегося сейчас в замке с куполом, в комнате чудес. И тому подобный хлам: пересадочные трамвайные билеты до Шахматного парка, до морга «Вековой дуб», до северной окраины Чикаго, до Зайон-Сити, рекламные купоны с приглашением посетить новый, блистающий хромированной фурнитурой салон причесок на Центральной улице. Все это подбирали огромные движущиеся усы машины, на самом верху которой по-королевски восседал в седле из кожи и металла сам мистер Роланд Бритт, тридцати семи лет (непонятный возраст, на перепутье между вчерашней и завтрашней порой). В некотором роде он был копией своей машины, которой диктовал собственную волю, властно положив ладони на руль. Над губой у него кудрявилась полоска усов, а шевелюру представляли растущие поодиночке волоски, которые, как могло показаться на подъезде к фонарям, сами совершали круговые движения, приплюснутый нос беспрестанно хлюпал, не уставая дивиться окружающему миру, вбирал его целиком и выдыхал через изумленный рот. И наконец руки его неизменно загребали все, что можно, и никогда ничего не отдавали. Это роднило его с машиной. Но так было не всегда. Бритт и не помышлял стать похожим на машину. Но когда на ней поездишь, она влезает в тебя через задницу и распространяется по всему организму, покуда желудок не взбунтуется, а сердце не зайдется маленьким красным волчком. Однако и машина, со своей стороны, тоже не имела желания становиться живым существом, таким, например, как Бритт. А ведь машины тоже меняются и мало-помалу становятся похожими на своих хозяев.

При нем машина вела себя более покладисто, чем при его предшественнике — ирландце по фамилии Рейли. Бритт и его железный корабль проплывали по ночным улицам, по ручейкам воды, которые смачивали мусор, прежде чем его засасывало железное чрево. Машина походила на кита, у которого горло зарешечено китовым усом: она бороздила моря лунного света, утоляла голод мелкой рыбешкой в виде билетов и оберток от леденцов, снова и снова добывала корм в гуще серебристой стайки конфетти на отмелях асфальтовой речки. А мистер Бритт, невзирая на впалую грудь, ощущал себя олимпийским богом, который, неся с собою в разбрызгивателях ласковые апрельские дожди, очищает мир от скверны.

Доехав до середины Ильм-роуд, мистер Бритт, забавы ради, заставил свою громадную свирепую машину, которая, ощетинившись, жадно вылизывала асфальт, вильнуть с одной стороны улицы на другую — только лишь для того, чтобы заглотить крысу.

— Попалась!

Он издали заметил эту крупную серую тварь, отвратительную разносчицу заразы, которая мчалась наперерез машине в неровном свете фонаря. Шарк! — и мерзкий грызун попал в чрево машины, где тут же начал перевариваться среди зловонного месива из бумажного мусора и осенних листьев.

Машина поехала дальше вдоль притихшего русла ночи, принося и забирая с собою собственный дождь, помечая свой путь влажной вылизанной полосой.

— Это я лечу на волшебной метле, — размечтался мистер Бритт. — Как колдун пролетаю под осенней луной. Добрый колдун. С востока. Почти как в старой книжке о волшебнике Изумрудного города, только там была колдунья. Помню, меня в детстве свалил коклюш…

На дороге виднелись бесконечные сетки меловых квадратов для игры в «классы», начерченные детьми, которые совсем ошалели от счастья, судя по тому, какими кривыми получились линии. Пасть машины всасывала красные афиши, желтые карандаши и монетки — попадались даже двадцатипятицентовики.

— Что там такое?

Не поднимаясь с сиденья, мистер Бритт оглянулся через плечо и посмотрел назад.

Улица была пуста. Мимо плыли темные деревья, которые свешивали ветки, чтобы постукать его по лбу. Но ему показалось, будто на фоне неумолчного грома раздается крик о помощи, чей-то отчаянный вопль.

Мистер Бритт повертел головой.

— Нет, почудилось.

И покатил дальше на крутящихся щетках.

— Что такое?

На сей раз он едва не выпал из седла — таким явственным был этот крик. Пришлось оглядеть вязы, чтобы выяснить, не забрался ли какой-нибудь шутник на макушку дерева. Мистер Бритт посмотрел на тусклые уличные фонари, изрядно поблекшие за столь долгий срок службы. Затем перевел взгляд на асфальт, еще теплый после дневной жары. Тут опять раздался крик.

На подъезде к оврагу мистер Бритт притормозил. Щетки привычно продолжали крутиться, и он остановил вначале одну, затем — другую. Наступившая тишина оказалась оглушительной.

— Вытащи меня!

Мистер Бритт с изумлением уставился на огромный мусоросборник.

В эту ловушку попался человек.

— Как ты сказал?… — Переспрашивать было нелепо, однако мистер Бритт счел, что это лучше, чем ничего.

— На помощь, на помощь, вытащи меня отсюда! — повторял голос из железного чрева.