Вождение вслепую (сборник) Брэдбери Рэй

Кто там, под дождем?

Someone in the Rain, 1997 год

Переводчик: Е. Петрова

Почти все осталось, как прежде. Поскольку дорожные сумки с невысохшими дождевыми каплями на боках уже перекочевали в гулкий, волглый домик, а машина, еще не остывшая, еще хранящая запах двухсотмильной поездки к северу — из Чикаго в штат Висконсин, — была накрыта брезентом, можно было предаться размышлениям. Прежде всего, ему очень повезло, что удалось забронировать тот же самый домик, который снимали родители еще двадцать лет назад, чтобы привезти сюда их с братом Скипом. В этих стенах каждый шаг, каждый голос по-прежнему отдавался гулким эхом. Почему-то сейчас он сбросил ботинки, чтобы походить босиком: наверно, по той простой причине, что так ему было приятно. Закрыв глаза, он присел на кровать и слушал, как по тонкой кровле барабанит ливень. Приходится, конечно, делать поправку на обстоятельства. Во-первых, деревья стали выше. Как только на трассе замаячил, сквозь дождь и поднимавшийся от капота пар, указатель на Лейк-Лон, сразу стало ясно: что-то здесь по-другому, но только сейчас, прислушиваясь к порывам ветра, он понял, что именно тут изменилось. Конечно же, деревья. За двадцать лет они вытянулись, кроны разрослись вширь. Ну, и трава, конечно: хотя, если уж быть совсем точным, трава была та самая, на которой еще в тот приезд он валялся после купания в озере, ощущая, как мокрый купальный костюм холодит бедра и цыплячью грудь. По инерции подумалось: сохранился ли тот же запах в общественной уборной на территории кемпинга? Раньше там пахло латунью, карболкой, стариками, что приволакивают ноги, и простым мылом.

Дождь прекратился. Время от времени он еще напоминал о себе крупными каплями, которые падали с деревьев на крышу, а небо своим цветом, плотностью и предвестием напоминало порох. Время от времени оно лопалось посредине и озарялось вспышкой, но прореха тут же затягивалась.

Линда пошла в уборную, до которой было совсем недалеко — всего-то пробежать среди кустов, деревьев и оштукатуренных домиков, правда, сейчас еще и по лужам, подумал он, и среди зарослей, которые отряхивались, как испуганные собачонки, и обдавали тебя фонтаном холодных, пахнущих свежестью брызг. Хорошо, что она ненадолго вышла. Он хотел кое-что поискать. Прежде всего инициалы, которые сам вырезал на подоконнике пятнадцать лет назад, в последний приезд, в конце лета 1932-го. Он бы никогда такого себе не позволил, если бы кто-нибудь был рядом, но теперь, оставшись в одиночестве, он подошел к окну и провел рукой по деревянной поверхности. Она была безупречно ровной.

Ну, что ж, подумал он, наверно, это было другое окно. Нет. Комната была именно эта. И домик тот же самый, вне всякого сомнения. Он почувствовал внезапную досаду на плотников: явились сюда и заровняли все поверхности наждачной бумагой, отменив бессмертие, которое он обеспечил себе в ту дождливую ночь, когда, загнанный в дом грозой, занялся резьбой по дереву. Сделав дело, он себе сказал: сюда год за годом будут приезжать люди и все они будут это видеть.

Он потер рукой безразличный подоконник.

В дверях появилась Линда.

— Ну и дыра! — вскричала она. На ней не было сухого места, в волосах блестели дождевые капли, по лицу сбегали струйки. Она посмотрела на него со скрытым укором. — Значит, это «Страна чудес». Когда ее построили? Само собой разумеется, домики должны быть с удобствами, но куда там! До туалета не так далеко, но я минуты две не могла нашарить выключатель, а после этого пять минут пыталась выгнать огромную ночную бабочку, чтобы спокойно помыть руки!

Огромная ночная бабочка. Расправив плечи, он улыбнулся.

— Держи. — Он протянул ей полотенце. — Вытри лицо и руки, тебе сразу полегчает.

— Пришлось бежать среди кустов — посмотри, что с моим платьем: хоть выжимай. Господи! — Она уткнулась в полотенце, но не умолкала.

— Мне тоже нужно в одно место, — сказал он, выглядывая за дверь и улыбаясь своим мыслям. — Я мигом.

— Если не вернешься через десять минут, вызову береговую охрану.

Дверь хлопнула.

Он шел очень медленно, дыша полной грудью. Не пытался спрятаться от дождя и чувствовал, как ветер дергает обшлага его брюк. Он поравнялся с домиком, где в то лето жила его двоюродная сестра Мэрион с отцом и матерью. Не сосчитать, сколько раз им выдавался случай улизнуть среди ночи, чтобы посидеть у озера на мокрой траве, рассказывая страшные истории. Им становилось до того страшно, что Мэрион просила непременно взять ее за руку, а потом даже поцеловать, но это были краткие, невинные поцелуи отрочества, скорее прикосновения, просто жесты, спасение для одиноких душ. Сейчас он вспомнил даже запах этой Мэрион — вспомнил, как от нее пахло, когда она еще не пропиталась никотином и дешевыми духами. На самом деле лет десять назад, если не больше, она перестала считаться его родственницей — по сути дела, с тех пор, как они стали взрослыми. Но сейчас она вернулась сюда в своей первозданности. Да, Мэрион уже вошла в пору зрелого возраста, как, в некотором смысле, и он сам. Но запах зрелости совсем не так притягателен.

Он дошел до мужской уборной и — о чудо! — увидел, что там все осталось без изменений.

Ночная бабочка оказалась тут как тут.

Это было большое, мохнатое серовато-белое существо, похожее на привидение: оно с шорохом крыльев билось о единственную голую лампу, подвешенную к потолку. Выходит, бабочка, надеясь на его возвращение, двадцать лет вздыхала и билась о стекло во влажном ночном воздухе. Он вспомнил, как увидел ее в самый первый раз, когда ему было восемь лет: сверху обрушился настоящий призрак, задев его лицо жуткими напудренными крылами и оглашая воздух молчаливыми стонами.

Он тогда с воплем выскочил из кабинки и не разбирая дороги понесся по темной августовской траве. Возвращаться в уборную он, конечно, не стал, а вместо этого забежал за дом и там облегчился, выпустив из себя распирающую боль. Потом он старался сходить в уборную засветло, чтобы не столкнуться с напудренным чудищем.

Теперь он смотрел на ту же самую Ночную Бабочку.

— Привет, — сказал он. — Заждалась?

Невероятная глупость, но до чего же приятно позволить себе быть глупым. Ему не понравилось выражение лица Линды. Он прекрасно знал: чем больше поводов у него будет уйти с ее глаз, тем лучше для него. Между прочим, и на сигаретах можно сэкономить, если держаться от нее подальше. Но действовать нужно с оглядкой.

«Не сбегать ли мне за бутылочкой виски, дорогая?»; «Схожу-ка на причал — надо купить мотыля»; «Дорогая, Сэм приглашает меня играть в гольф». Линда была совершенно не приспособлена к такой погоде. Вот и теперь она уже немного скисла.

Бабочка задела его щеку.

— Здоровенная, гадина! — сказал он, внезапно ощутив, как по спине пробежали мурашки, точь-в-точь как в первый раз. Вот уже много лет он не испытывал страха, но тут позволил себе совсем немножко, в свое удовольствие, испугаться белой шуршащей бабочки. Теперь она кружила у электрической лампы. Ополоснув руки, он рискнул заглянуть в кабинку, чтобы проверить загадочные письмена, которые разглядывал в детстве. Тогда это были заклинания, странные, непостижимые. Теперь — ничто.

— Все ясно, — сказал он. — Слова. Стишки. Серость.

Краем глаза он увидел свое размытое, нечеткое отражение в зеркале и отметил, что на лицо легла тень разочарования. В нацарапанных на стене словах не оказалось и следа той волшебной силы, которой он их когда-то наделял. Прежде это были золотые магические формулы. Теперь — короткие, вульгарные пощечины хорошему вкусу.

Он помедлил, чтобы докурить сигарету, оттягивая, насколько можно, возвращение к Линде.

Когда он появился в дверях, Линда окинула его взглядом:

— Это выходная рубашка. Зачем расхаживать в ней под дождем? Разве трудно было набросить плащ?

— Ничего страшного, — сказал он.

— Так и простудиться недолго. — Она распаковывала сумку, выкладывая вещи на кровать. — Господи, кровать-то какая жесткая.

— Было время — я спал на ней безмятежным сном, — сказал он.

— Не иначе как я старею, — сказала она. — Мне теперь подавай ложе из взбитых сливок.

— Ты приляг, — предложил он. — До ужина три часа.

— Когда прекратится этот дождь? — спросила она.

— Понятия не имею. Думаю, сегодня, в крайнем случае — завтра. Зато листва свежая. Какой чудный воздух после дождя, благодать!

Но он покривил душой. В этих краях дожди порой не прекращались неделями. Раньше это не было помехой. Под колючими струями он сбегал к серому, подернутому рябью озеру, а небо над головой, как вылепленное из серой глины, то и дело содрогалось, выпуская на свободу грозу, и раскалывалось слепяще-голубым электрическим разрядом. Гром сбивал с ног. Барахтаясь в озере, он держал голову высоко над поверхностью, но в воде было тепло и уютно, потому что там не донимали дождевые иголки, потому что можно было разглядывать павильон, в котором вечерами устраивались танцы, и еще корпуса с просторными, полутемными холлами, где бесшумно сновали коридорные, и, конечно, снятый родителями домик, оробевший под раскатами августовского грома, а самому при этом плавать по-собачьи, брызгаясь сколько душе угодно, и прятаться от ледяного воздуха. Неохота было вылезать на берег, хотелось так и качаться в теплой воде до восторженного посинения. Линда прилегла на кровать.

— Господи, матрац называется! — сказала она. Не касаясь ее, он вытянулся рядом.

Дождь припустил опять, деликатно стучась в домик. Стало темно, как ночью, однако ощущение было совершенно особое, потому что часы показывали всего четыре пополудни, но уже опустилась тьма, а над этой тьмой еще стояло солнце — просто уму непостижимо.

В шесть часов Линда заново накрасила губы.

— Надеюсь, хотя бы кормят здесь сносно, — сказала она.

Дождь лил не переставая, стучал и молотил по крыше, будто упавший с небес вечный шторм.

— Что будем делать вечером? — поинтересовалась Линда.

— Может, сходим потанцевать? Здесь есть павильон, построенный в двадцать девятом году, еще до кризиса — обошелся в миллион долларов, — говорил он, затягивая узел галстука, а сам возвращался на восемнадцать лет назад.

Мысленно он был сейчас на улице, под мокрыми деревьями, вместе с Мэрион и Скипом. Кутаясь в плащи, которые шуршали, как целлофан, они с мокрыми лицами бежали под дождем через детскую площадку с горками, вдоль обнесенной столбиками аллеи, прямиком к павильону. Детям вход был воспрещен. Им оставалось топтаться снаружи, прижимаясь носами к окнам, и смотреть, как взрослые заказывают вино, смеются, усаживаются за столики, потом встают, выходят на площадку для танцев и кружатся под музыку, которая снаружи слышалась глухо, будто бы через подушку. Мэрион замирала от восторга, когда ей на лицо падали цветные отблески. «Когда я вырасту, — сказала она, — приду сюда танцевать».

В мокрой тьме с карнизов павильона им на головы низвергались дождевые струи. А музыка играла «Нашел я любовь в Авалоне», «Старинный Монтерей» и прочее.

Поглазев с полчаса и промочив ноги, они начинали хлюпать носами и чувствовали, как дождь затекает за ворот; тогда они поворачивались спиной к теплым огням павильона и под угасающую музыку молча плелись назад, в сторону своих домиков.

Кто-то постучался в дверь.

— Это Сэм! — раздался голос. — Ну, как вы там? Готовы? Ужинать пора!

Они пригласили его войти.

— Как будем добираться до главного корпуса? — спросила Линда. — Неужели пешком? — Она выглянула за порог.

— Почему бы и нет? — сказал ее муж. — Это же здорово. Ведь если подумать, мы совершенно перестали двигаться, то есть, я хочу сказать, перестали ходить пешком — в соседний квартал и то ездим на машине. Нет, правда, наденем плащи — и вперед. Что скажешь, Сэм?

— Я не возражаю, а ты как, Линда? — громогласно спросил Сэм.

— Пешком? — жалобно переспросила она. — Всю дорогу? В такой дождь?

— Оставь, пожалуйста, — сказал ей муж. — Дождик-то пустяковый.

— Ну, что ж поделаешь, — сказала она.

У выхода зашуршали плащи. Он много смеялся, шлепал жену пониже спины, помог затянуть пояс.

— От меня пахнет, как от надувного моржа, — сказала она.

И вся троица высыпала на окаймленную деревьями дорогу, скользя подошвами по мокрой траве, утопая в слякоти, уворачиваясь от машин, которые обдавали их грязью и жалобно завывали в густой мгле.

— С ума сойти! — кричал он. — Ну, классно!

— Не так быстро, — взмолилась Линда. Деревья гнулись от ветра; судя по всему, дождь зарядил по меньшей мере на неделю. Дорога к главному корпусу шла в гору, и теперь им было уже не так весело, хотя он еще бодрился. Однако после того как Линда поскользнулась и упала, никто больше не произнес ни слова, только Сэм сделал попытку пошутить, когда помогал ей подняться.

— Если вы не против, я остановлю машину, — сказала Линда.

— Не нарушай компанию, — сказал он.

Она помахала попутной машине. Водитель высунулся в окно и прокричал:

— Может, вас всех подбросить?

Но он даже не замедлил шага, так что Сэму оставалось только плестись следом.

— Нехорошо получилось, — сказал Сэм.

В небе выросла молния, похожая на голое новорожденное дерево.

Ужин оказался далеко не изысканным, но хотя бы горячим, а водянистый, слабый кофе просто невозможно было взять в рот. Ресторан заполнился едва ли наполовину. По всему чувствовалось, что сезон на исходе: люди будто бы напоследок вытащили из сундуков нарядные одежды, зная, что завтра наступит конец света, люстры вот-вот готовы были угаснуть навсегда, и уже не имело особого смысла кому-то угождать. Огни горели тускло, в воздухе висел дым дешевых сигар, беседа не клеилась.

— Ноги промокли, — сказала Линда.

В восемь часов они спустились в павильон: там гуляло эхо, народ еще не подтянулся, эстрада для оркестра пустовала; но часам к девяти многие столики уже были заняты, и оркестр (в двадцать девятом вроде музыкантов было двадцать, а теперь — девять, отметил он) стал наигрывать попурри из старых мелодий.

Его сигареты отсырели, костюм пропитался влагой, в ботинках хлюпало, но он об этом не заговаривал. Во время третьего танца он пригласил Линду. Кроме них, на площадке было семь пар; светоустановка мелькала всеми цветами радуги, озаряя гулкие пустые пространства. При каждом шаге у него в носках чавкала вода, ступни онемели от холода.

Он обнял Линду за талию, и они станцевали под мелодию «Нашел любовь я в Авалоне», да и то лишь потому, что этот номер был заранее заказан им по телефону. Они безучастно двигались по паркету, не говоря ни слова.

— У меня совершенно мокрые ноги, — сказала наконец Линда.

Он все так же вел ее в танце. Кругом было мрачновато, темно и холодно; по окнам струился свежий дождь.

— После этого танца пойдем к себе, — сказала Линда.

Муж не ответил ни «да» ни «нет».

Его взгляд устремился за пределы натертого до блеска танцевального пола, к пустым столикам, к немногочисленным парочкам и дальше, к залитым водой оконным стеклам. Направив Линду в сторону ближайшего окна, он прищурился и увидел то, что пытался высмотреть.

В окно заглядывали детские лица. Одно или два. Может быть, три. На них падал свет. Свет отражался у них в глазах. Всего лишь минуту, не более.

Он произнес какую-то фразу.

— Что-что? — переспросила Линда.

— Жаль, говорю, что это не мы стоим под окном, заглядывая внутрь, — сказал он.

Она посмотрела ему в глаза. Оркестр играл последние такты. Когда он вновь повернулся к окну, лица уже исчезли.

Мадам et мсье Шиль

Madame Et Monsieur Shill, 1997 год

Переводчик: Е. Петрова

Когда Андре Холл остановился у входа в «Ле Ресторан Фондю» и стал читать оправленное в серебряную рамку XIX века меню, пробегая глазами каждую строчку справа налево, кто-то с величайшей осторожностью тронул его за локоть.

— Сэр, — произнес мужской голос, — похоже, вы голодны.

Андре с досадой обернулся.

— С чего вы решили?… — начал он, но почтенного вида незнакомец вежливо перебил.

— Это можно было определить по той сосредоточенности, с которой вы изучали меню. Меня зовут мсье Со, я владелец этого ресторана. У меня наметанный глаз.

— Боже праведный, — поразился Андре, — неужели это наблюдение заставило вас выйти на улицу?

— Конечно! — Немолодой собеседник разглядывал пиджак Андре — потертые обшлага, пережившие не одну чистку лацканы, — а потом уточнил: — Так вы действительно голодны?

— Предлагаете мне спеть за кормежку?

— Нет, как можно! Regardez[30] вот туда.

Андре посмотрел в сторону окна и ахнул, пораженный в самое сердце.

За стеклом сидела изумительной красоты девушка, которая готовилась отправить в свой прелестный ротик ложку супа. Склонив голову как для молитвы, она, казалось, не замечала, что мужчины пристально всматриваются все профиль, нежные щеки, фиалковые глаза, изящные ушные раковины.

Андре никогда в жизни не ужинал с женщиной, но теперь у него перехватило дыхание от одной этой возможности.

— Единственное, что от вас потребуется, — шептал владелец ресторана, — в течение часа сидеть у окна напротив этого небесного создания, есть и пить. А после прийти сюда еще в какой-нибудь вечер, чтобы точно так же пообедать с этим чудным видением.

— Но почему выбор пал на меня?

— Regardez … — Старик заставил Андре повернуть голову, чтобы поймать свое отражение в стекле. — Что вы там видите?

— Студент, голодный художник. Это я! Молодой человек… приятной наружности?

— Ага! Неплохо! Пойдемте!

И молодого человека подтолкнули к дверям, чтобы усадить за стол. Юная красавица рассмеялась.

— В чем дело? — встрепенулся он, когда официант наполнил бокалы шампанским. — Что вас так насмешило?

— Вы, — улыбнулась красавица. — Вам не объяснили, зачем мы здесь? Обратите внимание: вот наши зрители.

Ее рука, держащая бокал, указала в сторону окна: на тротуаре прохожие замедляли шаги.

— Да кто они такие? — возмутился он. — Что они здесь разглядывают?

— Актеров. Красивую пару. Нас с вами. Мои незабываемые глаза, нос, безупречно очерченные губы. А напротив — вы. Глаза, нос, губы — все без малейшего изъяна. Да вы совсем не пьете!

Между ними легла тень хозяина.

— Знаете, у иллюзионистов бывают помощники, которые во время представления сидят в публике, но в нужный момент выдают себя за добровольцев и незаметно помогают исполнить фокус. А известно ли вам, как называют таких ассистентов? Шиль. Подсадка. Так и вы — сидите с бокалом дорогого вина на виду у зрителей, а посему нарекаю вас…

Он выдержал паузу.

— Шиль. Мадам et[31] мсье… Шиль.

Действительно, когда очаровательная молодая женщина, сидящая напротив Андре, подняла свой бокал, прохожие, оказавшиеся в том месте перед наступлением темноты, замедляли шаги и с интересом разглядывали необычайно красивую девушку и достойного ее молодого человека приятной наружности.

Перешептываясь и украдкой поглядывая в их сторону, в ресторан входили все новые и новые пары, которых привлекало не только меню; они занимали места за столиками, все больше зажигалось свечей, все больше шампанского подливал официант Андре и его спутнице, а те, очарованные бессмертной властью красоты, поглощали причитающийся им обед, даже не глядя в тарелки.

Наконец были опустошены последние тарелки, пригублен последний сорт вина, погашены последние свечи. Но молодая пара так и сидела друг против друга, пока возникший из темноты хозяин не поднял вверх руки.

Аплодисменты.

— Завтра вечером, — сказал он. — Encore?[32]

Они выступили на бис, потом еще раз и еще, с перерывами на неизбежные отлучки каждого, но всегда встречались молча, чтобы температура в зале зашкалила за верхнюю отметку. Посетители, входящие из вечерней прохлады, встречали здесь лето, потому что воздух согревался ее теплом.

А в разгар шестнадцатого вечера Андре вдруг почувствовал, как сидящий у него внутри чревовещатель заставил двигаться его губы, которые произнесли:

— Я тебя люблю.

— Прекрати! — сказала она. — На нас люди смотрят.

— На нас смотрят уже не одну неделю. Люди видят, что перед ними любовники.

— Любовники? Ну, нет. Это не про нас!

— Так за чем же дело стало? Приходи сегодня ко мне или пригласи меня к себе!

— Тогда все пойдет насмарку! Сейчас у нас и без того все прекрасно.

— Прекрасно будет тогда, когда ты станешь моей.

— Сиди спокойно! Посмотри на всех этих людей, которым мы доставляем радость. А мсье Со — он поставил на карту свое благополучие. Скажи честно: пока ты сюда не пришел, какие у тебя были планы на следующий год? Попробуй вино. Все говорят, что это превосходный сорт.

— Потому, что все так говорят?

— Не язви. Среди зрителей могут найтись такие, кто читает по губам — им это не понравится. Возьми меня за руку. Нежно! Ешь. Улыбайся. Кивай головой. Вот так. Получается?

— Я тебя люблю.

— Прекрати — или я уйду!

— Куда же?

— Не важно куда! — Она одарила притворной улыбкой тех, кто топтался на тротуаре. — Лишь бы условия на рабочем месте были приемлемы.

— Значит, я — неприемлемое условие?

— Ты ставишь под удар все дело. На нас уже смотрит мсье Со! Не дергайся. Разливай вино. Договорились?

— Договорились, — нехотя подтвердил он.

Так продолжалось еще неделю. Наконец он не выдержал:

— Выходи за меня замуж!

Она вырвала у него руку.

— Нет! — Заметив, что с тротуара на них смотрят двое, она рассмеялась.

— Неужели ты меня нисколько не любишь? — умоляющим тоном спросил он.

— Почему я должна тебя любить? Мы так не договаривались.

— Выходи за меня замуж!

— Мсье Со! — крикнула она. — Будьте любезны, счет!

— Но нам ни разу не приносили счет!

— А сегодня, — сказала она, — принесут.

На следующий вечер она не пришла.

— Все из-за тебя! — бушевал мсье Со. — Негодяй! Что ты наделал?!

В окне ресторана больше не было юной красавицы: наступила последняя ночь весны, первая ночь лета.

— Мой бизнес рухнул! — кричал старик. — Кто тебя тянул за язык? Лучше бы съел добавку паштета или выпил вторую бутылку — мог бы пробкой заткнуть себе рот!

— Я говорил без задних мыслей. Вот увидите, она еще вернется!