Маджонг Никитин Алексей
— Вот это, скажу я тебе честно, — вздохнул Кай Данх, — момент деликатный. Можно было бы и вместо Гоголя, но уж очень с ним все непросто. Гоголь ведь иной раз писал для таких заказчиков, о которых нам с тобой лучше и не знать ничего. Думаешь, «Страшная месть» просто так появилась? Или «Ночь накануне Ивана Купала»? У него же в каждой повести описан путь шамана. Кто ему нашептывал все это? Какие косматые рыла? А «Мертвые души»? Это же просто инфернальный кошмар! Как хочешь, а я не удивлен, что он не дописал свою поэму. И ты к нему лучше не приближайся, а то, кто знает, на чьи судьбы может неожиданно лечь твоя печать. А потом навсегда будешь связан с какой-нибудь дремучей нечистью, отравившей ему жизнь.
— Значит, Гоголю мой третий том «Мертвых душ» лучше не приписывать. Но и свое имя я не смогу под ним поставить.
— Нет, конечно. Что за странная идея? Познакомься с окружением Гоголя последних лет и выбери кого-нибудь подходящего.
— А ему это ничем не грозит?
— Они все давно умерли. Что еще может им грозить?
Кай Данх вышел на широкую поляну, с которой была хорошо видна близкая вершина сопки с тяжелыми звездами над ней, и остановился, оглядываясь. Кара Гэргэн встал рядом с ним.
— Все, мы пришли. — Кай Данх понюхал морозный воздух, вдыхая как-то не по-человечески глубоко и часто.
— Разжечь костер?
Кай Данх посмотрел на него незнакомым, неузнающим взглядом и мотнул головой: «Зачем костер? Помоги мне снять бубен и отойди лучше в сторону».
Кай Данх готовил камлание быстро и привычно. Так, почти не глядя, сортирует карты перед началом торговли старый преферансист, так расставляет камни в ожидании первого хода опытный игрок в маджонг. Они еще не включились в игру, они лишь настраиваются на нее, пытаются прочувствовать заранее, будут ли благосклонны к ним в этот раз духи игры, поддержат ли нужным прикупом или вовремя сделанным сносом партнера. Установить эту связь важнее всего, важнее даже самой игры, и потому так сосредоточены они на простых, повторяющихся раз за разом движениях.
Вот и Кай Данх, утаптывая на поляне снег, не принял помощь Кара Гэргэна, но весь погрузился в быстрый, решительный танец, однообразные па которого напоминали о вечной и бескомпромиссной, не знающей жалости борьбе с гадами земными. Он яростно вколачивал правую ногу в снег, словно метил в голову змее, оказавшейся под ногами. Потом вбивал рядом левую и дважды притаптывал на месте, после чего снова делал шаг правой, и все повторялось.
Бурча что-то яростное, Кай Данх шел по расширяющейся спирали, оставляя за собой ровную и хорошо утоптанную снежную площадку.
Он едва не дошел до Кара Гэргэна, но вдруг остановился, оглядел уже немаленькое пятно утоптанного снега с бубном, лежащим посредине, и тяжелой рысью посеменил назад раскручивать «пружину». Старое правило запрещало шаманам начинать камлание, не сравняв количество кругов, замкнутых ими по часовой стрелке и против нее.
Зрелище приземистого шамана, бегущего зимней ночью по кругу к огромному бубну, что-то уже напевающего, и слегка раскачивающегося на бегу, при других обстоятельствах могло бы насмешить Кара Гэргэна — бегущий Кай Данх был похож на невысокую, толстую и невозможно деловитую обезьяну. Но напряжение, вызванное волей Кай Данха, уже сгустилось над лесной поляной. И Кара Гэргэн мог лишь стоять на краю круга, вытоптанного Кай Данхом, и молча наблюдать за ним.
Наконец пружина была раскручена, и Кай Данх с бубном в руках встал в центре круга. В его камлании не было обжигающей ярости Тэн, не было и расслабленного разгильдяйства Кара Гэргэна. Кай Данх камлал так же, как когда-то читал доклады на отчетно-выборных собраниях; он бил в бубен часто, но отрывисто, не давая звукам на ночной поляне слиться в единый поток.
Деловито и четко он сообщил духам, что ему, медведю Кай Данху, и его другу лосю Кара Гэргэну нужна помощь, и об этой помощи они пришли просить сюда, на место постоянной встречи духов и шаманов леса. Кай Данх объяснил, что шаманы степи опять готовятся напасть, и это нападение может быть опаснее предыдущих, потому что теперь в нем участвуют и люди. Это грозит им всем: лесным шаманам, духам леса, всему лесу, наконец, и, чтобы помешать степи объединиться с людьми в войне против леса, Кай Данху и Кара Гэргэну сейчас нужно встретиться с одним человеком, но встреча эта без помощи духов леса невозможна.
Тут Кара Гэргэн вдруг увидел, что Кай Данх давно уже не просто похож на медведя. Да и в нем самом разглядеть лося теперь мог бы не только внимательный взгляд Тэн. Любой случайный наблюдатель увидел бы в эти минуты на поляне невысокого, но мощного бурого медведя, уверенно ведущего разговор с духами леса, и лося, мирно стоящего неподалеку. И то, что он не заметил, как стал лосем, как поднялись у него рога, а вместо полноценных ступней с пятками и пятью пальцами выросли копыта, значило лишь, что он был лосем и прежде. Конечно, Кара Гэргэн знал, что он лось, ему это говорили все и не раз. Но он воспринимал это скорее как метафору, а вот так, в прямом смысле, он почувствовал себя лосем только теперь, стоя в снегу и слушая камлания Кай Данха.
А Кай Данх между тем закончил общение с духами и подошел к Кара Гэргэну:
— Все. Сейчас он будет здесь.
— Кто будет здесь? — Кара Гэргэн не сразу смог отвлечься от мыслей о своей лосиной природе.
— Да приятель твой, — раздраженно буркнул медведь. — Счастливый обладатель Агриппы, с которым ему скоро предстоит расстаться.
Кара Гэргэн начал всматриваться в густо — темные очертания леса, обступавшего поляну, и вдруг подумал, что не может даже представить себе Регаме, бредущего по этому снегу навстречу к ним. «Как вообще он может появиться здесь?» — вяло размышлял Кара Гэргэн, разглядывая ночную поляну, когда неожиданная вспышка ужаса обожгла его лосиное тело.
— Волк, — просипел он, увидев, как на краю поляны хищно вспыхнула пара волчьих глаз. — Волк! — взревел лось и рванулся в лес.
— Да стой ты! — рявкнул на него медведь. — Стой! Кого ты хотел увидеть? Мамонта? — И когда лось опомнился, коротко велел: — Становись рядом. И не давай воли своей звериной природе. А то однажды так лосем и останешься.
Между тем волк приближался к ним, но вел себя при этом странно. Он двигался необычным, не волчьим аллюром. Он бежал мелким шагом, высоко поднимая передние лапы.
— Что он себе вообразил, интересно? — проворчал медведь. — Что он конь маршала Жукова?
Только теперь, приходя понемногу в себя, Кара Гэргэн подумал, что этот волк, наверное, и есть Регаме.
— Почему он так странно бежит?
— Он спит, — ответил Кай Данх. — Ему снится, что он волк. Такой вот необычный волк. И мы ему снимся.
Волк выбежал на участок поляны, вытоптанный Кай Данхом, покрутил головой и сел посредине:
— Здорово, лесные жители, — довольно ухмыльнулся Регаме. — Еле вас нашел.
— Привет, — поднял лапу медведь.
— Привет, волк, — повторил за ним и лось.
Конечно, это был Регаме. Теперь Кара Гэргэн отчетливо увидел это и почувствовал себя спокойнее, хотя, если бы ему дали волю, то он ушел бы в лес немедленно. Подальше от этих хищников.
— Забавный маскарад. Никогда не был волком, — Регаме ударил несколько раз хвостом по снегу. — Самочувствие отличное.
— Рад, что тебе нравится, — вежливо оскалился медведь. — У нас не так много времени.
— Да пустяки, — волк Регаме был бодр и говорить о делах не желал. — Я бы, например, сейчас поохотился бы с удовольствием.
— Может, как-нибудь в другой раз? — осторожно предложил лось.
— Вы, травоядные, такие заторможенные. Все у вас «завтра» и «в другой раз». Давайте загоним зайца! Сейчас, а? Я пока шел к вам, одного учуял. Мы быстренько!
— Нет, сейчас мы никуда не пойдем, — решительно поднялся медведь. — Но в следующий раз можно. Сегодня договариваемся по нашим делам, в следующий раз — охота. Обещаю!
— Скучные вы какие, — огорчился волк. — «Следующий раз» звучит как «следующая жизнь». Ладно. Так что вам от меня надо?
— Надо, чтоб ты встретился с твоим другом Батюшеком.
— Я буду волком? И что, мне опять тащиться в Семипалатинск?
— Нет, не волком и не в Семипалатинске. К чему этот риск?.. Встретитесь в Москве, например. Продашь ему своего Агриппу. Все равно больше, чем Батюшек, тебе за него никто не даст.
— Идея неплохая. Только я пока не собирался его продавать.
— Собирался, — подал голос лось.
— Нет, не собирался. Только думал, что если будет подходящий случай, то, может быть, стоит подумать.
— Так это и есть подходящий случай, — в один голос ответили медведь и лось.
— А вам-то это зачем? — удивился их единодушию волк.
— Ты ему продашь Агриппу, только если он добьется запрета на охоту в этом лесу. Такое непременное условие.
— Но волкам-то можно будет здесь охотиться?
— Волкам можно, — кивнул медведь. — Медведям тоже.
— Ладно, я подумаю.
— Подумай, конечно. Батюшек тебе позвонит послезавтра.
Возвращались молча. Кай Данх был измучен, шел тяжело, и казалось, едва тащит свой бубен. Кара Гэргэн, хоть и не камлал этой ночью, но после всех трансформаций, после обращения в лося, тоже был сильно вымотан.
Теперь, думая над словами Кай Данха о том, что отрывки третьего тома «Мертвых душ» ему предстоит написать самому, Кара Гэргэн уже не испытывал прежней растерянности. Он знал и что напишет, и как это сделает. Надо только не ошибиться с выбором «автора». Сперва Кара Гэргэн хотел отдать третий том славянофилам — Хомякову, братьям Аксаковым, но потом подумал, что тут нужен кто-то менее заметный, фигура скромная и никому не известная.
Автора еще предстояло поискать, и найти его, возможно, окажется не так просто. И все же ощущение скорого конца большого дела, близкого успеха, не оставляло Кара Гэргэна. Он уже видел свою печать постоянства. Она лежала перед его мысленным взглядом величественная и прекрасная, закрывая сложным трехцветным узором часть его жизни, заметно превосходящую размерами одну лишь последнюю неделю. Ее ответвления дотягивались не только до первой его встречи с Рудокоповой, но и до каких-то давних, незначительных событий, забытых им давно и, казалось, навсегда.
— А если Регаме вдруг все забудет? — спросил Кара Гэргэн, когда они уже вышли из леса.
— Все не забудет, — уверенно ответил Кай Данх. — Что-то, конечно, в голове у него спутается, что-то выпадет из памяти, но главное он запомнит.
Игра XII
— Что за странная публика собралась сегодня в «Ольжином», — окинул взглядом зал Старик Качалов. — Такое впечатление, что здесь открыли гей-клуб, а нам забыли сказать.
Действительно, все столики в зале были заняты мужчинами, демонстративно сосредоточенными на своих партнерах.
— Двоих, положим, я немного знаю и точно тебе скажу, что они не геи ни разу, — не согласился Толстый Барселона. — Те, что бумажки перекладывают, это Борик с Петровки и еще один довольно известный библиофил, не помню, как его зовут. Но две другие пары — действительно странные типы. Кстати, Сонечка, будь добра, передай мне правила.
— Барсик, не убивай меня, — взмолился Старик Качалов. — Если даже ты затеял Большую игру, значит, мир совсем съехал с панциря гигантской черепахи, и мне придется срочно пересматривать свои взгляды на мироустройство. К тому же три Большие игры подряд — это вообще нечто небывалое в нашей достаточно долгой практике, тебе не кажется? Против этой сомнительной затеи восстает не только здравый смысл, но и теория вероятностей. Не гневи судьбу, Барселона, играй по-человечески.
— На самом деле, Качалов, все просто, — хрустнул пальцами и потянулся Толстый Барселона. — От меня уже ничего не зависит. Если ты или кто-то другой снесет Западный ветер или я возьму его из Стены, то у меня будет Большая игра, а если никто его не снесет и Стена не будет ко мне благосклонна, то и Большой игры не будет.
— Ты не должен был этого говорить, — возмутился Старик Качалов. — Ты пытаешься повлиять на наши решения. Теперь я должен брать в расчет не только свои планы в игре, но и твои слова. А они наверняка лукавы. Ты ведь понимаешь, что после них я ни за что не снесу Западный ветер, даже если он будет стоять у меня поперек горла, не давая вздохнуть. А раз ты это понимаешь, то, наверное, хочешь вынудить меня сделать какой-то другой снос. Хорошо, что я не знаю какой. Черт возьми, Барселона, я не желаю думать на эту тему!.. Сношу три иероглифа!
Все выжидающе посмотрели на Толстого Барселону.
— Вы что? — Барселона невинно похлопал глазами. — Ходите, ходите.
Зеленый Фирштейн снес шестерку дотов.
Все опять выжидающе глянули на Толстого Барселону, но тот сделал вид, что не замечает этих взглядов.
Сонечка снесла три бамбука.
Игроки привычно уткнулись взглядами в Толстого Барселону.
— Да что вы прямо!.. Вы теперь всю игру будете на меня таращиться?
— Нет, — ответила Сонечка. — Просто сейчас твой ход.
— Извините.
Барселона взял камень из Стены и тут же его снес:
— Тоже три бамбука. Камни плохо перемешаны.
Старик Качалов надолго задумался. Потом с ненавистью посмотрел на Толстого Барселону:
— Мне наплевать, что там тебе нужно для Маджонга. Сношу Восточный ветер.
Сонечка, Зеленый Фирштейн и Старик Качалов дружно посмотрели на Толстого Барселону. Он ласково улыбнулся им, взял Восточный ветер, поставил его рядом со своими камнями и объявил:
— Маджонг.
— Вот гад, — стукнул кулаком по столу Старик Качалов. — Убить тебя за эти фокусы. Показывай.
— Тринадцать чудесных фонарей.
— Три ветра, четыре дракона, панг на единицах, панг на девятках и твой Восточный ветер, — перечислил Старик Качалов состав комбинации. — Тысяча шестьсот очков, как у Сонечки.
— Да-а, — протянул расстроенный Зеленый Фирштейн, — вот это игра.
— Вот ты ж гад, — еще раз возмутился Старик Качалов, читая описание Большой игры. — Так тебе было неважно, какой ветер. Тебе было все равно — Западный, Восточный или, там, Южный. Тебе был нужен любой благородный камень, и все. Ты заставил меня выбирать между Восточным и Западным, когда выбора уже не было.
— Старик, это мастерство. Учись, пока я жив, — скромно улыбнулся Барселона Старику Качалову.
Глава двенадцатая
В «Ольжином» стреляют
Если в стене осталось 14 камней без учета свободных и никто не завершил маджонг, то игра прекращается и объявляется несыгранной.
Очки при этом не подсчитываются.
Правила игры. Раздел «Расчеты».
Регаме проснулся от звука собственного голоса. Что-то снилось ему, что-то яркое и важное. Что-то очень необычное. И конечно же, он все забыл.
Как-то странно устроены наши сны. Вот только что мы это видели — все было так естественно, живо, неотличимо от реальности: жесты, интонации, какие-то намеки, слова, то легкие, то неприятные. И даже мысль успела проскользнуть: уж на этот раз точно не сон… Игра какая-то была. Было мгновенное счастье, был ужас. Ведь было же! И где все это? Куда девается вместе с легким или горьким вздохом: приснилось?.. Что это такое? Рутинная работа астроцитов? Пара капель аденозина на рецепторах нейронов? Хорошо, допустим. Допустим, это лишь биохимия, процессы, укладывающиеся в строчки формул. Но почему наши сны, забытые в первые минуты после пробуждения, забытые, казалось, надежно и навсегда, вдруг опять откуда-то возникают, всплывают тихими, тяжелыми рыбинами из глухих инфернальных глубин? Из каких подводных нор поднимаются они? И еще одно: почему наши сны иногда сбываются?..
Промучившись все утро, но так и не вспомнив, что же ему снилось, Регаме поехал на Петровку.
В былые времена Петровка встречала его, как большая провинциальная семья встречает любимого столичного родственника, в меру успешного, но не забывшего своих родных, оставленных в глубинке, не зазнавшегося и готового помочь, если что. Из-за каждого второго прилавка продавцы тянули Регаме руки и на вопрос «что нового?» следовало не обычное у людей не близких «все нормально», а получал он полный комплект местных слухов, в аккуратном умозрительном переплете. Ему были рады и Семен Савельич, державший семь точек с эзотерикой, провонявший своими ароматическими палочками все окрестности так, что даже в железнодорожных отстойниках пахло не креозотом, а горелым сандалом; и Толичек, первым приспособившийся покупать рано утром, в дикой части Петровки — «на камнях» — всяческий книжный хлам, а уже после обеда выставлявший его вычищенным, по ценам набережной Монтебелло; и Кот с сестрой его Наташей, взявшиеся в незапамятные времена продавать мою первую книжку; и местный рецензент Тортилла, которой каждую субботу продавцы передавали стопку свежих книг для прочтения — надо же хоть приблизительно знать, чем торгуешь и что хвалить покупателю; и Матвей Рваный Гастрит, у которого всегда можно было найти любое издание о Киеве; и Георгий Иванович «Полковник», продавший нам когда-то свою библиотеку по пушкинистике, ее опись он сделал в книге учета личного состава по форме номер один; и Валера — главный по письмам и рукописям; и еще один Валера, речь о котором впереди; и Саша Морозов, скупающий сюрреалистов с дадаистами на всех языках мира, даже таких, о которых никто, кроме авторов, не подозревает; да и сам я не раз видел там Константина Рудольфовича, легкой походкой скользившего от лотка к лотку, от контейнера к контейнеру, от одних знакомых к другим.
Прежде так все и было, но теперь Петровка уже не та. Книги отступают, сдавая ряд за рядом цифре: компьютерным играм, фильмам, скачанным с торрентов, альбомам с аудиотреками, взятым оттуда же и подвергнутым беспощадной вивисекции форматом mp3. Пропадают из-за прилавков знакомые лица, а среди покупателей тихо снуют, шмыгая вечно текущими носами, мелкорослые невыразительные личности, предлагающие сиплой скороговоркой: бдсм?.. зоофилия?.. нет?.. тогда обычная порнушка?..
Регаме прошел почти половину рынка, прежде чем увидел первого знакомого. Это был Валера, но не Валера Валидол, которому Регаме продал когда-то письма Демьяна Бедного к сестре его в Александрию Кировоградской области, а потом два года выслушивал вздохи и стоны — письма оказались никому не нужны и не интересны, — можно подумать, Регаме их сам писал. Нет, это был Валера Переплет, поднявшийся на продаже реставрированных им Брокгаузов. Прежде он, как и многие здесь, бегал за советом к Регаме и по пустякам, и по серьезным покупкам, но очень быстро, едва не прежде всех, сообразил и где брать информацию, и как работать. Недавно Переплет открыл на Петровке небольшой с виду, но вместительный двухэтажный магазинчик, а Регаме теперь и сам временами заглядывает к нему — то цену на редкую книжку уточнить, то спросить, не попадалось ли тому нужное издание.
Валера Переплет был рад видеть Регаме, но в магазине томился ожидающий покупатель, и потому он попросил Константина Рудольфовича подождать минуту-другую. Регаме и сам толком не знал, зачем ему нужен Валера, а потому готов был ждать сколько потребуется.
Он пошел вдоль полок, рассеянно разглядывая корешки собранных в магазине книг и думая, что, конечно же, Переплет — это не Бидон. У Переплета все предельно рационально, все логично и разумно, все продумано, а потому уже на пятой минуте даже самый случайный покупатель найдет здесь именно то, что ищет. Если он вообще что-то ищет. У Бидона же было иначе, но и в его хаотичном мире, несомненно, была своя прелесть — разыскивая нужную книгу, можно было захватить и пять ненужных, но оттого не менее интересных. Взять того же Петрония, купленного у Бидона в последнюю их встречу… Тут Регаме хлопнул себя по лбу — ведь накануне он брал с собой Петрония, чтобы показать его Стоуну, но совершенно забыл о книге, и с тех пор она лежала у него в портфеле. Так вот, у Переплета он никогда бы не купил ее за бесценок, а у Бидона — запросто. Тут Регаме огорчился, что все у него свелось к меркантильным рассуждениям. А ведь главная прелесть Бидона была в том, что в нем так необычно и так ярко реализовался божественный творческий замысел. Бидон был уникален. Без него, конечно, мир стал беднее и потускнел.
Регаме поднялся на второй, еще не полностью заполненный книгами этаж магазина. Тут было пусто и тихо. Удивительно тихо для вечно шумной в это время Петровки. Здесь Переплет собрал специальную литературу: физику, химию, биологию. «Способы повышения яйценоскости домашней птицы в Приморье». «Основы кормления свиней по интенсивной технологии». «Чем мы только не занимаемся, — мелькнула мысль, пока Регаме продолжал не спеша разглядывать обложки, — и сколько же существует проблем, мыслями о которых нам так важно поделиться».
С платформы «Петровка» донесся невнятный голос диспетчера, и вскоре послышался нарастающий шум приближающегося состава. Поезд шел быстро, рассекая тишину и пространство, но Регаме вдруг показалось, что время неожиданно сгустилось вокруг него. Замедлилось все — и движение поезда, и течение слабых воздушных потоков сквозь ненадежные стены магазина. Замедлились и его реакции. А когда, наконец, грохот пустых вагонов обрушился на сооружение Переплета, рука Регаме, снимавшая с полки очередную книгу, мелко и часто задрожала. Конечно, дело было только в том, что завибрировало все хлипкое строение, собранное Переплетом бог знает из каких строительных отходов. Взяв книгу в руки, Регаме прочитал: «Ю.П. Язан «Охота на копытных. Лось, косуля, кабан».
Меньше всего думая в этот момент о книге, Регаме раскрыл ее и глянул введение:
«К началу XX в. во многих лесах России лоси исчезли полностью, в других — встречались в небольшом количестве или находились под угрозой уничтожения. По этой причине Советское правительство предприняло ряд мер для сохранения и восстановления численности этих ценных зверей. Прошли годы, и лоси стали одними из самых многочисленных обитателей наших лесов.» — читал Регаме, едва понимая смысл прочитанного. Мысль ускользала, слова едва читались, но Регаме и не пытался их понять. Детали и подробности ночного сна вдруг начали подниматься из тайников его памяти. Сон всплывал частями, обрывками, но память и сознание немедленно находили нужные стыковочные узлы, соединяли части в целое, выстраивая их в хронологической последовательности.
Он был волком. Старым, но сильным, крупным хищным зверем. Он шел по ночному лесу, по свежему снегу, обходя вырубки и буреломы, и удивительное ощущение полноты сил и власти над этим лесом и этой ночью наполняли его. Он все знал, он все чувствовал: зайца, затаившегося в яме под корнями ели, поваленной бурей, старого лиса в норе, семейство белок и куницу, собравшуюся на охоту. И еще он знал, что недалеко от безлесой вершины небольшой сопки, под яркими, пронзительными звездами зимней ночи его ждут лось и медведь.
— Шиклдр ба, — увидел его медведь и мотнул мордой, не то здороваясь, не то приглашая Регаме подойти ближе.
— Шиклдр ба, волк, — повторил за ним лось.
— Вау-ту гаа, — ответил им волк Регаме старым волчьим приветствием.
— Каратуча, тангра кара? — спросил его лось.
— Кара, — не стал вдаваться в подробности Регаме, — тол кара, лось. — Он выбрал место на равном удалении от медведя и лося, с которого оба они были хорошо видны. Инстинкты не позволяли ему подойти ближе, чувство достоинства не давало сесть дальше от них.
— М-м… Танграча, волк, — перешел к делу медведь, — тарды кермез. Ба кермез олды тарханча. Контаргар ина гарда шар дешган. Тол дешган.
— Ина гарда шар тол дешган, волк, — подтвердил лось.
— Рын та гарда вар дешган?
— Ин тангран кама, лось де вар. Тер кама тангра.
— Лось — кама тангран, — сухо пролаял Регаме. Это действительно было смешно. Всего несколько дней назад Женя Львов не был ни лосем, ни шаманом, а теперь он «кама тангран».
— Ин тангран кама, лось де вар, — повторил медведь и сделал паузу, чтобы Регаме понял, что он не отказывается от своих слов. На этот раз Регаме промолчал. — Тер кама тангра тангран, — продолжал медведь. — Тер кама мор, тер кама мор карату. Тер кама растерда.
Видимо, медведь ждал вопроса Регаме, но Регаме ни о чем спрашивать не собирался. Его хотели втянуть в чужую войну. Степь, лес и вода всегда если не враждовали открыто, то старались усилить власть друг над другом. Возможно, в их войне наступило очередное обострение. Но его это не касается.
— Тер хардаж людей таш, — продолжил медведь, не дождавшись реплики Регаме. — Людей тангран. Ба ширда люди харада. Те хардаж людей мор.
— Ин кермез ат кама? Ин кермез люди? — наконец понял Регаме.
— Ба кермез бир человек. Ба шкил мандара человек.
— Ина шкил мандара человек? — удивился Регаме. — Ину хар?
— Батюшек. Семипалатинск.
— Вау-туу! — не сдержался Регаме. — Батюшек.
— Батюшек тангран человек, тор дешорба. Кама растерда харадж орба. Ин хиждер тор нерендар. Ба хеждер тор нерендар.
— But how can I do it? — от удивления Регаме забыл нужные слова на кама и перешел на английский.
— Ба редараш черодара Батюшек. Тер каротошар ба, дез. ба шараш тер Агрипа.
— Ага, Агрипа, — наконец понял, в чем дело, Регаме. — Ба курма, Батюшек хар Агрипа харадж орба кама растерда?
— Та деш курма. Та ру ташкурман. Ба курман, волк. Ина гарда шар тол дешган.
— Кара, — ответил волк Регаме, — та курман.
— Спасибо, Константин Рудольфович, — прощаясь, поблагодарил лось.
— Шиклдр ба, — сказал на прощанье медведь, и несколько мгновений спустя они скрылись в лесу.
Волк Регаме поднялся и медленно направился в противоположную сторону. Луна уже побледнела и ушла далеко на юг. Зимнее небо на востоке наливалось багровым и алым. Регаме подумал, что не может упустить такой шанс. Он встал мордой к луне и завыл протяжно и громко:
— Вааааааааау-туууууу гааааааааааааа!
Магазин еще трясло, но товарняк уже миновал Петровку, и грохот пустых вагонов уносился вслед за ним.
— Константин Рудольфович, вы тут? — снизу показалась физиономия Переплета. — Извините, совсем замучил этот. Что? Что с вами? Что-то случилось? Принести воды? — испугался Переплет, увидев Регаме. Он сидел на нижней ступеньке стремянки, положив портфель на пол.
— Нет, Валера, со мной все хорошо. Хотя стакан воды, пожалуй, не повредит.
— Сейчас, секунду, — Переплет на мгновение исчез и появился с водой. — Так что все-таки случилось?
— Вдруг вспомнил сон. Утром забыл его напрочь, а тут… словно заново увидел. Представляешь, я был волком, а медведь и лось просили меня продать моего Агриппу одному казахскому коллекционеру, чтобы остановить войну алтайских шаманов степи и леса. Как тебе такое, а?
— Интересно, кому же это понадобился Агриппа, — тут же стал прикидывать Переплет. — Их ведь не так много. — Жизнь алтайской фауны Переплета не интересовала. — Не знал, что у вас есть Агриппа.
— Есть один. И, думаю, действительно пришло время его продать. Что-то слишком много вокруг него начинает завязываться.
Регаме тут только понял, что зашел к Валере именно ради разговора об Агриппе. Кто же лучше него знает, за сколько уходила на европейских аукционах последних месяцев «Истинная оккультная философия». Но теперь могло оказаться так, что деньги будут не главной платой за книгу. Во всяком случае — не единственной. А если так, то справляться о ценах пока не имело смысла.
— Считается, что такие книги сами притягивают своего покупателя. Хотя я во всю эту ерунду не верю.
— Да я тоже не верил, — поднялся Регаме. — До недавнего времени.
Обгоревший остов павильона милиция огородила, обтянув красно-белой сигнальной лентой, но пройти к нему все равно было несложно. Впрочем, Регаме не собирался бродить среди останков обугленных стеллажей — унылая картина пожарища отлично была видна и с дороги. Он вспомнил, как всего две недели назад валял здесь дурака, демонстрируя Бидону новый плащ, и поразился, до чего изменилась его собственная жизнь за эти две недели. Сейчас ему сложно было определить, в чем же состояла странность его новой жизни. Возможно, в том, что как раз тогда, после первого звонка Чаблова, его вдруг сорвало с места и понесло со стремительно нарастающей скоростью, и теперь изменить что-то, выбраться из этого потока, выйти на берег он уже не в силах. Остается лавировать кое-как, уворачиваясь от подводных камней, предательски возникающих то тут, то там, пытаться грести, отталкиваться, наживать синяки, ушибы. Хотя ребро как прошло раз, так и не болело больше. И колено в порядке, тьфу-тьфу.
Неожиданно из-под ленты вынырнула знакомая бородатая физиономия, и Регаме, увидев ее, тут же сообразил, что это именно тот человек, который нужен ему сейчас, как никто.
«Как вообще я мог о нем забыть, — подумал Регаме, — если с него нужно было начинать?»
— Борик, — окликнул он, — Борис Константинович! Здравствуй, дорогой.
Борик закрутил головой, щурясь и поправляя очки, увидел Регаме и помахал ему рукой.
— Привет, Костя. Что-то давно ты у нас не появлялся. А тут, видишь, такая беда.
— Тебя, что же, этот пожар тоже задел? — думая в эту минуту о том, чем может пригодиться ему Борик, спросил Регаме и тут же пожалел об этом вопросе.
— Да меня-то как раз больше других, — грустно ответил тот и удивленно посмотрел на Регаме, дескать, и сам бы мог догадаться.
— Ах, да… — Регаме стало стыдно. Он вспомнил, что Бидон для Борика был не просто соседом по рынку. — Прости, я ляпнул, не подумав. Голова совсем другим занята.
Они зашли в ближайшую наливайку и взяли бутылку коньяка.
— Давай, Костя, помянем ребят. Жорку и Кирилла. — Борик разлил коньяк по стаканам.
— Как, и Жора?.. — поразился Регаме.
— Ты что ж, не знал?
— Меня не было в городе все это время. На днях вернулся, да ведь никто толком ничего рассказать не может. По частям все собирал. А в газетах чепуху пишут.
— А никто тебе, Константин Рудольфович, ничего и не расскажет, — криво усмехнулся Борик и снова взялся за бутылку. — Одни ничего не знают, но много говорят, а другие знают, но говорить не станут. Хотя, по-моему, нечего тут скрывать, и вся эта история с рукописью — глупость одна. Ну, то есть. Это не то, что они думают.
— Ты о Гоголе? — решил напрямик спросить Регаме.
— Ну вот, а говоришь, что ничего знаешь.
— Борик, я действительно только третий день в городе. Но о рукописи я знаю достаточно, занимаюсь ею с самого начала этой истории, и у меня есть копии трех из четырех ее частей.
— А у меня есть копия четвертой части, — улыбнулся Борик.
— А оригинал где? У Рудокоповой?
— Конечно. Сразу же и отдал. Мы с ней так договорились.
И он рассказал Регаме все, что тот уже знал, но добавляя новые детали и неожиданные подробности.
— Ты сказал, что это не то, что они думают? — напомнил Регаме, выслушав Борика.
— До конца я не уверен, но среди других бумаг есть фрагменты нескольких писем или одного письма. Наводят на размышления, одним словом.
— Давай, Борик, вот что, — предложил Регаме. — Сегодня вечером я возьму свои бумаги, ты — свои, и мы попытаемся сложить эту мозаику.
— Мне сегодня вечером нужно быть на Десятинной. Но до этого, часов, скажем, в пять-шесть, мы могли бы встретиться где-нибудь в том районе.
— Отлично, — согласился Регаме. — Ты в «Ольжином двире» бываешь?
— Есть такое кафе.
— В пять часов вечера я тебя буду там ждать. И вот еще что. — Регаме достал из портфеля «Сатирикон». — Я у Бидона, у Кирилла, купил на днях этого Петрония. Мы с ним последний раз тогда виделись. Возьми книгу, Борик. Продавать я ее уже не могу, а тебе все же память, а?
— Спасибо, Костя, — Борик потер покрасневший правый глаз. И поднял рюмку с коньяком, приглашая Регаме выпить с ним. Потом взял «Сатирикон» и машинально перелистал его. — Состояние отличное. А скажи честно, Костя, за сколько ты его у Кирилла взял? Гривен, наверное, за пятнадцать — двадцать?
— Не помню уже. За восемь, кажется, — честно ответил Регаме.
— Хороший он был парень, — резюмировал Борик, заталкивая книгу в карман куртки. — Но в нашем деле ничего не смыслил. Ее раз в двадцать дороже можно было продать. Ну что, до вечера?..
— Да, Борик, до встречи.
На исходе дня, когда ранние предзимние сумерки уже размыли контуры домов и деревьев, но фонари еще не зажглись, вдруг пошел снег. Большие тяжелые хлопья в считанные минуты скрыли подмерзшую осеннюю грязь тротуаров. Они ложились уверенно и плотно; в их полете не было робости и обреченности первого снега. В Киев пришла зима.
Регаме шел на встречу с Бориком от Золотых ворот, и за те недолгие четверть часа, что заняла у него дорога, город изменился до неузнаваемости. Он немного опаздывал, спешил и всю дорогу пытался найти разрешение складывавшейся ситуации. Ему не нравилось настроение Чаблова, не понравился разговор с Рудокоповой, он почти физически чувствовал, как неудержимо затягивается опасный узел вражды двух могущественных и властных людей.
Он шел быстро, почти не глядя по сторонам, как обычно ходят путем, известным давно и в самых мелких деталях. Но, свернув с Владимирской улицы в Десятинный переулок, Константин Рудольфович на какую-то секунду вдруг остановился и замер. Такой неожиданной и удивительно красивой была открывшаяся картина. В переулке стояла тишина, снег шел плотно, казалось, что в воздухе его больше, чем самого воздуха. И хотя он чертовски не любил опаздывать, Регаме все же прошел мимо «Ольжиного», чтобы несколько минут постоять возле Исторического музея, глядя, как в стремительно сгущающихся сумерках на Гончары и Кожемяки, на Замковую гору, на Андреевский спуск и Подол валит и валит снег.
Тут Регаме вспомнил, как ночью во сне был волком, как громко выл на луну, стоя на вершине сопки. И немедленно, стремительно и мощно, накатило желание завыть еще раз, прямо здесь, на краю Старокиевской горы. Это случилось так неожиданно, что Регаме сперва огляделся, не увидит ли кто его воющим, но тут же пришел в себя и, мгновенно развернувшись, поспешил в «Ольжин».
«Хорош бы я был, воющий посреди города, — вернулось к нему чувство юмора. — Ладно хоть луны нет, а то ведь точно не сдержался бы».
В «Ольжином» его уже ждал Борик.
В дальнем углу небольшого зала несколько человек играли в маджонг. Регаме не раз уже встречал здесь эту компанию. Борик занял стол рядом с ними. За столиком напротив изучали меню два угрюмых парня. Следом за Регаме в небольшой зал вошли еще двое и, осмотревшись, сели у входа. На какое-то мгновение Регаме показалось, что одного из этих двоих он где-то видел, но они не обращали на него внимания, и Регаме понял, что ошибся. На столе перед Бориком были разложены копии рукописных страниц.
— Вот, Костя, — Борик подвинул их к Регаме, — тут все, что у меня есть.
— Отлично! Давай попробуем объединить их с моими.
Счета столетней давности; короткие записки на французском и немецком; опять счета; картонный прямоугольник билета на поезд из Женевы в Цюрих. Они начали с копий документов, которые принес Борик.
— Вот это интересно, — Борик выдернул из стопки страничку на русском и положил ее на середину стола. — Это часть письма, которое мне уже встречалось. Конца нет, автор неизвестен.
— Очень интересно, — согласился Регаме, глянув текст. — И ты знаешь. Мне кажется, конец этого письма у меня есть. Что-то очень похожее мне встречалось. Сейчас я его отыщу, и попробуем восстановить хотя бы это письмо. Вдруг нам повезет и оно здесь целиком.
Им повезло. После недолгих поисков удалось отобрать десять страниц, которые сложились в письмо.
— Знаешь, Борик, — засмеялся Регаме, — это первый документ во всей этой истории, который я вижу целиком. До сих пор у нас в руках были только фрагменты. И ведь шанс собрать его был небольшой, так что это удача.
— Да-да, — согласился Борик. Он слушал Регаме вполуха. Он его почти не слушал. Борик читал письмо.
Его Сиятельству Графу Алексею Толстому в доме Талызина на Никитском Бульваре.Ваше Сиятельство, милостивый государь Алексей Петрович!
Осмеливаюсь беспокоить Вас этим письмом, ибо возраст мой таков, что по всем законам Божеским и Человеческим осталось мне недолго обременять собою эту землю. Скоро уж предстану я перед Высшим Судией и потому стараюсь, как могу, закончить все свои дела, дать им толк, насколько это в Человеческих силах.
Еще пишу к Вам потому, что знаю в Вас первейшего Друга незабвенной памяти Великого Гения нашей словесности, Николая Васильевича Гоголя.
Немалую часть своей жизни провел я на почтовой службе, и хоть высоких чинов и наград удостоен не был, однако же служил прилежно и Начальством всегда был отмечаем положительно хорошо.
В жизни моей, кроме службы, была всего одна страсть — изящная словесность. Небольшое свое жалованье и добрую половину доходов от сельца Ходосеевки я расходовал на книги, журналы и альманахи. Я читал все, что выходило из-под пера российских сочинителей, — и тех, чьи имена теперь воссияли на Олимпе нашей словесности, и тех, чьи вирши и романы уже надежно погребены под спудом пыли и забвения.
В 1844 году, по причинам, о которых говорить здесь неуместно, здоровие мое расстроилось, и врачи велели мне отправиться для лечения в Германию, в Остенде. В Июле прибыл я на побережье и вскоре узнал, что среди Русских, живущих в этом городе, есть и Николай Васильевич Гоголь.
В узком кругу компатриотов, окруженных чужим народом, знакомства случаются много легче, чем в Отечестве, в Москве и уж тем более в С. Петербурге; таким вот образом, спустя всего неделю, я был представлен Николаю Васильевичу.
Тут следует заметить, что, как и он, я родом из Гетьманщины, из Малороссийского края. Сельцо Ходосеевка Черниговской губернии, в котором вырос я и жил в юном возрасте, до переезда в Москву, — давнее владение моих предков. Встречая меня, Николай Васильевич неизменно просил говорить с ним на украинском наречии. В тот год здоровие его было расстроено, но смею заверить Вас, что после наших бесед он неизменно чувствовал себя лучше, был бодр и смеялся, чем немало меня радовал.
Николай Васильевич много расспрашивал меня о России, о службе моей по почтовому ведомству, о людях, окружавших меня, об их привычках и характерах. Незадолго же до прощания он настойчиво просил меня не прерывать так радовавших его рассказов и продолжать их в письмах. Он сетовал на своих друзей-литераторов, которых чуть не в каждом письме просил рассказывать ему о России, описывать типы, сообщать о переменах в нашем Отечестве. Однако же отвечали они ему скупо, и Николай Васильевич бился о прозрачную, но нерушимую стену, отделявшую его от России, с отчаяньем узника, уже заключенного в крепость, но так и не узнавшего приговора.
Излишне говорить, с каким рвением, с какою страстью взялся я за выполнение просьбы моего Друга. Каждый месяц я отправлял ему по одному «портрету». Среди описанных мной были Председатель Черниговской дворянской опеки, два Уездных Предводителя Дворянства — Бердичевского и Каневского, два чина Московского Полицейского Управления и полдюжины чинов Московского Почтового округа. Эта работа доставляла мне истинное наслаждение.
Читать бесплатно другие книги:
