Маджонг Никитин Алексей

— Качалов, а что, правила, как всегда, у тебя? — безразличным тоном спросил Зеленый Фирштейн, внимательно разглядев комбинацию, сложившуюся у него к середине очередной игры.

Все подозрительно посмотрели на Фирштейна.

Обычно правила доставали при подсчете очков. Если кто-то просил их во время игры, значит, он замышлял Большую игру. Комбинаций Больших игр никто толком не помнил, поэтому, разглядев в своих камнях что-то заманчивое и многообещающее, они всякий раз просили у Старика Качалова шпаргалку.

Зеленый Фирштейн перелистал брошюру, нашел нужную страницу и замер с каменным лицом.

— Большая игра? — осторожно спросила Сонечка.

— Возможно, — шевельнул плечом Зеленый Фирштейн.

— Большие игры — это мираж, — уверенно заявил Старик Качалов. — Я верю в обычные маджонги: Чистая рука и закрытые конги на благородных камнях при собранном маджонге стоят дороже половины Больших игр. А собрать их намного проще. Так что, друзья, не гоняйтесь за химерами.

— Каждого ведет своя звезда, — загадочно ответил на это Зеленый Фирштейн и сделал снос.

— Ты его не убедил, Качалов, — заметил наблюдательный Толстый Барселона. — Зеленый Фирштейн играет Большую игру.

— Он и меня не убедил, — добавила Сонечка. — На Большие игры нужно идти при первом же удобном случае. Нужно рисковать. Давай, Зеленый, я за тебя болеть буду. Я даже могу снести что-нибудь полезное. У меня давно без дела валяется Северный ветер. Сношу.

— Маджонг! — взревел Зеленый Фирштейн и схватил Северный ветер. — Вот это красавец!

— Да ладно, — не поверила Сонечка. — Так не бывает.

— Все таки Большая игра? — заинтересовался Толстый Барселона. — Как называется?

— Le Joueur maladroit. Кто знает, что это значит?

Французскую брошюру, раздобытую когда-то Стариком Качаловым, они перевели не целиком — только правила игры и подсчета очков. Названия Больших игр остались непереведенными.

— Комбинация называется «Неопытный игрок», — ласково улыбнулся Старик Качалов. — Я нахожу это название удачным.

— Издеваешься? — не поверил Зеленый Фирштейн. — Это мелко, Качалов.

— Учите язык доктора Гильотена и маркиза де Сада, дорогой мой. И вы значительно реже будете попадать в глупые ситуации вроде этой. Комбинация из последовательности от единицы до семерки одной масти, четырех ветров и панга на драконах называется «Неопытный игрок» и стоит семьсот очков.

— Ну, хорошо, допустим, — согласился Зеленый Фирштейн. — Но все равно это круто! Учись играть, Старик! А с доктором Гильотеном разобрался еще революционный французский народ. И язык ему не помог.

— Распространенное заблуждение, — невозмутимо отреагировал Качалов. — И кстати, хорошо объяснимое. Многим отчего-то хотелось отправить доктора Гильотена на гильотину. Возможно, им этот каламбур просто казался забавным. Но доктор умер своей смертью в год ссылки Наполеона на Эльбу.

— Скучно с тобой, Качалов, — зевнул Зеленый Фирштейн. — Все ты знаешь. А Большие игры не играешь.

— Знаю я не все, но многое. Возможно, поэтому и не играю Большие игры. И не только в маджонге.

Глава седьмая

Альбом акватинт

Каждому раунду соответствует одноименный ветер, который является для всех игроков преимущественным. Кроме того, в каждой игре у каждого игрока есть собственный ветер.

Правила игры. Раздел «Игра».

— Кирхер, — мгновенно решил Енот Семенов разглядев на стене павильона небольшую гравюру. На ней была круглая Земля, источенная ходами, через которые исходил жар, а по заполненной морями поверхности планеты, гонимые ветрами, неслись небольшие парусники. Вверху сообщалось: Occulta incendia spargit.

«Нет, — тут же одернул он себя. — Какой еще Кирхер? Откуда ему здесь взяться?»

Рядом с гравюрой висел печальный муравьед, извлеченный из Брема, сцена из семейной жизни мраморных хрущей, позаимствованная у Фабра, чуть дальше — литография конца XIX века, изображавшая план Ближних пещер Лавры, составленный Иннокентием Гизелем в 1674 году.

«А почему не Кирхер? — подумав, спросил себя Семенов. — Брем, Фабр, Иннокентий Гизель. В такой компании кто угодно появиться может. Хоть бы и Кирхер». Он огляделся в поисках Бидона. В павильоне было пусто, серо и сыро. По утрам в этом дальнем углу Петровки вообще мало кто появлялся.

Семенов положил папку на ближнюю полку и снял гравюру со стены. Конечно, он ошибся, это были не «Вулканы» из амстердамского издания «Mundus subterraneus» 1678 года иезуита Атанасиуса Кирхера. Не то чтобы эти «Вулканы» представляли для Енота Семенова какую-то особенную ценность, но было бы приятно купить ее здесь по цене муравьеда из Брема.

Семенов собирал гравюры, но не любил места, где торгуют книгами. Когда-то давно, когда Енотом он уже был, а писателем еще нет, Семенов торчал на Петровке сутками и даже квартиру снял недалеко от рынка. Но что теперь вспоминать? С тех прошло много времени — жизнь прошла — Семенов сменил все, даже имя. Он женился дважды и дважды развелся, стал писателем и перестал читать книги. Кондитеры не едят шоколад, а писатели не читают чужие книги, что тут странного? Они читают только рецензии и статьи: критические статьи в литературных журналах и хвалебные в глянцевых. Возможно, у кого-то иначе, а у Енота Семенова именно так. Критики считают его плохим писателем, а глянцевые журналисты — модным. Несколько лет Семенов пытался выправить этот досадный перекос и даже что-то кому-то доказывал, но когда одна за другой у него вышли четыре книги в Европе — одна во Франции и три в Германии, — он решил, что доказывать уже ничего не нужно. Все и так доказано. В Европе и критики, и глянцевые журналисты были едины во мнении. Они определили Енота Семенова в категорию крепких беллетристов, готовых аккуратно выдавать роман в год. Большего от него не требовалось. И вроде бы жизнь наладилась, но в местах, где торгуют книгами, Семенов старался бывать пореже. Он бы там и вовсе не появлялся, когда бы не страсть к собиранию гравюр.

В левом нижнем углу несостоявшихся «Вулканов» Семенов разглядел едва заметный курсив: Wolfg Joseph Kadoriza del Lincij.

— Кадорица, — повторил он, глядя на приближавшегося к нему Бидона, пылавшего свежевыкрашенной шевелюрой. — Кадорица. Кирилл, кто такой Кадорица?

— Впервые слышу, — ответил Бидон, повертев в руках гравюру, и не соврал.

Если бы эта гравюра была груздем, он знал бы о ней все: кто рисовал, кто резал, что значат надписи и что — рисунок. Но квазивулканы он вывесил на продажу в том виде, в каком гравюра выскользнула неделю назад из-под супера какого-то черно-белого альбома. Даже в рамку не вставил. Его интересовали только грузди.

— Сколько же ты хочешь за гравюру… как его… Кадорицы? — Енот встал за Бидоном, разглядывая находку через плечо хозяина павильона.

— За сто гривен отдам, — Бидон пожал тем плечом, через которое заглядывал Енот.

— Варвар, — довольно буркнул Енот Семенов, сунул Бидону деньги, взял гравюру и тут же исчез.

Бидон похрустел сотней и отправился в свой угол, но прежде чем взяться потрошить новую книгу, глянул на стену, с которой Семенов пару минут назад снял гравюру. Без Кадорицы на стене было пустовато. Размышляя, что бы повесить на его место, Бидон вернулся к стене. Он прошелся вдоль стеллажей и тут заметил на полке с книгами чью-то кожаную папку.

«Енот забыл, наверное, — подумал Бидон. — Или не Енот».

Папку мог забыть кто угодно, мог даже кто-то, кого Бидон не знал. Зашел человек, порылся в книгах, не купил ничего и ушел. А папку забыл. Как-то был случай, у Бидона ребенка забыли. Мальчика. Ребенок оказался привычным.

— Меня папа уже четвертый раз забывает, — гордо сказал он озадаченному Бидону. — Один раз в троллейбусе забыл, один раз у себя на работе, потом летом на пляже, — старательно перечислял мальчик, — и вот здесь.

— И что? Он тебя потом долго искал? Тебя обычно быстро находят?

— Когда как, — покачал головой забытый мальчик. — В первый раз хуже всего было. Пока нашел депо, пока меня… Вы не волнуйтесь, он сейчас придет. Дойдет до метро и там вспомнит. А может, даже раньше.

Забытая папка оказалась увесистой. Бидон отнес ее к себе в угол и начал аккуратно перебирать содержимое. Аккуратно, на случай, если хозяин, например Семенов, все-таки заявит свои права на папку. Бидон знал, что Семенов собирает гравюры, но гравюры — это одно дело, а грузди — совсем другое. Вероятность найти груздь среди содержимого папки казалась ничтожной, но было бы глупо не посмотреть, что же пришло ему в руки.

Под исписанными листами бумаги Бидон обнаружил большой почтовый конверт. Еще раз глянув в сторону входа, он решительно выдернул конверт из папки и, холодея пальцами в предчувствии удачи, вытряхнул из него книгу. Кожаный тисненый переплет, золотой обрез. Бидон быстро перелистал книгу и тихо взвыл от острого и мгновенного счастья. Это был альбом немецких акватинт начала XIX века. Пасторальные пейзажи Южной Германии, горы, озера, замки. Сказочные, невероятные грузди… Бидон не мог и ни за что не вернул бы этот альбом ни Еноту, ни кому другому. Сейчас у него не было времени разглядывать сокровище, но время еще будет, и его будет достаточно, поэтому Бидон немедленно бросился уничтожать следы похищения.

Папка с содержимым полетела на пол, под грязный деревянный поддон, а альбом он сунул в пластиковый пакет и затолкал в щель между двумя стеллажами. Щель забил какой-то старой тряпкой.

Чтобы убедиться, что в павильоне все это время никого не было, Бидон не спеша пришел к выходу. Никого.

Возле двери ему встретился запыхавшийся Енот.

— Кирилл, — бросился Енот к Бидону. — Я у тебя папку забыл.

— Правда? — равнодушно переспросил Бидон. — Давай поищем.

— Ты же помнишь, — Енот подбежал к стене, на которой каких-то пятнадцать минут назад еще висели «Вулканы» Кадорицы, — я стоял здесь, перед гравюрой. А папку положил сюда, — Енот развернулся и протянул руку к одному из стеллажей. Там ничего не было.

— Пусто! — отчаянно крикнул он.

— Пусто, — пожал плечами Бидон и направился к себе в угол.

— Я еще поищу, — безнадежно простонал ему в спину Енот.

Бидон, не останавливаясь, равнодушно двинул плечами.

Какое-то время до него доносилось бормотание Енота: «Стоял здесь… тут гравюра… сюда… может, тут.» Потом бормотание сменилось мычанием, и Бидон уже не разбирал слов. Он бросил пару старых картонных ящиков на поддон, под которым валялась папка, и привычно взялся перебирать книжные лохмотья.

Енот подошел тихо и встал в проходе между стеллажами.

— Ее там нет.

Бидон устало глянул на него и, не говоря ни слова, продолжил возню с книгами.

— Нет там моей папки, — громко повторил Енот и уткнулся взглядом в Бидона.

— Значит, в другом месте оставил, — посочувствовал Бидон.

— Не было никакого другого места, — немедленно отбросил эту версию Енот и шагнул к Бидону. — Я дошел до метро и тут же вернулся. Нигде не останавливался. Другого места не было, ты понял?!

— Может, кто-то заходил и прихватил. Сейчас же знаешь как. А я мог и не заметить, мне отсюда не все видно. Сам посмотри.

— Звездочётов. — Казалось, Енот даже не слушал Бидона. — Урод ты крашеный! Ты куда пап ку дел?

— Да ты что?.. — вскочил и попятился Бидон. — Ищи! Ищи. Разве я тебе не даю?.. Пожалуйста. Я ее не видел даже, этой твоей папки.

— Врешь, скотина, я чувствую, что она где-то у тебя, — взревел Енот и бросился на Бидона.

Бидон чудом выскользнул из-под его руки и метнулся за стеллаж.

— С ума сошел?! — завизжал он оттуда. — Не знаю никакой папки.

— Сейчас узнаешь! — Енот начал раскачивать стеллаж, за которым скрылся Бидон. Всего через минуту стеллаж со страшным грохотом обрушился. Бидон взвыл.

— Я тебе этого не оставлю!.. Я тебе не оставлю, писатель хренов! — вопил Бидон уже из-за соседних полок.

— Это я тебе не оставлю, — тихо процедил Енот и взялся раскачивать второй стеллаж. — Груздей ему захотелось. Грибник с Петровки!

— Молчи! — оскорбился за груздей Бидон. — Что ты в этом смыслишь?

Второй стеллаж рухнул с сухим деревянным треском, подняв грибовидное облако пыли. Енот собрался перейти к третьему и тут чуть не наступил на пакет, который только что выпал из щели. Сквозь тонкий матовый пластик проглядывал золотой обрез альбома с немецкими акватинтами.

— Так, — хрюкнул Енот, перелистав альбом и убедившись, что все страницы на месте. — Так. Бидон! А альбом-то я уже нашел. Я же знал, что папка у тебя, скотина ты тупая. А ты врал. Так что, вернешь остальное?

Бидон не отвечал.

Енот осторожно заглянул за стеллаж. Бидона не было. Енот быстрым шагом пересек весь павильон. Бидон бежал, оставив за ним поле боя.

«Сейчас приведет кого-то», — понял Енот.

На Петровке любому продавцу, даже нелюбимому коллегами Бидону, всегда гарантирована поддержка. Бьют, как правило, не разбирая правых и виноватых, даром что рынок книжный. Если потом выяснится, что накидали невиновному, пострадавшему охотно нальют водки: «Ошиблись, мужик. Бывает». Оказаться пострадавшим Енот не хотел, тем более что два опрокинутых стеллажа не оставляли ему шансов договориться с приятелями Бидона. Поэтому, забрав альбом, Кадорицу и еще раз оглядев пустынный павильон — вдруг хищный Бидон бросил папку где-то на видном месте, — Енот выскользнул на улицу и поспешил к метро.

На аукцион в Линдау Енот Семенов попал случайно. Он встретился в Гамбурге со своим немецким издателем и должен был лететь в Женеву для разговора со швейцарским, но тот попросил перенести встречу на два дня. Енот сперва обозлился на швейцарца, но потом решил отправиться на юг поездом, а по дороге провести день на Боденском озере. Когда еще случай выпадет!..

Он понял, что купит этот альбом, едва взял его в руки. Отличные немецкие акватинты с вкраплениями сухой иглы. Такую роскошь можно было запросто продать в Киеве и неплохо заработать: старые книги в наших беспокойных краях, переживших две мировые войны, одну гражданскую и несчетное число чисток библиотечных фондов, стоят ощутимо дороже, чем в спокойной Европе. Однако альбом оказался только частью лота. С ним вместе шло около пятидесяти страниц разной рукописной чепухи. Енот наскоро просмотрел бумаги: подсчеты каких-то расходов, обрывки путевых записок. Все это было ему ни к чему, но организаторы отказались продавать альбом отдельно. Енот решил, что при торговле добавит не больше пятидесяти евро. Покупать альбом дороже не имело смысла. Но других покупателей лот не заинтересовал вовсе, и он достался Еноту по стартовой цене.

Как поступить со старыми бумагами, он не придумал, решив, что в Киеве у него будет достаточно времени, чтобы с этим разобраться.

До этой неприятности с Бидоном Енот Семенов успел показать альбом и записки двум букинистам — Виталию Петровичу и Семену Кирилловичу. Виталий Петрович лучше всех в Киеве знал, у какой вдовы какого академика что еще осталось от библиотеки мужа. К нему шли за редкими книгами. А Семен Кириллович был вхож в дома самых состоятельных киевлян. Ему несли дорогие издания.

За альбом Енот заломил ровно вдвое больше, чем заплатил немцам, а рукописи пообещал подарить покупателю альбома. Оба старика знали эти торговые ужимки не хуже Енота и сами много лет ими пользовались, однако благодарили Енота за щедрость и широту души так нудно и многословно, будто и в самом деле в них верили. Правда, альбом брать не спешили — обещали поискать покупателей. Оба на всякий случай попросили скопировать записки. Чтобы, если что, не пришлось потенциальному клиенту объяснять на пальцах, о чем идет речь. Енот не возражал.

Виталий Петрович откликнулся первым:

— Могу вас порадовать: у нас клюет. В двенадцать часов дня жду вас у себя. Со всеми бумагами.

Енот вышел на час раньше, решил посмотреть гравюры на Петровке. Если хочешь найти там что-то интересное, то искать нужно утром. Его расчет оправдался: Кирхер за сто гривен — несомненная удача. А потом случилась эта катастрофа.

У Енота ведь не было никаких явных причин подозревать Бидона в воровстве папки. Он погнал на крашеного дурака, в основном, от безысходности. Правда, и интуиция тоже подсказывала Еноту, что папка у Бидона, но что такое интуиция?.. Енот и представить не мог, что, круша стеллажи Бидона, найдет альбом, а оно вон как обернулось. О том, что остальных бумаг он не нашел, Енот не слишком печалился. Он ведь не их продавал, а альбом. Бумаги шли в нагрузку, только чтобы не выбрасывать, а альбом — вот он. В качестве компенсации можно немного сбросить цену. Это и без того пришлось бы сделать.

Накануне с Рудокоповой связался букинист Малевич.

— Леночка, — проворчал он в трубку, — ты меня совсем забыла. Мне уже нужно представляться или все-таки вспомнишь?

— Виталий Петрович, — обрадовалась Рудокопова звонку старика. — Я свинья, конечно, и нет мне прощения. Столько раз проезжала мимо вашего дома и думала, что в следующий раз обязательно заеду.

— Да ладно тебе, — отмахнулся Малевич. — Я же все понимаю. У тебя дела миллионные, где тут найдешь минуту забежать к старику книжки полистать. Но, думаю, завтра будет как раз тот случай.

— Завтра?

— Ко мне тут человек один приезжал. Показывал альбом и кое-какие старые бумаги. Отчего-то я думаю, что эти бумаги будут тебе интересны. Может, и ошибаюсь, конечно, но если бы ты завтра утром, часов, например, в одиннадцать, меня навестила, то я, пожалуй, назначил бы ему на двенадцать.

— А что за бумаги-то, Виталий Петрович?

— Ерунда разная. Счета какие-то, расчеты. Все вперемешку. И среди них несколько страниц одной рукописи. А до меня уже дошли тут кое-какие слухи.

— Ну и город у нас.

— И всегда таким был. Так как, найдешь завтра полтора часа для меня?

— В одиннадцать буду обязательно, — пообещала Рудокопова.

Малевича она знала много лет, с тех еще времен, когда он работал в архитектурном управлении и дружил с ее родителями. Немалая часть их домашней библиотеки была собрана благодаря Малевичу, и ему же отдала ее Рудокопова, уезжая в Италию. Вернувшись, она нередко советовалась с ним, когда попадалось что-то интересное.

Но она ни слова не говорила ему о рукописях Гоголя. Хорошо, конечно, что Малевич первым делом позвонил ей. Это хорошо. А все остальное — не очень.

Старик заметно сдал за то время, что они не виделись. Очки с толстенными стеклами, две вязаные кофты, какие-то бесформенные штаны, повисшие на расплывшемся животе, сношенные шлепанцы. Рудокопова помнила его высоким брюнетом с красивой сединой, легким и ироничным. Двадцать пять лет назад.

— А ты, Леночка, все хорошеешь, — поправил очки и словно ответил ей Малевич. — Мне бы так. Ну, идем.

Бурча какие-то слова о том, что она невозможно похожа на мать, а еще больше на бабушку, он провел ее в заставленную шкафами с книгами гостиную. И тут же сунул в руки несколько десятков ксерокопированных страниц.

— Ну-ка, глянь. Может, это вовсе не то, что ты ищешь. Ночь едва спал, представь, переживал. Не зря ли тебя обнадежил.

Рудокопова глянула и немедленно узнала почерк. Ее отрывок и этот были написаны одной рукой.

— Спасибо, Виталий Петрович, — кивнула она. — Это именно то, что я ищу.

— Ну, слава богу, — вздохнул старик. — Тогда ты читай, а я пойду приготовлю чай. Или ты пьешь кофе?

— Да, я — кофе.

— Заманчивое предложение, ваше сиятельство. Но вот как быть мне с моей бричкой?

— Не беспокойся ты о ней, — воскликнул князь. — Доедут твои молодцы, что с ними станется? Дня за три доберутся. А ты, чем по дорогам эти три дня трястись, завтра уж в обед по Хрещатицкой улице прогуливаться будешь. К слову, там новый театр недавно поставили. Ну так что? Едешь ли?!

И никакого ответа не дожидаясь, князь приказал вещи Чичикова все как есть нести в свою карету.

Точно во сне расплатился Чичиков с корчмарем и изумленным Селифану с Петрушкой велел добираться до Киева без него. Едва отдал он последние указания, как тут же остановилась перед ним карета князя, сама собой открылась дверь, и вот уж сидит он на мягких сиденьях красного бархата, за красными же занавесками. Вскоре хлопнула другая дверь, и князь усмехнулся ему из противуположного угла кареты.

— Трогай, — негромко сказал князь, пристально глядя прямо в глаза Чичикову.

Что-то крикнул кучер и щелкнул кнутом. За окном, качнувшись, проплыла корчма; мелькнула и тут же пропала собственная бричка Павла Ивановича, а рядом с ней вытянутое и желтое, как линь, лицо Селифана. Потом все исчезло. Вокруг них опять был только лес, засыпанные сырым тяжелым снегом деревья и бесконечная ночь. Неизъяснимая тоска охватила Чичикова. Вдруг захотел он вырваться из этой проклятой кареты, бежать прочь от непонятного князя со странным и невнятным именем. Попытался было незаметно толкнуть дверь, но та не поддалась. Князь все так же внимательно глядел в его сторону, а за окном бесшумно и стремительно скользил ночной лес.

— Что ж, Чичиков, — продолжил князь, все никак не отводя взора, — не пришло ли время нам поговорить?

— Ваше сиятельство. Да чем же мы занимались всю эту ночь, как не говорили? — совсем растерялся Чичиков.

— Пришло время нам поговорить, — повторил князь, словно не слышал последних его слов.

— Мне что-то нехорошо, ваше сиятельство, — пробормотал Чичиков и, уже не кроясь, навалился на ручку двери. — Позвольте выйти! Мне нехорошо.

Но дверь все не отворялась. За окном не было видно ни деревьев, ни даже снега — только мрак и тьма окружали карету.

— Сколько душ ты купил, Чичиков? Три тысячи, как говорят?

— Только три, ваше сиятельство.

— Только три. Да еще земля под Херсоном. Да Селифан с Петрушкою. Так ты богат! Ты богат. И ведь этого ты и хотел. Теперь доволен ли, Чичиков?

Чичиков молчал, не зная, что ему ответить, не понимая, к чему клонит князь.

— Ну, что молчишь?.. Хитрая ты, Чичиков, бестия! Сколько уж времени за тобой наблюдаю — а все чего-то не пойму. Ведь ты — вор. Вор и мошенник. Уж сколько я воров и мошенников повидал — не счесть, а все были другие. Ты — особенный какой-то вор, отчего это, Чичиков?

— Не знаю, ваше сиятельство, — отвечал грустный Чичиков.

— Ну, хорошо, хорошо, — неожиданно смилостивился князь. — Я не о том хотел. Я о другом. Скажи мне, эти три тысячи, они ведь были куплены с соблюдением буквы закона?

— С точнейшим соблюдением буквы, и в полном с законом соответствии, ваше сиятельство, — быстро отвечал ему Чичиков. — Документы выправлены в гражданской палате, извольте убедиться лично.

— Вот ведь шельмец, — довольно засмеялся князь. — А не продашь ли ты их мне, Чичиков?

Продай, братец, я хорошую цену предложу. Как за живых не заплачу — не обессудь, но дам больше, чем ты получишь за них в ломбарде. Сотню с четвертью за каждого. Ну, по рукам что ли?

Чичиков в изумлении поглядел на протянутую князем руку. Ему надо было быстро решаться, принимать ли неожиданное предложение этого странного князя или же отбрехаться и уйти от неприятного разговора с неясными последствиями. Но в голове не было ни единой дельной мысли, и только пустая песенка крутилась в пустой его голове:

Перстень у князя и вправду был знатный. Чичиков приметил его еще в корчме и теперь, вместо того, чтоб отвечать на предложение князя, хоть в утвердительном, а хоть и в отрицательном смысле, решил вдруг поинтересоваться.

— Простите мой вопрос, ваше сиятельство, — спросил он, — что это у вас за перстень? Старинная, должно быть работа? И дорогой.

Князь резким движением убрал руку. Чичиков увидел, как тяжелой ненавистью налились его глаза, почувствовал грозу, нависшую над своей несчастной головой, но остановиться уже не мог.

— В точности такой, только не с узорчиком, как у вашего сиятельства, а… не могу точно сказать с чем… с какой-то дрянью, со стекляшкой, с ерундой совершеннейшей видел я в Вологде… или в Ростове? Да у кого же я видел его? У полицмейстера? Нет! Там полицмейстер господин таких правил, что перстней носить не позволяет не только себе, но и жене своей! Высоких правил полицмейстер в Ростове. Или в Вологде. А у кого же. О! О-о! — с наслаждением простонал Чичиков и радостно простер руки к князю: — Конечно, у товарища прокурора.

<…>

…после этих слов князь поплотнее запахнул полы подбитого лиловым плюшем редингота, отвернулся к окну и сделал слабое движение пальцами, словно отмахиваясь от комара или ненужной мошки. Чичиков не успел понять, что значит это движение княжеских пальцев, как его немедля подхватила сила, сопротивляться которой он не мог, и вынесла прочь из кареты. Последним, что увидел Чичиков…

<…>

…сколько он летел, да и летел ли? — ведь если бы карета князя неслась где-то под звездами, как казалось это Чичикову, то, верно, он расшибся бы на смерть, а между тем герой наш лежал целехонек. Только разве был весь в грязи и испорчен безвозвратно любимый его фрак наваринского дыма с пламенем, да и сам он, когда б себя в зеркале или со стороны смог увидеть, ни за что не признал бы. Свиньей, истинной свиньей на краю дорожной лужи выглядел он в те минуты.

Но верите ли? не судьба фрака занимала расстроенное сознание Чичикова; и не судьба шкатулки красного дерева, где хранил он свои сокровища; и уж вовсе не бедственное его положение. Положение свое он почитал счастливейшим и рад был лежать в холодной грязи дорожной лужи так, как, наверное, не бывал рад ничему и никогда прежде. И чем были для него этот лед, и эта грязь, когда он только что ощутил дыхание и близость другого холода и другого льда, которому по силам было навеки заморозить все: весь мир, все живое в этом мире, а уж его, Чичикова… да что там и говорить. Чичиков был счастлив лежать в луже, и ощущенье счастья спервоначалу лишь усиливалось в нем, стоило вспомнить, какой опасности избежал он только что. Чудом, настоящим чудом почитал Чичиков свое избавление.

Когда же судороги радости в нем утихли, ужас и трепет охватили Павла Ивановича Чичикова. Как сумел, он выбрался из лужи на дорогу, пал на колени и устремил взор свой к небу, к той части его, где едва приметно, но с возрастающей уверенностью начинал уж раскатываться рассветный рдянец.

Есть ли у сочинителя слова, способные описать ужас души, ощутившей себя во власти лукавого, есть ли у художника кисти и краски, способные изобразить ее радость от нежданного спасения? Кто передаст восторг, испытанный душою нашей в тот миг, когда воля Всевышнего явила себя пред нею во всем могуществе? И как рассказать о том счастье, которое пережила она, ощутив Его силу. Нет у нас ни слов таких, ни красок. Не было слов и у Чичикова. Не поднимаясь с колен, плакал он и молился, как не молился с самых нежных лет, а то и вовсе никогда не приходилось взывать ему с такой силой и страстью к Господу. О чем просил Его Чичиков? В каких грехах каялся он на исходе <…> глухих предрассветных часов? Бог знает..

<…>

…пенье птиц, над дорогой, над лесом, над всей землей поплыл торжественный и радостный звон колоколов. Все было в нем…

— Вопросов, конечно, много, — потерла нос Рудокопова, дочитав отрывок, — но ответы мы будем искать потом. Разумеется, рукописи я покупаю. Все, что есть у продавца. Кстати, кто ее продает? Семенов? Или уже кто-то другой? И сколько он за нее хочет?

— Толик Семенов. На Петровке его зовут Енотом.

— Почему Енотом?

— Увидишь — поймешь, — улыбнулся Малевич. — А рукопись он пообещал отдать бесплатно. Если ты купишь альбом немецких акватинт начала девятнадцатого века.

— Альтруист, — фыркнула Рудокопова.

— Небольшой. За альбом он просит раза в полтора больше, чем он стоит на самом деле. А то и в два. Так что я бы советовал поторговаться.

— Конечно будем торговаться, Виталий Петрович, — засмеялась Рудокопова. — Будем торговаться за каждый цент с особым остервенением. Но скажу вам по секрету, что я их возьму по любой цене. А пока, если вы не против, я спрячу копии. Они мне очень пригодятся.

— Бери, конечно, — согласился Малевич. — Пей кофе. Стынет.

— Да-да, спасибо, — Рудокопова осторожно подержала в руках плохо вымытую чашку с темно-бурой неаппетитной жидкостью и через минуту поставила ее на стоявший неподалеку журнальный столик.

То, что Семенов решил продать свою часть рукописей и обратился за этим к Малевичу, было большой удачей Рудокоповой. Ей не составило труда найти Чаблова и Батюшека — все-таки они люди известные, а как быть с неизвестным литератором Семеновым, где его искать: в Германии, в Киеве, в России? Где? До этого утра она не знала.

«Если сегодня удастся купить бумаги Семенова, а Львов привезет из Семипалатинска долю Батюшека, можно будет всерьез торговаться с Чабловым, — думала Рудокопова, листая семеновские копии. — Какой ему смысл держать у себя четверть рукописи, если три четверти у меня и он их наверняка не получит? Собрать семьдесят пять процентов — это было бы отлично, сказочно хорошо. Ничего, — решила она. — Сейчас покончу с Семеновым и буду сама звонить Батюшеку в Семипалатинск. Надо проложить Львову дорогу к третьей части», — она поймала себя на том, что о частях рукописи сейчас думает как о пакетах акций. Только на этот раз ей недостаточно контрольного пакета. Ей нужно все!

— Ну вот и наш друг, — поднялся Малевич, услышав звонок, и направился в прихожую. — Пришел.

У человека, которого несколько минут спустя он ввел в комнату, было широкое курносое лицо, большие уши и рыхлая грушевидная фигура. В прижатых к животу маленьких ручках он держал замызганный полиэтиленовый пакет.

«Енот, — тут же поняла Рудокопова. — Похож. А в этом рваном и грязном пакете у него Гоголь. Замечательно».

— Вот, Леночка, — Малевич подвел к ней Енота, — знакомься, это известный писатель с большим европейским именем, Е-е. Анатолий Се менов.

— Боже мой, — прижала руки к груди Рудокопова, — я столько о вас слышала. Если бы Виталий Петрович сказал, что увижу здесь сегодня именно вас, обязательно взяла бы с собой ваш роман и попросила автограф. Такая досада.

— Ну что вы, — обрадовался Енот. — Я вам подарю. Не сейчас. Сейчас у меня с собой нет.

«Слава богу, — подумала Рудокопова. — И не надо».

— Спасибо. Спасибо большое, — изо всех сил засияла она глазами на Енота. — А теперь покажите же ваш замечательный немецкий альбом. Виталий Петрович так его расхвалил, что мне просто не терпится увидеть это чудо.

Енот извлек из пакета альбом и протянул его Рудокоповой:

— Вот, пожалуйста.

— Та-ак… обложка в замечательном состоянии, корешок… какая прелесть. Виталий Петрович, вы видели эту прелесть?.. что вы думаете?

— Что тут, Леночка. Смешанная техника, акватинта и немного сухой иглы. Состояние безупречное. Цена.