Нога судьбы, пешки и собачонка Марсельеза Николаенко Александра
Тускло светили приятелям синие язычки горилки.
Сизый нос Виктора Петровича Рюмочки клевал тарелку.
Шептал «Маяк». Пахло пельменями.
В черном квадрате окна металась майская буря. Разговор шел о главном.
– Я задушу ее, Никанор… Верь мне, Никанор! – в который раз обещал Виктор Петрович Рюмочка Никанору Ивановичу и вставал решительно, но под ним так же решительно вставал пол. На вставшем полу Виктор Петрович себя не держал, а только сползал и стукался.
Так Виктор Петрович дополз до духовки и попрощался с Сашиком.
Открыл.
Положил голову на духовую решетку, закрыл глаза и попытался закрыть за собою дверцу. Подергал ею, но что-то ему мешало. Последняя надежда угасла.
Длить бессмысленное существование было незачем.
Возвращаться некуда.
Никанор его оттащил.
Виктор Петрович заплакал. Но перед ним встала глубокая тарелка пельменей. И прежде чем отхлебнуть, он помял сигаретку и затянулся, выпустив клеклый дым в сторону майской бури.
Внезапно жить на свете стало хорошо. Непонятно как, но возродилась неопределенная надежда неопределенно на что.
Никанор Иванович и Виктор Петрович спели на двоих «Трех танкистов». Виктор Петрович пел куплет «И побили!» особенным, торжественным и ожесточенным голосом.
Никанор вступал в припев.
Было уже к рассвету, когда друзья обнялись и отправились спать.
Виктор Петрович лег на коврик у двери, убедительно объяснив Никанору, что так нужно.
Никанор пал рядом на тумбочку охранять друга, но провалился тотчас же в сон и увидал там с облегчением вместо младшего корректора «Слави» милую с некоторых пор его душе секретаршу Вениамина Александровича Машу Кукушкину.
Маша спрыгнула с подоконника и протянула Никанору Ивановичу мокрые от дождя холодные руки.
Глаза Кукушкиной были цвета желтого янтаря.
Губы Маши пахли липовым медом и земляникой.
И горько пахли скошенными травами Машины влажные волосы…
Никанор все ловил Кукушкину до утра, но едва голова спецкора безмятежно пала ей на грудь, как неиздаваемый, потерявший надежду младший корректор открыл глаза, встал с коврика и медленно потянул вниз дверную ручку.
Дверь скрипнула.
Маша Кукушкина завертелась волчком, оттолкнув Сашика, и нырнула в окно.
Совсем потерявший голову спецкор бросился за секретаршей, и оба растаяли во всполохах молний и громовых раскатах.
Над мегаполисом протянулась лиловая полоса восхода. И растаяла.
До утра еще следовало дожить.
Виктор Петрович Рюмочка крадучись поднимался вдоль лифтовой шахты…
«Дзинь!»
«ДЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЫНЬ!!!!»
«Дзинь!!!!!» – разорвалось в ушах Антона Павловича, и одновременно с разрывом в доме № 13-бис вспыхнул электрический свет.
Ослепленный и оглушенный, Антон Павлович стоял несколько секунд неподвижно, после чего лицо его побагровело, брови крестом легли в переносицу, зрачки сузились, и Антон Павлович выплюнул из себя звук отчаянной и пронзительной силы.
– ЛЮД-МИЛ-ЛЛА-аааа! Открой, Людмилллла! – вот каков был тот звук. Он заставил звонившего, отпустив кнопку звонка, отпрянуть от двери, а Людмилу Анатольевну вышвырнул в коридор в одной ночной рубашке и бигуди.
Цепочка звякнула. Людмила Анатольевна откинула ее, спросонья позабыв даже заглянуть в дверной глазок, и автоматически распахнула дверь.
…Похожий на больную чумой кикимору, покрытый зеленоватой щетиной, с красными мешками век и мутными глазами, протягивая дрожащие пальцы к горлу несчастной женщины, стоял на пороге, щурясь зубами, Виктор Петрович Рюмочка. Неиздаваемый автор с бульвара Адмирала Нахабина, потерявший надежду.
Антон Павлович прислушался. Было тихо. Переведя дух, писатель с облегчением сосредоточился, накрылся одеялом и мгновенно уснул.
Не произнося ни звука, Людмила Анатольевна и младший корректор «Центральной слави» проследовали мимо кабинета погрузившегося в сон писателя в направлении синей гостиной.
Людмила Анатольевна пятилась, крепко сжимая в правой руке изящную, но тяжелую бронзовую Мельпомену, время от времени отмахивалась музой от незваного автора.
Виктор Петрович в ответ замахивался на хозяйку Каллиопой, прихваченной с той же полки прихожей.
Потерявший надежду младший корректор наступал, рыча и вращая глазами. Свободная рука обманутого автора неумолимо тянулись к горлу душительницы свежего литературного слова.
Очень скоро хозяйка и сопровождавший ее гость, не отводя друг от друга глаз, достигли коридорной арки, где напольная черно-белая плитка «Гершель» переходила в лазоревую.
Там пятившаяся спиной Людмила Анатольевна споткнулась о наборный поребрик, пошатнулась и, окончательно утратив душевное и физическое равновесие, уперлась спиной в амальгамовый встроенный шкаф.
Равнодушная амальгама отразила неумолимое, жуткое лицо непризнанного автора.
Виктор Петрович приблизился. Губы его решительно сомкнулись. Глаза сверкнули, зубы защелкали, и младший корректор, усмехаясь, взметнул над головой загнанной Людмилы Анатольевны музу эпической прозы, безмолвную бронзовую Каллиопу.
Людмиле Анатольевне замахиваться было некуда: позади стоял шкаф. Пальцы перепуганной женщины пробежали по равнодушной зеркальной поверхности и вдруг нащупали путь к спасению.
Людмила Анатольевна подняла над собой Мельпомену и без замаха опустила бронзовую дочь Зевса и Мнемозины на всклокоченную голову непризнанному автору.
Автор пригнулся. Дочь пронеслась мимо. Но даже мгновения ее полета хватило Людмиле Анатольевне, чтобы незаметно раздвинуть позади себя створки и нырнуть в спасительный шкаф.
Людмила Анатольевна затаилась.
Виктор Петрович Рюмочка остался у таинственно мерцающей амальгамы один.
Меж пилястрами шкафа растерянно торчало его больное, печальное отражение. Сраженное внезапным исчезновением хозяйки квартиры, оно задумчиво почесало у себя в голове бронзовой Каллиопой.
…Еще долго бродил в предрассветных сумерках по опустевшему сумрачному коридору потерявший надежду Виктор Петрович Рюмочка.
Время от времени он решительно распахивал двери комнат, как дрессировщик распахивает клетки со львами… Но внутри этих клеток никого не было. Лишь весенний сквозняк вылетал Виктору Петровичу навстречу и захлопывал двери позади него.
Наконец, уже едва держась на ногах от усталости, Виктор Петрович распахнул мини-бар и, неожиданно найдя в нем утешение, остановился на привал.
Привалившись к пилястре, непризнанный автор отвинтил горлышко медного цвета жидкости и сделал пару глубоких глотков. Глотки спасли Рюмочку от жажды и от тоски. Взбодрили. И вновь поселили в его душе надежду.
Виктор Петрович вскрыл зубами шоколадную коробку и стал есть конфеты руками, злорадно разбрасывая по напольному эксклюзивному покрытию золотые скомканные шарики фольги, что лежала под фантиками. Сами фантики шуршали весело, по-новогоднему. В остальном в квартире знаменитого прозаика было тихо, торжественно и гулко. Как в склепе.
Виктор Петрович не удивился появившейся вдруг из-за мраморной капители крысе с вишневыми глазами, рогами на голове и собачьим хвостом, он даже обрадовался этой живой душе, как старинному приятелю.
Виктор Петрович выпил еще немного и, подтащив шипящее существо за лапы, нежно обнял его. Младший корректор решил, что существо это, как и все на свете, нуждается в понимании и любви.
Оказалось, однако, что утешаемое существо ни в понимании, ни в любви, ни тем более в объятиях младшего корректора «Центральной слави» не нуждалось.
Утешать существо выходило неудобно и неспокойно – оно брыкалось, молотило коготками в грудь, вывертывалось, плевалось, царапалось и отвратительно пахло клеем.
Пришлось его отпустить.
Существо село под капителью, из-за которой явилось, встряхнулось, достало из пасти язык, задрало копытце и принялось чесаться, дрыгая от удовольствия лапами и повизгивая.
Виктор Петрович махнул на него рукой, встал, придерживаясь за угол, оттолкнулся и отправился дальше.
Мерсью побросала лапы и, цокая хитиновыми копытцами, направилась следом.
Виктор Петрович в который раз натолкнулся на шкаф, где, привалившись к перегородке, накрытая синей лисой, случайно уснула Людмила Анатольевна. Он сделал зеркалу «Бе-е», выпучил глаза и, оставшись довольным отражением, наконец приблизился к двери кабинета, где безмятежно, как дитя, спал Антон Павлович.
Дверь оказалась приоткрыта. Ветер трепал ее, таская туда-сюда с неприятным скрипом. Из-под дверной щели сочился предутренний свет.
Виктор Петрович просунул в щель голову и оглядел сумеречное помещение.
В центре письменного стола стояла шахматная доска. Слева от доски лежала знакомая Виктору Петровичу до судорог синего цвета папка с рукописью «Последней Надежды»…
Младший корректор хотел вздохнуть от облегчения и радости, но сумел только выдохнуть с угрожающим писком, распахнул дверь и коршуном бросился на рукопись.
В папке было пусто.
Со стоном и папкой в руках Виктор Петрович опустился в кресло и, стянув со спинки махровый халат хозяина, опустил руки в карманы.
Антон Павлович заворочался во сне, что-то сердито сказал и, высунув из-под пледа ступню, пошевелил ею, как будто грозя незваному гостю.
В то же мгновение Виктор Петрович ощутил сжатую между пальцев прохладную бородку небольшого ключа.
Людмила Анатольевна проснулась во встроенном купе итальянской мебельной фабрики «Априори», чихнула, хотела распрямиться, но крепко приложилась затылком о двухполосную направляющую, обрушила на себя шлегеля противопыльных щеток и вывалилась наружу.
В квартире было тихо.
Так тихо, что слышно было даже, как в кабинете Антона Павловича тикают часы и стучит незакрытая форточка.
Дверь была приоткрыта.
Стараясь не потревожить скрипом спящего мужа, Людмила Анатольевна протиснула голову в щель и приглушенно вскрикнула.
Нижний ящик стола Антона Павловича, выдернутый с корнем и выпотрошенный, вывернутый наизнанку, лежал на полу.
Сквозняк шелестел, разметая по комнате пустые листы.
Леденея от ужаса, Людмила Анатольевна опустилась перед разоренным ящиком на колени.
«Мерзавец, вор и негодяй младший корректор, этот непризнанный идиот, похитил новую рукопись мужа…» – с отчаянием думала бедная, перепуганная Людмила Анатольевна.
Но Людмила Анатольевна ошибалась.
Антон Павлович давно уже ничего не писал.
Кроме шахматных партий.
А написанное прятал у себя под подушкой.
Пропели вороны. Прокричали коты. Отгрохотали мусороуборочные спецтехники. Прошуршали дворники. Мигая оранжевыми сиренами, прополз по проспектам, утопая в лужах, поливальный транспорт. Пробежали дворняжки. Пробрели, шатаясь, лица без определенного места жительства и другие несчастные. Прошуршали крысы.
Влюбленные поцеловались на подоконнике, и Маша Кукушкина, оставив на губах Никанора янтарный, липовый мед русалочьих шепотов, растворилась в золотых пылинках восхода.
Спецкор нежно обнял тумбочку, по впалым щекам его катились слезы.
– Маша, Маша… – шептал влюбленный спецкор.
Глава 13
Любви невянущие розы
(Романс)
– Маша, Маша… – шептал и Антон Павлович вечером, задумчиво глядя на друга детства.
Вениамин Александрович отводил глаза. Ему было стыдно и страшно. Он был жалок.
Он был безнадежно и безвозвратно стар. Он был одинок и несчастен. У него висело брюшко. Потухшие глаза Карпова прятались в пивных ушках. На голове Вениамина Александровича красовалась деревянная пимпочка.
Красавица секретарша не любила и не могла любить Карпова. Она была его последняя вспышка. Она была вопль его отравленной недоверием, истоптанной жизнью души. Она была ему путь на свободу. Но это был путь, заранее ведущий Вениамина Александровича к гибели.
Влюбленный согласен был гибнуть. Согласен падать. Но падать с брюшком, падать толстячком, падать толстячком с брюшком, со счетами в швейцарских банках и деревянной пимпочкой на голове было смешно…
Карпов согласен был сокрушать на своем пути стены и сражаться с драконами.
Но драконы все вымерли, а стены где-то кончались; их проще было обойти или объехать, чем перелезть или сокрушить.
Под стенами женоубийцы зловеще и голодно выли шакалы литбиза. И желтыми, янтарными Машиными глазами смотрели из-за этих стен на женоубийцу голодные волкодавы юных информационных издательств.
Красавицы Маши Кукушкиной не было за этими стенами. Кукушкина не подходила к айподу. Кукушкина не брала домашний…
– Маша… Маша-Маша-Маша… Маша! Где же ты, Маша? – дразнил Вениамина Александровича противным голосом Антон Павлович.
Антон Павлович был настолько злопамятен, что помнил даже то, чего никогда не было. Не было, да… Но еще могло быть.
Антон Павлович легко поднял секретаршу с доски. По лицу его скользили вечерние тени.
Вечер был рябиново-красен. Окрашенный багрянцем месяц серпом царапал изумрудное небо. Из расцарапанного неба сочился кровавый закат. Над бесконечными крышами мегаполиса догорал май.
- …Над пропастью пылал закат багряный…
- Вздымалась пеной пьяная волна,
- И розовели белые кО-ш-ш-шшшш-та-ны,
- И леденела желтая лу-Уу-ууу-на…а,
– пропев сие, Антон Павлович запечатал куплет в майк-ворд, сохранил и пошел Машей с клетки с7-с6.
Маша Кукушкина не знала, что ею пошли. Если бы ее спросили, сама ли она идет или за нее кто-то ходит, Кукушкина просто покрутила бы хорошеньким пальчиком у хорошенького русого завитка.
Маша шла, накинув на плечи легкий оранжевый шарф, цокая лакированными каблучками по асфальту вечерней набережной.
Река, точно огромная золотая рыба, мерцала чешуей электрического и небесного освещения. В реке плавилось апельсиновое солнце. Из реки со стороны Крылатского моста всплывал тоненькой льдинкой месяц.
– «Она несла в руках отвратительные, тревожные желтые цветы…» – шептала сама себе Маша, хотя в ее руках была одна длинная, колючая, поникшая темно-лиловая роза, подаренная Карпом. Но роза тоже была какой-то тревожной. Царапалась, и Маша остановилась и выкинула розу в реку.
Река приняла розу и понесла, укачивая, в направлении Крылатского. Это тоже показалось Маше красиво и тревожно.
«Она повернула с Тверской в переулок и тут обернулась…»
Маша действительно чуть прошла, правда не по Тверской, а еще чуть вперед по набережной, к автобусной остановке. И обернулась на розу. Ее уже не было видно.
«Нравятся ли вам мои цветы?..
– Нет.
Она поглядела на меня удивленно, а я вдруг, и совершенно неожиданно…»
– «Совершенно неожиданно, понял…» — как заклинание повторила Маша, и тут в самом деле совершенно неожиданно подул ветер.
Антон Павлович надул толстые щеки и подул на Машу.
Машин оранжевый шарфик птицей вспорхнул с ее плеч и помчался над тротуаром рыжим комочком.
Антон Павлович бережно приподнял Никанора и повернул мордой к Маше.
– «А я вдруг, и совершенно неожиданно, понял, что я всю жизнь любил именно эту женщину! Вот так штука, а? Вы, конечно, скажете, сумасшедший?» – спросил Антон Павлович за Никанора.
– «Ничего я не говорю! – воскликнул Антон Павлович сам за себя и добавил: – Умоляю, дальше!»
Никанор протянул Кукушкиной шарф. Кукушкина удивленно улыбнулась.
– Дальше… Дальше! – потирая над доской руки и мстительно поглядывая на Карпова, шептал Антон Павлович.
«…И грянул гром, и разверзлись хляби небесные, и, лопаясь мыльными пузырями, неумолимые грязевые потоки устремились вниз по проспектам к канализационным отверстиям, сметая все на своем пути, обращая в дождь скамейки и липы, мусорные вазы и автомобили, ржавые горбы гаражных товариществ, продуктовые палатки и пешеходов. Их зонтики. Светофоры, тротуары, круглосуточный магазин „Полтушка“, подземные переходы и фонари… Все, все кругом обращая в дождь…» – быстро стучал Антон Павлович. Текст шел к нему свежий, летящий, точно разбуженный юной пиратской дерзостью предреченной Антоном Павловичем новой майской грозы.
«…Желтозубые молнии, как фантастические крылья огромных горгулий, пронзали космический купол, треснувший над уснувшим городом…»
Антон Павлович поморщился от удовольствия и продолжил:
«…И в этом аду наставшая кромешная тьма кружила красавицу секретаршу Машу Кукушкину, ее оранжевый шарфик и насквозь промокшего Никанора.
Над перекрестившимися путями их полыхнула майская молния, с рокотом грохотнуло и как следует треснуло…»
В этом месте Антон Павлович оторвал пальцы от кнопок и хлопнул над доской ладошами.
«…Маша взвизгнула, и в ослепительной фотографической вспышке атмосферного явления Никанор разглядел в черных Кукушкиных зрачках два своих отражения. Спецкор мелькнул в Машиных зрачках и погас».
«И погас», – дописал Антон Павлович, после чего удовлетворенно откинулся на спинку кресла, протянув пальцы вперед, пошевелил ими, разминая, встал и неторопливо, посмеиваясь в подбородки, подошел к окну.
Толстый, неторопливый, как гусеница, палец Антона Павловича задумчиво провожал бегущие по стеклу капли. Капли, бегущие с внутренней, запотелой стороны окна дома № 13-бис по улице Героев.
Никанор беспомощно огляделся. Со всех сторон окружила их с Машей колодезная, глубокая и гулкая тьма.
Обессиленная молния уже едва осветила Машино лицо, а Никанор хотел его видеть.
По призрачному лицу Маши Кукушкиной почерневшими локонами стекала тьма…
Проплыло на луну большое антрацитовое облако, сложив ватные лапы покойником, перевернутым отразилось в луже…
С веток сиреней закапало тяжело и сонно.
Кап…
Крап…
Колдовская ночь…
Маша!.. Маша!
Машино лицо показалось Никанору маленьким, таким, что захотелось взять его на руки, и малиновые губы Машины смеялись. И в янтарных раскосых глазах Маши Кукушкиной плясали зеленые кошачьи огоньки.
И дождь оборвался.
И звезды рассыпались над Кукушкиной и Никанором.
И фонарь загорелся над их головами.
И месяц выбрался из-за угла дома № 13-бис.
И поплыл было в направлении Крылатского моста…
Но Антон Павлович придавил месяц пальцем к окну. И рукавом халата стер его со стекла.
Маша вздрогнула, с ветки ей капнуло на нос, и она вдруг подпрыгнула и дернула ветку за лапу, и под градом хрустальных капель, под тоненьким колдовским смехом Маши затряс головой потрясенный специальный корреспондент Никанор Иванович Сашик.
И тень его затрясла головой по-собачьи, и, хмуро размахивая крыльями над их головами, понесла свое тело огромная черная ворона, похожая на летучую крысу.
И сумрачно выступили из тьмы изумрудные края газонов.
И тени влюбленных долго, до самого рассвета, таскались за Машей и Никанором по улицам…
Спецкор проснулся. Под диваном стояли ботинки. Мокрый и одинокий след тянулся за ботинками из прихожей.
Никанор Иванович подумал и вдруг расхохотался.
И в самом деле, какая чушь только не приснится человеку!
Маша тоже проснулась и, улыбаясь, поднесла к малиновым теплым губам свои жемчужные пальчики.
На указательном сверкнуло сапфировой каплей колечко, подаренное Маше Карповым.
Маша зевнула и потянулась кошечкой.
Глаза Кукушкиной были цвета кольца. В них плясали янтарные искорки.
Глава 14
Двойной удар
Антон Павлович на цыпочках подкрался к двери кабинета и, тихо пискнув створкой, высунул в коридор голову. В шестиугольных диоптриях прозаика блеснули лампы.
Голова Антона Павловича прислушалась, угрюмо посмотрела на хозяина из сумерек зеркального шкафа, моргнула, поморщилась и пропала.
Антон Павлович захлопнул дверь с треском и, путаясь ногами в кисточках халата, затравленно заметался вдоль книжных полок, свозь зубы произнося проклятия.
Преследуя Антона Павловича, по стенам, полу и потолку кабинета зашагала его раздраженная тень. Следом ей запрыгала, резвясь и повисая на кисточках, тень крошечной переносной собачки.
Мгновение спустя тень собачки, с визгом опередив тень прозаика, стремительно пролетела под люстрой и, обиженно скуля, слилась с тенью письменного стола.
– Отрава тебя возьми, чтоб ты провалилась! – сказал Антон Павлович, погрозил доске кулаком и опять заметался.
Стрелки часов указывали Антону Павловичу на ужин.
Да! Но…
На кухне Райских второй час торчала Анна Аркадьевна Заблудшая.
Это была свитая жизнью в сморчок, сопровождаемая запахом валерьяновых капель пожилая блондинистая девушка с острым шелушащимся носом, обидой в глазах и розовой бородавкой на правой стороне подбородка. Даже странно, что Галина Семеновна Стрептококкова искала своего мужа Семена Николаевича Стрептококкова, очень известного литератора, автора драматической прозы и детского сборника стихов «Кропопуленька», именно у нее.
Анна Аркадьевна Заблудшая жила со своей сестрой Аленой Аркадьевной на том же этаже, что и Райские.
Выдумщица-природа, в 1964 году явив миру кричащую и сморщенную Анну Аркадьевну, не ограничилась этим явлением и добавила к Анне Аркадьевне Алену Аркадьевну, которая отличалась от старшей сестры левосторонним расположением розовой бородавки и сильной близорукостью, тогда как Анна Аркадьевна была удручающе дальнозорка.
Подслеповатые сестры терпеть не могли друг друга, дрались, кусались, с визгом вылетая на лестничную площадку, выдирали друг с друга волосы, судились, подавали апелляции, предъявляли друг другу гражданские и уголовные иски, по очереди опротестовывали решения судебной и медицинской комиссии и выбрасывали из окон вещи друг друга.
Только одно объединяло сестер Заблудших. Обе были преданные поклонницы творчества Антона Павловича. Обе собирали Антона Павловича с автографами, каждая в свой книжный шкаф, и, дай им волю, наверное, поделили бы и самого Антон Палыча, разодрав на части.
Но Антон Павлович воли сестрам не давал. При появлении их запирался в кабинет и страдал.
Так было и теперь.
Каждое воскресенье Анна Аркадьевна пекла коврижку. Алена Аркадьевна, благодарение Богу, коврижек печь не умела.
Испёкши коврижку, старшая сестра оборачивала свое «произведение» в фольгу, укутывала полиэтиленом и, для верности накрыв коврижку еще и крышкой, кралась мимо комнаты младшей на лестничную клетку.
Алена Аркадьевна немедленно выскакивала следом. Завязывался неравный бой – младшая была сильней и моложе старшей.
Победой Алене Аркадьевне служила вырванная из рук сестры и надетая ей на голову коврижка. Победой старшей служили вовремя закрывшиеся перед носом младшей дверцы лифтовой кабинки.
Анна Аркадьевна была единственной жилицей, которую всегда подвозила Феклиста.
Феклиста Шаломановна болела за Анну Аркадьевну всей душой. Дело было в том, что Алена Аркадьевна не кормила котов Феклисты. А Анна Аркадьевна котов Феклисты кормила. Анна Аркадьевна вообще любила котов. А Алена Аркадьевна котов презирала и ненавидела. Алена Аркадьевна писала на котов жалобы в ЖЭК и вызывала по «Делу котов» участкового.
По воскресеньям Анна Аркадьевна торжественно выступала из лифтовой кабинки со своей коврижкой, а Феклиста Шаломановна захлопывала за Анной Аркадьевной дверь и ехала дальше по своим бесноватым делам.
Анна Аркадьевна звонила в дверь Райских.
Антон Павлович прятался.
Анна Аркадьевна пила с Людмилой Анатольевной чай.
Антон Павлович прятался.
Прятался до тех пор, пока не начинал сходить с ума от грызущего голода.
Через полчаса от начала чаепития грызущий Антона Павловича голод оборачивался в какую-то достоевщину. Мрачные, как сквозняки черных лестниц, мысли гудели и выли в Антоне Павловиче. Кулаки Антона Павловича сжимались.
«А ведь это старое чучело еще часа три там просидит!» – размышлял Антон Павлович, и убийство старшей Заблудшей начинало казаться ему наименьшим из зол.
Спустя еще час Антон Павлович открывал «Преступление и наказание» на сцене с топором.
Через полчаса смирившийся, похудевший и осунувшийся Антон Павлович выходил к гостье с улыбкой.
(Приветливая улыбка хозяина дома напоминала шакалий оскал. Но Анна Аркадьевна была дальнозорка.)
– Антон Павлович! Наконец-то! – шепелявила старшая сестра и, подпрыгивая со стула, лезла обниматься.
Антон Павлович стоял, костенея в объятиях соседки, и, вращая глазами, смотрел поверх ее маковой лысинки на коврижку.
Под утро Антону Павловичу являлись жуткие сны. Окровавленная коврижка, топор и похоронные бубенцы на золотых кисточках махрового халата…
Антон Павлович еще продолжал метаться вдоль и поперек книжных полок, сатанея от голода, когда взгляд его внезапно сверкнул, зацепившись за шахматную доску.
Читать бесплатно другие книги:
