Внесите тела Мантел Хилари

– Ммм. – Посол не спешит поверить. – Я слышал все это, а также что она весьма скромна и благочестива. Однако я боюсь, что под медом таится скорпион. Мне хотелось бы глянуть на мистрис Симор, вы можете это устроить? Не встречу, просто глянуть одним глазком.

– Меня удивляет ваша заинтересованность. Я думал, вас больше волнует, на какой из французских принцесс женится Генрих, если расторгнет нынешний брак.

Теперь посол растянут на дыбе страха. Лучше уж известный дьявол, чем неизвестный? Лучше Анна Болейн, чем новая угроза, новый союз между Англией и Францией?

– Вы уверяли, что это сказки, Кремюэль! Говорили, что ищете дружбы моего господина и не поддержите этот брак!

– Успокойтесь, Эсташ, успокойтесь. Я не утверждаю, что могу руководить Генрихом. Возможно, он еще решит сохранить нынешний брак или вовсе жить по-монашески.

– Вы смеетесь! – негодует посол. – Кремюэль! Вы же надо мной потешаетесь!

Так и есть. Строители обходят их, вежливо сторонятся – грубые лондонские ремесленники с орудиями за поясом.

– Каюсь, – говорит он. – Не теряйте надежды. Когда король и его женщина очередной раз мирятся, не дай Бог кому-нибудь говорить о ней дурно.

– Вы будете ее поддерживать? Защищать? – Посол напрягся всем телом, будто правда сидел с утра на берегу и задубел от холода. – Пусть она вашей веры…

– Что? – Он распахивает глаза. – Моей веры? Я, как и мой государь, верный сын католической церкви. Просто мы сейчас разорвали общение с Папой.

– Давайте я скажу иначе. – Шапюи щурится на серое лондонское небо, будто ждет помощи свыше. – Вас с ней связывает материальное, не духовное. Мне известно, что она дала вам должности и богатство.

– Вы ошибаетесь. Я ничем Анне не обязан. Должности и богатство мне дал король и больше никто.

– Помню, вы называли ее своим дражайшим другом.

– Я и вас называл своим дражайшим другом, но ведь вы мне не друг, верно?

Шапюи переваривает услышанное.

– Я бы ничего так не желал, как дружбы между нашими странами. Наивысшее достижение для посла – мир после долгой ссоры. И теперь для этого есть возможность.

– Теперь, когда Екатерина умерла.

Посол не возражает, лишь плотнее кутается в плащ.

– Конкубина не принесла королю ничего хорошего. И не принесет. Ни одна европейская держава не признала этот брак законным. Даже еретики не признают, сколько бы она их ни умасливала. Что пользы вам сохранять нынешнее положение дел: король страдает, парламент неспокоен, знать считает обиды, и вся страна возмущена поведением этой женщины…

Начинает падать дождь – редкие холодные капли. Шапюи с досадой смотрит на небо, словно Бог подвел его в такую важную минуту. Он, Кромвель, вновь берет посла за локоть и уводит из-под дождя. Работники соорудили навес, он их выгоняет: «Уступите нам место, ребята». Шапюи, грея руки над жаровней, пускается в откровенность. Шепчет доверительно:

– Ходят слухи, что король подозревает колдовство. Она-де приворожила его чародейскими снадобьями. Вижу, вам он такого не говорил, но я знаю, что говорил духовнику. Если так, если он женился в помрачении ума, под действием чар, то брак недействителен и можно играть свадьбу с другой.

Он смотрит через плечо посла и говорит: гляньте, через год здесь вместо сырых и холодных клетей будут жилые комнаты. Рисует рукой линию верхнего этажа с мезонинами, застекленные эркеры.

Опись необходимого: известь и песок, дубовый брус и особый раствор для кладки, лопаты и мастерки, корзины и веревки, блоки, костыли и гвозди, свинцовые трубы; плитка желтая и синяя, оконные засовы, петли, задвижки, железные дверные ручки в форме роз, золочение, роспись, два фунта ладана, чтобы окурить новые комнаты и создать в них приятный запах, шесть пенсов в день работникам, свечи, чтобы трудиться по ночам.

– Друг мой, – говорит Шапюи, – Анна не остановится ни перед чем. Нанесите удар первым, пока не поздно. Вспомните, как она сгубила Вулси.

Прошлое лежит перед ним, как сгоревший дом. Он возводил и возводил стены, но потребовались годы, чтобы расчистить пепелище.

* * *

В здании судебных архивов он отыскивает сына, который складывает вещи, чтобы вновь перебраться к Фицуильяму.

– Грегори, ты помнишь святую Ункумберу? Ты говорил, женщины молятся ей, когда хотят избавиться от никчемных мужей. А есть ли святой, которому может помолиться мужчина, которому надоела жена?

– Вряд ли. – Грегори поверить не может, что отец задал такой глупый вопрос. – Женщины молятся, потому что у них нет других средств. Мужчина может спросить у священников и юристов, почему его брак недействителен. А может прогнать жену и дать ей денег, чтобы жила отдельно. Как герцог Норфолкский поступил со своей женой.

Он кивает:

– Спасибо, Грегори, ты мне очень помог.

Анна Болейн приезжает в Уайтхолл – отпраздновать День святого Матфия вместе с королем. За одну зиму она совершенно переменилась – исхудала и теперь похожа на себя прежнюю, в годы томительного ожидания до того, как он, Томас Кромвель, пришел на помощь и разрубил узел. Живая веселость поблекла, уступила место чему-то суровому, почти монашескому, вот только монашеского спокойствия у Анны нет. Она теребит драгоценности на шее, одергивает рукава.

Леди Рочфорд сообщает:

– Она думала, что, став королевой, будет вспоминать дни коронации, час за часом, снова и снова, а теперь говорит, что забыла их. Ей кажется, будто это происходило с кем-то другим, а ее там не было. Мне она не рассказывала, конечно. Рассказывала брату Джорджу.

Из королевиных покоев расходится известие: пророчица сказала Анне, что та не родит Генриху сына, пока жива его дочь Мария.

Надо признать, она не сдается, говорит он своему племяннику Ричарду. Она как змея, не знаешь, когда ужалит.

Он всегда высоко оценивал Анну как стратега, не верил в ее порывистость и непредсказуемость. У нее каждый шаг просчитан – как и у него. Быстрые взгляды из-под ресниц – по-прежнему главное ее орудие. Интересно, думает он, чем она так напугана?

Король поет:

  • Со мною все, что смел желать,
  • Бесценнейшее – под рукой:
  • Не надо долго умолять,
  • Ту, что повелевает мной[10].

Самообольщение. Генрих может умолять и умолять, но Джейн останется неколебима.

Однако государственные дела не стоят. На очереди: акт, который даст Уэльсу места в парламенте, сделает английский языком судопроизводства и отнимет власть у лордов Валлийской марки{7}. Акт о роспуске малых монастырей с совокупным доходом меньше двухсот фунтов в год. Акт об учреждении Суда приобретений ведомства королевских доходов, нового органа, который будет управлять собственностью этих монастырей. Его канцлером станет Ричард Рич.

В марте парламент отклоняет его новый закон о бедных. Палата общин не может пока переварить мысль, что у богачей есть обязательства перед бедняками, что если ты жиреешь на торговле шерстью, то должен позаботиться о тех, кого согнал с земли – сеятелях без поля, пахарях без пашни. Англии нужны дороги, крепости, гавани, мосты. Людям нужна работа. Больно видеть, как они просят подаяние, когда их труд мог бы укреплять государство. Неужто нельзя свести их вместе – потребности страны и руки ее жителей?

Однако парламент не видит, что дать людям кусок хлеба – обязанность государства. Разве не на все воля Господня, разве нищета и убожество – не часть Его предвечного порядка? Всему свое время: время голодать и время благоденствовать. Если дождь идет шесть месяцев кряду и урожай гниет на корню, это Божий промысел, а Бог свое дело знает. Богатых и предприимчивых оскорбляет мысль, что они должны платить подоходный налог, дабы кормить лодырей. А если господин секретарь считает, что голод порождает преступность, так у нас вроде нет недостатка в палачах.

Сам король приезжает в парламент защищать закон. Он хочет быть Генрихом Благословенным, отцом народа, добрым пастырем своих овец. Однако члены палаты сидят с каменными лицами. Итог – полный провал. «Все закончилось законом о порке попрошаек, – говорит Ричард Рич. – Акт не столько в пользу бедных, сколько против них».

– Может быть, внесем его еще раз, – говорит Генрих. – В более удачный год. Не отчаивайтесь, господин секретарь.

Так у нас будут более удачные годы? Он не сдастся: подсунет закон, когда этого меньше всего ждут, начнет со слушаний в палате лордов… есть много способов одолеть парламент, но временами ему хочется разогнать депутатов по графствам: без них он справился бы скорее. Он говорит:

– На месте короля я бы это так не оставил. Я бы задал им страху.

Ричард Рич – спикер нынешнего парламента – говорит нервно:

– Не распаляйте королевский гнев. Помните, как говорил Мор: «Если лев узнает свою силу, его трудно будет обуздать».

– Спасибо, сэр Кошель. Вы чрезвычайно утешили меня текстом из могилы этого кровавого лицемера. Он что-нибудь еще сказал по интересующему нас поводу? Потому что если да, я заберу его голову у дочери и буду пинать по Уайтхоллу, пока не умолкнет окончательно. – Он хохочет. – Палата общин. Черти бы их драли, депутатов. Пустые головы. Думают только о собственной мошне.

Пусть депутаты тревожатся за свои доходы – он вполне уверен в собственном преуспеянии. Хотя мелкие монастыри подлежат роспуску, они могут ходатайствовать об исключении. Все эти ходатайства попадают к нему, и к каждому прилагаются деньги или пенсион. Король не оставляет конфискованные земли себе, а продает в долгосрочную аренду, так что он, Кромвель, завален просьбами на то или иное поместье, усадьбу, ферму, выгон; каждый проситель благодарит за услугу небольшой единовременной суммой или рентой – рентой, которая со временем перейдет Грегори. Так всегда делалось: не подмажешь, не поедешь, просто сейчас все больше таких дел, больше подношений, от которых вежливость не позволяет отказаться. Никто в Англии не трудится больше его. Что бы ни говорили о Томасе Кромвеле, если он берет взятку, то помогает. И всегда готов дать в долг: Уильяму Фицуильяму, сэру Николасу Кэрью, потасканному одноглазому мерзавцу Фрэнсису Брайану.

Он приглашает сэра Фрэнсиса в себе и напаивает допьяна. Сам он в молодости учился пить с немцами и не боится чересчур захмелеть. Год назад Фрэнсис Брайан крепко повздорил с Джорджем Болейном – из-за чего, сейчас толком не помнит, но обида осталась. Пока Фрэнсиса еще держат ноги, он то и дело вскакивает из-за стола и, размахивая руками, в лицах разыгрывает наиболее яркие моменты ссоры. О своей кузине Анне говорит:

– Про женщину всегда хочешь знать, дама она или потаскуха? Анна хочет, чтобы ей поклонялись, как Деве Марии, но при этом чтобы клали деньги на стол, получали свое и проваливали.

Сэр Фрэнсис, как все записные грешники, временами истово набожен. На пороге Великий пост.

– У вас ведь грядет весенний приступ покаяния?

Фрэнсис сдвигает повязку, трет пустую глазницу, объясняет, что шрам чешется.

– Разумеется, Уайетт с ней спал.

Он, Томас Кромвель, ждет.

Но тут Фрэнсис роняет голову на стол и начинает храпеть.

– Наместник сатаны, – задумчиво произносит Кромвель и зовет слуг: – Отнесите сэра Фрэнсиса домой. Только закутайте потеплее: возможно, нам в будущем понадобятся его показания.

Интересно, сколько оставляют Анне на столе? Генриху она стоила доброго имени и душевного покоя. В глазах Кромвеля она просто купчиха, не хуже любой другой. Ему нравится, как она раскладывает товар. Сам он покупать не собирается, но желающих и без него вдоволь.

* * *

Эдвард Сеймур включен в число камергеров – знак величайшего расположения. Король говорит:

– Думаю, я мог бы взять Рейфа Сэдлера камердинером. Он джентльмен по рождению, приятный юноша, да и вам, Кромвель, это будет на руку, не так ли? Одно условие – чтобы он не совал мне под нос бумаги.

Жена Рейфа Хелен, услышав новость, заливается слезами.

– Он будет неделями пропадать при дворе! – всхлипывает она.

Он сидит с ней в гостиной Рейфова дома, пытается утешить чем может.

– Я понимаю, что для Рейфа это огромная честь, и глупо мне плакать, – говорит она. – Только мне страшно думать о расставании. Когда он запаздывает, я высылаю слуг на дорогу его встречать. Мне бы хотелось быть с ним под одной крышей каждую ночь до конца дней.

– Рейф – счастливец, – говорит он. – Я не о королевской милости, а о том, что вы оба – счастливцы. Что так друг друга любите.

В пору своего брака с Екатериной Генрих распевал:

  • Я законы храню, обид не чиню,
  • Верен супруге своей одной[11].

Рейф говорит:

– Чтобы все время находиться при Генрихе, нужны крепкие нервы.

– У тебя крепкие нервы, Рейф.

Он может дать полезные советы. Выдержки из «Книги под названием Генрих». Ребенком и юношей будущего короля постоянно превозносили за пригожесть и мягкий нрав, так что Генрих вырос в убеждении, что весь мир состоит из друзей и желает ему счастья. Всякая боль, всякая помеха или неудача воспринимаются им как нечто возмутительное, недолжное. Любое утомительное или неприятное дело он старается превратить в забаву, а если не получается, то всячески увиливает от этого дела. Есть советники, которые должны за него думать, и если он не в духе, виноваты они: зачем перечили?.. зачем разозлили? Король не желает слышать: «Нет, но…» – только: «Да, и…» Не любит унылых скептиков, тех, кто кривит рот и просчитывает стоимость его блестящих проектов на полях документов. Так что считай в уме, где никто не увидит твоих выкладок. Не жди от Генриха постоянства. Он уверен, что видит насквозь все тайные помыслы советников, но для них хочет оставаться непредсказуемым. Доверяет лишь тем планам, которые придумал сам (или думает, что сам). Спорить с ним можно, надо только знать, когда и как. Уступай во всем, кроме главного, держись так, будто просишь совета и наставления, не давай оснований заподозрить, что считаешь себя более сведущим. В доводах будь осторожен: не загоняй его в угол, не припирай к стене. Помни, что королевские настроения зависят от других людей: учитывай, с кем он говорил после вашей прошлой встречи. Генрих ждет не советов, а подтверждений собственной правоты. Он никогда не ошибается. Ошибаются другие, неверно исполняя его волю или снабжая его ложными сведениями. Король хочет слышать, что все его поступки угодны Богу и людям. Он говорит: «Кромвель, вот что нам надо сделать. Кромвель, я ведь приумножу свою славу, если… Кромвель, я ведь посрамлю врагов, если…» И все это мысли, которые ты изложил ему неделей раньше. Невелика печаль! Лишь бы дело двигалось.

Однако в этих поучениях нет нужды. Рейф всей своей жизнью подготовлен к нынешней службе. Щуплый, маленький, он с детства избегал рыцарских турнирных забав; сильный порыв ветра сдует его с лошади. Однако в делах мальчишка силен, как никто другой. Умеет наблюдать. Умеет слушать. Умеет передать послание зашифрованным или так завуалированным, будто никакого послания и нет: сведения основательные, словно их выложили из кирпича, в форме столь воздушной, точно их доставили ангелы. Рейф знает своего хозяина; Генрих его хозяин. Однако Кромвель его отец и друг.

С королем можно веселиться, можно шутить. Только, как говорил Томас Мор, это все равно что играть с прирученным львом. Тянешь за гриву, дергаешь за уши, но все время помнишь: когти, когти, когти.

Пост в новой церкви Генриха так же беспросветен и хмур, как при Папе. От несытого желудка и на душе кисло. Когда Генрих говорит про Джейн, то начинает моргать, в глазах стоят слезы.

– Ее ручки, Сухарь. Ее лапки, маленькие, как у ребенка. Она такая бесхитростная. И все время молчит. А если что-нибудь и скажет, то тихо-тихо – я должен наклоняться, чтобы разобрать слова. И стоит ей умолкнуть, я слышу свое сердце. Ее крохотные вышивки, ее шелковые лоскутки, ее узкие рукава цвета зимородкова крыла, которые она выкроила из ткани, подаренной каким-то обожателем, каким-то влюбленным бедолагой… и все же она непреклонна… Ее узкие рукава, ее ожерелье из мелких жемчужин… у нее ничего нет… она ничего не ждет.

Слеза наконец выкатывается из глаза, бежит по щеке, исчезает в рыжей с проседью бороде.

Обратите внимание, как король говорит о Джейн: такая робкая, такая стыдливая. Даже архиепископ Кранмер должен узнать портрет: полная противоположность нынешней королеве. Ту не насытят все богатства Нового Света, Джейн благодарна и за улыбку.

Я напишу Джейн письмо, говорит Генрих. И приложу кошелек. Теперь, когда она больше не фрейлина королевы, ей нужны деньги.

Приносят бумагу и перья. Король садится, вздыхает, пишет: прямыми буквами, как научился в детстве от матери. Быстрое письмо ему не дается: чем больше усилий он прилагает, тем больше буквы между собой не в ладу. Даже смотреть жалко.

– Сир, не угодно ли вам будет продиктовать мне, а я запишу?

Ему не впервой писать за короля любовные письма. Кранмер смотрит на него поверх склоненной головы монарха; во взгляде осуждение.

– Гляньте, – говорит король (Кранмеру письмо не показывает). – Она ведь поймет, чего я от нее хочу?

Он читает, силясь поставить себя на место целомудренной девицы. Поднимает глаза.

– Вы чрезвычайно деликатно выразились, а она очень невинна.

Генрих забирает письмо, дописывает несколько фраз повыразительнее.

Конец марта. Перепуганная мистрис Сеймур просит беседы с королевским секретарем. Встречу устраивает сэр Николас Кэрью, хотя сам участия не принимает – осторожничает. Вместе с Джейн приходит ее вдовая сестра. Бесс бросает на него ясный испытующий взгляд, но тут же опускает глаза.

– Вот в чем мое затруднение, – говорит Джейн и умолкает. Смотрит на него в отчаянии. Он думает, может, она только это и хотела сказать: «Вот в чем мое затруднение».

Она говорит:

– Невозможно… С его величеством невозможно и на мгновение забыть, кто перед тобой, даже когда он сам требует. Чем дольше он твердит: «Джейн, я твой смиренный обожатель», тем меньше в нем смирения. И каждый миг думаешь: а вдруг он замолчит и мне надо будет что-нибудь сказать? Мне кажется, я стою на подушечке для булавок, все булавки остриями вверх. Я все время думаю, что привыкну, что следующий раз будет лучше, но как только он входит и начинает: «Джейн, Джейн», я чувствую себя ошпаренной кошкой. Хотя вы когда-нибудь видели ошпаренную кошку, господин секретарь? Я – нет. И вот я думаю, если сейчас мне с ним так страшно…

– Он любит, чтобы его боялись. – Вместе со словами приходит осознание их истинности, но Джейн его не слышит – слишком занята тем, что пытается сказать.

– Если мне сейчас так страшно, каково видеть его каждый день? – Джейн осекается. – Ой. Вы, наверное, знаете, господин секретарь. Вы с ним почти каждый день. И все равно, думаю, это другое.

– Другое, – соглашается он.

Бесс приходит на выручку сестре:

– И все равно, мастер Кромвель, не могут же это все время быть парламентские акты, и депеши послам, и доходы, и монахи, и Уэльс, и пираты, и козни изменников, и Библии, и присяги, и земли, и аренды, и цены на шерсть, и можно ли нам молиться за умерших. Беседуете же вы иногда на другие темы.

Он изумлен, как точно она перечислила пункты, будто знает про него все. Ему хочется схватить ее за руку и воскликнуть: «Бесс, выходите за меня замуж!» Как бы у них ни получилось в постели, у нее есть дар коротко формулировать суть, которого лишены почти все его помощники.

– Так как? – спрашивает Джейн. – Они есть? Другие темы?

Он не может думать. Мнет в руках шапочку. Силится припомнить.

– Лошади. Генрих интересуется простыми ремеслами. В молодости я мог подковать лошадь, он выспрашивал, как это делается, какие подковы лучше, чтобы при случае изумить своих кузнецов знанием их тайн. Или вот архиепископ. Может сесть на любую лошадь. Он вообще человек робкий, но к лошадям подход знает, научился управляться с ними в детстве. Когда он устает от Бога и людей, мы беседуем на эти темы с королем.

– А еще? – спрашивает Бесс. – Вы проводите с ним много часов.

– Собаки. Охотничьи псы, их достоинства и породы. Форты. Как их строить. Пушки. Какая у них дальность. Как их отливают. – Он проводит рукой по волосам. – Иногда мы говорим: надо бы выбрать денек, поехать в Кент, поговорить с тамошними литейщиками, посмотреть, как они работают, предложить им новые способы литья. Только все как-то не получается.

Ему вдруг становится нестерпимо грустно. И в то же время он чувствует, что если бы сейчас в комнату бросили перину (что маловероятно), он бы повалил на нее Бесс и взгромоздился сверху.

– Мы поняли, – обреченно говорит Джейн. – Я бы не смогла отлить пушку даже под угрозой смерти. Извините, что отняли у вас время, господин секретарь. Возвращайтесь в свой Уэльс.

Он понимает, что она хочет сказать.

На следующий день Джейн доставляют королевское письмо вместе с тяжелым кошельком. Все разыгрывается при достаточном числе свидетелей.

– Я должна вернуть кошелек, – говорит Джейн (но не прежде, чем любовно взвесила его в своей крохотной ручке). – Я должна просить короля, если он желает подарить мне деньги, прислать их снова, когда я буду состоять в законном супружестве.

Письмо, говорит Джейн, ей лучше не вскрывать: слишком хорошо она знает сердце короля, его пылкое и галантное сердце. У нее же самой есть единственное богатство: ее добродетель, ее девическая честь. Так что… нет, нет, она не смеет.

И тут, прежде чем вернуть письмо, она двумя руками подносит его к губам и оставляет на печати целомудренное лобзание.

– Поцеловала! – восклицает Том Сеймур. – Какой добрый дух ее надоумил? Сперва его печать, затем, – он хмыкает, – его скипетр.

На радостях он сбивает с брата шляпу. Том проделывает это лет двадцать, а Эдвард ни разу не посмеялся шутке, однако сейчас даже он улыбается.

Когда посланец возвращает письмо королю, тот внимательно выслушивает рассказ и светлеет лицом.

– Теперь я понимаю, что не надо было его посылать. Кромвель говорил о невинности и добродетели мистрис Сеймур, как я теперь понимаю, справедливо. Впредь клянусь не делать ничего, что бы оскорбило ее честь, и даже говорить с ней буду только в присутствии родных.

Если жена Эдварда Сеймура приедет ко двору, можно будет устроить семейный ужин и пригласить короля без ущерба для стыдливости Джейн. Нельзя ли выделить Эдварду комнаты во дворце? Мои покои в Гринвиче, напоминает он Генриху, сообщаются с вашими – что, если я освобожу их для Сеймуров? Генрих радостно кивает.

После Вулфхолла он внимательно приглядывался к обоим братьям. С ними придется работать: Генрих находит себе невест не в чаще под кустом, за ними тянется семья. Эдвард серьезен и строг, но готов делиться с тобой своими мыслями. Том скрытен. Скрытен и хитер. Держится весельчаком, а на самом деле – себе на уме, хоть и не так умен, как воображает. С Томом Сеймуром я справлюсь, решает он, а Эдварда смогу направлять. Мысленно он уже в будущем, когда король выскажет свою волю. Грегори и Шапюи подсказали путь. «Если он смог аннулировать двадцатилетний брак с законной женой, – заметил посол, – то уж вы как-нибудь отыщете предлог избавить его от конкубины. Этот брак с самого начала никто не признавал, кроме наемных льстецов».

Впрочем, «никто» – это еще как посмотреть. Никто при императорском дворе – возможно; однако вся Англия присягала этому браку. Нелегко будет отыграть назад, говорит он своему племяннику Ричарду, даже если король прикажет. Надо немного подождать, не будем делать первый шаг, пусть его сделают другие.

Он отдает распоряжение составить документ: перечень всего, что пожаловано Болейнам с 1524 года. «Полезно иметь под рукой на случай, если король спросит».

Он не собирается ничего отбирать. Напротив. Мы будем и дальше осыпать Болейнов почестями. Смеяться их шуткам.

Впрочем, смеяться надо осторожно. Мастер Секстон, королевский шут, как-то пошутил насчет Анны, назвал ее «бесстыжей», полагая, будто дураку все дозволено. Однако король дал Секстону такую затрещину, что тот отлетел к стене, и прогнал его от двора. Говорят, Николас Кэрью из жалости приютил бедолагу в своем доме.

Антони печалится из-за Секстона. Шуту больно слышать о том, как выгнали его собрата, особенно если, говорит Антони, тот виновен лишь в своей дальновидности. «Кухонных сплетен наслушался?» – спрашивает он, но дурак отвечает: «Генрих вышвырнул на улицу Правду и Секстона вместе с ней. Однако сегодня она вползает под запертую дверь и в каминную трубу. Когда-нибудь король уступит и пригласит ее в дом».

Уильям Фицуильям приходит к нему в здание судебных архивов, усаживается в кресло.

– Ну что, Сухарь, как там королева? Все так же вам благоволит, хотя вы и обедаете у Сеймуров?

Он улыбается.

Фиц вскакивает и рывком открывает дверь – проверить, не подслушивает ли кто, – затем вновь садится и продолжает:

– Вернитесь мыслями в прошлое. Ухаживание за Болейн, женитьба на Болейн. Каким выглядел король в глазах зрелых мужей? Рабом своих прихотей. Иначе говоря – ребенком. Так подчиниться женщине, которая в конечном счете всего лишь женщина, как любая другая, – кое-кто говорил, что это не по-мужски.

– Вот как? Я потрясен. Непозволительно сомневаться в том, что король – мужчина.

– Мужчина, – с нажимом произносит Фицуильям, – должен управлять своими страстями. Король выказал много упорства, но мало мудрости. Это его губит. Она его губит. И будет губить дальше.

Фицуильям не говорит прямо: Анна Болена, Ла Ана, конкубина. Итак, если она губит короля, должны ли добрые англичане ее устранить? Намек повисает между ними в воздухе – пока только намек. Разумеется, высказываться против нынешней королевы или ее наследников – прямая измена. Это дозволено лишь королю, ибо тот не может действовать себе во вред. Он, Кромвель, напоминает Фицуильяму про закон. Говорит: даже когда сам Генрих ее злословит, не поддавайтесь.

– Но чего мы ждем от королевы? – спрашивает Фицуильям. – Она должна обладать всеми добродетелями обычных женщин, только в большей мере: быть скромнее, осмотрительнее и послушнее их всех, дабы подавать пример остальным. Некоторые вопрошают себя: такова ли Анна Болейн?

Он смотрит на казначея: продолжайте, мол.

– Думаю, Кромвель, что могу быть с вами вполне откровенен, – изрекает Фиц и (еще раз проверив, нет ли кого-нибудь за дверью) начинает говорить вполне откровенно: – Королева должна быть жалостлива и незлобива – склонять короля к милосердию, а не подталкивать к жестокости.

– Вы имеете в виду какой-то конкретный случай?

Фиц в молодости служил у кардинала. Никто не знает, в какой мере гибель Вулси – дело рук Анны; она действовала скрытно. Однако Фиц про кардинала забыл.

– Я не оправдываю Томаса Мора. Он был не такой великий политик, каким себя мнил. Думал, что сможет направлять короля, считал того милым юношей-принцем, которого поведет за руку. Однако Генрих – король, а королю следует повиноваться.

– Да, и?

– И горько, что с Мором получилось так. Ученого, бывшего лорда-канцлера, выволокли под дождь и обезглавили.

– Знаете, иногда я забываю, что его нет. Слышу какую-нибудь новость и думаю: что на это скажет Мор?

Фиц вскидывает голову.

– Вы ведь с ним не разговариваете?

Он смеется.

– Я не обращаюсь к нему за советом.

«Впрочем, я, конечно, прошу помощи у кардинала – наедине, в краткие часы сна».

Фиц говорит:

– Томас Мор окончательно настроил против себя Анну, когда не пришел на коронацию. Она бы уничтожила его на год раньше, если бы сумела доказать измену.

– Однако Мор был умный юрист. Помимо всего прочего.

– Принцесса Мария… леди Мария, я должен был сказать… не юрист. Слабая девушка, одна, без друзей.

– Думаю, император вполне может считаться ее другом, хоть и не бескорыстным. Очень полезно иметь столь влиятельного друга.

Фиц смотрит раздраженно.

– Император далеко. Жупел в чужой стране. Ей нужен защитник ближе, кто-то, кто будет оберегать ее интересы каждую минуту. Бросьте выплясывать вокруг да около.

– Марии нужно одно – оставаться в живых. И меня нечасто обвиняют в том, что я выплясываю.

Фиц встает:

– Что ж. Хорошо. Умному можно не разъяснять.

Фицуильям уходит, затем возвращается.

– Если дочка Сеймура – следующая, то многие знатные семейства почтут себя обойденными, но, в конце концов, Сеймуры – древний род, и уж этого по крайней мере не будет. Я о мужчинах, которые бегают, как кобели за… хм… Стоит глянуть на крошку Сеймур и сразу понимаешь – ей никто юбку не задирал.

На сей раз Фицуильям уходит окончательно, но прежде, уже в дверях, шутливо отдает ему честь – делает изящный жест в направлении шляпы.

Приходит сэр Николас Кэрью: каждый волос в бороде заговорщицки топорщится. Так и ждешь, что рыцарь, садясь, многозначительно тебе подмигнет.

Однако, решившись говорить, Кэрью на удивление прям и краток:

– Мы хотим убрать конкубину. И знаем, что вы хотите того же.

– Мы?

Кэрью смотрит на него из-под кустистых бровей, словно арбалетчик, который выпустил свою единственную стрелу и теперь вынужден брести по лесу в поисках врага, друга или хотя бы места, где укрыться на ночь. Поясняет напыщенно:

– В данном случае за мной стоит почти вся английская знать, люди, чей древний род и… – Он замечает выражение собеседника и проглатывает конец фразы. – Я о тех, кто очень близок к трону, потомках короля Эдуарда. Это лорд Эксетер из семейства Куртенэ, а также лорд Монтегю и его брат Джеффри Пол. Леди Маргарет Пол, которая, как вы знаете, воспитывала принцессу Марию.

Он опускает глаза.

– Леди Марию.

– Для вас – возможно. Мы называем ее принцессой Марией.

Он кивает:

– Это не помешает нам о ней беседовать.

– Названные люди – лишь главные из тех, от чьего имени я выступаю, однако вот увидите – вся Англия будет ликовать, когда король избавится от этой женщины.

– Едва ли всей Англии вообще есть до нее дело. – Он понимает, что2 Кэрью имел в виду: вся моя Англия, Англия родовой аристократии. Другой страны для сэра Николаса просто не существует. – Полагаю, супруга Эксетера, леди Гертруда, деятельно в этом участвует.

– Она… – Кэрью, подавшись вперед, раскрывает страшную тайну, – состоит в переписке с принцессой Марией.

– Я знаю, – вздыхает он.

– Вы читаете ее письма?

– Я читаю все письма, – говорит он. (В том числе ваши.) – Однако это уже попахивает интригой против самого короля, вы не находите?

– Ни в коем случае. В первую очередь мы печемся о его чести.

Он кивает. Довод принят.

– Итак? Чего вы хотите от меня?

– Чтобы вы присоединились к нам. Мы согласны на коронацию маленькой Сеймур. Она моя родственница и, как говорят, благочестива. Мы надеемся, что она вернет Генриха в лоно римской церкви.

– Цель, близкая моему сердцу.

Сэр Николас снова подается вперед:

– В том-то и беда, Кромвель. Вы лютеранин.

Он прикладывает руку к груди:

– Нет, сэр. Я банкир. Лютер сулит ад всякому, кто дает деньги в рост. Неужто я буду на его стороне?

Сэр Николас хохочет:

– Не знал. Где бы мы все были без Кромвеля, который ссужает нас деньгами?

Он спрашивает:

– Что будет с Анной Болейн?

– Не знаю. Монастырь?

Итак, сделка заключена. Он, Кромвель, поддержит старую знать, верных чад Римско-католической церкви, и тем заслужит себе место при новом режиме; его грехи достойны суровой кары, но их можно искупить рвением.

– Только одно, Кромвель. – Кэрью встает. – Велите, чтобы следующий раз меня впустили сразу. Не дело, когда человек вашей породы заставляет человека моей породы топтаться в прихожей.

– А, так вот что это был за грохот? – Хотя Кэрью сейчас облачен в придворный атласный наряд, он, Кромвель, всегда видит его в латах: не боевых, а тех, что выписывают из Италии для фасону. Если топтаться в таком доспехе, лязга будет на всю округу. Он поднимает голову: – Простите великодушно, сэр Николас. Отныне между нами все будет без промедления. Считайте меня своей правой рукой, снаряженной для боя.

Такую высокопарную трескотню сэр Николас поймет скорее, чем что-либо иное.

Дальше Фицуильям говорит с Кэрью, тот – с женой (она же – сестра Фрэнсиса Брайана). Леди Кэрью пишет Марии, чтобы та не отчаивалась: возможно, конкубину устранят. По крайней мере теперь Мария будет некоторое время сидеть тихо. Хуже всего будет, если она узнает о новых ухищрениях Анны и с испугу решит сбежать. Говорят, она напридумывала всяких нелепых планов, скажем, подсыпать своим надзирательницам сонного порошка и ускакать в ночь. Он предупредил Шапюи (разумеется, не напрямую), что если Мария сбежит, Генрих будет считать того виновником и в таком случае не посмотрит на дипломатический статус: в лучшем случае вышвырнет, как дурака Секстона, в худшем – вы больше не увидите родных берегов.

Фрэнсис Брайан доносит в Вулфхолл обо всем, что происходит при дворе. Фицуильям и Кэрью беседуют с маркизом Эксетерским и Гертрудой, его женой. Гертруда встречается за ужином с послом Священной Римской империи и семейством Полов – закоренелыми папистами, которые все эти четыре года балансировали на грани измены. Никто не говорит с французским послом. Но все говорят с ним, Томасом Кромвелем.

Всех его собеседников занимает один и тот же вопрос: если король сумел развестись с первой женой, дочерью испанского королевского дома, неужто нельзя найти изъян в нынешних документах и сплавить дочку Болейнов куда-нибудь в глушь? Отставка Екатерины после двадцати лет супружества возмутила всю Европу; новый брак не признан нигде за пределами Англии, да и длится всего три года – его можно аннулировать как случайную ошибку. В конце концов, на такой случай у короля есть своя церковь и свой архиепископ.

Он, Кромвель, мысленно репетирует приглашение. «Сэр Николас? Сэр Уильям? Не соблаговолите ли отобедать в моем скромном жилище?»

На самом деле он не собирается их звать: королеве бы немедленно донесли. Довольно взгляда, кивка, движения бровей. Однако в своем воображении он вновь накрывает стол.

Норфолк во главе. Монтегю и его благочестивая матушка. Куртенэ и его чертовка-жена. Неслышно входит наш друг мсье Шапюи.

– Лопни моя селезенка! – досадует Норфолк. – Нам что теперь, разговаривать по-французски?

– Я буду переводить, – обещает он.

А это что за грохот? Вкатывается герцог Медный Таз.

– Добро пожаловать, милорд Суффолк. Усаживайтесь. Постарайтесь не набрать крошек в свою пышную бороду.

– Пока нам не подали даже крошек. – Герцог Норфолк голоден.

Маргарет Пол пронзает хозяина ледяным взглядом:

Страницы: «« ... 7891011121314 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

Книга, на которой выросли поколения юных читателей.Книга, в которой героический подвиг нашего народа...
«Коралина» – книга о девочке, которая вдруг обнаруживает за дверью другую квартиру в другом доме, то...
Ричард Мюллер, профессор Калифорнийского университета в Беркли, собирает все достижения современной ...
Профессор Университета истории и искусств, в своих научных трудах вышел далеко за рамки обычного пон...
– Так о чем же ты пишешь?– О людях.– Это понятно. А о каких?– О глупых и несчастных. О тех, которых ...
«Юмор – это единственный правдивый способ рассказать печальный рассказ», – утверждает Джонатан Фоер ...