Внесите тела Мантел Хилари

II

Господин иллюзий

Лондон, апрель – май 1536 г.

– Не желаете составить мне компанию?

– Зачем?

Леди Вустер одолевают сомнения.

– Угощу вас пирожными.

– Обожаю пирожные, – улыбается она.

– А вот и слуга.

– Этот юноша? – косится на Кристофа.

– Первым делом подай леди Вустер подушку, Кристоф.

Мягкая пуховая подушка вышита узором из цветов и соколов. Графиня берет подушку обеими руками, задумчиво взбивает, подсовывает под спину, откидывается назад, улыбается:

– Так гораздо лучше.

На сносях, руки покоятся на животе, как у Мадонны. Он проводит расследование в маленькой комнате, окна открыты навстречу сладостному весеннему воздуху. Господин секретарь рад любому, кто заглянет на огонек, любому, кого заметят на его пороге. Трудно устоять перед таким угощением. К тому же господин секретарь так любезен, так предупредителен.

– Кристоф, передай даме салфетку, а сам ступай проветрись. И дверь за собой закрой.

Леди Вустер – Элизабет – подается вперед и шепчет:

– Господин секретарь, мне так тяжко!

– Неудивительно, – он показывает рукой, – в вашем-то положении. Королева завидует?

– Не отпускает меня ни на шаг, по делу и без дела. Каждый день спрашивает, как я. Нельзя пожелать госпожи участливее. – Однако в тоне графини сомнение. – Лучше бы мне вернуться домой, в поместье. Всяк при дворе норовит меня уколоть.

– Думаете, слухи распускает королева?

– Больше некому.

Поговаривают, что ребенок леди Вустер – не от мужа. Кто-то зол на нее, решил подшутить или злословит от скуки. Благородный брат графини, придворный Антони Брауни, ворвался в ее покои призвать сестру к ответу.

– Я велела ему убираться. Чем я хуже остальных?

Разделяя ее возмущение, творожное суфле дрожит в тестяной скорлупке.

– Давайте по порядку, – хмурится он. – Ваша семья недовольна тем, что пошли слухи, или тем, что они правдивы?

Леди Вустер прикладывает салфетку к губам.

– Хотите, чтобы я исповедалась? За пирожное?

– Позвольте мне помочь вам. У вашего мужа есть причины гневаться?

– Вы же знаете мужчин! Им только дай позлиться. Не могут по пальцам сосчитать!

– Стало быть, ребенок от графа?

– Если родится здоровый мальчик, муж признает его. – Пирожное мешает графине сосредоточиться. – Что это белое? Миндальный крем?

Антони Брауни приходится сводным братом Фицуильяму. (Все эти люди состоят друг с другом в родстве. Хорошо хоть кардинал дал ему схему, которую он прилежно дополняет после каждой свадьбы.) Фицуильям, Брауни и оскорбленный граф шепчутся по углам. Разберитесь, Сухарь, просит Фицуильям, мне не по силам – какой дьявол вселился во фрейлин?

– Еще и долги, – говорит он. – Вам не позавидуешь, миледи. Вы кругом должны. На что вы тратитесь? Вокруг короля столько блестящих юношей, таких остроумных и влюбчивых, всегда готовых прославить в стихах красоту прекрасной дамы. Вы платите за лесть?

– Не за лесть, за комплименты.

– Вам незачем платить за комплименты.

– Господин секретарь известен своим галантным обхождением с дамами, – замечает графиня, облизывая пальцы. – Но вы же знаете свет! Не сомневаюсь, если вы напишете поэму, то не забудете приложить счет.

Он смеется:

– Вы правы. Я ценю свое время, но неужто ваши обожатели так расчетливы?

– Знали бы вы, сколько у них забот! – Графиня вонзает зубки в засахаренную фиалку. – Не понимаю, почему юность называют праздной? Эти юноши трудятся от зари до зари, зарабатывая положение при дворе. Они не станут прикладывать счет, но не откажутся от броши на шляпу, позолоченных пуговиц или нового камзола.

Он вспоминает разодетого Марка Смитона.

– Королева тоже платит?

– Мы называем это покровительством, не платой.

– Хорошо, пусть так.

Господи Иисусе, думает он про себя, выходит, мужчина может содержать шлюху и именовать себя ее покровителем. Леди Вустер роняет изюминки на стол, и ему хочется подобрать их и скормить графине. Вероятно, она не станет возражать.

– Случалось ли королеве оказывать покровительство наедине?

– Наедине? Почем мне знать?

Он кивает. Похоже на теннис – и это мастерский удар.

– Когда королева оказывает покровительство, что на ней надето?

– Мне не случалось заставать ее голой.

– А ваши юные льстецы, им случалось?

– Меня там не было.

– Двери были заперты?

– Двери часто бывают заперты.

– Вы готовы повторить это в суде?

Она слизывает капельку крема.

– Про двери? А что здесь такого?

– Что вы потребуете в уплату?

Он улыбается, не сводит взгляда с ее лица.

– Я побаиваюсь мужа. Из-за долгов. Он ничего не знает, умоляю… молчите.

– Пришлите мне ваших кредиторов. На будущее, если захотите еще комплиментов, обращайтесь в банк Кромвеля. Мы славимся уступчивостью и щедростью и дорожим клиентами.

Она кладет салфетку на стол, подбирает последние лепестки примулы с творожного суфле и направляется к двери. Неожиданно останавливается, мнет юбку.

– Король хочет избавиться от нее? Но разве запертая дверь – достаточный повод? Я не желаю королеве зла.

Она начинает понимать по крайней мере кое-что. Жена Цезаря вне подозрений. Недоверие погубит королеву, a крохи правды погубят еще вернее. Не понадобится даже простыня с липкими следами Фрэнсиса Уэстона или другого рифмоплета.

– Да забудьте вы о ней, – говорит он. – Возможно недоразумение. Как в вашем случае. Не сомневайтесь, граф будет доволен, когда родится дитя.

Лицо графини светлеет:

– Вы поговорите с ним? Не проболтаетесь про долги? И с братом? И с Уильямом Фицуильямом? Убедите их оставить меня в покое? Я не делала ничего такого, чего не делают прочие дамы.

– Мистрис Шелтон?

– Нашли чем удивить!

– Мистрис Сеймур?

– А вот тут я бы удивилась.

– Леди Рочфорд?

Она отвечает не сразу.

– Это не для леди Рочфорд.

– Лорд Рочфорд несостоятелен как мужчина?

– Несостоятелен? – Она пробует слово на вкус. – Пусть не в таких выражениях, но мне доводилось слышать ее жалобы.

Возвращается Кристоф. Графиня проплывает к двери, женщина, сбросившая с души груз.

– Смотрите, она отковыряла лепестки, а корочку оставила, – говорит Кристоф.

Юноша садится за стол и набивает утробу остатками пиршества, жадный до сахара и меда. Сразу видно, кто в детстве недоедал. Мы вступаем в благословенный сезон, когда воздух сладок на вкус, бледная зелень покрывает деревья, повара приправляют лимонные пирожные лавандой, а заварной крем – базиликом, поливают клубничные дольки сиропом, настоянным на соцветиях бузины.

День святого Георгия. По всей Англии шумные процессии волокут по улицам тряпичных и бумажных драконов, а рыцари в жестяных доспехах колотят ржавыми мечами по старым щитам. Девушки плетут венки из листьев, несут букеты весенних цветов в церкви. В Остин-фрайарз Антони подвесил к потолку чудище с зеленой чешуей, выпученными глазами и высунутым языком. Вид у дракона распутный и кого-то ему напоминает, не сразу вспомнишь, кого именно.

В этот день рыцари ордена Подвязки созывают капитул, на котором выбирают новых братьев взамен почивших. Орден Подвязки – самый почитаемый в христианском мире, его рыцарями именуют себя французский король и король Шотландии. А также монсеньор, отец королевы, и королевский бастард Гарри Фицрой.

В нынешнем году капитул созывают в Гринвиче. Иностранные рыцари не участвуют, однако капитул должен стать собранием его новых сторонников: Уильяма Фицуильяма, Генри Куртенэ – маркиза Эксетера, милорда Норфолка и Чарльза Брэндона, который, кажется, простил Томасу Кромвелю, что пришлось томиться в его приемной. Теперь герцог сам находит его и говорит:

– Когда-то мы не ладили, но я всегда советовал Гарри Тюдору: привечай Кромвеля, чтобы он не пошел по стопам его неблагодарного хозяина. Он натаскался от Вулси всяких хитростей и еще тебе пригодится.

– Вы и впрямь так отзывались обо мне, милорд? Весьма обязан.

– И вы видите, к чему это привело. Ведь вы разбогатели? – Герцог хмыкает. – Вместе с Гарри.

– И я всегда рад услужить тому, кто желает мне добра. Могу я спросить, за кого милорд собирается отдать голос?

Брэндон подмигивает:

– Все зависит от меня.

Вакансия одна – место покойного лорда Бергавенни, претендентов двое. Анна горой стоит за братца Джорджа, другой соискатель – Николас Кэрью. Голоса подсчитаны: перед королем огласят имя сэра Николаса. Сторонники Джорджа сразу идут на попятную, заявляя, что ни на что не надеялись: дескать, место давно было обещано сэру Николасу, еще три года назад за него просил сам французский король. Если королева и огорчена, то виду не подает, а королю и Джорджу Болейну без того есть что обсудить.

После Майского дня король со свитой отправляется в Дувр инспектировать строительство, и Джордж сопровождает его величество в качестве лорда-хранителя Пяти портов{8} – должность, которую он, по разумению Кромвеля, исполняет спустя рукава. Господин секретарь и сам хочет съездить в Кале на пару дней, о чем и заявляет, слух о его приезде поддержит гарнизон в состоянии боевой готовности.

Ради заседания капитула Гарри Перси приехал из своих владений в Сток-Ньюингтон. Нужно послать к нему кого-нибудь, говорит он племяннику Ричарду, возможно, ему придется взять обратно свои слова о помолвке с Анной. Я бы и сам поехал, но на этой неделе время расписано по часам. Его ждет Ричард Сэмпсон, настоятель Королевской часовни, доктор канонического права (Кембридж, Париж, Перуджа, Сиена) – поверенный короля на первом бракоразводном процессе.

– Угодили мы в переплет, – только и скажет настоятель, аккуратно раскладывая на столе фолианты. Снаружи ждет повозка, доверху загруженная тщательно обернутыми, дабы уберечь их от превратностей погоды, томами: все документы по делу о разводе, с тех пор как король впервые выказал недовольство Екатериной. Тогда мы были молоды, замечает он. Настоятель смеется, и его сухой клерикальный смех – будто скрип ризничной двери.

– Неужели были? Я успел забыть. А некоторые не только молоды, но и беспечны.

Они хотят заявить о недействительности брака, посмотреть, удастся ли освободить Генриха таким способом.

– Ходят слухи, что при звуке вашего имени Гарри Перси заливается слезами, – замечает настоятель.

– Ну, это преувеличение. В последнее время мы с графом весьма дружны.

Он листает бумаги, всюду натыкаясь на кардинальский почерк: приписки, вопросы, стрелки на полях.

– Возможно, – говорит он, – Анна-королева решит посвятить себя религии, и брак будет аннулирован сам собой.

– Из нее выйдет превосходная аббатиса, – учтиво замечает настоятель. – А что милорд архиепископ?

Кранмер в отъезде, решение отложено на потом.

– Мне предстоит убедить архиепископа, что без Анны продвижение английской Библии пойдет успешнее. Мы хотим, чтобы живое слово Божье звучало в ушах короля музыкой, а не сварливым нытьем.

Он говорит «мы» из вежливости, не уверенный в приверженности настоятеля реформе, но излишняя предупредительность не помешает, а Сэмпсон известен гибкостью взглядов.

– А что до колдовства, – Сэмпсон откашливается, – надеюсь, король пошутил? Если будет доказано, что его величество вовлекли в брак с использованием противоестественных способов, разумеется, его согласие не может считаться добровольным, следовательно, аннулирование брачных обязательств – дело решенное. Однако полагаю, его величество выражается фигурально. Как поэт пишет о колдовских чарах, уловках и любовных ухищрениях возлюбленной. О, клянусь мессой! – восклицает настоятель. – И нечего так смотреть на меня, Томас Кромвель! Я предпочел бы не иметь с этим делом ничего общего. Скорее я соглашусь еще раз стакнуться с Гарри Перси, чтобы выбить из него дурь! Или, того хуже, с Мэри Болейн, хотя, должен признаться, даже имени ее я слышать не желаю.

Кромвель пожимает плечами. Иногда он вспоминает Мэри: что, если бы тогда он уступил ее настойчивости? В ту ночь в Кале ему ничего не стоило вкусить ее прелестей, впрочем, в ту ночь Мэри Болейн пошла бы с любым мужчиной, способным ублажить женщину.

Настоятель мягко прерывает его задумчивость:

– Прислушайтесь к моему совету: поговорите с ее отцом. Уилтшир – разумный человек, несколько лет назад мы с ним были послами в Бильбао, и я всегда ценил его здравый смысл. Пусть уговорит дочь уйти без шума. Избавьте всех нас от двадцати лет скорбей.

Теперь «монсеньор»: он зовет с собой Ризли вести протокол. Отец Анны прихватил собственный фолиант, братец Джордж – лишь себя любимого. Смотреть на него любо-дорого: сплошные узоры, шнуры, ленты, шевроны и прорези. Сегодня на Джордже белый бархат, в каждой прорези пламенеет алый шелк, напоминая картину, которую он видел в Голландии: святой, с которого живьем сдирают кожу. Кожа с икр топорщится над лодыжками, словно мягкие башмаки, но на лице мученика безмятежность.

Он кладет бумаги на стол.

– Буду краток. Вы сами все понимаете. До короля дошли сведения, которые, знай он их изначально, воспрепятствовали бы его женитьбе на леди Анне.

– Я расспросил графа Нортумберленда, – произносит Джордж. – Он настаивает на том, в чем клялся на Библии. Никакого уговора между ними не было.

– Печально. Ума не приложу, что теперь делать. Может быть, вы что-нибудь придумаете, лорд Рочфорд?

– Придумаю. Упечь тебя в Тауэр.

– Запишите, – велит он Ризли. – Милорд Уилтшир, позвольте напомнить некоторые обстоятельства, о которых ваш сын, возможно, слышит впервые. Однажды покойный кардинал вызвал вас к себе и дал понять, что ваша дочь не пара Гарри Перси, потому что род Перси не чета вашему. А вы сказали, что не отвечаете за поступки Анны и не имеете влияния на своих детей.

Судя по лицу Томаса Болейна, можно подумать, его только что осенило.

– Так это были вы, Кромвель! Скрипели пером в темноте.

– А разве я когда-нибудь отрицал, милорд? Тогда вам не удалось разжалобить кардинала. Я и сам отец семейства, мне ли не знать, как бывает. Вас устраивало, что ваша дочь и Гарри Перси зашли дальше, чем следовало. Стог сена и теплая ночь, как любил повторять кардинал. Вы надеялись, что шашни молодых приведут к законному браку.

Болейн ухмыляется:

– А затем король дал понять, что положил глаз на мою дочь.

– И вы пересмотрели свои взгляды, как на вашем месте поступил бы каждый. Я призываю вас подумать еще. Лучше бы вашей дочери и впрямь быть повенчанной с Гарри Перси. Тогда ее брак с королем будет аннулирован, а его величество сможет искать себе новую жену.

Десять лет, пока его дочь кокетничала у трона, Болейн надувал щеки, десять лет, превратившие его в самодовольного богача. Ныне его звезда близка к закату, и он, Кромвель, понимает: отец Анны смирился. Женский век короток, мужчины непостоянны: история стара как мир, никому, даже помазанной королеве, не дано переписать финал.

– Что будет с Анной? – спрашивает ее отец, в голосе не различить теплоты.

Он предлагает, как раньше Кэрью:

– Монастырь?

– Я вправе рассчитывать на щедрое содержание. Семье Болейн.

– Милорд отец, – вступает в разговор Джордж, – зачем вы торгуетесь с этим человеком? Зачем вы с ним разговариваете?

Уилтшир холоден с сыном.

– Сэр. Держите себя в руках. Все уже решено. Кромвель, возможно ли, чтобы она сохранила маркизат, а мы, ее семья, остались при своем?

– Скорее всего король захочет, чтобы она удалилась от мира. Мы найдем для нее приличный монастырь, где ее веру и убеждения ничто не оскорбит.

– Меня от вас тошнит, – говорит Джордж и отходит в сторону от старшего Болейна.

– Запишите, что лорда Рочфорда тошнит, – велит он Ризли.

Перо послушно скрипит по бумаге.

– А как же наши земли? – спрашивает Уилшир. – Наши регалии? Почему я не могу по-прежнему исполнять должность хранителя Малой королевской печати? А мой сын, его привилегии и титулы…

– Кромвель задумал вышвырнуть меня вон! – Джордж вскакивает. – Вот в чем дело! Он только и знает, что чинить препятствия моим трудам по защите страны! То пишет в Дувр, то в Сэндвич, его шпионы везде, мои письма переправляют ему, мои приказы отменяют…

– Сядьте. – Ризли смеется, отчасти его забавляет собственная храбрость, отчасти – выражение лица Джорджа. – Нет-нет, милорд, если хотите, можете стоять.

Теперь Рочфорд не знает, подчиниться или упрямиться до конца. Ему остается подскочить на месте, схватить шляпу и выпалить:

– Мне жалко вас, господин секретарь! Если вам удастся избавиться от моей сестры, ваши новые друзья в два счета сотрут вас в порошок. Если Анна и король помирятся, это сделаю я. Куда ни кинь, вы сами себя переиграли, Кромвель.

– Я хотел поговорить с вами, милорд Рочфорд, – замечает он мягко, – потому что ваша сестра к вам прислушивается. Я обещаю вам спасение в обмен на содействие.

Старший Болейн закрывает глаза.

– Я с ней поговорю. Я сам поговорю с Анной.

– И с сыном. Ибо я взываю к нему в последний раз.

– Меня удивляет, Джордж, – говорит Уилтшир, – почему ты не видишь, откуда все идет.

– Что? – взвивается Джордж. – Что?

Он продолжает «чтокать», пока отец тянет его к двери. На пороге старший Болейн учтиво кивает:

– Господин секретарь. Господин Риотеслей.

Они смотрят, как те уходят: сын и отец.

– А кстати, – замечает Зовите-Меня, – откуда все идет, сэр?

Он перебирает бумаги.

– Я помню пьеску, поставленную при дворе вскоре после кончины кардинала, – продолжает Ризли. – Помню шута Секстона, переодетого в пурпурную мантию, и чертей, которые тащили его в преисподнюю, схватив за руки за ноги. Черти были в масках. Вероятно, Джордж…

– За правую руку, – говорит он.

– Вот как, – отзывается Ризли.

– Я зашел за кулисы и наблюдал, как они стягивали мохнатые шкуры, как лорд Рочфорд снял маску. Пошли бы со мной, сами бы все увидели.

– Нет уж, увольте, – улыбается Ризли. – Чего доброго, перепутали бы меня с актерами, и я бы потом не отмылся.

Он помнит смрад и зловоние, цвет рыцарства в роли охотничьих псов, жаждущих крови, двор, встретивший появление кардинала шиканьем и свистом. Помнит голос, раздавшийся среди толпы: «Позор!»

– Это, случайно, не вы крикнули? – спрашивает он Ризли.

– Не я. – Зовите-Меня не лжет. – Может быть, Томас Уайетт?

– Да, Уайетт. Много лет я думаю об этом. Зовите-Меня, я должен увидеться с королем. Но прежде не выпить ли нам вина?

Мастер Ризли вскакивает, отправляется на поиски слуги. Свет отражается от горлышка оловянного кувшина, гасконское плещется в кубках.

– Я отдал Фрэнсису Брайану лицензию на ввоз французских вин, – говорит он. – Три месяца прошло. Ни чутья, ни вкуса. Не знал, что он перепродает вино в королевские погреба.

Он идет прямо к Генриху, расталкивая стражников, слуг, придворных. Входит, не дожидаясь, когда о нем доложат, и Генрих испуганно поднимает глаза от нот.

– Томас Болейн оказался сговорчив. Больше всего на свете он боится утратить ваше расположение. Однако его сын упорствует.

– Почему?

– Возможно, потому что дурак. Надеется, что ваше величество передумает.

Генрих уязвлен:

– Ему следовало бы знать меня лучше. Джордж при дворе с десяти лет. Я никогда не передумываю.

Так и есть. Словно краб, король движется к цели бочком, исподволь, и только потом вонзает клешни. Теперь Генрих нацелил их на Джейн Сеймур.

– Хотите знать, что я думаю о Рочфорде? – спрашивает король. – Сейчас ему года тридцать два, но он до сих пор – всего лишь сын Уилтшира и брат королевы. Он так и не остепенился, не родил наследника, даже дочери. Я сделал для него все, что мог. Сколько раз я посылал его за границу представлять меня. Теперь этому придет конец – когда он перестанет быть моим шурином, никто не захочет иметь с ним дело. Впрочем, бедность Джорджу не грозит. И я мог бы и в дальнейшем оказывать ему поддержку. Конечно, если он покорится моей воле. Должен ли я сам с ним поговорить?

Генрих раздражен. Не его дело – улаживать. Для этого есть Кромвель. Спровадить Болейнов – приблизить Сеймуров. А король станет молиться за успех кампании и писать любовные песенки Джейн.

– Подождем немного, сир. Дня через два я поговорю с ним наедине, без отца. Думаю, присутствие лорда Уилтшира заставляет его хорохориться.

– Я редко ошибаюсь, – говорит Генрих. – Тщеславие, от него все беды. А теперь послушайте.

Король напевает:

– Я переделываю старинную песенку. Не подскажете рифму к «хороши»? Отличную от «души»?

Как, еще и рифму? Он уходит. Свет факелов озаряет галереи, заставляя фигуры расплываться. Этим пятничным апрельским вечером двор напоминает ему римские публичные бани. Воздух сгущен, вокруг плавают люди, возможно, старые знакомцы, без одежды не разберешь. Тебя бросает то в жар, то в холод, плитки скользят под ногами. Двери с обеих сторон приоткрыты – совсем рядом, нужно лишь скосить глаза, – за ними неестественные сплетения тел, мужчины с женщинами, мужчины с мужчинами. От горячего пара и нового знания о человеческой природе голова кружится, и ты недоумеваешь: что привело тебя сюда? Считается, что хотя бы раз в жизни каждый должен заглянуть в публичные бани, иначе никогда не поверишь тому, что рассказывают о здешних нравах.

– Честно говоря, господин секретарь, – произносит Мэри Шелтон, – я пришла бы и без приглашения.

Ее рука дрожит. Она делает глоток, пристально всматривается в вино на дне кубка, словно гадает, затем поднимает глаза с поволокой.

– Не хотела бы я снова пережить такой денек! Нэн Кобэм хочет с вами поговорить. А еще Марджори Хорсмэн. Все фрейлины королевы.

– Вы что-то знаете? Или просто хотите поплакаться? Размазать чернила на моих бумагах?

Мэри опускает кубок и протягивает руки, словно ребенок: смотри, чистые. Он тронут.

– Попробуем разобраться? – спрашивает он мягко.

Весь день в покоях королевы крики, грохот дверей, топот ног: разговоры вполголоса, с оглядкой.

– Я готова жить где угодно, только не при дворе, – говорит Шелтон, убирая руки. – Выйти замуж. Разве я хочу многого: выйти замуж и рожать детей, пока молода?

– Грех вам жаловаться. Я думал, вы собираетесь за Гарри Норриса.

– Я тоже так думала.