Внесите тела Мантел Хилари

– Если знаете издателя, который рискнет напечатать такое, скажите мне, – отвечает он, – и я прикрою его лавочку.

– Только имейте в виду, Кромвель, – продолжает Норфолк, – я не позволю, чтобы из-за этого мешка костей пал мой благородный дом! Если она вела себя недостойно, виноваты Болейны, не Говарды. Я не жажду крови Уилтшира, только отнимите у него этот дурацкий титул. Монсеньор, скажите, пожалуйста! – Герцог скалит зубы. – Я хочу видеть его унижение, уж слишком высоко он вознесся. Я всегда был против брака короля с его дочкой, это вы, Кромвель, вы подсуетились. Сколько раз я убеждал Генри Тюдора не связываться с этой вздорной бабой. Пусть послужит ему хорошим уроком, в следующий раз будет меня слушать.

– Милорд, – спрашивает он, – приказ с вами?

Норфолк машет пергаментом. Когда они входят в покои, слуги раскатывают громадную скатерть, королева сидит под пологом. На ней платье багрового бархата, Анна оборачивается – мешок костей, безупречный овал лица, кожа цвета слоновой кости. Едва ли она что-нибудь ела, в воздухе разлито напряжение, лица перекошены. Им, королевским советникам, приходится ждать, пока расправят складки, прежде чем склониться перед королевой в предписанном этикетом поклоне.

– А вот и вы, дядя, – тихо говорит Анна. Одного за другим она приветствует вошедших. – Лорд-канцлер. Господин казначей. – Остальные советники протискиваются из-за спин Одли и Фицуильяма. Многие мечтали об этой минуте, мечтали увидеть Анну на коленях. – Милорд Оксфорд. Уильям Сэндис. Как поживаете, сэр Уильям? – Кажется, будто перечисление имен ее успокаивает. – И вы, Кремюэль. – Она наклоняется к нему. – Не забывайте, я создала вас.

– А он создал вас, мадам! – рявкает Норфлок. – И уж будьте покойны, теперь он раскаивается!

– Я раскаялась раньше, – усмехается Анна. – И сильнее.

– Готовы? – спрашивает Норфлок.

– Я не знаю, как готовиться, – роняет она.

– Просто ступайте с нами, – произносит он, Кромвель, и протягивает руку.

– Я предпочла бы Тауэру Уайтхолл. – Тот же тихий, вежливый, лишенный красок голос. – Нельзя ли отвести меня к королю?

Ему известен ответ. Генрих никогда не говорит «прощай». Однажды, жарким летним днем, король ускакал из Виндзора и больше никогда не видел Екатерину.

– Господа, вы же не можете забрать меня отсюда прямо сейчас? Без платьев, сорочек, свиты?

– Там вы не будете испытывать недостатка ни в платье, ни в служанках, – говорит он.

– Я хотела бы взять с собой моих фрейлин.

Советники переглядываются. Кажется, королеве невдомек, что эти женщины ее предали, что они не отходят от господина секретаря, готовые на все ради собственного спасения.

– Что ж, если мне не оставили выбора… пусть это будут мои служанки. Я все еще королева и должна выглядеть подобающе.

Фиц прочищает горло.

– Мадам, ваш двор распущен.

Анна вздрагивает.

– Ничего, Кремюэль подыщет им места, – бросает она. – Он не оставит моих бедных слуг.

Норфолк пихает в бок лорда-канцлера:

– Еще бы, он среди слуг вырос!

Одли отворачивается, сохраняя верность Кромвелю.

– Я не намерена идти с вами, – говорит Анна, – я пойду только с Уильямом Полетом, если тот не откажется меня сопроводить. Сегодня утром на совете, когда все вокруг меня оскорбляли, один Уильям вел себя благородно.

– Бога ради! – фыркает Норфолк. – Пойду не пойду! Сейчас схвачу вас под мышку и сам потащу в лодку кверху задницей. Вы этого добиваетесь?

Не сговариваясь, советники разворачиваются к герцогу и одаривают его яростными взглядами.

– Мадам, – произносит Одли, – не сомневайтесь, вас сопроводят с почестями, подобающими вашему положению.

Анна встает. Подбирает багряный бархат юбки, словно брезгует касаться подолом земли.

– Где милорд брат?

Последний раз его видели в Уайтхолле, отвечают ей, не кривя душой. Сейчас, вероятно, стражники уже пришли за Джорджем.

– А мой отец, монсеньор? Почему его нет со мной? Почему он не с вами, джентльмены, почему бездействует?

– Не сомневайтесь, все разрешится ко всеобщему удовольствию, – вкрадчиво мурлычет лорд-канцлер. – В Тауэре вам будут предоставлены все условия.

– Но сколько это продлится?

Никто ей не отвечает. Снаружи ждет Уильям Кингстон, комендант Тауэра. Мощным сложением Кингстон напоминает короля, держится с достоинством, но одно его появление способно вогнать в дрожь любого смельчака. Он вспоминает, как Кингстон приехал за Вулси: у кардинала подогнулись колени, и тому пришлось сесть на сундук. Следовало оставить Кингстона в Тауэре, шепчет он лорду-канцлеру, сами бы справились.

– Мы бы справились, – также шепотом отвечает Одли, – но может быть, дело в другом, господин секретарь? Сдается мне, вы сами порядком испуганы.

Он идет к плавучей пристани, изумляясь про себя легкомыслию лорда-канцлера. Головы каменных чудищ плещутся в реке, как и отражения людей: силуэты джентльменов подернуты рябью, перевернутая фигура королевы мерцает, словно пламя в бокале; вокруг них танцует мягкий послеполуденный свет, птицы заливаются трелями. Он помогает Анне забраться на барку: Одли явно боится к ней прикоснуться, от Норфолка она отстраняется сама. Словно прочтя его мысли, Анна шепчет:

– Кремюэль, а ведь вы так и не простили мне Вулси.

Фицуильям ловит его взгляд, что-то бормочет, не разберешь что. Когда-то Фиц был кардинальским любимцем, вероятно, они думают об одном: теперь Анна Болейн знает, каково это, когда тебя выводят из дома и везут в лодке по реке, и с каждым взмахом весла отмеренная тебе жизнь убывает.

В барке Норфолк садится напротив племянницы, раздраженно ерзает и бурчит:

– Теперь вы видите, мадам, видите? Вот что бывает, когда отвергаешь собственных родственников!

– Почему же отвергает? – замечает Одли. – Вовсе нет.

Он бросает на лорда-канцлера хмурый взгляд. Вопрос с братом Джорджем требует известной деликатности. Не хватало еще, чтобы Анна заметалась и ненароком спихнула кого-нибудь за борт. Он уходит в себя, смотрит на воду. Их сопровождают алебардщики, острота и блеск лезвий восхищают. Алебарды весьма дешевы в изготовлении, хотя их дни миновали. Он вспоминает Италию, поле боя, укол пики. В Тауэре есть пороховой склад, ему хочется поболтать с оружейниками как-нибудь в другой раз.

– А куда подевался Чарльз Брэндон? – спрашивает Анна. – Не понимаю, как он такое пропустил.

– Вероятно, с королем, – отвечает Одли, разворачивается к нему и говорит вполголоса: – Нашептывает гадости про вашего приятеля Уайетта. Придется вам отступиться, господин секретарь.

Он не сводит глаз с дальнего берега.

– Уайетт – не тот человек, от которого отступаются.

Лорд-канцлер фыркает:

– Стихами делу не поможешь. Так ему и надо. Пишет загадками. Скоро король поймет, что пришла пора их разгадать.

Едва ли. Бывают шифры столь изощренные, что хватит полстрочки, слога, паузы, цезуры, чтобы полностью изменить смысл. Он гордится, всегда будет гордиться, что не задал Уайетту ни одного вопроса, который заставил бы того солгать или утаить правду. Анне пришлось лицемерить, объясняла ему леди Рочфорд: в первую брачную ночь изображать девственницу, всхлипывать и лежать бревно бревном.

– Но, леди Рочфорд, на его месте любой мужчина дрогнул бы, – отвечал он. – Король – не насильник.

По крайней мере могла бы польстить ему, не сдавалась леди Рочфорд. Изобразить радостное удивление.

Тон леди Рочфорд, та особая женская жестокость, что в нем сквозит, ему неприятны. Женщины сражаются тем жалким оружием, которым наградил их Господь – злобой, коварством, хитростью, – и порой осмеливаются перейти границы, за которые мужчины ни ногой.

Тело короля не имеет границ, оно изменчиво, как и его королевство, остров, сам себя намывающий и сам себя растворяющий в воде, соленой и пресной. Земля с болотистыми тропами и скудными берегами, приливами и отливами, земля, что дышит и исходит влагой, земля трясин, вязких, будто пересуды англичанок, и гнилых топей, куда рискнет сунуться лишь священник с лучиной в руках.

От реки тянет холодом, до лета еще несколько недель. Анна смотрит на воду, затем поднимает глаза и спрашивает:

– Где архиепископ? Кранмер защитит меня, мои епископы защитят меня, они обязаны мне своим возвышением. Приведите Кранмера, и он присягнет, что я чиста.

Норфолк наклоняется и рявкает ей прямо в лицо:

– Епископ плюет на вас, племянница!

– Я королева, и если вы причините мне вред, на вас падет проклятие. Пока меня не отпустят, ни капли дождя не падет на землю.

Фицуильям издает тихий стон.

– Мадам, – говорит лорд-канцлер, – подобные глупости и привели вас сюда.

– Неужели? А я думала, меня подозревают в супружеской измене. Выходит, я еще и колдунья?

– Не мы начали разговор о проклятиях, – подает голос Фицуильям.

– Вы ничего мне не сделаете. Я поклянусь, что невинна, и король мне поверит. У вас нет свидетелей. Вы даже не знаете, какое обвинение предъявить в суде.

– В суде? Зачем нам суд? – говорит Норфолк. – Заклеймить, а потом утопить – и будет с вас.

Отпрянув от дяди, Анна съеживается, еще больше уменьшаясь в размерах, совсем девчонка.

У причала он видит заместителя Кингстона, Эдмунда Уолсингема, который разглядывает реку, беседуя с Ричардом Ричем.

– Кошель, что вы здесь делаете?

– Решил, вдруг вам понадоблюсь, сэр.

Королева ступает на твердую землю, опираясь на руку Кингстона. Взволнованный Уолсингем отвешивает ей поклон, ища глазами, к кому из советников обратиться.

– Палить ли из пушек?

– Так ведь принято? – откликается Норфолк. – Когда прибывает кто-то из важных персон. Она ведь важная персона?

– Да, но ее…

– Палите, – командует Норфлок. – Пусть горожане узнают.

– Они и так знают, – говорит он. – Разве милорд не заметил лондонцев вдоль берега?

Анна поднимает глаза, смотрит на каменные стены, узкие слепые оконца, забранные решетками. Ни единого человеческого лица, только мелькание крыльев и хриплое карканье, так похожее на человеческие крики.

– Гарри Норрис здесь? – спрашивает она. – Он подтвердит мою невиновность?

– Едва ли, – отвечает Кингстон. – Как и свою.

Тогда с Анной что-то происходит, что-то, чему позднее он не находит объяснения. Кажется, будто она испаряется, ускользает из их рук – его и Кингстона, – тает, плавится и вновь обретает человеческую форму, упираясь локтями и коленями в булыжную мостовую, запрокинув голову, захлебываясь криком.

Фицуильям, лорд-канцлер, даже ее дядя в растерянности, Кингстон хмурится, Уолсингем трясет головой, Ричард Рич цепенеет. Он, Кромвель, подхватывает женщину с земли – больше некому – и ставит на ноги. Анна ничего не весит, и, когда он поднимает ее, вопль замирает, словно ей перекрыли дыхание. Она безмолвно приваливается к его плечу, виснет у него на груди: сосредоточена, готова к тому, что предстоит, к тому, что приведет ее к смерти.

На обратном пути к причалу Норфолк рявкает:

– Господин секретарь, мне нужно поговорить с королем!

– Увы, – отвечает он с грустью, словно и впрямь сожалеет, – его величество нуждается в покое и уединении. Право, милорд, в сложившихся обстоятельствах вам не помешало бы последовать его примеру.

– Обстоятельствах? – бурчит Норфолк. С минуту, пока они протискиваются в главный канал, герцог молчит, хмурится, наверняка вспоминая свою благоверную и прикидывая, как от нее избавиться. В конце концов решает обойтись насмешкой: – Кажется, вы с герцогиней на короткой ноге, господин секретарь? Если Кранмер аннулирует наш брак, забирайте ее себе. Что, не хотите? Герцогиня переедет к вам со своей периной и мулом, ей много не надо, не бойтесь, она вас не объест. А я буду платить за нее сорок шиллингов в год – и по рукам.

– Милорд, опомнитесь! – набрасывается на Норфлока лорд-канцлер, вынужденный прибегнуть к последнему аргументу. – Не забывайте о вашем происхождении.

– Происхождение – слабое место Кромвеля, – усмехается герцог. – Так вот, Сухарь, когда я хочу видеть Тюдора, сын кузнеца мне не указ.

– Он может поработать над вами молотом, – произносит Ричард Рич (остальные и не заметили, как тот проскользнул на борт). – Возьмет и расплющит вам череп. Вы не представляете, что умеет господин секретарь.

После невыносимой сцены на причале на них нападает глупая смешливость.

– Он перекует вас, – подхватывает Одли. – С утра встали герцогом, к обеду обратились конюхом.

– Он вас расплавит, – не отстает от него Фицуильям, – были герцогом – стали каплей свинца.

– Так и проживете жизнь треножником, – снова вступает Рич. – Или крюком.

Тебе придется рассмеяться, Томас Говард, думает он, или ты лопнешь, взорвешься изнутри. А когда ты воспламенишься, мы окатим тебя водой из реки.

Норфолка передергивает, герцог отворачивается, берет себя в руки.

– Скажите Генриху, что я отказываюсь от этой девки. Скажите, что она мне больше не племянница.

Он, Кромвель, произносит:

– У вас будет возможность продемонстрировать его величеству свою преданность. Если дойдет до суда, вы станете председателем.

– Все равно придется менять протокол, – встревает Рич. – Королева никогда еще не представала перед судом. Вы согласны, лорд-канцлер?

– Меня не спрашивайте. – Одли заслоняется ладонями. – Вы с Ризли и господином секретарем, как обычно, все решили между собой. Только, Кромвель, вы ведь не собираетесь сделать судьей Уилтшира?

– Ее отца? – улыбается он. – Не собираюсь.

– Какое обвинение мы предъявим лорду Рочфорду? – спрашивает Фицуильям. – Если предъявим.

– Судить будут троих? – бросает Норфолк. – Норриса, Рочфорда и музыкантишку?

– Нет, милорд, – отвечает он спокойно.

– Больше? Клянусь мессой!

– Сколько же любовников у нее было? – с живостью спрашивает Одли.

– Лорд-канцлер, вы видели короля? – В разговор снова вступает Рич. – А я видел. Бледен, как смерть, места себе не находит. Разве это не есть измена? Разве королевскому телу уже не нанесен урон?

Если бы собаки умели чуять измену, Рич был бы бладхаундом, лучшей на свете ищейкой трюфелей.

– Я еще не решил, – говорит он, – какое обвинение предъявить этим джентльменам: в измене или укрывательстве. Если они станут утверждать, что были лишь свидетелями преступлений, которые совершали другие, им придется честно и открыто назвать этих других. Если откажутся, мы вправе заподозрить их самих.

Грохот пушки застает их врасплох, звук раскатывается по поверхности воды, отзывается в костях.

В тот же вечер от Кингстона приходит послание. Коменданту Тауэра велено докладывать обо всем, что Анна делает или говорит, и Кингстон – честный малый, отменный служака, порой слишком прямолинейный, рьяно берется за дело.

Когда советники удалились к барке, Анна спросила: «Мастер Кингстон, меня бросят в подземелье?»

«Нет, мадам, вас поместят в покои, где вы дожидались коронации».

В ответ Анна заливается слезами, докладывает комендант.

«Я этого недостойна. Господь обратил на меня свою милость».

Затем, продолжает Кингстон, королева рухнула на камни и стала молиться, потом зарыдала, а после, к изумлению коменданта, принялась хохотать.

Он молча передает письмо Ризли. Зовите-Меня поднимает глаза от бумаги и тихо спрашивает:

– Что же она сделала, господин секретарь? Даже представить страшно!

Он раздраженно смотрит на Зовите-Меня.

– Вы же не собираетесь заводить старую песню о колдовстве?

– Не собираюсь, и все же… Если она считает себя недостойной, значит, она виновна. Только я не уверен, в чем именно.

– Напомните мне мои слова. Какой правды мы добиваемся? Разве я говорил, что нам нужна вся правда?

– Вы сказали, лишь та ее часть, что может нам пригодиться.

– И не отступлюсь от своих слов. Хотя подобные речи мне не к лицу. Вы схватываете на лету, Ризли, так что не заставляйте меня повторять дважды.

Он коротает теплый вечер, сидя у окна в компании племянника Ричарда. Тот знает, когда молчать, а когда трещать без умолку. Это у Кромвелей семейное. Кроме Ричарда, его радует лишь общество Рейфа Сэдлера, но Рейф сейчас с королем.

– Я получил письмо от Грегори, – говорит Ричард.

– Письмо?

– Ну, вы же знаете Грегори.

– Погода стоит солнечная. Мы отлично поохотились и отменно отужинали. Я здоров, чего и вам желаю. Засим за неимением времени откланиваюсь.

– Грегори не меняется, – кивает Ричард. – Хотя, наверное, меняется. Думает о возвращении, считает, что должен быть рядом с вами.

– Мне хочется оградить его от того, что тут происходит.

– Я понимаю, но, может быть, стоит ему уступить? Грегори давно вырос.

Он размышляет. Если приучать сына к королевской службе, пусть знает, что его ждет.

– Можешь идти, – говорит он Ричарду. – Наверное, я сам ему напишу.

Прежде чем уйти, Ричард прогоняет ночную прохладу, затворяя окно. За дверью слышно, как племянник тихим голосом раздает поручения: принесите дяде халат на меху и захватите побольше свечей. Иногда его, Кромвеля, удивляет, что кого-то искренне волнуют его телесные нужды; слуги не в счет, им он платит. Он размышляет, что чувствует Анна в Тауэре, среди новой челяди. Теперь при ней неотлучно находится леди Кингстон, и, хотя он позаботился окружить Анну женщинами из семейства Болейн, вряд ли королева, будь ее воля, остановила бы выбор на них. Эти дамы многое повидали, они знают, откуда дует ветер, от их острого слуха не ускользнет ни всхлип, ни шепот: «Я этого недостойна».

Ему кажется, что в отличие от Ризли он понимает Анну. Слова о том, что королевские покои Тауэра слишком хороши для нее, не признание вины. Анна заявляет: я недостойна их, потому что проиграла. Анна поставила на Генриха: заполучить его и удержать. Теперь, когда Джейн Сеймур отняла у нее короля, ни один суд не осудит ее строже собственного. Вчера, когда король вскочил на лошадь и ускакал от нее, Анна превратилась в самозванку, ребенка, дурочку, ряженную в королевское платье и запертую в королевских покоях. Прелюбодеяние – грех и преступление, но проиграть для Анны грех куда больший.

Ричард просовывает голову в дверь.

– Письмо Грегори, хотите, я напишу? Хватит вам глаза портить.

Он говорит:

– Анна махнула на себя рукой. Отныне она не причинит нам хлопот.

Он просит короля уединиться в своих покоях и никого не принимать. Стражникам велено разворачивать всех просителей: мужчин, женщин. Он хочет, чтобы решения короля не зависели от суждений его последнего собеседника, как иногда бывает; никаких уговоров, лести или давления. Кажется, Генрих готов уступить его просьбе. В последние годы королю не впервой уединяться: сначала для того, чтобы побыть наедине с Анной, затем – чтобы побыть без нее. За королевскими покоями у Генриха есть тайное убежище. Иногда, после того, как громадное королевское ложе расстелют и благословят, после того, как потушат свечи, Генрих, завернувшись в дамастовое одеяло, заползает в свою берлогу и спит на простой кровати, как обычный человек, обнаженный, предоставленный самому себе.

Здесь, в тишине комнат, увешанных шпалерами, изображающими сцены грехопадения, король говорит ему:

– Кранмер прислал письмо из Ламбета. Прочтите его вслух, Кромвель. Я уже прочел, теперь вы.

Он берет письмо в руки. Можно почувствовать, как архиепископ съеживается в тщетной надежде, что чернила потекут, а буквы выцветут. Анна-королева оказывала ему покровительство, обращалась за советом, поддерживала новую веру. Справедливости ради, и она многим обязана архиепископу, хотя Кранмер об этом не помнит.

«Я пребываю в замешательстве, – пишет Кранмер, – ибо всегда считал ее примером женского благочестия».

Генрих перебивает:

– Только подумайте, как мы обманывались!

«…что заставляет меня сомневаться в ее виновности, – читает он дальше. – Однако неужели ваше величество зашли бы так далеко, не будь она виновна?»

– Знал бы он! – восклицает Генрих. – Такое ему и в голову не придет. Надеюсь, что не придет. Подобного срама не видел свет.

«Ибо из всех живых созданий после вашего величества именно к ней я испытывал самую горячую привязанность».

Генрих снова перебивает:

– Там дальше он пишет, что, если она виновна, ее следует покарать без пощады, в назидание остальным. Чтобы все видели, я возвысил ее из грязи. А еще он пишет, что те, кто придерживается евангельской веры, должны испытывать к ней не сочувствие, а отвращение.

«Мне остается надеяться, что ваша приверженность истинной вере, примеры коей вы не раз являли в прошлом, диктовалась не одной лишь привязанностью к королеве, а подлинным рвением», – заключает Кранмер.

Он, Кромвель, откладывает письмо. Все можно оправдать. Пусть она невиновна, но ей придется взять на себя вину. Мы, собратья по вере, отвергаем ее.

– Сир, – произносит он, – если вы нуждаетесь в Кранмере, пошлите за ним. Утешите друг друга, постараетесь найти объяснение. Я велю вашим слугам впустить архиепископа. Вам не помешает прогулка на свежем воздухе. Спуститесь в сад, там вас никто не потревожит.

– Но я не видел Джейн, – говорит Генрих. – Мне хочется смотреть на нее. Можно привести ее сюда?

– Еще рано, сир. В народе брожение, толпы горожан требуют ее, сочиняют о ней гнусные песенки.

– Песенки? – Генрих изумлен. – Найдите сочинителей и примерно накажите. Вы правы, пока воздух не очистится, Джейн здесь делать нечего. Ступайте к ней, Кромвель. Передайте мой подарок.

Король извлекает из бумаг крохотную книжечку, усыпанную каменьями, такие вещицы дамы привязывают золотой цепочкой к кушаку.

– Осталось от жены, – говорит Генрих и тут же поправляется, стыдливо опуская глаза: – Я хотел сказать, от Екатерины.

Ему не хочется ехать в Суррей, в дом Кэрью, но приходится. Красивое соразмерное здание возвели лет тридцать назад, особенно великолепен главный зал – предмет зависти и подражания окрестных домовладельцев. Он уже бывал здесь во времена кардинала. Кажется, Кэрью нанял для перепланировки сада итальянцев. При его приближении садовники снимают шляпы. Дорожки ведут в летнюю благодать, птицы щебечут в вольерах, трава подстрижена так тщательно, что напоминает отрез бархата, нимфы взирают на него каменными очами.

Теперь, когда назад пути нет, Сеймуры учат Джейн, как быть королевой.

– С этим надо что-то делать, – говорит Эдвард Сеймур. Джейн моргает. – Ты мнешься на пороге и юркаешь в дверь, словно мышь.

– А сами велели держаться скромно. – В подтверждение своих слов Джейн застенчиво опускает глаза.

– Выйди, – велит Эдвард. – А потом снова войди. Как королева, Джейн.

Джейн шмыгает за дверь. Дверь отзывается скрипом. Они разглядывают друг друга в образовавшуюся щель. Затем дверь распахивается. Долгая королевская пауза. В дверном проеме по-прежнему пусто. Наконец Джейн появляется, медленно огибая угол.

– Так лучше?

– А знаете, что я думаю? – говорит он. – Теперь Джейн не придется самой открывать себе двери, так что вряд ли это умение ей пригодится.

– А по мне, – возражает Эдвард, – скромность приедается. Подними глаза, Джейн, я хочу видеть выражение твоего лица.

– А вы уверены, – бормочет Джейн, – что я хочу видеть выражение ваших?

В галерее собралось все семейство. Два брата: рассудительный Эдвард, вспыльчивый Том. Почтенный сэр Джон, старый вертопрах. Леди Марджери, некогда писаная красавица, «сама доброта, учтивость и кротость», как писал про нее Скелтон. Впрочем, нынче от кротости не осталось и следа, на лице почтенной матроны злобное торжество: ей удалось вцепиться в хвост удаче, пусть на это ушло почти шестьдесят лет.

В комнату вплывает Бесс Сеймур, вдовая сестра Джейн. В руках у нее сверток, обернутый тканью.

– Господин секретарь, – учтиво приседает она, обращаясь к брату. – Подержи, Том. Присядь, сестра.

Джейн садится на табурет. Так и ждешь, что кто-нибудь протянет ей грифельную доску и начнет экзаменовать в знании алфавита.

– А теперь, – говорит Бесс, – долой это!

В первое мгновение кажется, будто она бросается на сестру с кулаками: обеими руками вцепляется в подковообразный каркас, дергает на себя и вместе с вуалью передает куль в руки матери.

В белом полотняном чепце Джейн выглядит обиженной и неодетой, узкое личико покрывает болезненная бледность.

– Чепец тоже долой, и все заново, – командует Бесс и тянет завязки из-под подбородка. – Что ты с ними делаешь, Джейн? Жуешь ты их, что ли?

Леди Марджери протягивает ножницы для вышивания. Щелчок – и Джейн свободна. Сестра убирает чепец, и бледные жидкие волосы Джейн, узкая лента света, рассыпаются по плечам. Сэр Джон хмыкает и отводит глаза, старый ханжа. Но свобода длится недолго: леди Марджери подхватывает светлые пряди и безжалостно наматывает на руку, словно моток шерсти. Джейн морщится, когда волосы поднимают с затылка, закручивают в хвост и прижимают новым жестким чепцом.

– А теперь подколем, – говорит Бесс, поглощенная работой. – Так куда изящнее, только придется потерпеть.

– Никогда не любила завязок, – поддакивает леди Марджери.

– Спасибо, Том. – Сестра забирает у брата сверток, откидывает ткань.

– Потуже, – велит Бесс.

Ее мать собирает материю, перекалывает булавки. В следующее мгновение на голову Джейн водружают старомодный гейбл. Она закатывает глаза, всхлипывая, когда каркас царапает кожу.

– Кто бы мог подумать, Джейн, – замечает леди Марджери, – что у тебя такая большая голова.

Бесс сгибает проволоку, Джейн сидит ни жива ни мертва.

– Так лучше, – говорит леди Марджери, – только натяни поглубже да расправь отвороты. На уровне подбородка, Бесс, как у старой королевы. – Она встает, чтобы оценить, как выглядит дочь в чепце, каких не носили с начала царствования Анны. Леди Марджери задумчиво прикусывает губу. – Криво.

– Это Джейн виновата, – говорит Том Сеймур. – Сядь ровнее, сестра.

Джейн поднимает руки, осторожно касаясь гейбла, словно тот жжется.

– Не трогай, – велит мать. – Ты уже носила такой. Привыкай.

Бесс извлекает откуда-то кусок превосходной черной вуали.

– Сиди ровно, – велит она сестре и, хмурясь, начинает подкалывать вуаль к каркасу по кругу.

– Ай, это моя шея! – вскрикивает Джейн, и Том Сеймур заливается бессердечным хохотом, какая-то шутка, вероятно, слишком непристойная, хотя кто знает.

– Извините, что задерживаю вас, господин секретарь, – говорит Бесс, – но нужно приладить его как следует. Мы же не хотим лишний раз напоминать государю сами знаете о ком.

Только не перестарайтесь, думает он тревожно, а то напомните Генриху Екатерину, умершую четыре месяца назад.

– Этот каркас не последний, – говорит Бесс сестре, – если будешь горбиться, попробуем другие.

Джейн закрывает глаза:

– Я постараюсь.

– Кажется, вы держали их под рукой, – замечает он.

– Убрали в сундуки до лучших времен, – отвечает леди Марджери. – Женщины нашего круга верили, что когда-нибудь они вернутся. Слава Богу, теперь мы долго не увидим при дворе французских фасонов.

Старый сэр Джон произносит:

– Король прислал ей подарок.