Сарум. Роман об Англии Резерфорд Эдвард

Король Эдуард оценил изобретательность советника, однако недовольно поморщился – подобных действий он не одобрял. К своей жене, испанской принцессе Элеоноре Кастильской, он относился с любовью и благоговейным почтением и редко с ней расставался.

– Ты предлагаешь отправить женщину к шотландцу в обмен на освобождение из тюрьмы? Нет, это слишком унизительно, – с отвращением заявил король.

– Что вы, ваше величество! Они сами об этом попросят, – заверил советник, объяснил, что собирается предпринять, и поспешно добавил: – Разумеется, с вашего позволения, ваше величество.

– Что ж, в таком случае я согласен, – неохотно кивнул Эдуард.

Джон Уилсон, выслушав предложение советника, неуверенно уточнил:

– Нас освободят без суда?

– Да, – ответил молодой человек. – Король склонен простить тебе подлог.

– И нам отпишут поместье?

– Да.

– Но за это моей жене придется неделю ублажать шотландца?

– Если хотите получить поместье, то да, придется. Ты, считай, сделаешь королю одолжение, – улыбнулся советник.

Джон Уилсон, даже не взглянув на жену, погрузился в размышления, а потом спросил:

– А если она проведет с ним больше недели? Что нам за это полагается?

От неожиданности советник вздрогнул, но быстро взял себя в руки:

– Там видно будет.

Только тогда торговец обменялся с женой многозначительным взглядом и радостно ответил:

– Она согласна.

Советник снова улыбнулся. Король неохотно кивнул. Час спустя торговцу вручили дарственную, по которой Джону Уилсону и его наследникам отводили в пользование земельный надел размером в виргату, с усадьбой. Усадьба представляла собой небольшую хижину, сама земля была посредственной, но Джона Уилсона это не смущало – его новые владения примыкали к землям Шокли.

Переговоры между шотландскими посланниками и английскими советниками об управлении Шотландией завершились, и 6 ноября 1289 года королю Эдуарду I торжественно вручили договор, по которому сын короля официально становился женихом малолетней Норвежской девы.

После этого король отправился на охоту в Нью-Форест, затем проследовал на юг, в Крайстчерч у мелкого залива, и провел там целый месяц. В Лондон Эдуард I приехал к Рождеству и созвал парламент, заседавший до конца февраля. Великий пост король провел в верховьях Темзы, а Пасху отпраздновал в своем дворце в Вудстоке, после чего вернулся в Сарум и посетил аббатство в Эймсбери, в двух милях от древнего хенджа, – там приняла постриг его мать Элеонора Прованская, вдова Генриха III. Затем он вернулся в Лондон, где опять заседал парламент.

По многим причинам летний парламент 1290 года стал судьбоносным для Англии – король наводил порядок в управлении страной, искал способы пополнения казны, обсуждал положение в Шотландии и отписал Церкви обширные земельные угодья. А еще он занимался законотворчеством. По королевскому статуту, известному под названием Quo Warranto, то есть «на каком основании», феодальным сеньорам требовалось доказать право на владение землей – отсутствие королевской дарственной грамоты позволяло вернуть земли королю. Однако же иногда применение статута оказывалось безуспешным – к примеру, король пытался опротестовать право Уилтонского аббатства на владение приходом Челк, но монахини предъявили древнюю дарственную грамоту саксонского короля Эдвига.

А еще король подписал эдикт, приказывающий всем иудеям под страхом смертной казни покинуть пределы Англии. Случилось это 18 июля 1290 года, что совпало с днем 9 ава по иудейскому календарю – днем траура в ознаменование разрушения Иерусалима. К Дню Всех Святых всем иудеям, которые пока еще формально находились под покровительством короля, было предписано уехать из Анг лии. Издание этого эдикта никого не удивило – преследования иудеев продолжались долгие годы. Считается, что король сделал это по настоянию своей богобоязненной матери, и за сей благочестивый поступок Церковь щедро пополнила королевскую казну.

За два дня до кануна Дня Всех Святых Аарон из Уилтона снова сидел в повозке Шокли: вместе с несколькими иудеями из Уилтонской общины он направлялся в Крайстчерч, откуда уходил корабль к берегам Франции. Питер Шокли с сыном Кристофером уехали по делам, поэтому торговец велел своей дочери Мэри проводить Аарона в порт и проследить за его посадкой на судно.

Три телеги, нагруженные нехитрым скарбом нескольких иудейских семейств, медленно катили на юг, к Крайстчерчу, по ухабистой дороге вдоль реки Авон, мимо деревенек Фордингбридж и Рингвуд, а затем по западной окраине заповедного леса Нью-Форест. Двадцатипятимильное путешествие заняло двое суток, и на мощенные брусчаткой улицы Крайстчерча телеги въехали только к вечеру. На невысоком холме у залива темнели стены древнего нормандского аббатства и крепости.

Аарон был на удивление спокоен. За время пребывания в Авонсфорде он отдохнул и оправился от истощения. Жоселен де Годфруа вручил ему небольшой кошель с серебром, заставил опрятно одеться и коротко подстричь седую бороду. Старый ростовщик сидел в возке, ясным взглядом провожая издавна знакомые луга и долины. К изгнанию из страны, которую он считал своей родиной, Аарон отнесся философически и на прощание с улыбкой сказал Жоселену:

– Похоже, Господь пожелал, чтобы я перед смертью увидел мир.

Мэри сообразила, что ей представилась возможность обратить старого ростовщика в христианскую веру. Повелению отца она перечить не смела, но, поскольку иудея отправляли в изгнание, решилась на богоугодное деяние. Честная и добросердечная девушка отличалась пристрастием к земледелию и к схваткам, чем походила на своих саксонских предков. Твердо убежденная в том, что необращенным иудеям грозит геенна огненная, Мэри считала, что король должен обратить их в христианскую веру или стереть с лица земли – так в давние времена Римская империя поступала с языческими племенами саксов. Сейчас Мэри предстояло провести двое суток бок о бок с неверными, и чем больше она раздумывала, тем яснее понимала, что обязана обратить их в христианство.

Как только телеги пересекли Эйлсвейдский мост и направились по дороге на юг, полуграмотная девушка объявила Аарону о своем намерении и начала напористо уговаривать старика покаяться. Всю дорогу от Бритфорда до Фордингбриджа она рассказывала о величии христианской веры и недостатках иудаизма.

Аарон, пряча невольную улыбку, не стал спорить с Мэри, которая, хотя и понимала, что ее уговоры успеха не приносят, тем не менее удвоила усилия:

– Не бойся, старик, мы спасем твою душу!

У Фордингбриджского моста она живописала Аарону ужасы геенны и заявила, что он обязан покаяться в злодеяниях своих соплеменников – ведь именно иудеи Христа распяли! – и что в Судный день не будет пощады тем, кто отвернулся от Спасителя. Старик терпеливо отвечал на ее вопросы, однако объяснил, что не желает отрекаться от бога своих предков.

Заночевали они в Рингвуде, а на второй день Мэри, не желая признавать поражение, перешла от объяснений к обвинениям:

– Ты мздоимец, а мздоимство – грех, так в Библии написано.

– Я не мздоимец, – ответил Аарон.

– Глупости! Ты ссужаешь деньги под проценты!

– Верно, но Библия называет мздоимством чрезмерную наживу, – объяснил он. – За денежную ссуду положено брать процент, иначе давать в долг не имеет смысла.

– Ты вообще не должен брать никаких денег за то, что ссужаешь в долг, – наставительно возразила Мэри, раздраженно качая головой. – Так учит Церковь!

Аарон печально вздохнул – учение Церкви пренебрегало основными принципами торговли и финансирования – и поглядел на саксонскую красавицу: фиалковые глаза, золотистые кудри, крепкая, складная фигура. Он не желал ей зла и хотел лишь, чтобы она перестала с ним спорить, но привычка к точности заставила его ответить:

– Увы, священники не во всем правы. Да, брать чрезмерные проценты за ссуду – преступление, но деньги должны приносить доход.

Он искренне хотел объяснить девушке, в чем заключается ее ошибка, но Мэри недоуменно поморщилась, не понимая, как можно сомневаться в словах клириков.

– Когда твой дед вложил капитал в сукновальню, – продолжил Аарон, – он надеялся, что капиталовложение принесет доход, точно так же как крестьянин, возделывая землю, надеется, что его труды окупятся сполна. Если вложенный труд не приносит отдачи, то продолжать его нет смысла. За зерно и фрукты, привезенные на рынок, платят деньги. Точно так же, если кто-то просит ссудить денег на покупку надела или на строительство сукновальни, за это полагается платить. Ведь те, кто возделывает землю или работает на сукновальне, надеются, что им заплатят за произведенный товар. Пойми, процентная ставка – это всего лишь плата за товар.

Мэри погрузилась в размышления – Аарон объяснял все просто и доступно, но ей все равно что-то не нравилось. Наконец она обрадованно заявила:

– Я возделываю землю, которая приносит плоды, а мой брат делает сукно на сукновальне – так мы зарабатываем деньги.

– Верно, – улыбнулся старик. – Разницы никакой нет. Деньги, вложенные в сукновальню, работают и приносят доход.

– А вот и нет! – торжествующе воскликнула девушка, стукнув кулаком по стенке возка. – Деньги не могут работать, это люди работают! Вот и тебе следовало работать, а не сидеть сложа руки.

Подобных взглядов придерживались не только землевладельцы, но и многие средневековые мыслители, к примеру Роберт Гроссетест и Фома Аквинский. Разумеется, ограниченный ум Мэри был не в состоянии постичь абстрактные принципы, лежащие в основе экономической деятельности цивилизованного общества. Аарон знал, что с предубеждениями, глубоко укоренившимися в сознании девушки, спорить бесполезно.

«Старый иудей так погряз во грехе, что больше не видит разницы между честным трудом и воровством», – подумала Мэри.

Остаток пути они проделали в молчании.

В канун Дня Всех Святых, когда мертвые встают из могил, от пристани в Крайстчерче отошел одномачтовый ботик с прямоугольным парусом. В лодке теснились Аарон и еще трое взрослых и четверо детей – последние представители иудейской общины Уилтона. За провоз капитану заплатили вперед, по шиллингу с человека.

Капитан, сгорбленный и узколицый, вел свой род от древних обитателей пятиречья, которые населяли побережье задолго до прихода римлян. Он грубо подтолкнул иудеев к мачте, чтобы не путались под ногами. На ботике было всего два матроса – капитанские сыновья.

Мэри Шокли отрывисто помахала отходящей лодке и нетерпеливо дернула поводья, направляя возок мимо аббатства Крайстчерч к дороге в Сарум. Лодку оттолкнули от пристани, и она медленно выплыла в спокойные воды мелкого залива. Аарон жадно смотрел на болотистый северный берег гавани, поросший густым камышом, – там гнездились лебеди, а на лугах паслись табуны диких лошадей; по правую руку виднелись полуразрушенные земляные валы древней крепости и невысокий длинный мыс, защищавший гавань от волн. Ботик миновал песчаную отмель и по узкому проливу направился в открытое море. У отмели покачивались рыбацкие лодки; ры баки взглядами провожали судно под парусом, медленно устремлявшееся вдаль от мыса, к Те-Соленту и меловым утесам острова Уайт.

Через двадцать минут Аарон обернулся – под тусклым серым небом чернели очертания мыса.

– Остров в дальнем море, – вздохнул старик.

Иудеи издавна дали это название Британии – острову за узким проливом, скрытому туманной дымкой.

Холодным сумрачным днем мыс казался тоскливым напоминанием об утраченной родине. По морщинистым щекам старика покатились слезы.

Капитан, увлеченный беседой с сыновьями, не обращал внимания на прилив. Внезапно, примерно в миле от берега, суденышко село на мель. Капитан грязно выругался, а иудеи испуганно вздрогнули.

Всем пришлось выбраться на песчаную косу, по колено в холодной морской воде. Капитан с сыновьями с усилием столкнули лодку с отмели и оттащили на глубину, приказав иудеям оставаться на месте. Сыновья забрались в ботик, капитан последовал за ними. Восемь несчастных покорно стояли на песчаной косе.

– Как же вы нас подберете? – выкрикнул один из них.

– А никак, – злорадно ухмыльнулся капитан.

Иудеи растерянно переглянулись.

– Презренным язычникам на моей лодке нет места, – пояснил капитан.

– Но тебе же заплатили!

– Сколько заплатили, туда и довез.

Сыновья налегли на весла, и ботик устремился вдаль.

– Прилив начинается! Придется тебе, старик, морские воды разводить, как Моисею – выкрикнул капитан и захохотал.

Парус наполнился ветром, и ботик повернул к берегу.

Только тогда иудеи поняли, что их обманом заманили на песчаную косу.

– Что делать? – обратился к Аарону мужчина помоложе.

– Ты плавать умеешь?

– Нет.

Даже если бы двое мужчин и женщина умели плавать, у них не хватило бы сил добраться до берега. Трое изможденных детей испуганно молчали. До мыса было около мили, до залива – все полторы. Вода уже покрывала колени взрослых, доходила до пояса детям.

– Придется перебираться вплавь, – ответил старик, хотя и понимал, что это бесполезно.

– Может, нас заметят, – с надеждой произнес один из мужчин.

На берегу никого не было. У мыса все еще покачивались рыбацкие лодки, но рыбаки не торопились на помощь. Крайстчерч скрывался за мысом.

– А вдруг капитан передумает и вернется за нами? – неуверенно произнес кто-то.

– Лучше вплавь, – помолчав, произнес Аарон.

Женщина стала звать на помощь.

Тяжелые черные тучи, застилавшие далекий западный горизонт, внезапно сгустились над заливом, накрыв морскую гладь, будто зловещее крыло хищной птицы. Шторм налетел неожиданно, порывы ветра окатывали мыс каскадами брызг, швыряли на прибрежную гальку тяжелые темные волны. Ботик обогнул мыс и вошел в спасительные воды залива, а рыбаки у отмели наконец-то услышали слабые крики и заметили людей, оставленных на косе, но, поглядев на черные штормовые тучи, поняли, что спасать несчастных слишком поздно. Рыбаки переждали бурю в хижине у дюн и выглянули из своего укрытия только спустя час.

От Аарона и его спутников не осталось и следа.

Потом рыбаки часто указывали на косу и наставительно повторяли:

– Вон там иудеи за свои грехи и потонули.

Долгие годы местные жители говорили, что перед штормом в морских волнах слышен тихий плач.

Изгнание иудеев свершилось стремительно, и Церковь торжествовала, празднуя победу христианской веры над язычниками. В ознаменование этого славного события настоятель Солсберийского собора решил установить статую, символизирующую победоносную Святую церковь, попирающую неверных. Работу над статуей хотели предложить Осмунду Масону, но, памятуя о его сварливом нраве, передали заказ другому мастеру-резчику.

Мэри Шокли, узнав о гибели Аарона, невозмутимо пожала плечами:

– В грехе жил, в грехе и помер. Я пыталась его душу спасти, да все впустую.

В субботу, спустя неделю после поездки в Крайстчерч, Шокли отправились на рынок в Солсбери. Алисия хотела купить дочери яркие атласные туфельки, но Мэри отказалась, заявив, что ей в сапогах удобнее. У овчарен стоял лысый толстяк в длинном черном плаще, отороченном дорогим мехом. Складки черного одеяния, ниспадая до самой земли, туго обтягивали живот, что делало незнакомца похожим на церковный колокол; гладко выбритые щеки лоснились, пухлые губы изогнулись в блаженной улыбке, маленькие черные глаза хитро поблескивали.

Мэри подошла к нему и спросила:

– Ты кто такой?

– Торговец, – ответил он глубоким, низким голосом.

По выговору Мэри поняла, что он чужестранец.

– Ты из Италии?

– Из Ломбардии, госпожа, – кивнул он.

– А чем торгуешь?

– Деньгами, – улыбнулся он. – Денег все хотят.

Он окинул девушку оценивающим взглядом и забегал глазами по рынку.

Мэри удивленно насупилась:

– Тебе Церковь разрешила деньгами торговать?

– Разумеется. Я представитель известного ломбардского банка. Сам папа римский нам благоволит, Церковь у нас деньги часто покупает. Мы ссудами торгуем, – мечтательно протянул он. – Тебе ссуда нужна?

Она грозно уперла руки в бока:

– А на каких условиях?

– Все очень просто, госпожа. Если попросишь ссудить тебе двенадцать марок, я дам тебе десять, а через год ты вернешь мне двенадцать.

– А еще две марки куда делись?

– Это мое вознаграждение.

– Нет, это проценты!

Улыбка исчезла с губ толстяка, и он болезненно поморщился:

– Мы зовем это вознаграждением.

– Как ни зови, а это проценты. Ты мздоимец!

Он хмуро помотал головой, а потом снова улыбнулся:

– Деньги должны работать, госпожа. Деньги всегда должны работать.

Мэри, вспомнив, от кого прежде слышала это выражение, горячо возразила:

– Так в чем же разница между вами и иудеями?

– В том, госпожа, что ломбардцы здесь, а иудеи – нет, – ухмыльнулся толстяк.

Мэри раздраженно ушла, подозревая, что ее обвели вокруг пальца, и много лет досадливо морщилась при любом упоминании о ссудах и иудеях-ростовщиках, будто все связанное с деньгами подрывало устои ее христианской веры.

В то время в Саруме жил старый францисканский монах, ужасно раздражавший всех жителей округи. Безобидный старик отличался чудным нравом и утверждал, что ему сто лет. Священники на соборном подворье с трудом выносили его присутствие. Тяжелый труд и нищенское существование оставили на францисканце свой отпечаток: согбенная спина, беззубый рот, ввалившиеся глаза. Он часто сидел у входа на подворье и не привлекал особого внимания до тех пор, пока не начинал проповедь. Тогда спина его распрямлялась, глаза возбужденно блестели, а высокий, пронзительный голос разносился по соборной площади.

Проповедовал он всегда одно и то же:

– Побойтесь Бога, вы, горожане, и вы, священники! Град погряз в грехе гордыни! Трепещите, несчастные, ибо Господь вас покарает, ежели вы не смиритесь и не покаетесь во грехе. Вы строите башню, что подпирает небеса, аки башня Вавилонская! Вы возвели каменный храм, но презрели Господа нашего! Вами движет гордыня и тщеславие! Но Господь всемогущ, Он повергнет в прах и вашу гордыню, и вашу башню!

От подобных слов каноники вздрагивали, но францисканца не прогоняли. Опорные колонны гнулись под весом массивных башенных стен, но башню еще предстояло увенчать высоким шпилем – во славу Господа. Увы, многие горожане буквально воспринимали проповеди старика, а уличные мальчишки бегали следом за канониками с криками: «Гордыня! Гордыня!»

Безумный проповедник никогда не просил милостыни, но прохожие швыряли ему монетки, опасаясь подходить слишком близко, а Питер Шокли часто останавливался и подолгу беседовал со стариком. Шокли утверждал, что они с францисканцем – ровесники, но ему не верили. Лоб проповедника пересекал длинный уродливый шрам.

По весне Осмунд Масон внес самый ценный вклад в строительство собора. Впрочем, об этом никто не подозревал, что приносило старому резчику странное удовлетворение.

В нормандском замке на меловом холме в Олд-Саруме теперь располагалась тюрьма; там же стоял гарнизон, на рыночной площади собирались торговцы, а жители старого города посылали своего представителя в парламент. Обитатели Солсбери редко заглядывали на холм, открытый всем ветрам, хотя в старом храме епископа Рожера по-прежнему служили обедни. Теперь Олд-Сарум стали называть цезаревой крепостью, ошибочно принимая за римское поселение стены древнего форта, а не исчезнувшие развалины Сорбиодуна у реки.

Осмунд любил приходить на меловой холм. Старый резчик закончил резные украшения Кларендонского дворца – замысловатые изображения зверей вокруг двери, – но с тех пор работы ему не предлагали. Заброшенный нормандский замок навевал на Осмунда умиротворение; каменщик взбирался на крутой холм над рекой и подолгу стоял на земляном валу, глядя на новый город вдали. Однажды в куче щебня у разрушенной сторожки привратника Осмунд подобрал странный серый булыжник размером чуть больше кулака. Резчик ощупал камень короткими толстыми пальцами и радостно улыбнулся – на ладони покоилась грубо вырезанная фигурка нагой пышногрудой женщины с тяжелыми чреслами.

Изображение Акуны, жены древнего охотника, вот уже восемь веков не видело света. Язычник Тарквиний сначала увез изваяние в верховья реки, а потом тайно вернулся и спрятал его в Сорбиодуне; затем римское поселение забросили, а опустевшие дома разобрали – камень использовали для строительных надобностей. Нормандские зодчие, перенося щебень на холм, ненароком подобрали фигурку, и она долгое время пролежала в стене одного из домов, до тех пор пока ее не обнаружил старый резчик.

Он унес фигурку домой, в Авонсфорд, и несколько дней раздумывал, что делать с изваянием.

Вопреки опасениям Осмунда соборная башня не обрушилась, хотя осадка величественного храма продолжалась. Старый каменщик притворно ворчал и по-прежнему корил строителей, но втайне радовался, что собор выдержал нагрузку и что искусным резным украшениям ничто не угрожает.

Спустя несколько дней, выждав, когда сгустятся сумерки, Осмунд отправился в собор. Строители уже завершили дневные труды и удалились на покой; соборное подворье опустело. По длинной лестнице Осмунд вскарабкался на верхний ярус собора – сначала к верхушкам арок, потом в клересторий над ними, а затем и к самим сводам, на самый верх. Сквозь окна струился свет догорающего заката. В полутемном нефе никого не было. Осмунд заметил полуприкрытую дверь, ведущую к одной из четырех винтовых лесенок башни. По узким ступеням он поднялся на сорок футов, к первому лестничному пролету, огороженному балюстрадой, откуда открывался прекрасный вид на город. В небе зажглись первые звезды. На стене Осмунд заметил одно из своих изваяний – собачью голову.

– Как башню строить, так я недостоин, а как моей резьбой украшать – так с удовольствием, – недовольно пробурчал он и, тяжело дыша, вскарабкался выше, на самый верх башни, на высоту двести двадцать футов.

Постройка шпиля еще не началась. Над головой Осмунда простирался усеянный звездами небосвод. Звезды горели ярче, чем огоньки в городских домах. Казалось, величавая каменная башня подпирает небесную высь.

Осмунд пошел вдоль парапета с многочисленными нишами – в некоторых уже стояли скульптурные изображения, некоторые пустовали. У внешнего края парапета он обнаружил подходящую по размеру выемку, вытащил из котомки молот и долото и, не страшась высоты, наклонился над стеной и выдолбил в камне углубление, куда опустил фигурку Акуны так, что над краем выемки торча ла только голова изваяния. Чуть поодаль стояло ведро с известковым раствором. Осмунд сноровисто укрепил камень в углублении и довольно усмехнулся – небольшую фигурку в стене, обращенной на север, к взгорью, вряд ли когда-нибудь заметят, но его обрадовало, что он все-таки внес свой вклад в строительство башни, несмотря на запрет гильдии каменщиков. Старый резчик ласково коснулся изваяния:

– Ежели башня устоит, то и ты устоишь.

Так Акуна обрела свою новую обитель, высоко над долиной пятиречья.

1310 год

Строительство собора приближалось к концу; оставалось лишь увенчать башню шпилем неописуемой красоты – подобного чуда прежде не было ни в Британии, ни в Европе. На башне над средокрестием возвели узкий восьмигранный шатер, уходящий ввысь на сто восемьдесят футов, – тем самым общая высота собора составила невиданные дотоле четыреста футов. Великолепное сооружение изумляло даже самих строителей.

Больше всех восхищался собором старый Осмунд. О былых обидах и огорчениях он давно забыл, больше не досаждал каменщикам упреками, и Эдвард несколько раз в год приглашал его на башню полюбоваться ходом строительства.

– Отец мой очень стар, – всякий раз говорил Эдвард строителям. – Кто знает, может быть, он в последний раз сюда пришел.

Это повторялось так часто, что стало шутливой присказкой. Осмунд, примирившись со старостью, однако же, не одряхлел и по-прежнему, хоть и гораздо медленнее, раз в неделю проходил несколько миль из Авонсфорда в Солсбери, впрочем, в повозке он проделывал этот путь с большим удовольствием.

– Он еще увидит, как мы новый собор построим, – усмехались каменщики, глядя, как согбенная, высохшая фигурка взбирается по винтовым лестницам к шпилю.

Год за годом взбираться приходилось все выше и выше. Осмунд придирчиво осматривал колонны и контрфорсы, взявшие на себя основную тяжесть арочных перекрытий, – пурбекский мрамор не подводил.

При сооружении шпиля строителям пришлось преодолеть немало трудностей. Во-первых, восьмиугольный шатер следовало уста новить на квадратное основание башни и надежно закрепить восемь вертикальных опор и восемь горизонтальных распорок. Для этого в углах башни соорудили арки, разделившие пространство на восемь частей, но шпиль давил не только на углы башни, но и на стены, угрожая обрушением. Строители решили еще раз стянуть башню железными обручами под самым парапетом – изнутри и снаружи. Полосы железа так надежно прикрепили к кладке, что менять их потребовалось только через четыреста лет. К углам башни пристроили башенки-пинакли, принявшие на себя часть несущей нагрузки шпиля. Когда шатер взметнулся на двадцать пять футов в высоту, Осмунд в четвертый раз пришел на стройку и с удивлением заметил, что верхние пять футов стен гораздо тоньше, чем нижние двадцать. Он забрался на леса и ахнул: стены оказались с ладонь толщиной.

– А что же на самом верху будет? – спросил он строителей. – Яичная скорлупа?

– Чем тоньше, тем легче, – согласно кивнул Эдвард.

И действительно толщина кладки шпиля составляет всего девять дюймов; в это трудно поверить, учитывая, что высота его – почти двести футов. Хотя вес башни со шпилем – шесть с половиной тысяч тонн, сам шпиль весит лишь восемьсот тонн.

Осмунд спустился в неф, оценивающе осмотрел изгиб основных колонн средокрестия и впервые за многие годы с одобрением отозвался о работе зодчих, хотя и проворчал:

– Если колонны укрепить и контрфорсов добавить, то, глядишь, все и устоит.

Во-вторых, леса пришлось установить не снаружи, а внутри шпиля; строительные материалы и камень поднимали громадной ручной лебедкой; камни выкладывали не друг на друга, как при возведении основных стен собора, а восьмиугольными венцами, скрепленными чугунными скобами; швы между венцами заливали расплавленным свинцом. Стены шпиля наращивали точно так же, как гончар наращивает стенки горшка.

В феврале, когда шпиль достиг шестидесяти футов в высоту, жена Осмунда умерла от воспаления легких. Старый резчик, переживший всех своих друзей и знакомых, немного погоревал и переехал жить к Эдварду.

Жоселен де Годфруа скончался в 1292 году, а в сентябре 1295 года умер Питер Шокли – через два дня после смерти жены, которая тихо угасала всю весну и лето. Перед самой кончиной Алисия в бреду что-то шептала на французском наречии – Питер так и не понял, о чем она говорила. После похорон на кладбище у церкви Святого Фомы он пожаловался на усталость, а вечером его нашли бездыханным в любимом кресле у камина.

Осмунда смерть не брала.

– Дедушка, а ты долго жить будешь? – спрашивали его внуки.

– Пока шпиль не построят, – с улыбкой отвечал он.

Как ни странно, король Эдуард I стал причиной несчастий, постигших семейства Годфруа и Уилсон в начале нового столетия.

После 1289 года для короля наступила черная полоса. Летом 1290 года умерла юная Маргарет, Норвежская дева, что не позволило воплотить в жизнь замыслы по присоединению Шотландии к Англии, а в ноябре того же года скончалась Элеонора Кастильская. Король, преисполненный скорби, сопровождал гроб с телом возлюбленной супруги из Линкольна в Лондон, и все двенадцать остановок погребальной процессии отмечались воздвижением каменных крестов – последним таким монументом стал крест в лондонском предместье Чаринг, которое в наши дни носит название Чаринг-Кросс.

К середине 1290-х годов между Англией и Францией началась война за Гасконь, а в мятежном Уэльсе и в Шотландии, где после смерти Маргарет объявилось множество претендентов на шотландский престол, заполыхали кровавые восстания.

Как обычно, для ведения непрерывных военных действий требовались огромные средства. Англия процветала, в основном благодаря росту городов и торговле шерстью, однако королевская казна оставалась пуста – для ее пополнения было недостаточно доходов, получаемых с королевских земель, феодальных податей, судебных пошлин, а также всевозможных налогов, которыми облагались как миряне, так и духовенство. Самым большим землевладельцем в стране являлась Церковь, которой постоянно завещали свои поместья богобоязненные дворяне, тем самым увеличивая ее богатство за счет короля, навсегда лишавшегося права на эти земли. Стараясь обуздать чрезмерную власть духовенства, Эдуард издал так называемый Статут о мертвой руке или о церковных людях, из которого следовало, что даровать земельные владения – исключительно королевская прерогатива. В ответ на этот шаг папа Бонифаций VIII в 1296 году буллой «Clericis Laicos» – «Духовники миряне» – запретил облагать духовенство налогами без особого соизволения римской курии и угрожал строго покарать виновных, вплоть до отлучения от Церкви.

На следующий год Эдуард созвал парламент в Солсбери, требуя от баронов послать войска в Гасконь, но вельможи отказались, заявив, что службу будут нести только бок о бок с королем.

– Клянусь Богом, граф, или ты пойдешь, или будешь повешен! – в гневе воскликнул Эдуард.

– Той же клятвой клянусь, король, и не пойду, и не буду повешен![24] – ответил непокорный граф Маршалл, чем незамедлительно склонил на свою сторону многих магнатов.

Итак, Эдуард I оказался в том же положении, что и его дед Иоанн Безземельный до подписания Великой хартии вольностей или отец Генрих III перед гражданской войной под предводительством графа Монфора, – у короля не было ни денег, ни власти; управлять страной он не мог.

В те годы основным источником дохода страны была торговля шерстью. Эдуард всячески поощрял разведение овец и производство сукна в своих владениях, а вдобавок взимал налоги с торговцев шерстью и сукном. Более того, он обложил вывозимые товары таможенными и акцизными сборами, а в 1294 году ввел мальтот – так называемую дурную пошлину на шерсть.

В результате этих мер Джон Уилсон разорился. Впрочем, он сам был в этом виноват.

Надел, полученный в дар от короля, внушил торговцу уверенность в своих силах. Джон Уилсон обзавелся богатым нарядом с меховой оторочкой, а Кристина, уговорившая шотландского секретаря расстаться с золотой цепью, с гордостью носила ее на груди. По воскресеньям торговец с супругой гордо шествовали в церковь по улицам города.

В 1291 году Джон Уилсон начал спекулятивные торговые сделки с шерстью. Поначалу все шло успешно. Торговец договаривался с мелкими хозяйствами о закупке шерсти, обычно со значительной скидкой, и вручал им денежный залог, ничем особо не рискуя, потому что шерсть пользовалась большим спросом. В первый год сделки принесли Уилсону значительный доход, и торговец решил расширить деятельность. Теперь он не только платил овцеводам свои деньги, но и обратился за ссудами к торговцам побогаче, под залог своего надела. За два года доходы его увеличились, и он забыл об осторожности.

Однако с введением дурной пошлины оптовые торговцы снизили закупочные цены на шерсть. Джон Уилсон, в закромах которого за два года скопились огромные запасы шерсти, оплаченной вперед деньгами, полученными в ссуду, не смог выручить за товар нужной суммы, поэтому ему пришлось продать дом и дело в Уилтоне, скот и даже земельный надел, полученный от короля. К весне 1296 года, всего лишь после пяти лет достатка, семейство Уилсон разорилось.

Сын Джона, пятилетний Уолтер, на всю жизнь запомнил этот случай.

Холодным весенним днем Джон с Кристиной расстроенно стояли во дворе у дома. По тропе из усадьбы Шокли к ним решительно шла Мэри – высокая статная женщина с коротко остриженными светлыми волосами, в мужском наряде и тяжелых сапогах. Она поглядела на супругов фиалковыми глазами и уверенно произнесла:

– Ну что, хорек, говорят, ты надел свой продаешь?

Джон Уилсон, покосившись на нее, промолчал.

– А сами где жить будете?

– Не знаю, – пожал плечами Уилсон.

Мэри задумчиво хмыкнула:

– Мне работники нужны. Давай я твой надел куплю, только вы здесь останетесь, будете у меня работать четыре дня в неделю. Договорились?

Малыш Уолтер обрадовался: значит, никуда уезжать не придется. Однако Джон Уилсон, побледнев от злости, процедил сквозь зубы:

– Нет, я свободный человек, фримен. Не хочу становиться твоим вилланом.

– По-другому не получится, – невозмутимо ответила Мэри. – Тебе же все равно работа нужна.

Обнищавшие фримены часто нанимались в работники к землевладельцам-лендлордам, что фактически делало их зависимыми крестьянами, вилланами, которые отрабатывали повинности в пользу своего хозяина. Нередко виллан, накопив денег, выкупал свою свободу. Однако же Джон Уилсон пришел в ярость при мысли о том, чтобы пойти в услужение к ненавистным Шокли.

– Дом оставлять не придется, – добродушно напомнила Мэри.

Джон Уилсон понуро кивнул. Малышу Уолтеру стало жаль родителей, и он по-детски осерчал на странную женщину, которая заставила их делать то, чего им не хотелось.

– Будь по-твоему, – угрюмо буркнул Джон.

– Вот и славно, – улыбнулась Мэри и, заметив на шее Кристины золотую цепь, с интересом спросила: – Ожерелье тоже продаешь?

Кристина сжала украшение, словно кто-то пытался содрать его с шеи, и расстроенно кивнула:

– Ага.

– Тогда я его возьму, – заявила Мэри, считая, что делает Уилсонам одолжение, – украшений она в жизни не покупала.

Как только Мэри ушла, лицо Джона Уилсона исказила злобная гримаса. Уолтер навсегда запомнил ярость, полыхнувшую в глазах отца, и его гневное восклицание:

– Ничего, дай срок, и мы надел вернем! И у проклятых Шокли имение отберем, и сукновальню тоже! Ежели у меня не выйдет, у тебя обязательно получится, затверди это накрепко.

Отцовский завет Уолтер Уилсон запомнил на всю жизнь.

Рожер де Годфруа был транжирой. Два поместья, унаследованные от Жоселена, приносили прекрасный доход; при жизни старый рыцарь во всем потакал внуку, с удовольствием отправлял его на турниры, покупал ему достойное снаряжение и роскошные одеяния, подобающие знатным господам. После смерти деда Рожер не изменил своему образу жизни – в свите короля ходил войной на Уэльс, сражался на рыцарских турнирах и давал великолепные пиры в авонсфордском маноре. Все это стоило немалых денег, однако доходов поместий хватало. На одном из турниров Рожер встретил девушку, дочь знатного, но обнищавшего рода из Корнуолла – необычайную красавицу с копной каштановых кудрей и ярко-синими глазами. Разумеется, он взял бесприданницу в жены, ни в чем ей не отказывал, дарил богатые наряды и украшения, привезенные из Лондона. Супруги де Годфруа по праву считались самой красивой парой в Саруме. Доходов имений теперь едва хватало. Рядом с манором Рожер разбил сад, обнесенный высокой стеной, и посадил в нем тутовник, орехи, розы, виноград и ивы. К счастью, он так и не собрался пристроить к манору новый пиршественный зал. Вдобавок он привык щедро жертвовать больницам и монастырям – впрочем, на это доходов уже не оставалось.

Так, понемногу, не сразу, а за годы, скопились большие долги.

С введением дурной пошлины цены на шерсть упали и доходы имений резко уменьшились. Рожер обругал своего управляющего, но предпринимать ничего не стал.

К 1300 году положение дел в имениях значительно ухудшилось, а еще через пять лет стало безнадежным.

Рожер, не будучи глупцом, прекрасно понимал грозящую ему опасность, но продолжал оставаться образцовым рыцарем, щедрым и галантным. Он, как и многие аристократы в последующие века, поддался уговорам внутреннего голоса: «Ежели не будешь вести себя, как подобает знатной особе, тебя не будут уважать».

К тому времени у Рожера де Годфруа было две дочери и малолетний сын. Дочерей следовало выдать замуж, а сыну обеспечить наследство. Рожер, образцовый рыцарь, видел лишь один выход из создавшегося положения. «Состояние можно вернуть лишь доблестью и отвагой», – решил он.

Увы, он не успел принять участие в военных кампаниях в Шотландии против Уильяма Уоллеса и Роберта Брюса[25] – дела задержали его в Авонсфорде, – но теперь медлить было нельзя.

– Надо, чтобы меня заметил король или его вельможи, – сказал Рожер жене.

В 1305 году в Саруме проходил очередной турнир – состязались рыцари Уилтона и старого замка на холме. На турнир собрались рыцари из всех уголков страны. Клирики турниры недолюбливали – при большом скоплении вооруженных людей всегда вспыхивали стычки, а горожане, при поддержке мэра и городских советников, с недавних пор отказывались платить подать епископу. Напрасно соборное духовенство грозило отлучить от Церкви нарушителей порядка – Сарум охватило всеобщее безудержное возбуждение.

– Наконец-то мне повезло! – воскликнул Годфруа.

На турнир авонсфордский рыцарь, облаченный в роскошные доспехи, явился на великолепном сером жеребце в сопровождении сквайра и двух пажей. Щит и плащ-сюрко Рожера украшал фамильный герб де Годфруа – белый лебедь на червленом поле.

– Король услышит о моем воинском искусстве и в очередную военную кампанию поставит меня во главе отряда, – объяснял Рожер жене. – Это не только большая честь, но и верный заработок.

Рожер тщательно подготовился к турниру: обзавелся новым оружием и легкой кольчугой со стальными пластинами, предохранявшими от ударов руки и ноги. Все это стоило немало, и Рожеру снова пришлось занимать деньги, однако он уговаривал себя, что хорошо вооруженному рыцарю легче достанется победа на турнире.

Рожер де Годфруа подъехал к ристалищу, окруженному яркими палатками, на которых развевались рыцарские стяги и знамена. Толпы зрителей заполонили все вокруг, с любопытством разглядывая рыцарей и их свиты. Рожера охватило знакомое восторженное чувство. «Рыцари – самые достойные люди на свете!» – с восхищением думал он.

Однако чуть позже в тот день он испытал и иное, неведомое доселе ощущение.

Перед началом турнира обычно устраивали представление для развлечения зрителей. В этот раз на ристалище выехали две шутихи в рыцарских доспехах и начали гарцевать, обмениваясь скабрезными шуточками на ломаном французском. На голове одной из шутих вместо шлема красовался чугунный котелок. Зрители, среди которых, несмотря на строгий епископский запрет, было немало клириков, сопровождали выступление громким хохотом и восклицаниями, а дети швыряли в шутих огрызки и кочерыжки. Торжественно прозвучали фанфары, герольды объявили начало боя, и шутихи приготовились к сражению. Мужчины спешно делали ставки на победительницу, женщины в знак благоволения бросали на ристалище перчатки и ленты. Шутихи трижды съезжались в притворном бою, комично размахивая копьями, пока одна не вышибла соперницу из седла, к неподдельному удовольствию зрителей.