Большая книга о новой жизни, которую никогда не поздно начать (сборник) Норбеков Мирзакарим

Шухлик

Известно, осла узнают по ушам, а дурака по речам. Рыжий ослик Шухлик в основном помалкивал. Только выразительно, как глухонемой пальцами, двигал длинными ушами, напоминавшими остроносые тапочки.

Хотя, заговори он, все бы поняли, насколько умен и образован этот рыжий ослик. Возможно, самый умный из современных ослов. Он читал и считал, знал историю, математику, астрономию, медицину. Наверное, мог бы стать хорошим учителем в школе. Но ослы, как все настоящие мудрецы, задумчивы и говорят очень редко. Лишь в крайних случаях, когда молчать уже сил нет, невозможно молчать.

Примерно три тысячи лет назад прапрапрабабушка ослика Шухлика везла своего хозяина прорицателя и колдуна Валаама, и вдруг увидала на пути грозного Ангела с обнаженным мечом. Ослица тут же разумно свернула в поле. Однако Валаам, спешивший по колдовским делам, принялся бить и понукать ослицу, стараясь вернуть на дорогу. Он-то не видел Ангела, вообще никаких препятствий.

Дорога сузилась. С одной стороны виноградники, с другой – глинобитная стена. А посередине опять огненный Ангел со сверкающим мечом.

Ослица прижалась к стене, отдавив Валааму ногу. Ну и, конечно, ей досталось по первое число – по шее, по бокам, по спине и меж ушей по лбу. От обиды, как часто бывает, она совсем обессилела и легла на землю. А Валаам, распалившись, колотил ее палкой.

И вот тогда ослица не стерпела:

– Что я тебе плохого сделала? – промолвила. – За что терплю?

– Да был бы топор, зарубил бы! – воскликнул Валаам, так и не замечая Ангела. – За твое тупоголовое упрямство!

– Вспомни, сколько ты путешествовал на мне, – вздохнула ослица. – И подвела ли я тебя хоть раз?

– Да как сказать, – призадумался Валаам, оглядываясь по сторонам.

И тут наконец различил ослепительного, как озеро под утренним солнцем, Ангела. Ужаснулся Валаам и упал наземь, прикрывая лицо. И склонился над ним Ангел небесный, шлепнул по затылку.

– Путь твой, болван, ложный, – сказал в самое ухо, – и я пришел остеречь. Но ты, как трижды слепец, не хочешь видеть того, во что не веришь. Если бы не ослица, пронзил бы тебя мечом. Так что будь ей во веки веков благодарен!

Но память у людей короткая. Не помнят добрых дел. И колотят ослов палками, когда те упираются.

Хотя ослы видят и чувствуют то, что человек не замечает.

С тех незапамятных времен все потомки Валаамовой ослицы умеют прекрасно разговаривать. Да только виду не подают. Научены горьким опытом.

Еще свежа память о трех болтливых ослах – всего-то лет триста прошло. Их вызвали тогда в качестве свидетелей. И эти простодушные, честные животные, вместо того чтобы помалкивать, защищали в суде своих хозяек, обвиненных в полетах на метле.

Ослы под присягой рассказали чистую правду: мол, ничего дурного не замечали – никаких бесов и колдовства. А летать на метле при желании каждый способен. Хозяек оправдали. Однако судьи, посовещавшись, вынесли приговор свидетелям за чрезмерное красноречие. Если простой осел рассуждает, как ученый адвокат, тут, конечно, не обошлось без нечистой силы! И повесили всех троих бедняг за ноги на кривых деревьях.

– Не подавай виду, что умеешь разговаривать! – наставляла мама рыжего ослика. – Лучше выстукивай копытом сообщения по азбуке Морзе – точка, точка, тире, точка. Или складывай ушами буквы и слова.

К счастью, у Шухлика и не было времени на разговоры. Если он не учился, стоя под окнами ближайшей школы, то прыгал и скакал где придется. Играл с приятелями – козлом Така и кошкой Мушукой. Приставал к своей любимой тетке – корове Сигир. Или к двугорбому верблюду – дядьке Бактри. Иногда катал хозяйских детей, взбрыкивая от избытка чувств.

А сам хозяин Дурды сидел, будто глиняный истукан, на пестром коврике среди черных, как вороны, чайников-кумганов, щурил глаза и всхрапывал, задремывая в тени пирамидального тополя. Перед ним лежали рогатка и горка камешков, чтобы распугивать птиц с абрикосовых деревьев. Да он никак не мог выбрать подходящий камешек.

Ослику бывало хотелось поговорить с хозяином. Узнать, что тот пьет из пиалы, почему потеет, кряхтит и вытирает блестящую лысину большим, вроде наволочки, платком и вообще, как это возможно сидеть на одном месте столько часов подряд, скрестив ноги и руки. «Наверное, хозяин наказан и мучается, – думал ослик Шухлик. – Рад бы, конечно, попрыгать, да, видно, хозяйка не разрешает. Хотя сама скачет по двору из конца в конец, куда захочет, – стирает, готовит, чистит, убирает. Это так несправедливо!»

И ослик решил растормошить, развеселить хозяина. Подошел тихонько сбоку и крикнул в самое ухо: «Йо-го-го-йа-йа!»

Ох, что же сталось с хозяином Дурды! Подскочил на месте, как огромная древесная лягушка. Квакнул, крякнул, кукарекнул. Опрокинул все чайники, разбил пиалу. Наконец заполз под коврик и затаился, будто обычная толстая кочка.

Шухлик подумал, что это такая игра – вроде пряток. Разбежался и легонько лягнул эту кочку. И тогда коврик ожил! Но не полетел, как настоящий ковер-самолет, а быстро-быстро заскользил по земле к дверям дома. Стукнулся с разгона о порог, да так и замер.

Хозяйка, вернувшись с базара, не могла понять, куда пропал хозяин. Всегда сидел на одном месте, как прикованный, и вдруг исчез!

Она наступила на коврик у порога, снимая обувь, и едва не упала. Коврик хрюкнул, вырвался из-под ног и покатился, сворачиваясь, на бахчу, где притих среди дынь и арбузов. Долго потом хозяйка разворачивала и успокаивала хозяина.

Дурды так и не понял, кто напал на него.

– Кажется, какой-то шайтан, – шепнул он хозяйке. – Черт с копытами! – И поглядывал с подозрением на всех копытных во дворе. Особенно на ослика – глаз с него не спускал, следил за каждым шагом, думая, как отомстить.

Мама-ослица неспроста дала своему сынку такое ласковое имя – Шухлик, то есть шаловливый, озорной. Словом, весельчак. «Большая его голова переполнена знаниями, как мешок овсом», – хвалилась она.

В крепком теле столько сил, сколько в ураганном ветре. И легкие ноги просятся танцевать».

Тетка Сигир кивала, соглашаясь: «Му-у-му-у!» Да и дядька Бактри, мерно пережевывая верблюжью колючку, бормотал: «Забавный Шух-лик. Только напрасно хозяина пугает. С хозяином шутки плохи».

А Шухлик радовался целыми днями, что светит солнце, зеленеет трава или льет дождь. Что он, Шухлик, просыпается с рассветом и живет-живет до вечера, а потом спит рядом с мамой до следующего утра. И вокруг другие живые существа, которые ходят, летают, ползают, стрекочут, жужжат, мычат и поют. И как ясно, отчетливо видно каждую веточку, травинку, жучка или паутинку.

Вот уже выпорхнули ночные красавицы – бабочки – парвоны. Значит, пора закрывать глаза и видеть сны, такие же веселые, как прошедший день, такие же загадочные, как день будущий. Он понимал, что весь мир создан для него, Шухлика. О, а как он улыбался – так, что уши сходились на затылке и обнимались, как родные братья, а потом подпрыгивали, чуть ли не улетая с головы, будто два рыжих фазана. Он так любил все и всех, что каждый раз перед сном пел благодарственные песни. «Йа-йа-йа! – кричал изо всех сил, будто дул в золотую трубу. – Йо-йо-йо! Йу-йу-йу!»

Хозяин Дурды вздрагивал на своем коврике, переворачивал пиалу вверх дном и уходил в дом, откуда вскоре долетал, как бесконечный жалобный напев, его храп, напоминавший и мычание тетки Сигир, и рев дядьки Бактри, и блеяние приятеля Така. Впрочем, никто из них не мог разобрать, о чем эта ночная хозяйская песня. Хотя слышались в ней и обида, и даже угроза.

Только кошка Мушука, умевшая проникать в сновидения, намурлыкивала по секрету, что снится хозяину Дурды.

– Поверьте, друзья, как захрапит, так сразу начинает ловить шайтана! И это бы ничего, да тот шайтан очень напоминает нашего ослика, нашего Шухлика.

Черная яма

Когда рыжему ослику исполнилось три года, мама-ослица сказала:

– Знаешь ли, дорогой, всякое случается в жизни.

Обещай мне, что ты никогда не будешь унывать, а останешься таким же веселым и здоровым – что бы ни произошло!

Шухлик и представить не мог, какие такие происшествия способны изменить его характер. Что заставит его не петь песни, не радоваться жизни?

– Я готова за тебя в огонь и в воду, мой Шухлик, – вздохнула мама. – Но ты уже так подрос, такой сильный, что нас могут разлучить.

Шухлик не понимал этого слова. Что такое – разлучить?! «Лучить» звучало приятно, а «раз» – не очень-то.

– Ну, нас разделят, разъединят, и мы пойдем по разным дорогам, – всхлипнула мама-ослица.

Нет, это казалось настолько диким и невозможным, как, например, корова Сигир с двумя горбами или верблюд Бактри с рогами!

Ослик Шухлик только попытался вообразить себя отдельно от мамы-ослицы, как сразу будто бы рухнул в огромную, но тесную черную яму, где ничего не разглядеть, душно и ноги подкашиваются, а из глаз – слезы.

Он отчаянно помотал головой и хвостом с кисточкой. «Ну вот, все хорошо – мама рядом, и никакой черной ямы. Так было, так есть и так должно быть всегда!» – решил Шухлик. Но мало ли что решит для себя какой-то ослик, пусть даже очень умный. У каждого ослика есть хозяева. От них зависит судьба любого домашнего осла.

Хозяин Дурды не позабыл пинок копытом и путешествие на бахчу в коврике. Очень хотел дознаться, кто все это устроил. От дядьки Бактри, от тетки Сигир и от кошки Мушуки ничего не добился.

Тогда взялся за козла Така. Приглашал посидеть рядом на коврике. Расчесывал ему бороду и угощал халвой.

– Можешь помалкивать, – нашептывал хозяин Дурды. – Только кивни или моргни, хороший ты мой козлик, как шайтан приблизится.

И вот Така, сам того не желая, заговоренный хозяином, и кивнул, и моргнул, когда мимо проскакал ослик Шухлик.

– Ага! – воскликнул хозяин Дурды. – Я знал! Догадывался! – И сгоряча так пнул козла, что тот улетел в уголок за сараем и долго горько блеял. Така не хотел выдавать Шухлика, но как-то само собой получилось. Вообще многое в жизни получается вроде бы само собой, если не чувствуешь и не задумываешься, что хорошо, а что плохо.

Конечно, хозяин Дурды не был каким-то отъявленным злодеем или разбойником с большой дороги. Зато слишком гордым, обидчивым и злопамятным, как многие не очень умные люди.

Накануне Нового года посыпался из низких сизых туч холодный пух. Ослик Шухлик впервые видел снег – в здешних местах он редко выпадает – и скакал по двору из конца в конец, рисуя копытами созвездие Крылатой ослицы, которое более известно под именем Райской птицы.

Оставалось совсем чуть-чуть, еще парочка звезд, когда к нему подошел хозяин Дурды, в новом полосатом халате, держа в руках веревочную сбрую и красивую, тоже полосатую, попону.

Ослик подумал, что это специальная одежда на снежное время, и охотно подставил спину. Но хозяин сперва опоясал его морду веревками, а в рот засунул металлический кислый штырь, что было не очень-то приятно. Потом набросил попону и застегнул пуговицу на груди. Шухлик стоял покорно и терпеливо, как школьник на примерке первого костюма. Но мама-ослица, привязанная к дереву, сразу заподозрила неладное.

– Шухлик! – позвала она. – Сынок! Погляди мне в глаза!

Ослик глянул и различил такую слезную тоску и такое холодное, как пурга, смятение, что сердце у него обмерло и ноги сделались ватными, хоть и упирались, скользя по снегу, пока Дурды тащил за уздечку со двора.

Он слышал, как мама выстукивает копытами: «Прощай, любимый Шухлик! Ты лучший в мире ослик! Не забывай об этом и помни обо мне!»

Шухлик не знал, как они добрались до людного, шумного и пахучего базара. Все вокруг посерело, побледнело, будто затянутое туманом. Казалось, это страшный, дикий сон, который даже не он, Шухлик, видит, а кто-то рассказывает ему зловещим шепотом. И от этого рассказа – дрожь и озноб во всем теле.

Хозяин Дурды тянул его вдоль бесконечных базарных рядов – изюмных, луковых, виноградных, рисовых и капустных. Миновали лепешечный ряд. Яблочный. Гранатовый и ореховый. Вениковый. Индюково-куриный. Добрались до клеточного ряда, где на прилавках стояли большие, как тыквы, клетки, накрытые цветными платками.

Шухлик ничего не замечал. Только видел мамины глаза и погружался в них, как в черную бесконечную, будто космос, пропасть.

Хозяин с кем-то говорил, торговался, расхваливая ослика, – какой он шустрый, сильный, умный и веселый! Чертик из табакерки! Одно слово – шайтан!

– Никогда бы не отдал, – прицокивал языком. – Да обещал детям подарок на Новый год! Просили велосипед с пятью скоростями!

«Да я же лучше велосипеда! – хотел закричать Шухлик, как когда-то его древняя бабка Валаамова ослица. – У меня и скоростей больше!»

Но железный штырь во рту мешал, и вырвалось ослиное, отчаянное: «Ия-йа-йа!»

– А какой голосистый! – вздрогнул по привычке хозяин Дурды. – Певчий осел! Другого такого не сыщите! Кроме велосипеда, прошу за него соловья в клетке.

Чьи-то руки ощупывали живот и бока, кто-то разглядывал зубы. Постукивали по копытам, дули в уши и даже крутили хвост.

А ослик, понурив голову, уставился на белый снег, который таял так быстро, как этот несчастный день. «Наверное, я очень плохой, – корил себя Шухлик. – Вероятно, я самый дурной осел! Иначе, зачем хозяину меня продавать?»

– Очень! Очень! – кивал Дурды. – Куда ни глянь, сплошной дармон-сила! Такой силач! Настоящий полвон-богатырь! А какой, глядите, шкура! Рыжий – рыжий, как утреннее солнце! Это не осел, а чистый зар – червонное золото! Хочу за него, кроме велосипеда и соловья, еще два пуда изюма.

В конце концов, когда уже смеркалось, и снег под ногами совсем исчез, смешавшись с черной грязью, нашелся покупатель. Косоватый и маленький, едва повыше Шухлика.

В лисьей шапке с хвостом на боку. Похожий на толстую первобытную обезьяну, которая никогда, ни за что на свете не превратится в человека. Ничего хорошего не ожидалось от этого покупателя с реденькой бородкой и кривой палкой в кулаке. Только Шухлик взглянул на него, как в животе екнуло и похолодало, будто ледышку проглотил.

– Вот твой новый хозяин – господин Маймун-Таловчи! – И Дурды лживо, как Иуда, обнял ослика. – Служи ему верой и правдой, а мы по тебе скучать будем. – И звонко хлопнул по спине, так что Шухлик вздрогнул всем телом.

Эти слова со шлепком будто окончательно отрезали, отрубили прежнюю жизнь. Он видел двор, где появился на свет. Грустную маму под пирамидальным тополем добродушную тетку Сигир и строгого дядьку Бактри меж горбов которого спала, мурлыкая, кошка Mушука. И веселого Шухлика, прыгавшего и скакавшего по первому снегу. Неужели еще утром он был этим осликом? Все родное и близкое так быстро уплывало, растворяясь в сумерках! Все дальше и дальше! И уже еле заметно, словно глядишь со дна глубокой черной ямы.

И не то чтобы Шухлик свалился в эту яму. Нет, черная яма сама, как ядовитый паук каракурт, заползла внутрь, в самое сердце. И уже усыпила до смерти прежнего Шухлика, превратила в жалкого, дрожащего осленка без имени.

Новый хозяин Маймун-Таловчи погонял его палкой, покрикивая.

– Эй, как там тебя? Шире шаг, лентяи! Так и назову – Танбал-лодырь. Да у меня не заленишься! Работа с утра до вечера, Танбал! А будешь упрямиться, приготовлю из тебя люля-кебаб.

Рыжий ослик еле переставлял ноги и через шаг спотыкался, не различая сквозь слезы канавки, камни и кочки.

Тяжелое имя

Так появилось у рыжего ослика, бывшего озорного Шухлика, новое имя – тяжелое и мрачное, как день ненастный, – Танбал! Будто сначала по одному уху влепили – тан! И сразу по другому – бал!

И жизнь сразу началась тяжелая и ненастная, под стать новому имени.

Когда они вышли с базара, Маймун-Таловчи грубо дернул за уздечку, тормозя ослика. А ведь мог бы просто сказать: «Постой-ка, братец, минутку». Но разве дождешься от такой обезьяны человеческого обращения?

Ослик поднял голову и поглядел с укором. Да напрасны такие взгляды – ничего не проймет, коли нет ни души, ни совести. Впрочем, может быть, это одно и то же – душа и совесть? Или встречаются бессовестные души?

Так раздумывал рыжий ослик и не сразу заметил, что прямо посреди улицы за стариком в тюбетейке бредет понуро, косолапо медведь в веревочном наморднике. Верно, на базар – народ смешить.

Медведь почему-то был серым. Шерсть на боках потерта. И шел он, покачивая башкой, так покорно, так смиренно, как старый-старый битый осел. Казалось, медведь уже давным-давно позабыл, кто он такой на самом-то деле, и на все махнул лапой. Не все ли равно? Какая разница – может, и правда осел! Даже собаки лаяли на него вяло, сомневаясь, медведь ли это.

«О, нет! – напугался ослик. – Если забуду о Шухлике, если забуду, кто я такой, то непременно пропаду! Имя Танбал меня раздавит – обратит в равнодушное безответное существо, в раба без роду-племени, которому самое место на дне черной ямы».

Он так задумался, что Маймун-Таловчи несколько раз пребольно ударил его палкой, понуждая идти.

– Долго они петляли по узким кривым и темным улочкам, стиснутым глухими глинобитными стенами, словно по лабиринту, из которого уже никогда не выбраться. Колючая, как дикобраз, тоска овладевала все же осликом, хоть он и сопротивлялся как мог. Однако сгорбился, поник всем телом и уши повесил, как увядшие листья салата. Его даже пошатывало от стены к стене.

Тоска оказалась могучей и побеждала, превращая его в страдальца и горемыку. Тот, кто не знал Шухлика раньше, сказал бы теперь, что это самый бедный, несчастный и глупый осел в целом мире.

– И зачем я тебя купил, олуха такого? – ворчал Маймун-Таловчи. – Ты, Танбал, не просто лодырь, а еще и зловредный тупица! Упрямый лентяй или ленивый упрямец – все одно. Ну да моя женушка выбьет из тебя дурь ослиную – шелковым будешь, как ее шаровары.

Ох! Это имя – Танбал – пригибало к земле! Будто на спину взвалили каменную глыбу, а поверх взгромоздилась какая-то женушка в шароварах.

Хозяин отворил крохотную, но толстого дерева дверь в стене и загнал ослика во двор, заставленный клетками, в которых, как показалось, сидели и метались из стороны в сторону рыжие шапки с хвостами, точь-в-точь такие же, как на голове Маймуна-Таловчи, только покуда живые. Резкий незнакомый звериный запах стелился по двору, так что ослик очнулся на время от горьких своих раздумий.

Его тоска была очень сильна, но та, что истекала из этих клеток, – куда сильнее! Безнадежная и угрюмая, как неизлечимая болезнь. Она тявкала и повизгивала, эта тоска. Она глядела сквозь железные сетки черными, напуганными лисьими глазами.

– Вот мое хозяйство! Прибыльное! – ухмыльнулся Маймун-Таловчи. – Кстати, ты, осел, такой же рыжий, как эти лисы! Будешь плохо работать, Танбал, и с тебя шкуру спущу. Если не на шапку, так на чувяки сгодится.

Из дома вышла тетка – длинная-длинная и худая-прехудая, как плетка. Хозяйка, судя по шелковым шароварам. И заговорила так пронзительно-резко, будто кнутом стегала, жалила.

– Кто этот ничтожный уродец?! Где ты, слабоумный, его подобрал? На какой свалке? Видно, что не работник. Через месяц околеет!

– Ну что ты, драгоценная Чиен? – отвечал хозяин, невольно приседая и поеживаясь, как гамадрил при виде крокодила. – Очень крепкий молодой ослище! Незаменим для наших улочек, где ни трактор, ни самосвал не пройдут. Будет возить камни для нового дома. Да я для тебя, золотая моя тростиночка, за месяц дворец построю с помощью этого осла. А потом пускай околевает…

Хозяйка Чиен махнула рукой, так что ветер поднялся – шаровары ее раздулись, как капюшон очковой кобры, а лисы в клетках замерли по углам.

– Привяжи его покрепче. Да сними попону! Что за баловство – осел в попоне?! Я из нее тебе халат сошью.

Ослик очутился в тесном закутке между лисьими клетками. Раздетый и некормленый. Со спутанными ногами. Настолько обруганный, запуганный и одинокий, что хотелось околеть назло новым хозяевам прямо сейчас, а не через месяц.

Возились и тихонько шептались о чем-то своем невеселом лисы. Под этот шепот он и забылся тяжелым, тревожным, как весь прошедший день, сном. Впервые без благодарственной песни. И вздрагивал во сне, вспоминая палочные удары. И плакал, пугаясь страшных, как черные скорпионы, имен – Маймун-Таловчи, Чиен, Танбал. Выгнув ядовитые хвосты, они надвигались со всех сторон до самого рассвета.

Ранним утром, когда едва порозовели облака на востоке, и было так тихо и покойно в небесах, что и на земле не ожидалось ничего дурного, из дома вышел хозяин, и сразу стало хуже во всем мире.

Маймун-Таловчи потянулся, откашлялся хрипло, как простуженный петух. Бросил ослику пучок жесткой деревянистой травы. Распутал ноги, навьючил две огромные корзины, и погнал со двора, тыкая в загривок нарочно заточенной палкой. Это было больнее укуса скорпиона. Или скорее тысячи укусов тысячи скорпионов! Потому что хозяин, подгоняя, колол непрерывно, чтобы Танбал не мешкал, быстрее и быстрее вез тяжелые камни из дальнего карьера.

Так он и бродил до полдня, навьюченный корзинами, по узким улочкам и по грязной дороге, где ноги подгибались, будто осиновые прутики, разъезжаясь в глине.

Наконец, хозяин Маймун-Таловчи ушел обедать в дом. А ослику достались три жалких увядших пучка – даже трудно сказать, травы ли. И снова дотемна за камнями, которые становились все тяжелее и тяжелее, – раз за разом, час от часу. Да еще и сам хозяин время от времени взбирался на спину.

«Наверное, это специальное наказание для самых плохих в мире осликов, – думал Шухлик, засыпая ночью в своем закутке рядом с лисами, будто проваливался во все ту же глубочайшую и беспросветную яму. Лучше уж остаться в этой черноте навсегда – только бы никто не трогал!»

Однако тут же – казалось, и минуты не прошло – его будил хозяин.

– Хватит дрыхнуть, безмозглый Танбал! Уже солнце восходит!

– Этому ишаку только бы всхрапнуть! – появлялась заспанная хозяйка Чиен в таких широченных шароварах, куда легко уместилась бы дюжина дынь и арбузов. – Что муж, что осел – подзакусить да на боковую! Сегодня оба без обеда – может, пошустрее будете!