Мальчик, идущий за дикой уткой Квирикадзе Ираклий

Фотография 31. 1996 год

Мой фильм “Городок Анара” был отобран на фестиваль в Локарно (Швейцария). Мне звонят из Госкино: “Вы едете в Локарно. Оформляйте документы на загранпоездку!” Я предстал перед выездной комиссией Тбилисского райкома партии. Задают вопросы: “Как фамилия генерального секретаря Швейцарской коммунистической партии?” Я заученно отвечаю: “Товарищ Томас Коэрфел”. “Сколько коммунистов в швейцарской партии?” Я заученно отвечаю: “Семь тысяч шестьсот четырнадцать человек”. Никакого просветления на лицах членов выездной комиссии. По их информации, в компартии Швейцарии семь тысяч шестьсот девять коммунистов. На пять человек меньше, чем я назвал. Но моя неточность прощена, видимо, потому, что я не уменьшил, а увеличил количество членов швейцарской компартии. Председатель отборочной комиссии Левон Штоян, актер киностудии “Грузия-фильм”, известный своим криком Тарзана, который звучал в голливудском фильме, покорившем всех зрителей СССР, не знающих, что они подражают крику не Тарзана, а Левона Штояна (эта информация не имеет никакого отношения к коммунистам Швейцарии). Штоян смилостивился и позволил мне лететь в Локарно.

Я с легким сердцем прилетаю в Москву. Надеюсь пересесть на швейцарские авиалинии, но в Москве мне сообщают: “Представлять фильм «Городок Анара» едете не вы, едут Иванова, Петров, Сидоров (не помню фамилии чиновников Госкино)”.

Я попытался возмутиться: “Это же мой фильм!” Меня вызвали к большому начальству. Начальство спрашивает: “Кто есть Коэрфел?” Я отвечаю: “Генеральный секретарь Коммунистической партии Швейцарии”. – “А тогда кто такой Баумгартнер?” Я не знаю такого. “А жаль! С июня месяца товарищ Баумгартнер возглавляет Коммунистическую партию Швейцарии. Сейчас август. Уже второй месяц, как Баумгартнер, а не Коэрфел стоит за штурвалом, точнее, возглавляет Швейцарскую коммунистическую партию… а вы, Квирикадзе, не знаете этого!” Так мне дали понять, что идеологически я не готов представлять свой фильм на фестивале в Локарно.

Я уехал из Москвы и блуждал один в горах Кавказа – “печальный Демон, дух изгнанья”: рюкзак, кеды, спальный мешок, пастушьи тропы, усеянное звездами ночное небо, – истязая себя: как я не узнал, что Коэрфела сменил Баумгартнер?!

Через две недели я спустился с гор успокоенный. К черту эти фестиваль, призы, награды – вся эта ярмарка тщеславия! Забрел в деревню Маффет к родственникам. Они искренне обрадовались моему внезапному появлению. Застолье. Я чем-то отравился. Диарея. Понос. Бегу в огород. Запираюсь в деревянной туалетной будке. На ржавом гвозде наколоты рваные газетные листки. Срываю первый, глазами пробегаю по строчкам газеты “Правда”: “Вчера завершился международный кинофестиваль в швейцарском городе Локарно. Фильм советского режиссера Ираклия Квирикадзе «Городок Анара» получил приз «Серебряный леопард». Поздравляем молодого дебютанта…” Я закричал, вспугнув рой зеленых мух, выскочил из туалета с криком: “Я серебряный леопард! Я серебряный леопард! Я серебряный леопард!”

Фотография 32. 1996 год

Мой Чанчур!

Хроникер из меня не очень объективный. Какие-то события я рассказываю с мельчайшими подробностями, в каких-то скольжу по поверхности. Блуждая по лабиринтам памяти, я натыкаюсь и на персонажей, которым вроде бы не место в моих хрониках. Вот Марсель Ишак – французский повар. Он попал в Анару в начале прошлого века. История, посвященная Ишаку (не смейся над звучанием старинной французской фамилии), стала повестью об изысканной кухне, любви и войне.

Марсель Ишак полюбил Сесилию Миндадзе, мою троюродную бабку (назову вежливо – “троюродную бабушку”). Я не застал Сесилию живой. Знаю, что она была очень красива, знаю, что вокруг нее увивался Лаврентий Павлович Берия. В коробке из-под сигар была фотография брюнетки с большущими глазами и строгого француза с улыбкой наивной и беззащитной…

Моя мама хорошо знала Сесилию. Я знал ее сына Антона. Он был виоленчелистом, дружил с Сергеем Параджановым, увлекался персидской литературой, много переводил как любитель.

Однажды Антон принес тетрадь и сказал: “Ираклий, прочти, только не говори Параджанову. Он засмеет меня… Это сценарий. Не могу придумать название. Есть одно, но очень длинное, в персидской прозе это принято. У меня оно звучит так: «Повесть о французском поваре, накормившем революционеров во главе с Серго Орджоникидзе жареными воронами, в результате чего у них начался жуткий понос». – Троюродный дядя посмотрел на меня. Я улыбался. – Здесь много про Сесилию и про… Хотя нет, прочти… Может, придумаешь название покороче? И… Если хочешь, забирай себе… кино – не мое дело…”

Он оставил тетрадь и пошел пить кофе с моей мамой. Я перечел название, оно мне понравилось своим наивом и хулиганством. Я не могу вспомнить, кто говорил, что воронье мясо действительно вызывает жуткий понос. Но текст, который я начал читать, увлек меня.

Я взял его за основу, кое-что изменил, кое-что прибавил из разговоров с родными, кое-что от себя и рассказал эту историю по-своему. Ей заинтересовалась одна французская кинокомпания, нашлись деньги у европейских кинофондов, Александр Роднянский вошел в дело… Кто должен был играть главного героя? Конечно, Пьер Ришар.

С Пьером Ришаром мы мерзли на съемках в горах Грузии, согревая себя красным кахетинским вином в Гурджаани, Мукузани, Манави, Хванчкаре. Любовь грузин к Пьеру Ришару мешала съемкам, так как все, начиная с президента Шеварднадзе и кончая мэром захолустного городка, присылали к нам своих гонцов, парламентариев, группу захвата, не знаю, как точнее назвать, бравых мужчин в черных костюмах, которые врывались на съемочные площадки и, обрывая работу киногруппы (не прерывая, а именно обрывая), объявляли всеобщую мобилизацию и массовое перемещение к заповедным застольям типа ресторана “Сам пришел”. А это значило, что половина съемочного дня коту под хвост. И там, у кота под хвостом, вино лилось не час, не два, не три, а до следующего утра. Но каким-то странным образом фильм все-таки был снят.

Снимать фильм пришлось в очень тяжелых условиях. Только что кончилась война с Гамсахурдией, если кто-то помнит такого президента. В стране не было света, в гостиницах, где останавливались французы (вместе с Пьером Ришаром приехали его продюсеры, его агент, его возлюбленная марокканка Айша), не было горячей воды, ее грели в кастрюлях… Французы и марокканка тихо роптали, часто громко матерились по-французски, но Пьер, одержимый работой, успокаивал своих, показательно лез под струи холодного душа, показательно спал в гостиничных номерах, где изо рта шел пар и на себя приходилось надевать все свитера. “Я чувствую, мы снимаем стоящее кино, поэтому надо все вытерпеть”, – шептал Пьер своей красивой марокканке, надушенной духами “Красная Москва”, которые она обнаружила в тбилисском привокзальном ларьке и скупила все двадцать флаконов. То ли она ночами пила одеколон, то ли знойное тело североафриканки позволяло вытерпеть гренландские морозы, по ошибке забредшие той зимой в Грузию. Но терпели все, даже те французы, у которых не было подруг марокканок. В двух шагах от нашей съемочной площадки взорвался “Мерседес” президента Грузии. Взрыв был оглушительный, вылетели все стекла на нашем кинообъекте, завалились декорации. Мы выбежали на улицу, увидели кошмарные дымящиеся обломки того, что минуту назад было “Мерседесом-600”, бронированным, огнеупорным. Из машины выбрался президент Шеварднадзе, с него сыпалась стеклянная стружка, сам он был в рваной майке… Хотелось подойти, сказать: “Как хорошо, что вы живы”, но охранники гипнотизировали, не позволяли пересечь невидимый запретный круг. Президент узнал Пьера Ришара и нашел в себе силы улыбнуться ему и сделать неприметный жест рукой. Охрана чуть расступилась. Двое очень немолодых мужчин встретились и что-то сказали друг другу. Один – в майке, царапинах и дымящихся волосах, второй – в гриме, с кровоподтеком под левым глазом (это для кадра). Думаю, Пьер Ришар шепнул президенту: “Надо все вытерпеть”. Война, разруха, холод, но виноградник осенью, несмотря на все беды, созревал, гроздья набухали. В несобранных ягодах бурлил сладкий сок… Ночами гудела Алазанская долина. Поросята бегали. Точились ножи… И вновь с громкими автомобильными гудками врывались на съемочную площадку черные “Волги”, крупнотелые мужчины выскакивали из них и кричали: “Кто здесь Пьер Ришар?” И вновь прерывались съемки, и вновь духан: “Сам пришел. Я тебя не звал”…

В 1997 году “Влюбленному кулинару” очень повезло: в Лос-Анджелесе академия “Оскар” в номинации “Лучший иностранный фильм года” среди пяти других назвала нашего “Кулинара”. В день, когда номинантам положено сидеть в огромном зале “Кодак” (обязательно в смокингах) и ждать, когда на сцену выйдет некая кинозвезда, на глазах полутора миллиардов зрителей разорвет конверт и прочтет название фильма, выигравшего “Оскар”, мы все, авторы (режиссер Нана Джорджадзе, продюсеры Марк Рюскар, Темур Баблуани, главный герой Пьер Ришар, я – сценарист Ираклий Квирикадзе), стиснув зубы, ждали, объявят нас или соседей, сидящих справа и слева от нас в зале “Кодак”. Разорвать этот таинственный конверт вышел на сцену великий Джек Валенти, президент гильдии режиссеров Америки. Это был старый человек в личном смокинге, который очень аккуратно сидел на хозяине; он, видимо, не раз выходил в нем на эту оскаровскую сцену. Я подчеркиваю “в личном смокинге”, так как на всех нас были смокинги, взятые на прокат. Еще утром в специальном прокатном пункте нам их удлиняли, укорачивали, расширяли… Мы – грузины, претендующие на “Оскар”, – чуть не ввязались в драку с итальянским хозяином смокингового ателье. Он прятал от нас качественные брюки, жилеты, лакированные ботинки, подкидывая рваную продукцию; при этом обвинял нас, что мы пришли в последний момент, что его прокатным пунктом пользуется ползала оскаровских номинантов и гостей выдающейся киноцеремонии. Огромный итальянец разорался до того, что, тыча полуметровый палец то в нас, то в потолок своего заведения, объявил: “Я не знаю, где находится ваша Грузия! Знаю, Сталин был грузин, но он не носил смокинга! (Что он хотел сказать этим, было непонятно.) А остальные грузины пасут баранов, и смокинги им не нужны!” Закончил он свой монолог так: “Поэтому то, что я даю вам, берите и целуйте мне задницу!” Все это было несмешно и немножко нервно. Настолько нервно, что я, сценарист фильма “Влюбленный кулинар”, разбил дверцу шкафа, в котором обнаружилась дюжина смокингов фирмы “Шеппард”. В них ходили Уинстон Черчилль, принц Монако, ходит Джордж Клуни. Все они “шеппардисты”. К этому блистательному списку присоединились и мы. Пьер Ришар хохотал, когда мы рассказывали историю об ограблении прокатного пункта. На самом Пьере сидел его “личный смокинг” (вполне качественный, но не “Шеппард”), который, он сознался, десять лет жаждал надеть, но случай не представлялся. И вот мы шествуем по красной оскаровской дорожке, разодетые в “Шеппарды”, озираемся по сторонам: как бы из орущей толпы не выскочил огромный итальянец с дюжиной полицейских и не стал нас раздевать (нечто подобным он грозился, когда мы покидали пункт смокингового проката). В зале “Кодак” нас посадили довольно-таки близко к сцене, сюда сажают тех, кому, возможно, придется выбежать на сцену, судорожно схватить статуэтку и нервным, сбивающимся голосом поблагодарить всех, кого удастся вспомнить. Уже роздано полтора десятка “Оскаров”, неумолимо приближается момент объявления “Лучший иностранный фильм года”. В горле, словно олово раскаленное, или, как сказал Габриэль Гарсия Маркес по другому поводу, “накакали триста кошек”, сравнение грубое, вычеркиваю. У Маркеса оно к месту, там человек выкурил к ночи четыре пачки сигарет и проснулся утром с чувством, что его горло посетили триста кошек. Великий Маркес умер 17 апреля 2014 года. Если бы я был Джамбул Джабаев, казахский народный поэт, который пел обо всем, что видел, я рассказал бы в память о Маркесе, наилюбимейшем моем писателе, как я в том же самом Казахстане снимал фильм “Возвращение Ольмеса”, где не играл Пьер Ришар, но которому я поведал эту историю… Если ты, Чанчур, еще не отбросил мои путаные воспоминания о смокингах, о президентах, о марокканских красавицах, о пьяных хозяевах маленьких кахетинских городов, которые пили вино из большущих рогов за здоровье Пьера Ришара, их гостя, то позволишь мне, своему отцу, сказать, что в казахской пустыне я прожил в ауле Караой четыре месяца в 1983 году. Это двести километров от озера Балхаш, там постоянно дуют пыльные бури. Аул был оторван от мира, после съемок наступала ночь, надо было или спать, или пить портвейн “Солнцедар”. В поселке мы частенько встречали подвыпившего пионера лет двенадцати. Когда он был трезв, то помогал нам на съемках, даже снимался… Звали его Азат. Надо сказать, что в центре Караойя находилась и почта. Я хотел читать прессу, газеты, журналы, но на почте ничего, кроме бланков телеграмм, не было. И еще там была комната под большим амбарным замком с надписью “Библиотека”. Папа Азата был библиотекарем, но он пас овец на летних пастбищах. Я ждал, когда вернется папа. И дождался. Вбежал в крошечную комнату, в библиотеку, жадно снимаю с полок книги, они все на казахском языке. Буквы – русским шрифтом, слова мне не прочесть. Оглядываю узкое помещение. Вижу полку: классики марксизма-ленинизма. Книги на русском. Но авторы – Брежнев, Ким Ир Сен (двенадцать томов), Ленин (сорок томов), три тома Косыгина, Фридрих Энгельс, Карл Маркс (шестнадцать томов). Глаза мои мрачно продвигаются по корешкам томов Маркс, Маркс… Маркес!!! Маркес!!! В безумном счастье хватаю том, действительно Маркес! Однотомник из серии “Мастера современной прозы”. “Сто лет одиночества”, “Осень патриарха”, “Полковнику никто не пишет”. Каким образом? Почему в Караой завезли и поставили на полку классиков марксизма-ленинизма рядом с шестнадцатью томами бородатого Карла один семнадцатый том – Габриэля Гарсия? Как это могло случиться?

Чанчур, мне нравится коллекционировать странные, необычные истории. Пьер Ришар, вся его жизнь, есть одна необычная история.

16 августа 2014 года Пьеру Ришару (у которого в паспорте кроме Пьера записано еще четыре имени: Морис, Шарль, Леопольд, Дефе), знаменитому французскому актеру и режиссеру, исполнилось восемьдесят лет. А он, словно юнец, на своем огромном чудище по имени “Харлей Дэвидсон” носится по Парижу, пугая прохожих каской средневекового викинга. Но не думайте, что на нем черная куртка мотоциклетного братства “Ночные волки”. Он, Пьер, всегда сам по себе. Как и в жизни, общительный обожатель красивых женщин, хорошего вина, он всегда сам по себе. Пример: снимаясь в комедиях, легких, беззаботных, делающих кассовые сборы по всему миру, он вдруг сорвался, отказался от огромных гонораров и сбежал в загадочное путешествие на Кубу. Провел там со съемочной группой (очень малочисленной) полгода, бродил по кубинским джунглям, выискивал людей, которые лично знали легендарного Че Гевару. Снимал и записывал их рассказы. Нашел малоизвестные хроникальные кадры, где Че не похож на свою легенду, он там сложный, разный… Ришар вернулся с интересным кинодокументом, как режиссер получил премии на международных кинофестивалях и тут же вновь окунулся в комические фильмы. Где-то случайно прочел мой сценарий “1001 рецепт влюбленного кулинара”. Связался с режиссером Наной Джорджадзе и кричал ей по телефону, что ему понравилась история и он готов сниматься бесплатно… “Но история ведь не очень смешная…” – засомневалась режиссер. “Я всю жизнь мечтал сыграть в трагикомедии. Поверьте, никто не сможет сыграть вашего влюбленного кулинара лучше меня!”

Так я попал в небольшой родовой замок Пьера Ришара. Была весна 1996 года. Пьер лежал на диване с ногой в гипсе: то ли мотоциклетная авария, то ли упал с дерева. Когда мы шли к замку сквозь заросший грушево-лимонно-ореховый сад, какая-то немолодая женщина в затертом халате перебегала по натянутому канату с одного орехового дерева на другое. На ногах ее я заметил ботинки “Доктор Мартенс”. Пьер хотел встать, но гримаса боли и куда-то исчезнувшая палка-костыль вернули его на диван. Мы стали вести разговор обо всем, кроме сценария. Та самая канатоходка в халате принесла вино, о котором Пьер сказал: “Грузин, посоветуй, предлагают купить виноградник, когда-то знаменитый, сейчас одичавший, стоит покупать? Вы, кавказцы, известны в мире как прародители вина, это так?” Даже если это было не так, кто бы отказался от титула первого в мире винодела? Но вино было действительно горьковатое, терпкое. Я произнес умную фразу: “В нем много танина!” Пьер подтвердил. Дикий виноград развязал нам языки. Пьер оказался талантливым рассказчиком смешных историй, анекдотов. Не анекдотов о Чапаеве, Анке-пулеметчице, Брежневе, Штирлице, чукче, еврее, армянском радио… Пьер копил истории абсурдные, сюрреалистические, произошедшие с ним и его друзьями, с друзьями друзей. Как пример: “Одетый в шкуру медведя Арман Сартр (фамилия актера) перекрестился и бросился с четырехметровой высоты”. Чарли Чаплин, в жизни мрачный, склонный к депрессиям, часто молчащий сутками, своей профессиональной работой заставлял хохотать весь земной шар. Он держал штат людей, около ста человек мужчин и женщин, которые собирали для него тысячи смешных. Они записывали их, они составляли картотеки: “Смешная история, произошедшая в театре”, “Смешная история, произошедшая на палубе прогулочного парохода”, “Смешная история, случившаяся в прачечной”. Были и такие: “Смешная история, после которой сгорел дирижабль”. Когда Чаплин придумывал сюжеты, он пользовался этой картотекой… Пьер Ришар один трудился за сотню коллекционеров смешного и щедро транслировал истории в мои коварные уши-ловушки. Несколько из них я внес тут же в готовый для съемок сценарий “Тысяча один рецепт влюбленного кулинара”. Пример: “Монолог Паскаля (имя героя) с помидорами”. Это воровство сюжета пошло на пользу фильму. В тот первый день нашего знакомства я услышал десятка два замечательных историй и рассказал дюжину своих. Появляющиеся и исчезающие слушатели, которые пили вино с танином, пьяно смеялись, мое авторское честолюбие ликовало.

Но тут случилось короткое замыкание. Пьер рассказывает: “В Стамбуле я с друзьями иду ночью по бульварам, там, где вкусные маленькие ресторанчики, и мой друг толкает меня в бок и говорит: “Пьер, хочешь посмотреть на себя?” Я удивился вопросу. Друг показывает пальцем на открытый стамбульский дворик, где расставлены столы, висят цветные фонари, дымят мангалы… На крошечной сцене три музыканта: флейта, барабан и контрабас; контрабасист – это я. Он не похожий на меня… а именно я! Рост, фигура, глаза, нос, подбородок, курчавые волосы, улыбка. Я стою и тупо смотрю на себя, играющего на контрабасе. Хотелось зайти, подняться на сцену и потрогать себя… Почему-то этого не сделал”…

Когда я услышал эту историю, я встал со стула, подошел к окну. Танин действовал, но не настолько, чтобы объяснить и понять как же так. Я в 1985 году писал сценарий вместе с Никитой Михалковым и Сашей Адабашьяном “Жизнь и смерть Александра Грибоедова”. Нас позвали в Стамбул, искать натуру для съемок Тегерана, где был, как мы знаем Грибоедов, где он работал в российском посольстве, где был трагически убит во время бунта. Но почему Стамбул? В те годы началась смута в Иране: Аятолла Хомейни изолировал Иран от всех иноверцев. И нам предложили искать Тегеран в Стамбуле. Однажды ночью мы шли по бульварам, где много маленьких ресторанчиков. Никита Михалков толкнул меня в бок и сказал: “Ираклий, хочешь посмотреть на себя?” Я удивился вопросу. Никита показал пальцем на ресторан, мимо которого мы только что прошли, вернул меня чуть назад, и я увидел небольшую эстраду и трио музыкантов: флейта, барабан, контрабас… Контрабасист был я, Ираклий Квирикадзе. Не человек, похожий на Ираклия, а я! Мы стояли и тупо смотрели на него. Особенно тупо смотрел я. Как сомнамбула, я вошел во двор, подошел к эстраде. Контрабасист меня заметил, улыбнулся и продолжал играть. Я смотрел на него, потом, не зная, что делать, оглянулся. Никита и Саша стояли рядом. Никита предложил: “Он кончит играть, познакомимся?!” Я махнул рукой: “Пойдем”. Мне не хотелось знакомиться с самим собой.

Я в рассказе о Пьере Ришаре, может, не упомянул бы этот странный случай раздвоения (я даже не знаю, как назвать этот феномен полной синхронности), думаю, не я один встречал в жизни двойников: я своего, Пьер Ришар своего, Никита Михалков своего… У Хемингуэя есть целый батальон Хемингуэев. Но почему Стамбул, ресторан, эстрада, контрабасист Квирикадзе и контрабасист Ришар? Весь год, снимая фильм то в горах, то в декорациях в Париже, то в тбилисской опере на записи музыки, то в придорожной кахетинской харчевне в сцене, где французский кулинар Паскаль скормил коммунистическим лидерам сациви из ворон, и у них началась коллективная диарея, в перерывах между работой, едой, мертвым часом мы с Пьером иногда увлекались рассказами случаев из жизни, как бы состязаясь в абсурдизме, сюрреализме, фантасмагоризме, магическом реализме наших историй. Незримые судьи: Маркес, Борхес, Кортасар, Льоса, Амаду, Астуриас. Незримые, так как они отсутствовали, а если и были бы с нами, вряд ли бы вслушивались в наши бредни… Все они удивились бы и не смогли бы объяснить, почему в череде историй появлялись двойники. Двойники не люди, а двойники истории.

Вот пример: в аэропорту Шереметьево опаздывает самолет. Я рассказываю: “В пятом классе мне поручили нарисовать в стенной газете портрет Александра Сергеевича Пушкина. Праздновался пушкинский юбилей – стопятидесятилетие поэта. Учительница Марья Владимировна Бухаидзе велела на следующий день принести в школу мне рисунок курчавоволосого лицеиста-поэта, а моему другу Омару Плиеву – тексты, написанные каллиграфическим почерком. Всю ночь мы готовили стенгазету. Нам помогала сестра Плиева глухонемая рыжеволосая девочка старше нас лет на пять. В доме моего друга все спали, заснул и Плиев, положив голову на стол. Пушкин у меня не получался. Я пошел на кухню менять воду для акварельных красок. На кухне в темноте на меня набросился тигр, впился в меня накрашенными губами, рычал, лязгал зубами, дышал, кусал мои щеки, шею, губы. Это была глухонемая сестра Плиева. Первый раз в жизни меня целовала девочка-женщина. При этом она рычала. Мне, десятилетнему мальчику, было страшно и как-то сладко. Когда глухонемая перегрызла горло (так мне показалось), она исчезла в кухонной темноте. Я вернулся к Пушкину. Рисовал и думал, что же случилось со мной на кухне? Пьер слушал меня, молчал, потом сказал: “Как называется этот аэропорт? Шереметьево?” Мы сидели в зале ожидания. У меня были фотографии нашего шереметьевского ожидания, там мы почему-то поем, обнявшись. Виной тому вино “Мукузани” с высоким танином. Пьер продолжил: “Я рисовал портрет Оноре де Бальзака, и меня на кухне словила рыжая глухонемая и рычала…” Не знаю, как комментировать такие совпадения, вплоть до поцелуев двух глухонемых девочек.

Что еще рассказать тебе, Чанчур, о Пьере Ришаре? В интернете все сказано: какое у него семейное положение, чем он знаменит, даже какой у него рост, вес, что с ним сейчас не марокканка Айша, а бразильянка Сейла. Там же длиннющий список фильмов, в которых он играл. Все эти желтые ботинки… Я рассказал от себя несколько историй, но вот что еще важно.

Когда Джек Валенти, президент гильдии режиссеров Америки разрывал на сцене оскаровской церемонии конверт, он извинился, что чрезвычайно простужен, взглянул на бумажку и медленно начал читать: “Сегодняшний победитель в номинации “Лучший иностранный фильм года” – фильм “Ше…””. Джек Валенти закашлял громко, глухо, простудно; мы, сидящие в смокингах авторы, переглянулись… Я увидел ликование на лицах моих друзей, Пьер Ришар, самый эмоциональный из нас, открыл рот и беззвучно кричал на весь оскаровский зал. По-английски наш фильм “Влюбленный кулинар” называется “Шеф ин лав”, и Джек Валенти перед кашлем уже назвал первые две буквы “Ше…”. Кашлял он секунды четыре. За эти четыре секунды каждый из нас увидел себя с золотой оскаровской статуэткой в руках… Я представил, как самолет приземляется в аэропорту Тбилиси, мои друзья, не друзья встречают нас, победителей, как президент Шеварднадзе просит подержать Оскара и говорит, что-то вроде: “А они хотели меня взорвать, нет уж! Мы живем и будем жить!” Я даже успел представить, где должен стоять Оскар, на моем книжном шкафу, в столовой, а может, в спальне держать его под подушкой, чтобы видеть яркие сны победителя. Четыре секунды кашлял Джек Валенти, потом закончил фразу. “Сегодняшний победитель в номинации “Лучший иностранный фильм года” – фильм Чешской республики…” – и назвал нашего конкурента в оскаровской лотерее. У Валенти “Че…” прозвучало как “Ше…” Не знаю, как этот ни кем не замеченный акустический казус вами прочитан, но получить “Оскар” и через четыре секунды потерять его?! Думаю, даже у Пьера не было сил произнести свое традиционное: “Надо все вытерпеть”. На другой день мы отвезли смокинги фирмы “Шеппард” и сдали их огромному итальянцу… Можно ставить точку. Я все рассказал… Но Джамбул Джабаев, казахский поэт “что вижу о том пою”, шепчет мне в ухо: “Доскажи историю о Маркесе. В ней финал рассказа о Пьере”.

Габриэль Гарсия Маркес приехал в Москву на кинофестиваль в составе мексиканских кинематографистов. Была середина восьмидесятых. Двое моих вгиковских сокурсников – мексиканцы Серхио Ольхович и Гонсало Мартинес – обняли меня и представили: “Познакомься, Гарсия Маркес”. Я проглотил язык. Вечером мы оказались за общим столом. Молчу. Очень-очень хочу рассказать казахскую историю о классиках марксизма-ленинизма, но… А вдруг не поймут… Как бы в лужу не… Все же рискнул, виновата в этом была текила. Серхио Ольхович переводит. Когда я дошел до полки “классики марксизма-ленинизма” и нашел там книгу Маркеса, классик захохотал. Громко на весь ресторан пресс-центра. Три дня мы встречались то в коридоре гостиницы “Россия”, то в фойе, то в ресторане. Маркес, увидев меня, кричал: “Я – классик марксизма-ленинизма!!!” Бил себя в грудь… Мне повезло в жизни на хороших классиков. “Пьер, – кричу я из Парижа в Марсель, – мы снимем все наши истории про двойников и про одиночек. Оп-ля! Мы живы!!!”

Фотография 33. 1998 год

Утром 21 апреля 2015 года в берлинском госпитале кинорежиссер Бахтияр Худойназаров, страдающий неизлечимой болезнью на букву “Р”, сказал маме, которая приехала из далёкого Таджикистана ухаживать за сыном: “Мама, всё”… Это были последние слова 49-летнего автора фильмов “Братан”, “Кош ба Кош”, “Лунный папа”, “Шик” и многих других. Его берлинский дом полон золотых, серебряных, бронзовых львов, леопардов, русалок, означающих победы на престижных кинофестивалях в Венеции, Токио, Локарно, Мар-дель-Плата, Карловых Варах…

Бахтияр был гражданином мира, жил в Европе, но лучшие свои фильмы снимал на родине, в Таджикистане, с таджикскими актерами, с таджикской съемочной группой… Мусульманин по роду и крови, он принял христианство, был похоронен на православном берлинском кладбище, где под столетними дубами лежат люди со старорусскими фамилиями Шаховские, Жуковские, Потемкины…

Бахтияр был (нелепо произносить это слово “был”) веселым, жизнерадостным, с вечно лукавой и в то же время беззащитной улыбкой на восточном лице. Своим мощным торсом, смуглой кожей, копной густых черных волос он походил на фенимор-куперовского индейского вождя. Еще он был похож на тигра, которых рисовал Сальвадор Дали (знаю, что сравнение это удивит многих). Бывают беззащитные тигры? Нет? Тогда я не прав.

Мы были друзьями. Разница в годах была большая. Но какое это имело значение, когда при первой же встрече в Берлине мы решили, что я пишу сценарий “Лунный папа”, а Бахтияр снимает его! Нас свел продюсер Карл Баумгартнер, полунемец-полуитальянец. У Баумгартнера в тот год была беда. Фильм “Андеграунд”, который он сделал с Кустурицей, завоевал в Каннах “Золотую пальмовую ветвь”, но не заинтересовал зрителя. Кинозалы были пусты. Кустурица, снимая фильм, “съел” три бюджета. Баумгартнер, доставая деньги, разве что не грабил банки. Его обожали старые итальянские аристократки. Он “одалживал” у них бриллиантовые диадемы, закладывал в ломбарды, продал свой дом, машину, мотоцикл, надул собственного деда: тот выиграл лотерейный билет, Баумгартнер подменил его. Он сделал все, чтобы “Андеграунд” был снят. Объяснить прокатный провал можно. Фильм “Андеграунд” о войне в Югославии, мир смотрел эту войну ежедневно по телевизору. Зритель сказал: “Не надо, спасибо, покажите нам что-нибудь другое”. Баумгартнер преклонялся перед Кустурицей, но прогорел на “Андеграунде”. И тут он увидел фильм “Братан” Бахтияра Худойназарова. Черно-белый, полный молодой энергии, снятый за пять копеек. Бахтияр получил грант берлинской “Нипков программ” (жить год в Берлине, получать стипендию, готовить новый кинопроект). Новым проектом оказался сценарий “Лунный папа”. Баумгартнер то шептал, то кричал нам: “Сделайте что-то несложное, съемки в Таджикистане, и почти бесплатно!”

“Лунный папа” – история, случившаяся в городке, где я провел грузинское детство. Наш сосед, милиционер, один воспитывал дочь Лауру, мою одноклассницу. Девочка не по годам расцвела в свои шестнадцать лет. Мой дядя Василий, глядя на нее, развешивающую белье на соседнем балконе, шептал: “Инжир, вот-вот лопнет”. Я не понимал, почему Лаура должна “лопнуть”. Папа-милиционер сопровождал дочь всюду – на дни рождения ее подруг, в кино, в дом культуры, куда заезжали театральные труппы, как правило, халтурить: спеть арию Ленского на дуэли, задушить Дездемону в постели, произнести монолог Ленина на броневике. Все это с танцами, песнями, клоунадой. Вот на такой концерт заезжих артистов милиционер отвез дочь, сам пошел кутить с друзьями, договорившись, что подъедет к концу представления. Всегда пунктуальный, папа в этот раз опоздал. Дочь ждала-ждала и пошла домой коротким путем через овраг. За ней увязался кто-то, назвавшийся артистом, и совершил то, что девочка не очень-то и поняла. Светила луна, благоухали травы, ей было хорошо. Вскоре стал у Лауры расти живот. Папа-милиционер в ужасе. Он посадил дочь на мотоцикл, и они стали объезжать все провинциальные театры. На спектаклях, куда милиционер с дочерью попадали, они смотрели на сцену в надежде узнать того “лунного папу”.

Но это Грузия. Я не был в Таджикистане. Бахтияр уверял меня, что все из моей истории могло произойти и в Таджикистане. Ребенок, рожденный вне брака, – позор семьи! И все грузинские комичные ситуации – абсолютно таджикские. Бахтияр говорил: “Все люди южных земель, согретых солнцем, все виноградари, хлопкоробы, пастухи, каменщики, кто плетет корзины, сколачивает гробы (черт побери, помню эту профессию в его перечислении), – все похожи характерами, что таджики, что узбеки, что грузины”. Скажу, что схожие характеры можно легко разыскать среди виноградарей, хлопкоробов, но среди режиссеров и сценаристов, снимающих фильмы, – дело чрезвычайно редкое.

Я, как классический графоман, написал много сценариев. Они попадали к разным режиссерам, с которыми мы говорили ночи напролет, обсуждая общие проблемы, потом оказывалось, что глаза режиссера видели совсем другие картины, уши слышали совсем другие звуки, диалоги. Посмотрев ими снятое, мне часто хотелось выкрасть у соседа-полковника Абашидзе именной пистолет и разрядить всю обойму в ненавистный живот режиссера. Худойназаров – один из немногих, кто снял фильм, который я как бы снимал в своем воображении, когда писал сценарий.

Мы подружились на почве обоюдной любви к Сальвадору Дали. “Как он рисует пустыню!” – сказал Бахтияр, и я увидел, что Дали действительно в своих пейзажах часто изображает пустыню, пески. Я рассказал ему, что мой друг Тенгиз Семенов, режиссер-документалист, оказавшись давным-давно на съемках в Нью-Йорке в гостиничном лифте, встретил старика в шубе, летом, и сказал своему оператору: “Этот сумасшедший старик похож на Сальвадора Дали”. Стоящая рядом женщина вдруг ответила на чистом русском языке: “Этот сумасшедший старик и есть Сальвадор Дали”. Гала Дали и Сальвадор Дали пригласили Тенгиза и его оператора в ресторан (это было время до нашествия россиян на Запад), Гала наслаждалась разговором с русскими, Дали подарил им свой знаменитый “золотой альбом”, дорисовав тушью несколько страниц.

Много лет Бахтияр спрашивал меня, когда сходим к Семенову. Почему это не случилось? Не знаю.

Худойназаров не меньше Дали страдал гигантоманией. Когда он снимал фильм, строил декорации, он исходил всегда из чего-то грандиозного. В фильме “Лунный папа”, я уже сказал, действие происходит в провинциальном городке. Баумгартнеру, оператору, постановочной группе казалось, что найти таджикский провинциальный городок – несложная задача. Осмотрели один, не идеальный… Другой… Вдруг Бахтияр говорит: “Мы сами построим город”. И построил на берегу старого водохранилища восемьдесят домов – не фанерные фасады, как в голливудских ковбойский городках, а настоящие, каменные, с фундаментом, с балконами на все четыре стороны. В городе столовая, где официанткой работает героиня Чулпан Хаматовой. Причал, от которого отправляется плот на другой берег водохранилища. Летний кинотеатр, где выступают актеры-аферисты. Маяк, в котором ночью крутятся прожектора. Все настоящее, все действующее. Рядом выстроил провинциальный аэродром, где приземляется самолет-кукурузник. Баумгартнер вначале выл! Потом, когда узнал, что таджикский каменщик, плотник, кровельщик просят за работу один доллар в день, успокоился. С близких и далеких аулов пришли чудесные рабочие люди. Построили за полтора месяца вручную целый город.

Бахтияр увлекся строительством, стал похож на фараона Хеопса, который строил свою пирамиду. Весь в цементе, сам готовил цементный раствор, строгал доски. Я по ошибке подумал: “Он не хочет снимать фильм, он хочет строить свой город. Может, боится снимать?” Но как только восемьдесят домов построили, каналы вырыли, на лодках можно плыть от дома до дому (почти Венеция), конный табун пронесся по главной улице, начались съемки.

Актеры были подобраны идеально. Тут были таджики, тут был немец Морис Бляйтроп (теперь мировая звезда, обладатель “Оскара”), надевший таджикский халат и ставший “чокнутым” братом Чулпан Хаматовой. Знаменитый сегодня Мераб Нинидзе (в те игравший на австрийских сценах). Боюсь забыть Николая Фоменко в роли летчика, сбросившего с неба быка – быка, который изменит жизнь героини.

Бахтияр – фокусник и маг. Он сочиняет странные мизансцены, многоплановые переходы, где камера то следит за актерами, то бросает их, увлекшись разглядыванием верблюда, потом вновь догоняет актеров, которые садятся на паром и уплывают, теряясь в тумане…

Я уехал в Лос-Анджелес. Там писал сценарий для Джулии Робертсон (не путать с Джулией Робертс, голливудской звездой). Вдова канадского бизнесмена, кинорежиссер-документалист, пожелала снять игровое кино. Заказала мне сценарий “Красные ангелы” о девушках-летчицах Зое и Шуре, опыляющих поля химическими удобрениями. Они летают на разбитом самолете “У-2”, а до этого бомбили Берлин. Действие фильма – конец 1945 года. Урал. Сижу в Лос-Анджелесе. Пишу. Ночью звонит Бахтияр.

– Ираклий, у нас тут утро. Сейчас все садятся в автобус, ехать до нашего водохранилища час двадцать… Сцены, когда Чулпан должна признаться папе, что беременна, ни тебе, ни мне никогда особо не нравились. Может, придумаешь что-то интересное? Какое-нибудь действие, а? Чулпан просит. Я прошу!

– Когда это надо? – спрашиваю.

– Сегодня снимаем. Пока мы доедем до объекта, придумаешь, а?

Я крою его мысленно матом. Завтра утром в офисе Джулии Робертсон у меня сдача первого варианта сценария “Красные ангелы”, а мне еще писать и писать. И на тебе – Бахтик с беременной Чулпан как снег на голову! Где они были до этого?

– Хорошо, Бахтик, – говорю я вслух.

Лос-анджлесская ночь. Район Венис-Бич. За окном океан. Огромные волны. Минуту назад океан меня бодрил. Сейчас грохот действует на нервы. Что придумать? Что делает Чулпан? Может, у нее в руках мешок химических удобрений? Мотивы “Красных ангелов” вползают в “Лунного папу”. Автобусы со съемочной группой там, в далекой таджикской пустыне, приближаются к бахтияровскому городку… Черт, о чем я думаю? Вышел из дома. Иду к огромным волнам с чашкой горячего кофе. Темно. Какая-то птица, похоже пеликан, орет так, что перекрывает грохот волн. Жутко неуютно. И вдруг чашка горячего кофе, которую я взял к океану, напомнила мне историю, из нее можно что-то выудить для Бахтияра.

В детстве я разбил любимую дедушкину чашку. Мой дедушка Давид Алексеевич Миндадзе всю жизнь пил чай из этой чашки с рисунком пеликана. (Пеликан пролетел, каркая). Как дедушке сообщить, что я разбил чашку? Я просил маму: “Ты скажи”. Мама отказалась. Захожу в комнату дедушки. Давид Алексеевич любит меня, но чашку, кажется мне, шестилетнему, любит еще больше. Дедушка сидит в кресле. Читает газету “Заря Востока”.

– Дедушка, я что-то тебе должен сказать.

– Что, малыш?

– Боюсь сказать…

У Давида Алексеевича хорошее настроение – он улыбается: – Не бойся!

Я оглядываюсь, вижу в шкафу дедушкины галстуки.

– Можно я сперва галстуком свяжу тебе руки? И потом скажу…

Дедушка согласился, это было неожиданно, я быстро связал ему руки, вторым галстуком ноги… Дедушка улыбается.

– Ну говори…

– Я разбил твою любимую чашку.

Давид Алексеевич взревел, хотел вскочить, но не смог. Я бежал и слышал вслед вопли и ругань.

Я допил кофе, вернулся с океана. Звонит Бахтияр.

– Придумал?

Я рассказываю, как связал руки-ноги дедушке перед тем, как сознаться в страшном преступлении. Ему история понравилась. Чулпан Хаматова смеется. Мы все довольны. Я послал факсом диалоги… В таджикской гостинице у немецкого продюсера была эта техноновинка – факс. Бахтияр снял эту сцену, где Чулпан говорит отцу, который белит стены дома: “Можно я свяжу тебе руки?” – и потом сознается, что забеременела.

Бахтияр срежиссировал и смонтировал эту сцену так, что в зале всегда хохот. Замечательный образец трагикомедии. Сейчас, увы, куда-то из фильмов испарилась эта трагикомичность. Сейчас только ржач и зубоскальство. Великие трагикомедии творили большие мастера – Чарли Чаплин, Бастер Китон, Жак Тати, Федерико Феллини, Витторио Де Сика. Перестал делать трагикомедии Георгий Данелия. Вспомните “Осенний марафон”, “Мимино”, “Не горюй!”, “Афоня”. В Америке блистают братья Коэн (не всегда), Вуди Аллен. Ушел из жизни Балабанов, который умел в черных сюжетах тонко, иронично смеяться. И вот Бахтияр Худойназаров сказал своей маме в берлинском госпитале: “Мама, все”…

У него был свой стиль. Свое чувство комического. Он рос от фильма к фильму и, казалось, подбирался к чему-то главному. Любимец многих фестивалей (есть определенная каста режиссеров, фильмы которых желают иметь в своих программах директора кинофестивалей: КимКи-Дук, Паоло Соррентино, Ульрих Зайдель, Эмир Кустурица). Бахтияр входил в этот шорт-список, хоть его имя не было столь знаменито, как имена, названные выше. Знаю, что директор Берлинского фестиваля Дитмар Козлик боролся за бахтияровский фильм “В ожидании моря”, но он достался Марко Мюллеру директору Венецианского фестиваля, который открыл этим фильмом свое новое детище – Римский кинофестиваль. Во всей этой суматохе, суете, битве амбиций Бахтияр был всегда спокоен – оголенными нервами он творил, а после, как фильм был сделан, он словно впадал в зимнюю спячку и вновь становился похож на фенимор-куперовского индейского вождя, а может, и на фараона Хеопса, чей портрет никто из нас не видел.

Хочу рассказать, как мы монтировали “Лунного папу”. Австрийцы вложили в производство фильма небольшие деньги, поэтому монтировать Бахтияр обязан был в венской монтажной. Он работал там пару недель, позвал меня. Всю жизнь я мечтал увидеть Вену – детское потрясение от фильма “Большой вальс”, золотой бюст Иоганна Штрауса в парке, дом, где жил и творил Вольфганг Амадей Моцарт, венские кафе, сладости, венская опера. Все это – моя мечта о Вене. Я приземляюсь в венском аэропорту. Меня встречает машина и по окружной дороге везет на окраину австрийской столицы, где большой комплекс постпродакшн с монтажной. Живу я этажом ниже монтажной, там что-то вроде гостиницы. С первого дня приезда монтируем. В воскресенье монтируем. Едим в небольшой закусочной при монтажной: сосиски венские, пюре, пиво. Так три недели. Вижу, что Бахтияру неловко. Но австрийские продюсеры считают каждый человеко-час. Фильм с каждый днем обретает силу. Но мы выдыхаемся. В монтажной одно окно и одна для нас радость. Напротив монтажной метрах в семи распахнуты окна венской бани. По четным – женские дни, по нечетным – мужские. По четным сперва робко, потом смелее и смелее мы смотрим на обнаженных венок. Это чрезвычайно увлекательно, не мешает работе. Бахтияр обнаружил в соседней комнате телескоп. На нем надпись: “Лунный”. Мы перетащили его в монтажную, направили на окна бани и в упор рассматриваем девушек и пышных матрон. Мы смонтировали фильм, несмотря на великие визуальные соблазны. Меня посадили в машину (Бахтияр остался на другие постпродакшн-работы), я молил дирекцию: проедем через центр, посмотрим хотя бы золотого Штрауса. Мне обещали, но, как всегда, долго готовили материалы, которые я кому-то должен был в Москве передать. И вновь мчимся по окружной, опаздываем на рейс…

На фестивалях, в европейском прокате фильм “Лунный папа” имел большой успех (был выдвинут на “Оскара”). В России в те годы (конец девяностых) существовали прокатные проблемы. О фильме писали, но видеть его почти не видели. После “Лунного папы” мы с Бахтияром постоянно строили совместные планы. Я написал для него “Восточно-западный диван”. Он оказался дорогим проектом. Мы замечательно дружили. Приезжая в Берлин, мы пили по всяким смешным поводам, то день рождения Карла Маркса, то к нему на квартиру ночью нагрянул муж его возлюбленной, не обнаружив неверную, по странной немецкой логике пошел за ящиком пива. Бахтияр звонит мне “приходи”, и мы до утра с рогоносцем пели что-то вроде “Интернационала”.

Бахтияр стал снимать телевизионные сериалы. В них он вновь и вновь проявлял себя отличным кинорежиссером. Сериалы Худойназарова делались без примеси телевизионных штампов. Он как бы нарочно разрушал механизм телевизионного восприятия. Актеры, привыкшие в сериалах играть как бы внутренне зевая, заряжались энергией, как зайцы в популярной рекламе о батарейках. Но зрителю не особо нравились его сериалы. Они своей непривычностью мешали смотреть на экран и потягивать пиво. В творчестве Бахтияра Худойназарова появились затяжные паузы.

Бахтияр женился раз, два, три. Все его жены были очень красивые. Но что-то не случалось. Он мечтал о семье, о детях. Как-то спросил меня об одном моем рассказе, который я читал ему еще во времена поиска сюжета для Карла Баумгартнера, “Огнеупорный Одиссей”. В нем я описывал начальника пожарной команды города Батуми. Рассказ я потерял… Благодаря настойчивости Бахтияра написал заново. Мы перевели его на английский. Дали почитать Баумгартнеру, тот загорелся делать его. Но история вновь грузинская. Каждый из нас понимал, что переадресовывать, как “Лунного папу”, в Таджикистан будет трудно. После ряда приездов Баумгартнера в Москву, моих – в Берлин Бахтияр задал простой вопрос: “А я, таджик, не смогу снять грузинский фильм с грузинскими актерами на немецкие деньги?” Мы пили вино в знаменитом KDB. “Можешь”, – сказал я уверенно. Мы втроем засмеялись. Баумгартнер соединил свой и наши кулаки. Так мы принимали решения. Позвонили Морицу Бляйтропу, чтобы предложить ему главную роль. Но не застали его. Он стал слишком знаменит, его полюбил Голливуд. Потом какие-то события в мире стали мешать начать работу. Экономические кризисы, лихорадка доллара и евро. Болезни коварно подкрались, сначала к Баумгартнеру, потом к Худойназарову. Встречаясь с Бахтиком, мы говорили об “Огнеупорном Одиссее”. “Я сам бы сыграл пожарника”, – сказал он как-то.

Вот краткое содержания сценария “Огнеупорный Одиссей”, который хотел снять Бахтияр.

“Одиссей Пипия, начальник пожарной команды города Батуми, снился Амалии Пиписмедовой каждую ночь с гигантским брандспойтом в руках. Из брандспойта лилось что-то горячее, что обжигало ее…

Пипия был нашим соседом по дому на улице Осоавиахим, 17. Дом был знаменит. Но не тем, что в нем жил Одиссей, жил я, жила Амалия Пиписмедова. Мраморная доска с широкой трещиной посередине сообщала, что в начале двадцатых годов на улице Осоавиахим, 17 недолгое время жил поэт Сергей Есенин, который однажды проиграл в карты бабушку Амалии Пиписмедовой, Шаганэ, и отыграл ее обратно с воплем: “Шаганэ ты моя, Шаганэ!”

Чтобы искупить свою вину перед бабушкой, поэт быстро сочинил стихи, ставшие потом всемирно известными. Прожив долгую жизнь, взбалмошная старуха кричала постоянно, что Есенин украл у нее кольцо с изумрудом и отравил мышьяком турецкого консула, главного ее любовника. В голове старухи смешалась правда с вымыслом.

Отец и трое братьев Пиписмедовых в течение многих лет не подпускали к Амалии мужчин, отказывали лучшим городским женихам. Амалия из девушки кровь с молоком стала превращаться в старую деву, страдающую головокружениями. Когда светила полная луна, батумцы видели ее белую ночную рубашку то на крыше дома, то в ветвях цветущих магнолий. Братья Пиписмедовы молча стояли под деревьями с натянутой простыней…

…В те годы в Батуми свирепствовал культ немецкой революционерки Розы Люксембург: дворец пионеров, нефтебаза, общество слепых, кожно-венерологический диспансер носили ее имя. Люксембург хромала на левую ногу, но, несмотря на это, атлетический клуб, куда ходил Одиссей совершенствовать мышцы, гордо носил имя выдающейся немки-хромоножки. Одиссей Пипия был чемпионом Батуми по приседанию с весом.

Адски сильный, малословный начальник пожарной команды имел большого недруга, штангиста легкого веса Брегвадзе. Однажды зимой, когда Одиссей по обыкновению приседал с весом, желая приблизиться к рекорду знаменитого американца Пауля Андерсена, Брегвадзе прокрался в раздевалку и вложил в рваную подкладку пальто Одиссея 15-килограммовый диск от штанги. Шелковая подкладка затрещала, но вес выдержала. Одиссей Пипия закончил тренировку, принял душ, оделся, но не почувствовал утяжеления пальто. Неделю он ходил по Батуми. В воскресенье утром раздался крик Клары Пипия, одиссеевской мамы. Старая женщина сняла пальто с вешалки, желая почистить, и оказалась придавленной стальной тяжестью. Два месяца в гипсе, год хромоты, точь-в-точь как Роза Люксембург в старости, – вот во что обошлась шутка Брегвадзе. Узнав, кто сыграл эту шутку, Одиссей позвал Брегвадзе выпить пива в буфет Батумского театра драмы и комедии. Осилив ящик черного чешского, Одиссей так и не смог сказать негодяю: ты негодяй! Говорили о водолазе Пипия – папе Одиссея, утонувшем в Черном море, но ни слова о пальто, подкладке, диске, штанге. Расплатившись за ящик пива, Одиссей ушел. На улице Тельмана (еще одного немецкого революционера) Одиссей кулаком разбил водосточную трубу. “Зачем я такой дебил?” – шептал он кирпичной стене. “Зачем я такой дебил?” – шептал он товарному вагону, который столкнул с места, переходя железнодорожные пути… Но в пламени пожаров Одиссей преображался. Он превращался в саблезубого тигра! Смотреть, как Пипия тушит пожары, собирались со всего города дети, городские бездельники, заезжие командировочные, курортники, местный сумасшедший Зипо, о котором женщины шептали такое, что вызывало зависть у батумских донжуанов, простаивающих дни и ночи перед воротами турбазы в ожидании автобусов с пышнотелыми туристками. Донжуаны сокрушались: “Зачем придурку Зипо такой инструмент?”

В Батуми не существовало тайн. О начальнике пожарной команды было известно, что он девственник, в свои тридцать пять лет ничего, кроме тушения пожаров, не умеющий делать. Пипия вбегал в огонь играючи, смотрел не вперед, а назад, на своих подчиненных, чтоб никто не глотнул ядовитого угарного газа. Только однажды Одиссей сплоховал. Вызволяя из огненного пекла пионера Павлика Медведева, он должен был поднять дубовый шкаф, упавший на цементный пол дверками вперед. Заточенный в шкафу пионер орал и жутко матерился. С третьей попытки Одиссей сумел оторвать от пола дубовую громаду, открыть дверцы и… потерял сознание. Пионер Медведев, увидев, как его спаситель упал, охваченный пламенем, вспомнил о пионерской клятве помогать всем попавшим в беду, схватил бездыханное тело начальника пожарной команды за сапоги и сантиметр за сантиметром стал выволакивать на лужайку за горящим домом.

Даже Зипо, безучастно смотрящий на мир голубыми глазами придурка, расхохотался, увидев как Павлик делает дыхательные упражнения гигантскому полумертвому телу начальнику пожарной команды. Но это был единственный раз, когда Пипия дал слабинку. Именно в этом плачевном для Одиссея состоянии в него и влюбилась Амалия Пиписмедова. Подруги Амалии одна за другой выходили замуж, становились многодетными матерями, любовницами, валютными проститутками, кто во что горазд. Одна подруга даже уехала в Африку, в гарем либерийского принца. Амалия же чахла и сохла. Отец и три брата заиграли-заездили до бессмысленности пластинку “Прочь, недостойные женихи!”.

В длинным списке недостойных оказались: директор бани Мирзоев (армянин), зубной врач Берия (бабник), лектор общества “Знание” Фелькельман (пятый пункт), поэт Вегин (что это за профессия?), даже секретарь комсомола Зестафонского марганцевого завода Виссарион Месхишвили, которого метили в директора (по непонятным причинам).

Старая дева Пиписмедова изнывала, словно виноградная гроздь, которую забыли во время сбора винограда. Сок бродит, кипит, хочет разорвать кожуру, но не может. Гроздь молит ворон, кружащих над виноградником: “Заклюйте меня, раздерите на части!”

Знойным августом, в полдень, к батумскому базару подъехал автобус “Икарус”, полный немецких девушек в синих майках с рисунками восходящего солнца. Комсомолки ГДР обступили продавца арбузов. Зипо, сидя на ковре недалеко от арбузов, пил чай. Два таджика, торгующих грушами дюшес и дефицитными утюгами, поили идиота байховым чаем из маленьких хрустальных стаканчиков. Посмотрев на комсомолок, мусульмане покраснели, лица их покрылись испариной, они опустили глаза и зашептали молитву. Зипо оторвал от губ хрустальной стаканчик, глаза его остекленели… Одна из девушек наклонилась к арбузам, из-под синей юбки на мусульман и идиота посмотрели две голые белые арийские ягодицы. Зипо издал какой-то адский звук, от ширинки брюк отлетели маленькие пуговички, закатились за груши дюшес. Идиот вскочил, помчался к юной немецкой комсомолке и… Ужас!!!

Амалия случайно оказалась в непосредственной близости от этого печального инцидента. Печального потому, что инцидент на батумском базаре стал еще одним негативным мазком в коллективном портрете “Все кавказские мужчины – насильники”. Милиция пыталась отнять у идиота немецкую комсомолку, но безуспешно. Их повалили на арбузы, накрыли ковром, закрутили и закинули в милицейский “черный ворон”. Фельдшерица психоневрологического диспансера сделала Зипо усыпляющий укол. Так однажды поступили с тигром, сбежавшим из бродячего зоопарка, гулявшим по бульвару имени Иосифа Виссарионовича Сталина.

После жуткой базарной истории Амалия пришла домой задумчивая, взяла с полки том медицинской энциклопедии и долго изучала какой-то рисунок и схему. Братья поняли, что перегнули палку, когда их единственная сестра и дочь заорала за ужином: “Раз вы никого ко мне не подпускаете, лягу под Зипо!” Позвали сводника. Тот пришел с женой-сводницей. В их портфеле оказалось двадцать семь мужских фотографий. Последняя была фотография Одиссея Пипия. “Это ж наш сосед!” – Амалия, счастливая, ткнула пальцем в портрет пожарника. “Устроим смотрины?” – спросили муж и жена Шиллеры. Сводники были огрузиненными немцами из поселка Нефтебаза имени Розы Люксембург. Там жило много немцев, внуков и правнуком нефтепровода Баку – Батуми 1913 года. “Зачем смотрины? На что смотреть? Мы хорошо знаем друг друга!” – крикнула Амалия, но по холодным взглядам четы Шиллеров поняла, что сморозила глупость.

Смотрины были устроены в Батумском городском театре. Этого требовала местная традиция. Супруги Шиллеры купили билеты на спектакль “Испанский священник”. Амалия и все ее родственники, включая Шаганэ, моих родителей, меня, моих сестер, заняли лучшие места в партере. Рядом с Амалией пустовало кресло. В него словно бы случайно должен был сесть Одиссей Пипия. По правую сторону от кресла Одиссея восседали его родственники. Все с любопытством разглядывали друг друга, ждали, когда появится Ромео сегодняшнего вечера. В люстре медленно стал гаснуть свет. В темноте заблестели перламутры биноклей. Ромео не появлялся.

Устраивать в театре смотрины вошло в моду где-то в начале шестидесятых, когда директором театра пришел работать Дмитрий Пушкарь. Это он собрал всех батумских сводников и сводниц и предложил использовать для смотрин зрительный зал театра. Годами полупустовавший зал стал наполняться нарядными родственниками женихов и невест. Талантливый организатор Пушкарь для привлечения зрителей устроил в буфете театра бесперебойную поставку чешского пива. Многие годы театральный буфет был единственным местом в Батуми, где можно было выпить пльзенское пиво. Там же можно было съесть горячие сосиски. Для того чтобы выпить пива, надо было приобрести билет на спектакль (только в буфет, без спектакля, никого не пускали). По пути в зал можно было заглянуть к буфетчику Барамидзе и заказать порцию сосисок. Барамидзе записывал, в каком ряду сидят заказчики. Каждые семь – десять минут в зрительный зал батумского театра вбегал мальчик, который складывал ладони и громко шептал: “Семнадцатый ряд, место десятое, одиннадцатое, двенадцатое! Ваши сосиски готовы!” Сидящие на этих местах батумцы, переступая через чужие колени, шли в буфет. После третьей выпитой кружки мало кого интересовало, задушит Отелло Дездемону или нет.

Апофеозом увлечения театром стало странное действо, которое было связано с маленьким человеком по имени Савелий. Он появился в Батуми зимой. Говорят, приехал из Сыктывкара. Милиционер нашел его спящим у стены вокзального ресторана. Лежал Савелий в оранжевой майке, храпел. Три пустые бутылки “Солнцедара” объясняли причину детской улыбки на губах. Милиционер не смог его разбудить, нашел в кармане паспорт на имя Табуреткина Савелия Марковича. Сыктывкарского гостя окрестили кличкой Табуретка.

Табуретка подружился с буфетчиком Барамидзе. Кто-то из завсегдатаев буфета предложил Табуретке крикнуть в театральный зал заранее заученную фразу по-грузински. Табуретка согласился за 25 рублей. Он поднялся на галерку и крикнул вниз, партеру: “Все вы идиоты, кроме сидящих в седьмом ряду на девятом, десятом местах!” Зал опешил. Потом захохотал. Зрители стали смотреть, кто сидит в седьмом ряду на девятом, десятом местах. Это были Ромео и Джульетта смотрин того дня. Странная шутка имела успех. На другой вечер Табуретка вновь орал с галерки: “Все вы идиоты, кроме…”

В городе появилось новое развлечение. Каждый мог пригласить в театр невесту, любовницу и, заплатив 25 рублей Табуретке, дождаться мгновения, когда тот восславит тебя, крикнув в разгаре спектакля с галерки: “Все вы идиоты, кретины, онанисты, кроме четвертого ряда, тринадцатого, четырнадцатого места!”

Одиссей Пипия собирался в театр, когда пришло известие о пожаре в доме бухгалтера ткацкой фабрики Папуашвили. Одиссей сорвал с себя галстук и вместо смотрин в театре через десять минут мчал свою команду на битву с огненным драконом. Прибыв к месту пожара, размотав брандспойты, он вспомнил, что не сообщил о причине своего отсутствия в театре. Одиссей ворвался в горящий дом, нашел телефон и набрал номер театра. Дмитрий Пушкарь выслушал Пипия, обещал передать Амалии слова любви и извинения. “Может, ее позвать к телефону?” – предложил Пушкарь. Вокруг Одиссея кружились огненные смерчи, падали многопудовые балки, рушились стены, но он терпеливо ждал, когда к телефону на том конце провода подойдет его Амалия.

– Одиссей, где ты?

– Я в огне! Я люблю тебя!

– Милый, я приеду сейчас же…

Со второго акта “Испанского священника” ушла вся команда родственников Амалии.

Табуретка прокричал свое знаменитое “Все вы идиоты…” в пустые ряды.

Одиссей Пипия, заметив Амалию у горящего дома, удесятерил свой пыл. Он врывался в огонь, выволакивал то стенные часы, то горящий контрабас, на котором в допожарное время играла дочь бухгалтера ткацкой фабрики. Амалия, прижав к лицу букет белых лилий, восхищенными глазами смотрела на своего возлюбленного.

И вдруг Одиссей исчез. Умолк его зычный голос, которым он давал команды своим подчиненным, и те, привыкшие действовать под его руководством, застыли, как механические игрушки, у которых кончился завод. Где главный пожарник Батуми?

Туалетная будка, стоявшая во дворе, сгорела еще в те минуты, когда Одиссей примерял дома галстук. Злоумышленники, облившие бензином дом бухгалтера Папуашвили, не пожалели и туалетную будку. Чем она им помешала? Понятно, когда сводишь счеты с бухгалтером, можно поджечь его дом, взорвать его машину, но зачем обливать бензином и поджигать туалетную будку?

Тлел настил туалета. Одиссей наступил на тлеющие доски своим весом, пробил их, и – о ужас! о ужас! о ужас! – пролетев два зловонных метра, он плюхнулся в содержимое выгребной ямы. В глубину жижи ушли резиновые сапоги, живот, мощная грудь, накачанная гирями, шея, ноздри, глаза, лоб, курчавые рыжие волосы и медная каска. Хотя нет, до медной каски дело не дошло. Сапоги уткнулись в дно. Выбраться из ямы оказалось делом трудным. Звать на помощь было стыдно. Снаружи стояли его возлюбленная, ее родственники. Собрав все свои силы, Одиссей ухватился за край обугленной доски, подтянулся, доска с треском обломилась, и он вновь, на этот раз с головой, ушел в жижу. Хочу остановить перо, чтобы не описывать кошмары бедного Пипия.

Господь Бог вместе с ангелами любви, сжалившись над ним, подхватили его за дурно пахнущие кудри и выволокли из туалетной ямы.

Перед зрителями в зареве пожара появилось нечто. Это нечто подняло руки и, уподобившись персонажу из фильма ужасов, крикнуло: “К е…й матери огонь! Все брандспойты на меня!” Пожарники, тушившие пожар, тут же повернули шланги, чтоб отмыть своего начальника.

Братья Пиписмедовы втолкнули Амалию в машину, и отец ее произнес приговор: “Моя дочь никогда не выйдет замуж за говнюка!”

В марте месяце, когда кошки воют на крыше в страстной любовной истоме, Амалию нашли в парке пионеров и школьников в объятиях идиота Зипо. Она стала первой женщиной, от которой устал Великий Батумский Казанова.

История грустная. А хочется веселого конца. Но как сочинить веселый конец, если чешское пиво в театре кончилось, Пушкарь в Иерусалиме, кавалеры батумской турбазы разъезжают на бэтээрах, супруги Шиллеры на чьей-то свадьбе отравились рыбой и в один день и один час отправились заниматься своднями на небеса… Пионер Павлик Медведев, который выволок Одиссея из огня, сидит в тюрьме за торговлю наркотиками, только Зипо счастливыми идиотскими глазами смотрит на восходы и заходы солнца субтропиков. Он стар, но средних лет проказницы до сих пор без ума от него.

В батумском парке пионеров и школьников ночами происходят престранные вещи”.

P. S. Бахтияр Худойназаров снял бы эту историю смешно, изящно, без эротических перегрузок, которыми страдает мой краткий пересказ неснятого им фильма.

Фотография 34. 1955 год

Пить из блюдца горячий чай, слушать сердитые замечания старой мамы: “Мальчик, не хлюпай”, – знать, что у тебя ангина, что никуда не надо идти. Ты болен, мама тебя лечит малиновым вареньем – вот истинное счастье!

Ты, запутавшийся в хаосе жизни взрослый сын, прячешься в маминой крошечной квартире – она сидит за швейной машинкой, перешивает тебе брюки: “Ты располнел, мальчик”. На твоих плечах затертый мамин халат – какое счастье! Хочется всю оставшуюся жизнь болеть ангиной, сидеть с мамой, пить чай с вареньем…

На стене висит та самая фотография: молодая мама, молодой папа и я. Год 1955. Мы поселились в “Астории”. Цель поездки: “Мальчику надо показать Эрмитаж”. Вечером я надел папин пиджак, там лежал сверток из крупных купюр – также надо купить спальный гарнитур, – вышел из гостиницы.

Я шел по ночному Ленинграду, заглядывал в глаза каждой медленно идущей по улице ленинградке и чувствовал себя тигром в зарослях папоротника. Индия, штат Пенджаб.

На Кировском проспекте столкнулся с киносъемочной группой. Увидел человека с мегафоном в руках, который кричал: “Внимание, мотор, камера!” Кто-то в кого-то выстрелил. Я понимал, что кровь не настоящая, что это малиновое варенье. Впервые в жизни я увидел киносъемку.

Странная женщина с вуалью на шляпке шепнула мне: “Я статистка, а ты грузин”. Откуда она узнала, что в этот день я приехал из Тбилиси?

Она ушла со съемок, взяв меня под руку, и мы до утра бродили по ночному Ленинграду. Целовались в крошечном сквере.

“Ираклий, в этом сквере во времена нэпа полковник Аристов сказал мне…”

“Во времена нэпа?” – переспросил я. Подсчитать ее возраст было нетрудно. Я умел считать в уме.

Мы молчали до трамвайной остановки. Она скинула с плеч и вернула мне папин пиджак, в котором утром родители не обнаружили сверток с деньгами для покупки спальни “Птичий глаз”.

Много лет спустя, когда я познакомился и подружился с питерским режиссером Аристовым, мне всё время хотелось спросить, кем приходится ему полковник Аристов. Не успел. Аристов как-то быстро исчез.

Остался потрясший меня фильм Аристова “Порох”. Первый кадр фильма снят в том самом ночном трамвае, в котором, прихватив деньги для мебели “Птичий глаз”, уехала статистка в шляпке с вуалью. В фильме в трамвае сидят четыре человека. На переднем плане две женщины и маленький ребенок, не помню, то ли девочка, то ли мальчик. В глубине трамвая сидит мужчина. Спит. Минуты три держится этот кадр. Внимательно разглядываешь женщин и ребенка. Понятно, что это герои фильма. Они оживленно говорят. Трамвай останавливается. Сидящий в глубине кадра мужчина встает, камера неожиданно покидает женщин и выходит вместе с мужчиной в ночь. Трамвай, громыхая, исчезает. Меня обманули, герой фильма – мужчина. Он сидит всё время в углу как статист, я решил, что он нужен лишь для заполнения левого угла кадра. Браво, Аристов!

Иосиф Чхаидзе, замечательный грузинский режиссер, снявший “Пастухи Тушетии”, тоже один из “быстро исчезнувших”.

Как-то очень холодной зимой в городке Моссовета Динара Асанова, Иосиф Чхаидзе и я возвращались в общежитие с ВГИКовского просмотра фильма “Аталанта” Жана Виго. Шли ошеломленные виденным. “Феллини вышел из Жана Виго…” В три ночи мы не говорили, а кричали. С нами выла пурга. Вдруг с шестого этажа из авоськи, висевшей на оконной форточке, срывается замороженная голландская курица. Случилось прямое попадание в мой бесшапочный лоб (истинные грузины не носят зимой шапок). Я в нокауте падаю в сугроб. Иосиф и Динара меня, окровавленного, везут в больницу, не забыв прихватить дефицитную курицу-убийцу.

Врачи залили рану йодом, забинтовали голову и отпустили. Хотели отобрать курицу, но Динара и Иосиф не отдали: “Раненому нужен бульон”.

В общежитии мнения разделились. Динара и я хотели зажарить курицу быстро, на сковородке. Иосиф по природе гурман. Пошел по коридору общежития, в четыре ночи стучался в комнаты и спрашивал лавровый лист и специи для сациви. Гурман хотел оприходовать голландскую курицу по полной программе: на первое бульон, на второе сациви.

В ту ночь мы заснули голодными. Курицу оставили на подоконнике меж оконными стеклами. Прошло три дня. Лекции, просмотры, суета… Динара зашла к нам, робко спросила:

– Может, всё-таки зажарим?

Иосиф рявкнул:

– Завтра сациви! Надо купить грецкие орехи!

Прошло еще три дня. Вновь вошедшая в нашу комнату среднеазиатская принцесса молча понюхала голландскую дичь и сказала:

– Пахнет.

Понюхали и мы:

– Воняет.

Динара открыла форточку, и курица полетела в снежную пургу. Снизу раздался истошный крик. Вскочив на подоконник, мы сквозь форточку увидели жителя городка Моссовета, лежавшего в снегу. “Убила!” – прошептала Динара. На жителе Моссовета была заячья ушанка, она, видимо, его и спасла. Он встал, поднял целлофановый снаряд и, шатаясь, пошел, не выпуская курицу из рук.

– Летучий голландец, – сказал Иосиф, – он вечно падает и будет падать на наши головы…

– Летучая голландка, – поправила Динара.

Странно, все описанные мною люди исчезли из моей жизни. Нет мамы, нет Бахтияра, нет Феллини, нет Аристова, нет Чхаидзе, нет Асановой… Нет многих других, которых я очень любил и люблю и которые “быстро исчезли”. От каждого из них я так много получил… Даже статистка, похитившая из папиного пиджака в 1955 году пачку купюр для спальни, сделала свое доброе дело. Она привела меня на съемочную площадку. На другой день я, разыскивая воровку, пришел на съемки, где, прождав весь день, на всю жизнь полюбил безумную, бессмысленную (на непосвященный взгляд) суматоху киносъемок. С тех пор не могу жить без трех слов: “Внимание, мотор, камера!”

Фотография 35. 1984 год

Чухрай – мой мастер по ВГИКу, я учился в его мастерской, но рассказ этот о Теймуразе Миндадзе, которой осенью сорок третьего года, в самый разгар войны с фашистской Германией прыгнул с самолета и обнаружил в воздухе, что парашют его не раскрылся. Теймураз камнем летел к земле, но сориентировался и нацелился на одиноко стоящее в поле дерево. Ворвавшись в листву, сбив множество мелких и крупных веток, Теймураз Миндадзе свалился на подмерзшую землю. Не знаю, можно ли верить его словам, но после недолгого обморока он встал, отер кровь с рассеченной губы и пошел искать партизанский отряд (дядя Теймураз говорил мне, но боюсь ошибиться) то ли Кузнецова, то ли Ковпака. Пролетев семьсот метров, дядя Теймураз стал хромать, обрел кличку Кочли Темо (хромой Темо). После войны лейтенант вернулся в свою грузинскую деревню Лио, женился на Лизико Торошелидзе. Никто, даже Лизико, не знал, что Теймураз в украинско-белорусских лесах пускал под откос фашистские эшелоны, взрывал и поднимал в воздух мосты. Кто в это мог поверить, глядя на низкорослого мужчину с густой щетиной на щеках, в затертой гимнастерке со значком Осоавиахима на груди? Ни одной боевой награды!

Правда, какое-то время Теймураз носил медаль “За взятие Берлина”, купленную на кутаисском базаре у вора-карманника. Благодаря этой медали я и выделял дядю Теймураза среди многочисленной маминой родни. Работал Теймураз Миндадзе бригадиром виноградарей в колхозе имени Надежды Крупской. с Лизико Торошелидзе сотворил четырех детей. Трех красивых, как мама, одну дочь, похожую на папу.

Дядя Теймураз появлялся в нашем доме по особым случаям, когда приезжал в Тбилиси получать почетную грамоту “Лучший бригадир Грузинской ССР”. Помню групповую фотографию, на которой сотни три лучших бригадиров Грузии любовно прижимаются к главному коммунисту республики Василию Павловичу Мжаванадзе. На этой фотографии Теймураз стоит рядом с Мжаванадзе и словно хочет о чем-то спросить его. Я даже знаю о чем, помнит ли Василий Павлович Мжаванадзе ту пустую бутылку.

Мжаванадзе во время войны был боевым генералом, знался с Иосифом Виссарионовичем Сталиным и мог себе позволить то, что не могли позволить многие маршалы и командующие армий. Однажды генерал Мжаванадзе со своей дивизией вышел к Азовскому морю и закрепился на его берегу. Генерал взял бутылку из-под кахетинского вина, окунул ее в воды Азова, заполнил и велел отослать в Москву, в Кремль, генералиссимусу Иосифу Виссарионовичу Сталину, сообщая этим, что немцы отбиты и воды Азова наши. Иосиф Виссарионович получил подарок, оценил юмор генерала по достоинству, но велел спрятать бутылку на кухне. “Не выливать азовскую воду”, – был приказ вождя.

Прошло немного времени. На южных фронтах случились перемены не в пользу генерала Мжаванадзе. Дивизия, которой он командовал, была вынуждена отступить от берегов Азова километров на пятьдесят. Узнав об этом, Сталин приказал принести с кухни бутылку. “Отошлите генералу Мжаванадзе и передайте, что я требую эту воду вылить назад в Азовское море немедленно по прибытии бутылки в его распоряжение”. Мжаванадзе в расстроенных чувствах принял бутылку. Вызвал Теймураза Миндадзе и велел тихоне-партизану пробраться через занятые немцами территории к Азовскому берегу. Там раскупорить бутылку и вылить содержимое. “Но почему Мжаванадзе именно тебя попросил это сделать, дядя Темо?” – спросил я. Теймураз улыбнулся, не ответил мне.

Пять дней, пять ночей пробирался дядя по немецким тылам. Он рассказал мне об ужасах, пережитых им. Немецкие овчарки хотели выгнать его из болота, где он спрятался на дне и весь день дышал через тростинку, – немцы не могли понять, что за зверя облаивали собаки. Прожорливые пиявки облепили лицо дяди Теймураза, прокрались под гимнастерку, сапоги, кальсоны и наслаждались дядиной кровью. Ночью, обескровленный, он продолжил путь к Азовскому морю. К концу пятого дня дядя подошел к берегу. Азов цвел. Зеленые водоросли поднялись со дна. В небе пели птицы. Теймураз опустился на колени, откупорил бутылку, слил воду в море. Я спросил дядю: “Зачем ты шел до Азова? Ведь мог, уйдя от генерала Мжаванадзе на сотню шагов, вылить эту воду в любом ручье. На неделю залечь в стогу сена, отоспаться и вернуться к генералу с выполненным заданием”.

“Ты ничего не понимаешь, мальчик”, – сказал мне Теймураз.