Мальчик, идущий за дикой уткой Квирикадзе Ираклий

© Квирикадзе И. М., 2016

© ООО “Издательство АСТ”, 2016

Дорогой Чанчур!

Мне семьдесят семь лет. Если бы ты умел считать и от сегодняшнего 2016 года отнял семьдесят семь, ты узнал бы, что твой папа родился в 1939 году.

Но ты не умеешь считать (еще), тебе нет и трех лет. Ты маленькое, невероятно веселое существо, которое знает совсем немного; любимое твое слово – “бёрд”. Это когда ты видишь в небе летящие самолеты, ты радостно тычешь в них пальцем и по-английски называешь “бёрд”. Почему по-английски говорит мальчик, живущий в Москве на улице летчицы Гризодубовой, 3, в квартире 5? Думаю, потому, что у Чанчура няня – филиппинка Менчи, которая души в нем не чает и целыми днями бродит с ним по остаткам знаменитого когда-то Ходынского аэродрома, где для товарища Сталина специально была выстроена трибуна и он со своими военачальниками (маршал Буденный, маршал Ворошилов и другие) наслаждался воздушными парадами. В небе летели стальные птицы, под трибуной стоял духовой оркестр, гремели медные трубы, и твой, Чанчур, двоюродный прадедушка, полковник Анзор Квирикадзе дирижировал этим оркестром. Прадедушка глядел не в ноты (он их знал наизусть), а в лицо любимого товарища Сталина, который то пальцем указывал в небо на воющие самолеты, то раскрывал пачку папирос “Герцеговина флор” и угощал маршалов, то в кармане своего военного кителя тайно разворачивал обертку конфеты “Раковая шейка” и так же тайно закидывал “Шейку” в рот, под левую щеку. У вождя был диабет второй степени, его постоянно сопровождала медсестра Тося Пурыгина и, заметив ненавистную ей конфету, могла ринуться и растолкать всех охранников, всех военачальников, схватить товарища Сталина за руку и отобрать “Раковую шейку”. Тося Пурыгина была молодой, сильной, думаю, сильнее семидесятилетнего генералиссимуса, вождя всех трудящихся планеты Земля. Когда у Сталина после короткого выламывания рук отбирали конфету, он шипел: “Повешу на первом же фонарном столбе тебя, Тося, и твоего хахаля Анзора Квирикадзе!”

Чанчур, ты не знаешь, что полковник Квирикадзе был возлюбленным медсестры Тоси Пурыгиной. Ты забегаешь вместе с няней-филиппинкой в супермаркет “Ашан”, который построили как раз там, где стояла та самая трибуна, и просишь: “Менчи, купи мне сладкую конфетку”. “Раковых шеек” уже нет в продаже, но так же, как генералиссимусы, маленькие мальчики во все времена любили, любят и будут любить сладости. Собственно, об этом я и захотел написать книгу и рассказать в ней многое, что ты сегодня не знаешь и, боюсь, когда повзрослеешь, можешь не узнать… Да и как ты можешь узнать, если я не сообщу тебе печальную весть о том, что Тоси Пурыгиной любимого Анзора Квирикадзе 9 мая 1950 года, как только оркестр духовых инструментов сыграл на Красной площади марш в честь пятилетия победы над гитлеровской Германией, посадили в черную машину, и он навсегда исчез. Его больше не видели ни медсестра Тося, ни наше многочисленное семейство Квирикадзе – Миндадзе.

Моя мама, твоя бабушка София Миндадзе рассказывала, что в начале шестидесятых годов встретила в Кисловодске у минерального источника “Нарзан № 7” Тосю Пурыгину. Та была уже не так молода и сильно набрала вес. Тося плакала, вспоминая Анзора: “У меня было тридцать семь любовников, может, чуть больше… Никого не помню, кроме твоего, Софа, двоюродного дяди. Знаешь, как я мстила Сталину? Ни разу после ареста Анзора не отобрала у него «Раковую шейку». Делала вид, что отбираю, но не отбирала. «Сдохни, тиран», – шептала про себя”. Мама (твоя бабушка) не поверила Тосе Пурыгиной: “В шестидесятых было модно ругать Сталина”.

Мой Чанчур!

Дело не в Сталине, не в “Раковой шейке”. Да, жалко Анзора Васильевича Квирикадзе. Я хорошо помню его: он был похож на Джонни Вайсмюллера, того, кто играл Тарзана, но дело даже не в нем… Ты грузин, ты вырастешь и, я уверен, будешь знать свой родной язык, будешь знать историю по школьной программе, знать русскую литературу, любить, как и я, Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Толстого, Шекспира, Бродского, Сэлинджера, кого-то еще, кого будут читать в тридцатых годах двадцать первого века; но мне обидно, что ты почти не будешь знать о потрясающих людях, твоих близких по крови, по фамилии. Кто они, эти люди большого семейства Квирикадзе – Миндадзе? Я хочу познакомить тебя с ними. Я даже собрал старые любительские фотографии, сложил в коробку из-под кубинских сигар “Ромео и Джульетта”, ждал, когда тебя, кроме слова “бёрд”, заинтересуют слова “возлюбленная”, “трудное счастье”, “покойные мои предки”, “мама, кто был мой папа?”.

Я думал даже написать книгу, где эти фотографии будут открывать каждую новую главу. Я определил время, место, имена тех, кто изображен, и по какому случаю они позируют неизвестному, стоящему за кадром. Нередко это был я, твой папа.

Но случилось необъяснимое. Снимки пропали. Если бы меня допрашивал следователь, я бы ему ответил так: их украли. Хочется выть от обиды! Размахивать кулаками, бежать с двустволкой!!! Но за кем?

На фотографиях были запечатлены важные моменты моей жизни, жизни моих родственников, друзей…

Фотографии были то ли оправданием, то ли обвинением, то ли доказательством странно, нелепо прожитой всеми нами жизни. Я долго искал снимки, ходил по дому, заглядывал под диван, за шкаф, спрашивал: “Где они?”

После недельного безуспешного поиска сел на красный старый диван (ты, Чанчур, обычно прыгаешь на нем), закрыл глаза и стал вспоминать. Стал фотографировать потерянные фотографии. Чанчур, оказывается, у меня хорошая зрительная память. Ура, малыш! Я запишу все, что выплывает из лабиринтов памяти. Важное, неважное, веселое, грустное, постыдное – всякое…

Чанчур, я пишу книгу, но она не для детского чтения. В ней не будет Дюймовочек, Алис в Стране чудес, Красных Шапочек, Серых Волков, трех поросят: Ниф-Нифа, Наф-Нафа, Нуф-Нуфа, – не будет Конька-Горбунка, Иванушки-дурачка…

…Будет много, много совсем не сказочных героев, жизнь которых была не такая сладкая, как конфеты “Раковая шейка” в карманах Иосифа Виссарионовича Сталина, но они, мои герои, не печалились, и, если на них направляли фотоаппарат, они улыбались, глядя в объектив.

Фотография 1. 1943 год

Нам по четыре года. Зоя приехала в Тбилиси перед самой войной. Она рассказывала о голоде в Поволжье, о расстрелах за сорванный на поле колосок пшеницы. Зоя поселилась в семье Антона, убирала у них в доме и гуляла с моим другом. Иногда и я присоединялся к веселой компании: Антон, Зоя и ее подруга Люся. Помню смех подружек, купание в Черепашьем озере – девушки плескались в воде, мы сидели на песчаном пляже, – помню голубые атласные лифчики девушек. Люся работала вагоновожатой в трамвайном депо. Нас с Антоном часто катали на Люсином трамвае. Разрешали дергать рычаг, от которого звенел трамвай. Это был апофеоз детского счастья. Трамвай едет по улице Дзнеладзе и звенит, автор этого звона и грохота – ты!!!

Однажды ночью пришли люди в форме, арестовали Зою. В ту же ночь арестовали и Люсю. Девушки оказались людоедками. По субботним дням, когда у Зои был выходной, они катались на Люсином трамвае одни, без нас. Девушки знакомились с молодыми людьми – обычно это были солдаты. После танцев, после скромных застолий девушки убивали своих возлюбленных и…

Я часто разглядывал эту фотографию. Как могли Зоя и Люся с застенчивыми улыбками, с комсомольскими значками на кофтах пропускать через мясорубку своих любовников?

В городе много говорили о девушках-людоедках. Моя мама рассказывала, что на суде девушки сознались во всем, винили голод в Поволжье, из-за которого они пристрастились к каннибализму…

На фотографии Зоя обнимает нас с Антоном и как-то особенно ласково смотрит на меня. Друзья смеялись: “Зоя откармливала тебя, Ираклий, для скромного ужина с подругой Люсей”.

Чанчур, ты родился 1 января 2013 года в городе Лондоне. Лет через двадцать, в 2033 году, взрослому тебе вряд ли будет интересно знать о каком-то голоде в Поволжье.

Вот я и думаю: может, не для Чанчура пишу я эту книгу, а пишу для себя? Может, мне надо погрузить в проявитель несуществующую пленку, потом опустить ее в закрепитель (кто помнит красный свет в ванной, где проходили фотопроцессы), чтобы то, что было изображено на фотографиях, не исчезло навсегда. Чтобы кто-то знал, что мальчики, сидящие на коленях няни, могли быть съедены в один прекрасный вечер 1943 года. Это не хоррор, не фильм ужасов, а малоприметная, забытая страничка из жизни Ираклия Квирикадзе и Антона Гогелии.

Чанчур, ты здесь ни при чем. В 2033 году не об этом ты должен читать, не это разглядывать.

Может, даже хорошо, что эта фотография исчезла?

Фотография 2. 1952 год

На наших шеях (у всех они тощие) красные пионерские галстуки. В руках бутылки вина. На фотографии видны наклейки: “Кахетинское вино № 8”. В то жаркое лето 1952-го родители сослали нас в анарский пионерский лагерь. Мы два месяца жили и развлекались в свое удовольствие. Пили вино “Кахетинское № 8”, состязались в метании гранат – от случая к случаю забрасывали их в окна пионервожатых, директора лагеря Магреса Федоровича Индиго. Одна из гранат непонятно каким образом взорвалась, разнеся в клочья патефон Индиго. Мы курили сигареты “Ворошиловские”, а в лагерном туалете (Чанчур, не читай эти строчки, закрой глаза или положи ладонь на страницу) состязались, кто пустит струю и выше других зальет отштукатуренную туалетную стену. Непревзойденным чемпионом в этом виде многоборья был Леван Канкия, он же будущий Кафка, самый низкорослый из всех нас. Сознаюсь, что я, не самый низкорослый пионер анарского пионерлагеря, был постоянным аутсайдером игры “чья струя выше?!”. Но не подумай, Чанчур, что я такой уж слабак. Были другие состязания, не менее экзотичные, в которых я побеждал.

На постаменте чугунного памятника высечены буквы: “Владимир Николаевич Ленин”. Когда мы увидели эту надпись, мы опешили: “Владимир Николаевич Ленин?” Спроси в Гренландии любого гренландца имя и отчество Ленина, он ответит: “Владимир Ильич Ленин”. А в Анаре скульптор высек на граните: “Николаевич”.

На фотографии мы стоим растерянные. У Дэвида Иванова-Чиковани топорщатся волосы, как под электрическим током. Леван Канкия щупает гранитные буквы, не веря ни глазам, ни пальцам. Он смотрит на меня и молча спрашивает: “Как такое может быть, Ираклий? Это же абсурд, визуальный бред, кошмар!”

У памятника Владимиру Николаевичу Ленину нас сфотографировал пионер Роберт Стуруа, наш друг, оставшийся за кадром. Жаль, что его не видно, сегодня он один из выдающихся театральных режиссеров мира.

Фотография 3. 1949 год

После награждения почетными грамотами мы играем в футбол на стадионе пионерлагеря. Наша с Кафкой команда проиграла. Уйдя с футбольного поля, мы забрели в заросли колючего кустарника, где что-то строилось. Мы с Кафкой увидели свежевырытый лаз. Куда он ведет? Мы влезли в него. Ползем. Метра три было темно, потом лаз расширился, мы увидели большую светлую яму, спрыгнули в нее. Свежая глина. Еловые шишки валяются. Пахнет хорошо… Посмотрели наверх. Над нашими головами – деревянный настил с широкими круглыми дырами. Поняли: мы на дне новопостроенного пионерлагерного туалета. Только сообразили, куда попали, как раздались шаги по деревянным доскам, и… о ужас! Мы увидели большой женский зад. Через соседнюю дыру было видно лицо той, кому этот зад принадлежал. Пионервожатая нашей группы Маквала Михайловна Топурия! Присев, она, видимо, почувствовала чье-то присутствие, посмотрела вниз через соседнюю дыру.

– Канкия, Квирикадзе, что вы там делаете?! – истошным голосом завопила она.

Два пионера в коротких штанах, белых рубашках, красных галстуках синхронно подняли руки в пионерском приветствии – ладонь ко лбу.

– Маквала Михайловна, мы сюда упали!

Я прервал свое письмо и вновь задумался, о чем я рассказываю мальчику, которому еще только три года, которого мы дома (он уехал в Лондон) зовем Чанчур, а в паспорте его написано, что он грузин, и звать его Ираклий, и фамилия его Квирикадзе. Чанчур – это прозвище. В Грузии чанчурами зовут мальчиков, которых мамы чистыми пускают гулять, а приходят они грязные, с синяком под глазом, в одном ботинке, зато с чьей-то собакой, которая, по их словам, будет жить с ними и спать в их постели… кепка на голове не своя, алюминиевая сабля у кого-то украдена или выменяна на жестяной грузовик… И так каждый день.

Во дворе Чанчура бегают дикие английские кролики. Чанчур дружит с ними. А я знаю много смешных историй о грузинских диких кроликах, знаю даже о диких гигантских кроликах с Дарданельских островов.

Чанчуру это должно быть интересно, но я пишу сейчас не о том… Не о кроликах.

Фотография 4. 1956 год

На лацкане пиджака бумажная роза с вклеенным профилем усатого вождя. В тот год в Грузию приехал китайский генерал Чжу Дэ. Он был другом и соратником Мао Цзэдуна. Мы, съехавшиеся отовсюду школьники, студенты, заводские парни, девицы с чайных плантаций, собрались огромной толпой под окнами гостиницы “Интурист” и кричали: “Товарищ Чжу, передай товарищу Мао, что на родине товарища Сталина хотят снести памятники великому вождю!!!” Провопив час, мы заметили на балконе крошечного китайца в военном кителе. Он, сонно хлопая глазами, махал нам. Мы завопили: “Чжу Дэ! Чжу Дэ! Чжу Дэ! Чжу Дэ!” Два молодых загримированных актера взобрались на крышу автобуса. Один с густыми усами в кителе – Сталин, другой в галстуке в горошек – Ленин. Мы кричали китайскому генералу: “Сталин и Ленин любят друг друга!” Сейчас подобные слова звучат несколько двусмысленно, тогда это был политический лозунг. Толпа требовала: “Пусть товарищ Ленин поцелует товарища Сталина!” Актеры целовались. “А теперь пусть товарищ Сталин поцелует товарища Ленина!” Мы были счастливы, когда генерал Чжу Дэ прокричал что-то на китайском и исчез с балкона. Мы уверяли друг друга: “Товарищ Чжу Дэ сообщит товарищу Мао, как товарища Сталина обижают на родине…”

Генерал уехал в Москву, оттуда в Китай. В Тбилиси пролилась кровь. В ту ночь солдаты-новобранцы Закавказского военного округа, только что певшие на проспекте Руставели: “Сталин, – наша слава боевая, Сталин – нашей юности полет…”, – вдруг начали стрелять в тех, кто им аплодировал. Стреляли в упор (свыше был получен приказ стрелять в демонстрантов). Я, Чанчур, был в десяти шагах от этих солдат – в тбилисском Доме учителя, куда мы с одноклассницей Нонной К. забежали погреться. Узнав, что на ночном сеансе уже идет фильм “Под небом Сицилии”, остались, обвязались одним длинным шарфом (в зале было холодно) и… заснули. Не видели и не слышали фильм, не видели и не слышали выстрелов, криков убиваемых за стенами Дома учителя.

Кончился сеанс. Нас разбудила хромая армянка Шушаник – билетерша: “Вы тут спите, а там ваших всех убили!” Мы выбежали на ночной проспект Руставели. Была тишина, стояло оцепление из милиционеров. Они молча смотрели, как солдаты заносят в черные “вороны” неживых. Мы не могли понять, что случилось за эти сорок минут… Вот за ноги волокут актера, изображавшего Иосифа Виссарионовича Сталина. Перед тем как скинуть его в черный “ворон”, солдат сорвал со Сталина фальшивые усы.

“Вы тут спите, а там ваших всех убили”. Эта фраза хромой билетерши выплывала из памяти в течение моей жизни не раз, не два, не три…

Фотография 5. 1963 год

Я и мои друзья носили тогда прически а-ля Элвис Пресли. СССР вроде и не существовал для нас: мы отдельно, он отдельно. Ночами мы слушали “Голос Америки”, записывали на магнитофон Фрэнка Синатру, Ната Кинга Коула, божественную Эллу Фицджеральд и бога всех богов Элвиса. Рядом со мной стоит Антон Гогелия, одноклассник, собутыльник и т. д. У папы Антона Георгия Шалвовича был подпольный цех по изготовлению лакированных женских туфель. В те годы тбилисские лакировки считались шиком на всей территории СССР.

Когда мы ездили в Москву, Антон брал с собой гору (чемодан) этих пахнущих почему-то печеньем туфелек. Нередко и я на правах друга доставал из его чемодана туфельки, которые приходились по ноге моим московским девушкам. Жизнь была прекрасна! Кафе “Молодежное”, где играл саксофонист Козлов, улица Горького, она же Бродвей, ночные купания на Чистых прудах с девочками из общежития ВГИКа, телефонистка Клара по прозвищу Царь-жопа, разрешавшая нам часами разговаривать с Тбилиси, ресторан “Арагви” с утренним хаши – и вдруг телеграмма: “Папу арестовали”. Папу Антона. Георгия Шалвовича Гогелию. Мы вернулись в Тбилиси.

Начались процессы над подпольными советскими миллионерами. Закрыли цех лакированных туфель, Георгия Шалвовича приговорили к расстрелу. С Урала, где Георгий Шалвович сидел в колонии, пришла весть: нужно дать взятку, чтобы расстрел заменить на другую статью. Семейство Гогелия собрало деньги и снарядило Антона в поход на Урал. По дороге в поезде “Тбилиси – Москва” он влюбился в дочь генерала КГБ. Та обещала помочь ему в деле папы. Две недели в Москве дочь генерала раскручивала Антона. Он не вылезал из ресторанов. А из уральской тюрьмы в Тбилиси пришло тревожное послание: “Где деньги? Все может плохо кончиться”. Сестра Антона Лиза попросила меня поехать с ней в Москву – найти исчезнувшего брата. Мы поехали. Помню ночь, луну в окне, мягкий вагон и жесткий Лизин корсет, который возвышается Пизанской башней на столике. Я не мог спать. Две ночи длилась пытка: желание, недозволенность, совесть и вновь желание захлестывали меня. В двухместном купе было жарко, с Лизы постоянно сползало легкое покрывало, обнажая пышное потное тело сестры моего друга.

В зимней Москве с невероятным трудом мы вышли на след Антона. Генеральская дочь оказалась самозванкой. Растратив на нее большую часть денег, брошенный ею Антон плакал в объятиях девушки из ВГИКовского общежития. Девушка была синеволосой, как Мальвина. Сестра Лиза сказала брату: “Всегда знала, что ты ничтожество! Я взяла последнее, что было в доме. Летим сейчас же в Свердловск!”

Странная команда села в самолет: Антон, Лиза, Мальвина и я. В Свердловске тридцать градусов мороза. В зауральские трудовые колонии поезда отправляются только два раза в неделю. Взявшая на себя роль Жанны д’Арк Лиза не стала ждать поезда, нашла шофера. Загрузившись в “москвич”, мы поехали куда-то за четыреста километров, на север. Воет вьюга. На полпути в поселке Заветы Ильича обедаем в столовой. Выходим – машины нет, угнали. Только в самом плохом кино могло такое произойти. Пустая трасса. Вьюга. Шофер матерится. Лиза, не обращая ни на кого внимания, преграждает путь грузовику с нефтебаком. Он единственный в вое вьюги появился на брошенной трассе.

Лиза и Антон уезжают, оставив меня с Мальвиной и матерящимся шофером “москвича”. Не помню повода, но начинается дикая драка: шофер избивает меня, вымещая, видимо, всю злость за похищенный автомобиль. Мы попадаем в милицейский участок. Дежурный милиционер хочет понравиться Мальвине. Он предлагает выпить тройного одеколона: выставляет флакон, потом добавляет еще два. Я напиваюсь в первый и последний раз тройным одеколоном. Мы миримся с водителем. Он тоже по-своему сумасшедший: уверяет нас, что маршал Семен Михайлович Буденный – его родной дед, что “москвич” был подарком маршала. Ночью, протрезвев, мы с Мальвиной понимаем, что должны срочно ехать в колонию. Вспомнили и название колонии – Половицы.

В четыре утра милиционер остановил трейлер, который ехал в Половицы. Всю дорогу спим. “Папу расстреляли! – сказала бледная как облако Лиза, когда мы встретились. – В этот вторник”. Мы опоздали на три дня.

…Антон на обратном пути купил в Свердловске пластинку Луи Армстронга производства Германской Демократической Республики. Это была первая официально появившаяся в СССР джазовая пластинка-гигант. В Москве она была абсолютным дефицитом, мечтой любого джазомана. Когда Антон сказал продавщице: “Дайте мне Сачмо”, – та не поняла его (Сачмо, “губастик”, – прозвище Луи Армстронга).

Фотография 6. 1963 год

Сюда мы ходим есть харчо, котлеты, компот из сухофруктов. Напротив кафе – издательство газеты “Заря Востока”. Многие из нас работают там внештатными корреспондентами.

В углу кафе стоит длинный дубовый стол, где собираемся мы, безвестные гении. Алик Бакурадзе – поэт, гений. Серго Саркисов – тоже поэт, гений. Гоча Соселия – философ, гений. Гайоз Барбизонов – певец, буддист, гениально играющий на ситаре. Я – Ираклий Квирикадзе, будущий писатель, конечно же гений. Есть еще писатель Чичуа, и он гений, но он презирает меня, я презираю его. Я всюду ловлю реальные сюжеты, он их ненавидит. Он фантаст. В его сюжетах герои блуждают по галактикам…

Так вот, Лука Месхи, случайно забредший в наше кафе, пьет вино и уверяет меня, что помнит все девять месяцев, проведенных в материнском чреве. Помнит с того момента, когда, победив миллион себе подобных сперматозоидов-головастиков, первым доплыл до финиша. Хотелось спросить: “Лука, врешь же?” И я спросил. Удивила невозмутимость, с какой он продолжал рассказывать эту маловероятную историю.

Вот в это самое время в “Кафе сирот” вошел штатный фотограф “Зари Востока” Гурам Патарая и сфотографировал меня и Луку Месхи – твоего, Чанчур, троюродного дядю, сегодня известного ученого-микробиолога из Болоньи. Он редко приезжает в Грузию. Слушая Луку тогда, в 1963-м, я всё больше и больше входил во вкус его рассказа. Годы спустя написал сценарий “Лунный папа” о необычных приключениях его мамы Лауры Квирикадзе, пока сам крошка Лука рос, креп, плавая в маминых водах. По этому сценарию режиссер Бахтияр Худойназаров снял фильм, получивший призы на престижных фестивалях. Но фильм и рассказ Луки Месхи во многом отличаются друг от друга. Особенно финал.

Мы с Лукой выпили в тот день в “Кафе сирот” три бутылки “Кахетинского № 8”. После того как мы с ним осушили вторую бутылку и приступили к третьей, он сказал:

– Лаура Квирикадзе была наивной шестнадцатилетней дурочкой и не собиралась становиться моей мамой. Однажды ночью она уколола палец об острый шип дикой розы. Лаура возвращалась с концерта артистов, приехавших в нашу деревню Лио. Концерт понравился ей. Она брела в темноте и насвистывала песню из репертуара сестер Ишхнели. Решив сократить путь к дому, Лаура пошла пустырем, заросшим кустами диких роз. Кто-то, кто через полчаса станет моим папой, подошел к ней и назвался актером той заезжей театральной труппы. Дальше они пошли вместе и свистели уже дуэтом. Потом упали в траву. Выглянула из-за облаков луна. Быстро сделав Лауру моей будущей мамой, актер встал с мятых ночных трав и исчез. Исчез навсегда, “словно растворился в лунном свете”, – скажет потом Лаура. И никто – ни мама, ни мой дедушка Иосиф, деревенский милиционер, ни бабушка Натали – никто никогда не узнал, кто он.

Дедушка, бабушка, моя мама девять месяцев ездили в Кутаиси, Поти, Анару, Боржоми – в города, где есть театры, – высматривали, выслеживали актеров-мужчин, пытаясь определить, кто шел за мамой Лаурой в ту лунную ночь по пустырю, заросшему дикими розами.

Дедушка был строг, он носил в кармане револьвер. Бабушка хотела лишь мужа для дочери. Маме же нравились театры, сцены, бархатные занавеси, мраморные колонны, зеркальные фойе, буфеты, пирожные, лимонад и, конечно же, наряды, прически, голоса актеров. Каждый понравившийся актер казался ей тем таинственным лунным незнакомцем.

– Это он, – шептала мама.

Дедушка Иосиф тут же выхватывал револьвер и лез на сцену, гоняясь за испуганными до смерти актерами. После громких разбирательств выяснялось, что ни один из них, увы, никогда не бродил в окрестностях нашей деревни Лио.

У дедушки был мотоцикл с прицепом. На нем мои родственники совершали набеги на театры в близких и дальних городах. Часто в дороге их настигал дождь. В мокром платье Лаура сидела в полумраке кутаисской оперы и слушала “Аиду” Верди. Дедушка спал. Днем он выводил на виноградники арестантов, а вечерами, уставший, расставив толстые ноги, откинув назад мускулистую шею, громко похрапывал на спектаклях.

Вокруг деревни Лио – холмистая равнина с залежами сланца. Беспрерывно дуют пыльные бури, с водой постоянные проблемы. Лиойцы купаются в песках. Я не оговорился – именно купаются. Для этого они закапывают себя в раскаленный до шестидесяти градусов (по Цельсию) песок. В песчинках сланца с тела, как в парной, катит градом пот. Лиойцы после этой “парилки” обтирают тела полотенцами – и чисты как ангелы. Женщины Лио “купались” у развалин церкви, которую все называли крылатой, вернее, летящей. Подглядывать за голыми женщинами никому из местных мужчин не приходило в голову. Хотя говорили, что военные из мотострелкового полка № 177 Закавказского военного округа, расположенного неподалеку от деревни, разглядывали смуглотелых красавиц в мощные полевые бинокли.

Но теперь нет уже мотострелкового полка, на его месте стоят пустые дома с выбитыми окнами, валяются противогазы, ржавые вилки, учебники по рукопашному бою. Над всем этим высится огромный памятник Ленину (всюду памятники). Эвакуация военного полигона из Лио кое-что изменила во флоре и фауне местности. На аэродроме в трех километрах от деревни военные летчики загружают самолеты овцами, коровами, быками (они ворованные) и вывозят их на продажу. Опасливо озираясь, летчики гонят скот к самолету, стоящему с заведенными моторами. У люка происходит заминка: большой черный бык не хочет влезать, бодается, ревет… После короткой корриды бык загнан в самолет. Ты, Чанчур, еще узнаешь об этом быке. Молодого узколицего летчика Зозо Булочкина, грузина по матери и русского по отцу, тоже постарайся запомнить. Это он завлек быка в самолетный люк и под хохот друзей сел за штурвал и взлетел в красное от восходящего солнца небо.

Лаура, девочка-подросток, любила сдавать кровь заезжающим в деревню Лио работникам общества Красного Креста и Красного Полумесяца. Ей нравился один из двух санитаров, который, когда брал мамину кровь, показывал фокусы с картами или читал любовную лирику Галактиона Табидзе, любимого Лауриного поэта. “Тринадцать пуль отлей мне, оружейник, тринадцать раз я выстрелю в себя”, – читал санитар. (Чанчур, Галактион Табидзе – любимый поэт не только Лауры Квирикадзе. Его переводили на русский язык Пастернак, Ахматова, но читать его надо грузину на грузинском. Помни об этом.)

Мы с Лукой Месхи допивали “Кахетинское № 8”, каждый из нас пьяно прочел строчку из Галактиона, и Лука продолжил свой рассказ:

– Санитар и его напарник были аферистами, разъезжавшими по маленьким городкам под видом Красного Креста. Собранную кровь они выгодно продавали в госпиталях. Думаю, что санитар-кровопийца, как он себя называл, мог стать моим папой, но не успел, его опередил решительный “лунный незнакомец”.

В ночь, когда я был зачат, мама смотрела, как я говорил, в деревенском клубе концерт. В этот раз показывали отрывки из пьес Шекспира. Черный Отелло душил в постели белую Дездемону. Юный Ромео говорил о любви, стоя под балконом Джульетты, потом перебирал струны мандолины. Мама, завороженная, смотрела на сцену, повторяла шепотом монологи влюбленных. После концерта в клуб должен был заехать дедушка Иосиф. Он очень любил свою дочь и следил, чтобы ее никто не обидел, особенно сейчас, в пору ее прощания с детством. Крупные ноги, крупный зад, большие зеленые глаза, пышная грудь Лауры могли свести с ума кого угодно. Даже конь почтальона как-то не удержался и лизнул потный мамин зад, когда та собирала оставшиеся перезрелые виноградные гроздья. Лизнул и не смог оторвать язык от маминых прелестей. Виноградари хохотали.

Дедушка Иосиф не пришел в ту ночь в клуб – он проспал. Лаура ждала-ждала своего отца, потом пошла домой одна. В сухой траве мерцали светлячки. Мама уколола палец. Дальше знаешь, что произошло.

Лаура, завороженная, смотрела на то, что делал актер. Минут через шесть в природе образовалось нечто, что смело можно назвать моим приходом в этот мир.

“Он был бледным”, – сказала Лаура своей подруге Медее, которой первой раскрыла сладчайшую жуткую тайну.

– А если будет ребенок? – спросила Медея.

Лаура разинула рот. Немая сцена длилась так долго, что мне захотелось крикнуть: “Я уже есть!”

– Расскажи еще раз, как это было? – попросила Медея.

– Он уложил меня на траву. Осторожно. Всё делал осторожно. Трусов на мне не было, я их терпеть не могу, ты знаешь. Потом во мне что-то взорвалось, как бомба, нет, как динамит, – помнишь, на Базалетском озере бросили динамит, и рыбы взлетели в воздух? Вот так разлетелись в разные стороны мои ноги, живот, сердце, груди.

Медея закрыла глаза, желая яснее представить этот взрыв.

Девочки ходили по пустой столовой, где Медея помогала своему отцу-буфетчику чистить лук, картошку, потрошила рыбу.

– Я забыла сказать, он нес гуся, мертвого, – добавила Лаура.

– Мертвого?

– Да.

– Тогда это действительно был актер. Они воруют ночами дичь, душат и увозят в город.

– Зачем?

Вошел папа Медеи Титико Лазишвили. Девочки замолчали.

Вскоре Лаура, убедившись, что в ней затаился я, решила от меня избавиться. Она с Медеей тайно поехала в городок металлургов Чиатура, где добывали марганец. Врач-гинеколог тщательно помыл руки, стал кипятить инструменты. Мама сидела в гинекологическом кресле, и я с ужасом всматривался в действия гинеколога. Я хотел кричать, как, наверное, кричат слепые котята, которых несут топить в реке. “Оставьте меня в живых, может, я буду Эйнштейном, Кассиусом Клеем, Гагариным, может, Джиной Лоллобриджидой или… Не убивайте меня!” Удивительно, но меня услышали там, выше облаков…

Ожидая, пока прокипятятся орудия моего убийства, гинеколог вышел во двор покурить. Неожиданно рядом остановилась пыльная машина, из которой раздались три выстрела. На халате несчастного гинеколога появились три пунцовые розы, он упал. Позвал санитарку: “Скажи девочке, что я не сделаю аборт. Пусть рожает, так хочет Всевышний”.

Врач был сван, всем известны их родовые разборки. Язык не поворачивается сказать: спасибо, дорогие сваны! Но что в таком случае можно сказать?

Не буду считать число пощечин, которые надавал дочери лиойский милиционер Иосиф, узнав, что та забеременела. Когда страсти приутихли, Иосиф решил действовать.

– Мы объездим все театры, ты должна узнать этого негодяя!

Иосиф поспешно сунул в пустую кобуру револьвер. Мир театра был для него незнаком, поэтому на всякий случай он решил прихватить верного стального друга. Первое время Иосиф пытался скрыть тайну дочери от родственников, от односельчан, но деревня Лио быстро узнала о случившемся. Строгие вековые традиции не допускали мысли, что у ребенка не будет отца. “Ничьих детей” в Лио никогда не было. Иосифу, олицетворяющему закон и порядок, легче было застрелить дочь, застрелиться самому, чем дожить до дня, когда родится этот “ничейный”.

Иосиф пошел в клуб. Директор клуба Акакий Гугунава был полупридушен в своем кабинете, словно был виноват в том, что среди артистов, игравших в мае, оказался совратитель невинной девушки Лауры Квирикадзе. Акакий, с шеи которого Иосиф не убирал стальные пальцы, разыскал список актеров, посетивших деревню три месяца назад. Прочтя фамилии, сказал:

– Это не мог сделать кто-нибудь из них. В тот раз приехали такие хилые, а с твоей дочкой чтоб справиться, нужен…

– Кто? – спросил Иосиф настороженно.

– Смотри! – Акакий ткнул пальцем на плакат старого фильма с Юлием Бриннером. – Одни мышцы! Этот бы мог, а эти наши… Не знаю. Когда твоя Лаура ходит по улице, в ней всего так много…

Иосиф растерянно смотрел то на обнаженный торс Юлия Бриннера, то на директора клуба, не зная, как реагировать.

Акакий налил вина, велел клубному аккордеонисту принести закуску. Аккордеонист играл душещипательные мелодии.

– Насыпь пепел на мою седую голову, – бил милиционер по своей круглой, как бильярдный шар, голове. – Я опозорен. Мой род опозорен.

И вот мотоцикл с пьяным Иосифом, женой и дочерью уже мчится в дождь, сверкают молнии, гремит гром… Вот они сидят в зале Потийского драматического театра… При входе Иосиф грозно спросил билетера:

– Партугимов сегодня играет?

Фамилия этого актера стояла первой в списке директора лиойского клуба.

– Играет, – подтвердил билетер.

Спектакль уже начался. Иосиф заметил, что в задних рядах пили водку из горлышка.

На сцене шел снег, ветродуй гнал снежинки в зрительный зал. Это было странно, так как показывали спектакль “Отелло”. В Венеции шел снег, и черный мавр ходил в завывающей пурге босиком и спрашивал Дездемону, куда она девала платок, который когда-то он подарил ей. Дедушка Иосиф провалился в сон. Бабушка Натали обалдело смотрела на зимнюю вьюгу, на черного человека, который таким прекрасным голосом страдал от несправедливости белых людей и мелочно ревновал к жене. Крупные слезы покатились у бабушки из глаз. Дедушка громко храпел. На храп обратил внимание венецианский мавр. Он сделал паузу в монологе и попросил Натали разбудить “этого мудака”. Так и сказал прямо со сцены, тыча пальцем в дедушку. В задних рядах засмеялись. Иосиф, услышав слова Отелло, приподнялся на стуле.

– Это ты мне? – спросил он у актера.

– Да, да, тебе, мудак! Там в углу водку распивают, здесь ты храпишь, а я Дездемону душить для кого должен?

В задних рядах снова засмеялись – с пьяным удовольствием. У Иосифа не хватило юмора влиться в общий смех. Он показал на Отелло и спросил Лауру:

– Он?

Мама покраснела:

– Не знаю, папа, вроде он, но какой-то очень черный.

Иосиф встал, пошел к задним рядам и стал пить с ними водку из горла. Парни подначивали милиционера:

– А что этот Отелло тебя при всех мудаком обозвал? Нехорошо, командир, не уважают тебя!

Иосиф молча пил. Вдруг неожиданно для собутыльников вскочил, побежал к сцене, вспрыгнул на нее. В руках его сверкнула револьверная сталь. Он схватил Отелло за горло, стал душить. Началась паника. Иосиф тащил Отелло за кулисы. Дездемона норовила высвободить мавра из сильных милицейских рук, какие-то люди пытались сделать то же самое, но Иосиф отталкивал их револьвером.

Где-то за кулисами Иосиф обнаружил кран.

– Смой с себя сажу! – приказал Иосиф.

– Зачем? – спрашивал испуганный Отелло.

Иосиф выстрелил в потолок, давая понять, что он не для шуток взобрался на сцену. Гримерша вазелином счистила с лица актера грим. Иосиф велел ему стать у стены, опустить руки, открыть глаза и смотреть на Лауру.

– Он? – вновь строго спросил Иосиф дочь.

Лаура внимательно разглядывала вазелинового мавра.

– Вроде не он, – сказала она.

– Вроде или он?

– Не он, папа!

– Пошли, – сказал Иосиф.

И без всяких объяснений покинул театр, ведя перед собой дочь и жену.

Я не буду подробно описывать второй и третий набеги Иосифа на городские театры. Все они были шумные, как и первый. В Кутаисском театре дедушку привязали на сцене к артиллерийской пушке, сделанной из гипса, и оставили на ночь привязанным, как восставшего сикха. Ночью дедушка выволок пушку и с ней протащился по улицам ночного Кутаиса до вокзала, где дежурные развязали ремни, веревки и освободили Иосифа.

В черном списке значилось пять фамилий актеров-мужчин. Иосиф со всеми сделал очные ставки. Лаура говорила “нет”. Последним в списке был певец Мурман Иашвили, исполняющий древние песни. Он в том злополучном майском спектакле выступал отдельным номером, поэтому и оказался под подозрением, несмотря на то что тридцать лет как носил длинную черную бороду с проседью а-ля Фидель Кастро, которую Лаура не могла не приметить на лице мифического лунного папы. Певец был схвачен на окраине своей деревни Эркети, где косил траву. Иосиф посадил его в коляску мотоцикла, связал руки, чтобы не буянил, и повез к Лауре в Лио.

– Он? – спросил Иосиф у дочери.

– Нет, папа! Была луна, а почтенного Мурмана я узнала бы в полной темноте!

Иосифу пришлось отвезти певца назад в поле, вернуть ему косу, извиниться и пожелать удачного сенокоса.

С горя милиционер запил с директором клуба Акакием, и тот сознался, что дал список актеров, которые приезжали не в этом году, а в прошлом. Акакий потерял бумаги, касающиеся майского спектакля. Иосиф рассвирепел: “Так я напрасно год за ними гонялся!” – и выстрелил. Акакий побежал, пули свистели у его ушей. Гипсовый Ленин в фойе клуба от прямого попадания потерял полчерепа.

Шел последний месяц моего пребывания в мамином животе. В глазах жителей деревни Лио милиционер видел нескрываемую издевку: “Ребенок рождается без отца”. Иосиф неистовствовал. Мрачно смотрел на живот дочери.

Бедная Лаура потеряла сон. Она вставала ночью с кровати, шла во двор, садилась на велосипед и уезжала в поля, мерцающие фосфорическими огнями. Если бы у светлячков были глаза, то они с удивлением смотрели бы вслед девочке в ночной рубашке, кое-как умещавшей живот на раме велосипеда.

В нескольких километрах от Лио по равнине тянулась железная дорога. В шесть утра там проезжал скорый поезд. Лаура, спустив с велосипедных педалей ноги, смотрела на пыльные вагоны, потом поворачивала велосипед и уезжала назад, в деревню. Однажды с подножки поезда был сброшен человек. В предрассветной синеве были видны силуэты людей, которые вытолкнули его с криками и хохотом. Следом полетели какие-то мелкие бумажки. Одна из них прилепилась к велосипедному колесу, Лаура увидела игральную карту – шестерку пик. Человек свалился на песчаную насыпь, тут же вскочил и, хромая, побежал за поездом. Лаура узнала его: это был санитар Карл Глонти, которой не раз брал у нее кровь и читал ей стихи Галактиона Табидзе.

Поезд санитар не догнал. Увидел Лауру, утер окровавленный нос. Они вместе пошли к деревне. Глонти рассказывал о себе: ему пришлось забросить прибыльное дело – собирать кровь. Недруги спалили его автобус. Он стал ездить по поездам и обыгрывать простофиль в карты, но и тут не повезло: одиночку-шулера накрыла поездная картежная мафия.

Побитый Карл весело смеялся, тыкал палец в живот Лауры, спрашивая, кто опередил его. Когда узнал, что удачливый соперник – инкогнито, принесший столько проблем в дом Лауры Квирикадзе, задумался и сказал:

– Пусть твой отец оплатит все мои долги, а я женюсь на тебе, мне всегда нравились беременные женщины.

В лучах встающего из-за виноградных холмов солнца санитар смотрелся очень живописно: высокий, плотный, в майке с рисунком шимпанзе, прыгающей с ветки на ветку, с синяком и разбитым носом.

Неожиданно для себя Лаура привела Карла в дом. Иосиф напоил его вином, которое готовил сам, выжимая сок из виноградных гроздьев в большую медную лохань. Карл оценил вино и как-то очень быстро сдружился с отцом Лауры, который, оказалось, прекрасно играл в карты и замечательно шулерничал. После второй бутылки вина они договорились, что с начала следующего месяца будут вместе ездить по поездам и обыгрывать дураков. Иосиф то ли шутил, то ли говорил серьезно. Его погнали из милиции за набеги на театры, вот он и готовился к новой жизни – из милиционера в шулеры.

Но дочке он сказал:

– Мое шулерство – это шутка, я вправлю мозги твоему балбесу, дай срок.

Карл стал ходить каждый день в дом Лауры. Купил себе костюм, Лауре – маленькое золотое колечко с аметистовым камешком. Он был нежен с беременной девочкой. Рассказал ей, что его мама, Зина, была руставской проституткой, что у него не было отца в детстве, что это его очень мучает и он всю жизнь ищет папу. Пригласил Лауру в ресторан – и вот тут случилась история.

Они сидели в зале, вокруг стоял гомон, человек двадцать воинов-десантников праздновали какой-то юбилей. Десантники произносили громкие тосты, забрасывали деньгами поющую на эстраде певицу, на пышных грудях которой сверкали сотни зеркальных осколков…

Кто-то окликнул Карла. Он оглянулся. В углу ресторанного зала у пластмассовой пальмы сидели те, кто скинул Карла с поезда. Карл, увидев “друзей”, встал, подошел к ним, поздоровался. Те усадили его за свой стол, но тут же “случайно” пролили на его голову кетчуп. Никто в зале не заметил этих издевательств, только Лаура, бледная, смотрела, как Карл отошел от столика под пальмой и пошел в туалет смыть кетчуп.

Вернувшись к Лауре, он сказал:

– Слушай меня, девочка. Сейчас я пойду к эстраде, скажу в микрофон два-три слова, после которых ты быстро выходи и иди вот к той машине, – Карл указал в окно на красную машину.

Когда певица кончила петь, на подмостки вспрыгнул бывший санитар, взял в руки микрофон и улыбнулся залу.

– Дорогие десантники! Сегодня, в ваш праздник, поздравляем вас! Вон там, под пальмой, сидим мы, – Карл указал на стол, где только что над ним издевались.

Четверо крупнотелых мужчин, сидевших под пальмой, с напряженными лицами смотрели на говорящего.

– Я хочу вам спеть! Эта песня посвящается нашим доблестным воинам-десантникам!

Карл оглядел притихший зал, прижал микрофон к своей заднице, которая издала громкий, протяжный звук, многократно усиленный динамиками. Зал слушал эту долгую ноту в полном оцепенении. Завершив свою “песню”, Карл передал микрофон певице и исчез с эстрады.

Из немой паузы первыми вышли десантники. Они бросились к столу, где сидели “друзья” Карла. Кулаки их стали сокрушать физиономии “друзей”. Вспомнив про машину, Лаура вышла из орущего матом ресторанного зала.

– Как я их уделал, а? – хохотал Карл за рулем похищенной машины.

Лаура влюбилась в Карла Глонти. Он стал жить в нашем доме, стал целоваться с Лаурой в тех самых розовых кустах на пустыре, где когда-то ее повалил лунный незнакомец. Беременная Лаура была счастлива в руках бережного, внимательного возлюбленного.

Через две недели сыграли свадьбу. Приехала белокурая руставская проститутка Зина – мать Карла. Вся Лио три дня пила, веселилась, а потом случилось то, во что никто не верил, когда им рассказывали…

Утром рано Иосиф, Лаура и Карл поехали в районный центр расписаться, о чем почему-то все забыли. Мотоцикл только выехал за деревню, как Лаура попросила Иосифа остановиться и побежала к кустам. Карл – за ней.

– Ты что, девочка? Тебе нехорошо?

– Успокойся, у меня свои проблемы… Живот…

Карл вернулся к мотоциклу, стал тихо что-то говорить Иосифу. Это видела Лаура, присевшая в кустах. И тут (внимание, Чанчур!) неожиданно со страшным ревом с неба упал бык. Он расплющил мотоцикл, сбил насмерть Иосифа и Карла. Когда к ним подбежала Лаура, она увидела только огромную тушу черного быка, горячую кровь, стекавшую с бычьих ноздрей, и чьи-то ноги, то ли отца, то ли возлюбленного, которые виднелись из-под туши. В эту фантастическую смерть никто не хотел верить. В шесть утра у выезда из деревни Лио с неба свалился бык? Бык с неба?! Разве что Зевс (которого греки изображают в виде быка) покончил жизнь самоубийством… Но при чем тут Иосиф, Карл?!

На девятом месяце беременности Лаура вопреки природе расцвела, похорошела. Девичье лицо обрело черты красивой женщины. Она не могла оставаться в одиночестве. Краткая любовь к Карлу Глонти раскаленной иглой возникала в сердце, как только она оказывалась одна. Ей не хватало веселого шулера с нежными сильными руками, с которым она так глупо договорилась заниматься любовью только после рождения сына. Она пошла помогать своей подруге Медее в столовую. Получала какие-то мелкие деньги.

Как-то вечером в столовую вошли два подвыпивших летчика. Летчики рассказывали Лауре и Медее всякие забавные истории, среди них рассказали и эту: совсем недавно, улетая на север, зная, что там неблагополучно с питанием, они украли из стада двух коров и быка. Только взлетели, бык сорвался с привязи и стал носиться по самолету как сумасшедший. Пришлось срочно избавляться от опасного груза. Они открыли люк, быка вытолкали…

Лаура опрокинула на голову одного из летчиков кастрюлю с горячим гоми. Через два дня в столовую пришел друг летчика, который избежал участи своего товарища. Он принес письмо от лежавшего в больнице капитана Булочкина. В письме капитан просил прощения за то, что стал причиной таких потрясений в жизни красивой женщины, писал, что раскаленный гоми и ожоги второй степени – легкое наказание за его преступление. В конце письма он просил Лауру выйти за него замуж.

Лаура отказала. Вскоре капитан Булочкин сам появился в столовой. Рана на голове зажила, но волосы росли кустами. Лаура выгнала его. Он пришел к ней в дом пьяный. Стоя у порога комнаты Лауры, сказал:

– Девочка, это я. Это я – он!

– Кто – он?

– Артист, который повалил тебя в кустах диких роз.

Лаура рассмеялась.

– Ты не веришь?

– Ты что, дурак, Булочкин?

– Сказать, что ты говорила в ту ночь? “Ой, как глубоко!.. Во мне нет больше места”.

Капитан рассмеялся, увидев растерянность на лице Лауры. Потом в точности рассказал все подробности той ночи и дня:

– Я приехал к друзьям в мотострелковый полк, он расформировался, друзья пообещали подкинуть кое-что. Три дня мы пили, я разглядывал в бинокль голых лиойских девочек, которые закапывались в песок. Приметил одну, классную, сдурел. Потом увидел ее в местном клубе, она сидела разинув рот и слушала Шекспира. После спектакля пошел за ней, китель вывернул наизнанку и представился актером. Я даже сказал: “Я – Ромео”. Ведь так я сказал, помнишь?

Лаура вспомнила. Капитан упал на колени. Лаура молча ходила по комнате. Капитан не поднимался с колен. Лаура нашла на кухне бутыль отцовского вина. Впервые выпила. Вместе с капитаном. Потом была ночь. Мы были вместе: мама, папа и я. Вновь, девять месяцев спустя. Утром Лаура выскользнула из постели, заварила чайник, расставила тарелки, нарезала сыр, помидоры, хлеб. Приготовила завтрак. Пошла в спальню разбудить капитана, остановилась у кровати, где, скинув одеяло, храпел красивый сильный мужчина. Долго смотрела на него и, сама того не ожидая, вынула из комода отцовский револьвер, набросила на спящую капитанскую голову подушку и выстрелила.

Потом пошла в огород и стала рожать меня среди зеленых кочанов капусты, – закончил Лука.

Фотографии 7, 8, 9, 10

Христофор Колумб открыл Америку. Магеллан совершил кругосветное плавание. Амундсен первым оказался на Северном полюсе (если я не ошибаюсь). Ни с одним из этих великих путешественников я не был знаком. Но зато я знал других великих…

Поль Данилю, муж моей тети Маргуны, был праправнук наполеоновского артиллериста, попавшего в плен под Смоленском. В Анаре Поль Данилю имел прозвище “Дарданел”. Встретить его можно было или в бильярдной, или в театре, где он работал статистом. Он часто захаживал к нам в дом, пил с моим папой чачу и часами молча сидел перед большой картой мира. Вскоре на карте появились острова, очень аккуратно нарисованные в самом центре Тихого океана. Назывались они Дарданельскими. Я вырос с сознанием их реального существования. Помню, даже спрашивал маму: “Почему Дарданельский пролив и Дарданельские острова так далеки друг от друга?”

И вот недавно, живя в Америке, оказавшись у врача “ухо-горло-нос”, сидя в его приемной, я от нечего делать стал разглядывать висящую на стене карту мира и поразился, не обнаружив Дарданельских островов. Спросил в магазине на Милдред-авеню, где торгуют глобусами и картами, почему на них нет группы Дарданельских островов. Меня подняли на смех. Я расстроился: неужели столько лет я был географическим идиотом? Но я же помню, как в моем детстве Дарданел хвастался островами своего имени. Рассказывал мне, что там живут гигантские зайцы, что там есть непрекращающееся эхо! Дарданельцы, со слов Дарданела, говорят и поют шепотом, так как громкие голоса натыкаются на горные изгибы и могут неделями повторяться. Поэтому там люди никогда не ругаются. Дарданел говорил мне: “Представляешь, кто-то крикнет: «Квирикадзе Ираклий, ты – жопа», – и месяц, куда ни пойдешь, ты слышишь с интервалами три-четыре секунды: «Квирикадзе Ираклий, ты…»” Как-то Дарданел, угощаясь чаем с домашним мармеладом (мама была великим кондитером), сообщил мне, что люди покинули острова, не выдержав пыток эхом. Остались лишь гигантские зайцы.

И вот теперь, сорок лет спустя, – полное разочарование. Почему Дарданел дурачил меня? Призвать к ответу его невозможно. Умер он как курица. Объясню, что значит “как курица”.

В театре, где он работал статистом, а я, повзрослев, помощником режиссера, ставили оперу “Демон” Антона Рубинштейна. Сцена представляла собой Кавказские горы из фанеры. Через зрительный зал над головами сидящих в партере был протянут стальной трос. По нему, размахивая марлевыми крыльями, скользил статист, изображавший Демона. Достигнув фанерных гор, он исчезал за ними. На сцену выбегал другой демон – солист с такими же марлевыми крыльями, как у статиста, и начинал петь знаменитую арию Демона.

В тот вечер над залом летел статист Дарданел. У самой сцены Демон вдруг остановился. Что-то испортилось в механике. Какое-то время Дарданел махал крыльями, надеясь, что кольцо, продетое сквозь трос, продолжит скольжение и он долетит до желанных гор. Но увы! Дух изгнанья не двигался… Оркестр уже играл вступление к арии. Демон-солист не знал, что делать: как выйти на сцену, если статист повис, застряв на тросе. Зрители стали смеяться, когда Демон-солист всё же вышел и запел, не обращая внимания на себя, застывшего в воздухе. У Дарданела свалился ботинок, попал кому-то в голову. Зритель вскочил и стал материть обоих Демонов. Зал гоготал. Когда на зрителей упало крыло Демона-статиста, певец прервал пение и закричал Дарданелу: “Перестань дурака валять, сволочь, дай допеть арию!” И тут случилось совсем не смешное. Расслабился ремень, на котором крепился Дарданел. Пронесясь вниз несколько метров, он повис как курица. Партер повскакивал с мест.

Администратор театра закричал: “Быстро лестницу!” Внесли стремянку, не дотянулись, потом внесли пожарную лестницу, долго не могли установить ее среди рядов. Я и двое других помощников взобрались на нее, чтобы снять Дарданела. Он уже не дышал. Так кончил жизнь – смешно и трагично – Поль Данилю, Дарданел. Думаю, его душа поселилась на тех необитаемых островах среди гигантских зайцев и повторяющегося эха…

Второго путешественника, с которым я таки совершил экспедицию на необитаемый остров, звали Дито Гиоргадзе. Должен сказать, что летом анарцы часто отдыхали в городе-курорте Батуми. Мы с мамой прожили там два года. Мама рассорилась с папой, увезла меня к батумским родственникам. Я учился с Дито в десятом классе. Он строил двухместную подводную лодку. Звал меня бежать на ней в Турцию – от Батума до границы было двенадцать километров.

Дито Гиоргадзе строил лодку без единого гвоздя и вообще без металлических деталей (чтобы радары пограничников не обнаружили). Он был гений инженерии. Что-то вроде Леонардо да Винчи. Для проверки лодки он выбрал маршрут три километра по морю к крошечному пустому островку Дидица. Летом там организовывали городской пионерский лагерь. В старом деревянном бараке жили девочки-пионерки, в другом бараке – мальчики.

Не к месту, но расскажу. Будучи пионером, я влюбился в пионерку Тамару С. А у директора лагеря Попандопуло был частный зоопарк. Однажды из клетки сбежал двухметровый удав. Нас, пионеров, заперли в бараках, а взрослые (директор, пионервожатые, администраторы) прочесывали с ружьями территорию лагеря день за днем в поисках странного зверя. Удав прятался. Пионеры изнывали взаперти. Любовь моя к Тамаре С. заставила меня ночью сбежать из запертого барака. Сбежала и она, Тамара. В зарослях папоротника мы целовались в атмосфере Альфреда Хичкока…

Подводная лодка Дито была размером с винную бочку. Ночью мы погрузились в Черное море, крутили педали, которые, в свою очередь, крутили наружные лопасти. Субмарина скользила под водой в метре от поверхности моря. Дышали мы через полые бамбуковые стволы. Проплыв минут сорок в кромешной тьме, бочка ткнулась в пляж пионерлагеря на острове Дидице. Мы вылезли наружу. Дито занялся рабочей корректировкой, я же, в лунную ночь, сквозь кусты, пошел к пустым баракам, вспоминая удава, Тамару… и услышал приглушенные страстные стоны. На острове кто-то был… Приблизившись, я бесстыдно стал следить за любовной парой и узнал в женщине глухонемую мать одного из наших с Дито общих друзей (сегодня нет в живых ни матери, ни сына, поэтому я описываю эту странную сцену). Картина заставила меня расплакаться. В моих слезах был и удав, пристреленный в то лето, и Тамара С., которая ушла от меня, полюбив прыгуна с шестом Араика Мкртычана…

Спустя несколько месяцев Дито влюбился в Марину Абуладзе, а так как лодка была двухместной, дал понять мне, что, несмотря на наше антисоветское единомыслие, в Турцию он поплывет с Мариной.

Через месяц Дито Гиоргадзе и Марина Абуладзе тайно уплыли и навсегда исчезли из моей жизни. Не знаю, где они, что с ними приключилось, засекли ли их радары советских пограничников? Достигли ли они берегов Турции, до которых от нас было километров двенадцать? Где ты, мой школьный друг Леонардо-Дито да Винчи-Гиоргадзе?

Третий герой – человек особенный. Я назову его имя и фамилию: Георгий Филиппович Джугашвили. Не будучи в родстве с Иосифом Виссарионовичем Сталиным-Джугашвили, он был чрезвычайно горд, что господь подарил ему возможность носить эту фамилию.

Шел 1956 год. Классная комната, на стене – карта мира. У карты стоит Георгий Филиппович Джугашвили. На нем зеленый полувоенный китель, который зовется “сталинка”. Усами Георгий смахивает на Иосифа Виссарионовича. Он сообщает классу:

– В западном мире царят разврат и секс! Гангстеры проливают на улицах Нью-Йорка реки крови… В дыму и копоти не видно солнца. В небе умирают птицы, на земле умирают люди! Врагом номер один для всех свободолюбивых людей планеты являются Соединенные Штаты Америки!

Джугашвили берет с учительского стола банку с клеем, сливает клей на чистый лист бумаги. Мы внимательно следим. Я силюсь понять, почему клей, бумага? Учитель кричит:

– Христофор Колумб открыл Америку!

Георгий Филиппович прикладывает белый лист к карте – там, где изображены Соединенные Штаты.

– Я ее закрываю!

Георгий Филиппович оглядывает нас.

– Поаплодируем этому важнейшему событию в нашей жизни (раздались хлопки). Но самое главное…

Учитель пишет на белом пятне: “Соединенных Штатов Америки нет”.

– Сейчас хлопаем!

Класс хлопает. Мы разглядываем на карте Западное полушарие. Есть Канада, есть Мексика, США нет!