Мальчик, идущий за дикой уткой Квирикадзе Ираклий
Нарисовав портрет Теймураза Теймуразовича Миндадзе, я предлагаю совершить небольшое путешествие по пространству, называемому Алазанской долиной.
Ночь. Луна. Деревня Лио. Шестидесятые годы.
В доме председателя колхоза Арчила Метревели звонит-барахлит телефон. Голос в трубке раздваивается:
– Тринадцать французских виноделов приезжают десятого ноября… Все тринадцать – коммунисты…
– Плохо слышно!
– Свезешь их в винные подвалы князя Чавчавадзе, потом устрой ужин в ресторане… Ты слышишь меня?
– Да, да, ужин в ресторане…
– Смотри, Метревели, если что не так будет, яйца оторву и не дам переходящего Красного знамени…
Телефонный разговор длится еще минут пять. Слышимость плохая, но председатель колхоза Метревели понял, что приезжают тринадцать французов, посетят колхоз и он должен встретить их по высшему разряду, иначе инструктор сельскохозяйственного отдела Центрального комитета партии Грузинской ССР Павел Павлович Козырев не даст переходящего Красного знамени… Метревели ворочается в постели. Не спит. Проклинает всех французов вместе с их де Голлем, д’Артаньяном, Жераром Филипом и Пиаф…
Откуда взялись эти чертовы тринадцать французов?
Жизнь в Лио вымеряется ростом, созреванием винограда. Виноград – святыня! В осенние дни и ночи, когда его собирают, заливают в глиняные кувшины, зарытые в земле, деревня гудит, как доменная печь. Это бродит, вырывается из кувшинов молодое вино… И вот в это авральное время приезжают французы. Да еще коммунисты.
Деревня Лио, хоть ее лучшие сыны получают почетные грамоты, непозволительно аполитична. Разве что по праздникам Первого мая и Седьмого ноября деревня собирается на своей единственной улице и ждет, когда председатель колхоза Метревели вынесет на улицу стул, встанет на него, достанет из кармана листок, заглянет в него и с деланым энтузиазмом в голосе крикнет: “Да здравствует единственное в мире государство свободных рабочих и крестьян!” Так обычно начинаются парады местного значения.
Деревня проходит маршем мимо стоящего на стуле председателя и кричит “Ура!” В конце улицы разворачивается и вновь шагает к Метревели. Председатель выкрикивает новый лозунг, лиойцы, они же колхоз имени Надежды Крупской, отвечают: “Ура!” Высоко к небу поднимается густая пыль.
…Уже вторую неделю тринадцать французских виноделов путешествуют по Советскому Союзу, четвертый день они в Грузинской ССР. Перед глазами французских виноделов мелькают районные секретари партии в черных костюмах, черных галстуках, рестораны, где шашлыки обжигают пальцы, где секретари осушают фужеры вина после здравиц в честь товарищей Никиты Хрущева, Василия Павловича Мжаванадзе, Владимира Ильича Ленина, Мориса Тореза. Кое-где негромко, несмело произносятся здравицы в честь опального Иосифа Виссарионовича Сталина.
Французские виноделы одурели от секретарских застолий. Когда в очередном географическом пункте под названием “деревня Лио” сопровождающий их инструктор партии Павел Павлович Козырев объявил: “Сейчас мы осмотрим винные подвалы князя Чавчавадзе, отца Нино Чавчавадзе, жены великого русского поэта Александра Сергеевича Грибоедова, автора бессмертной поэмы «Горе от ума», потом ужин в ресторане…” – глава виноделов Жоэль Годар воскликнул: “Нет!” Годар, высокий, седой, пышнотелый, похожий на Оноре Бальзака, размахивая руками, кричал:
– Больше не хотим ресторанов! В Москве рестораны, рестораны, в Тбилиси рестораны… Тоска и скука! Покажите нам дом советского крестьянина! Мы хотим знать, как живут простые виноградари! Не секретари райкомов, а простые виноградари!
Все тринадцать французов кричали в унисон Жоэлю Годару: “Хотим дом грузинского крестьянина!”
Павел Павлович Козырев прижал руки к вискам. “В какой, на хрен, дом я их введу?” – судорожно думал инструктор.
Он отозвал в сторону председателя колхоза Метревели и зашептал:
– Срочно найди хороший крестьянский дом. Из ресторана свези в этот дом всё жареное-вареное-пареное, хозяева дома должны быть красивые, их дети не сопливые. Устрой французам дом советского труженика земли! Чтобы знали: у нас лучше, чем в Монте-Карло (непонятно, зачем Козырев упомянул Монте-Карло)!
Павел Павлович взглянул на часы:
– У тебя всего три часа, действуй!
Французы уехали осматривать знаменитые винные подвалы князя Чавчавадзе, а председатель стоял растерянный, не зная, куда идти, что делать? Неожиданный ветер пригнал мокрый снег, снег закружил над виноградниками, над головой Метревели, стоящего на вершине холма, пристально разглядывающего лиойские дома, решая, в какой из них можно ввести французских виноделов. Вот дом бригадира. Он отличается среди других домов деревни, как дом Наф-Нафа от домов Ниф-Нифа и Нуф-Нуфа (помните сказку “Три поросенка”?) Двухэтажный каменный дом, жена – красавица. Но сам бригадир – низкорослый (метр шестьдесят восемь), хромающий на правую ногу. Глаз левый полузакрыт – это след от взрыва (у партизана в лихие военные годы взорвался заряд).
…Кружит снег, первый в этом году, председатель колхоза стоит на холме, как генерал Бонапарт, в голове с космической скоростью проносятся мысли одна неудачнее другой.
Председатель не мог допустить ошибки. Козырев ясно выразился: “Хозяева дома должны быть красивыми…”
И вдруг Метревели видит велосипедиста в желтом резиновом дождевике с длиннющим капюшоном. “Что за желтый куклуксклановец?” – подумал Метревели. Кто скрывается под капюшоном? Так это же Петр Чичуа по кличке Домино – житель Лио, уехавший три года назад из деревни, футболист, не сделавший карьеру, ныне карточный шулер, играющий в поездах и обыгрывающий наивных пассажиров. Метревели мог бы от себя добавить: возмутитель спокойствия лиойских девушек на выданье.
Но… и тут Метревели залихорадило… Домино знает то ли английский, то ли немецкий, – летом на пляжах Черного моря выдает себя за иностранца. Высокий, красивый, пышноусый, курчавый, снимался даже в кино. Украл у режиссера солнечные очки, был арестован за мелкую кражу, но в фильме остался. Лиойцы видели на экране танцующего Домино.
– Петр, Петр! – побежал председатель колхоза за желтым куклуксклановцем.
Через полчаса Петр Чичуа по кличке Домино, облаченный в темную черкеску, взятую в клубе колхоза, стоит во дворе дома Теймураза Миндадзе, сверкая белозубой улыбкой.
Тут история после недолгого зигзага вновь встречается с моим дорогим дядей Теймуразом, когда-то вручившим мне медаль “За взятие Берлина”.
Метревели сообщает Теймуразу странную весть: сегодня он должен отдать свой дом, свою жену, своих детей Петру Чичуа (Домино).
Обалдевший Теймураз не понимает слов Метревели. Тот повторяет:
– Чичуа и твоя Лизико будут как бы муж и жена. К ним приедут иностранцы. Чичуа и Лизико устроят ужин, доставят им удовольствие. Потом иностранцы уедут к чертовой матери, и всё встанет на свои места. Понимаешь меня?!
Теймураз громко выматерился и, не скрывая возмущения, заорал, тыча пальцем в Домино:
– Но почему этот говнюк должен быть мужем моей жены?
Домино только улыбался, разглядывая пышные груди Лизико, верной жены «некрасивого лейтенанта», народившей ему четверых детей.
– Случилось ЧП! Объясню всё по порядку, но потом… И вообще это решение Центрального комитета Коммунистической партии Грузии, – чуть приврал Метревели.
Мой дорогой дядя, партизан, пускавший под откос фашистские поезда, стих и присмирел. Он был человеком особой дисциплины.
Мимо него проносят стулья, фаянсовые блюда с курами, индюшками, сациви, хачапури, хашламой… Метревели глазом опытного селекционера оглядел Теймуразовых детей. Указал на дочь, похожую на папу.
– Возьми ее и погуляйте, пока иностранцы будут здесь. Уедут – возвращайтесь.
Грузный автобус с гостями медленно въезжает в ворота дома. Под старыми яблонями стоят красавица Лизико, красавец Домино и их красавцы дети.
Французы заахали. Защелкали фотоаппараты. Домино произнес на ломаном французском приветствие и жестом хлебосольного хозяина пригласил гостей в дом, где стол ломится от яств.
Французские виноделы не спускают глаз с хозяйки дома.
Лизико улыбается им, смеется пышногубым ртом. Потом Лизико запела. Дети забили в бубны. Апофеоз вечера наступил, когда Домино перепрыгнул через стол и закружился в огненном танце. Хрустальная люстра звенела в грохоте аплодисментов.
Хозяйка дома пригласила на танец Жоэля Годара. Старый француз почувствовал то, что не чувствовал последние лет шесть, в клетчатых штанах кому-то стало тесно. Неожиданно Годар запел. Песню подхватили краснощекие жители французских виноградных долин.
А на окраине деревни Лио желтая луна высвечивает две одинокие фигуры – некрасивого лейтенанта и его некрасивую дочь. Девочка взяла отца за руку. Они идут и слушают шелест первых в этом году снежинок, далекие голоса поющих. В реке плеснул хвостом сонный сазан.
– Папа, а когда нам можно домой?
– Не знаю…
– Мне скучно, а там весело…
На кухне Лизико готовит к выносу жареного поросенка.
Чьи-то руки зажали большие груди Лизико, чьи-то ноги толкнули ее ноги к стене, чьи-то губы зашептали:
– Дверь на задвижке, никто не войдет…
– Домино, это ты?
– Да, Лизико.
– Отпусти, поросенок стынет!
– Двадцать лет хочу съесть тебя! с восьмого класса.
Лизико резким ударом коленкой в пах оттолкнула Домино. Вынесла к гостям жареного поросенка, обложенного айвой.
В третьем часу ночи французы, целуясь с Лизико, Домино, Метревели, детьми, садились в автобус… Домино под шумок увел с пьяного Годара цветастые подтяжки.
Наконец уехали гости. Домино, одной рукой обнимая Лизико, другой машет вслед автобусу. На окрик: “Эй, говнюк, убери руку!” реагирует ленивой улыбкой: “А, это ты, лейтенант! Получай свою недотрогу”, – и, перекинув через плечо подтяжки, покидает двор…
Утром Лизико и дети разглядывают французские подарки. Некрасивой Соне было завидно, что у нее нет своих подарков. С ней нехотя поделились жвачкой…
Через три дня из Тбилиси председателю колхоза имени Надежды Крупской позвонил инструктор ЦК Козырев:
– Французы в восторге! Говорят только о вечере в доме Петра Чичуа, ну Домино! В Тбилиси их принимал сам Мжаванадзе! Они ему о Домино! Завтра приезжает делегация сталелитейщиков из ГДР! С ними племянник товарища Хонеккера. Личная просьба Первого: обязательно устроить для них ужин у Домино!
Метревели вызвал в правление колхоза некрасивого лейтенанта. От него потребовали, чтобы он вновь уступил на вечер и, может, на всю ночь свою жену, свой дом. Некрасивый лейтенант согласился.
Приехали сталелитейщики из ГДР с племянником Хонеккера. Племянник знал грузинские песни, которые были любимыми песнями товарища Сталина: “Лети, черная ласточка”, “Сулико” – пел их и требовал, чтобы пели все сталелитейщики.
Через две недели в разгар застолья принц то ли Замбии, то ли Бурнао снял с пальца сапфировое кольцо и надел его на палец Лизико. На другой день черный человек, назвавший себя пресс-атташе принца, встревоженный, приехал в Лио и потребовал кольцо назад, объясняя, что принц от красоты Лизико потерял голову, а кольцо принца – государственная печать страны.
Шестидесятые годы, оттепель, Советский Союз перестал выглядеть мрачным истуканом, улыбается миру. Иностранные делегации, похоже, становились в длинную очередь, чтобы посетить дом моего дяди Теймураза Миндадзе. Для иностранных гостей дом звался домом Петра Чичуа. Раньше Лио была в стороне от маршрутов важных правительственных гостей, сейчас Метревели не мог нарадоваться: дела колхоза круто шли вверх.
Домино оставил свои поездные аферы. Партнеры были на него в обиде, но, когда узнали, чем он ныне занимается, благословили: “Святое дело делаешь! Престиж Грузии поднимаешь! С тобой Бог!” В будние дни Домино отсыпался в доме тетки. Та души не чаяла в племяннике. Домино пил особые отвары трав, лесных ягод, клубней, готовясь к субботне-воскресным международным кутежам.
Лизико не скрывала радости от участия в спектакле “Образцовый советский колхозный дом”. Ей нравилось внимание выдающихся мужчин всех пяти континентов. Нравилось получать самые разные и неожиданные подарки, вплоть до презервативов с головками диких зверей. Теймураз Миндадзе, правда, отверг попытку примерить резинового дикобраза, а когда жена попыталась воспользоваться упавшим в глубокий сон мужем, то получила от проснувшегося сильную затрещину.
Теймураз и его дочь Соня коротают праздничные вечера и ночи в разрушенной церкви. Разводят костер, греются и слушают треск горящих поленьев. В не очень морозные ночи сидят на ветке дуба и поочередно смотрят в бинокль, который приближает окна их дома.
В лесу ухает филин, далеко в горах воют голодные волки.
…Теймураз приник к окулярам бинокля. Увидел, как Лизико пошла на кухню, сняла с плиты дымящуюся кастрюлю. Крадучись, на кухню вошел Домино и просунул руку в разрез платья Лизико…
У бывшего взрывника потемнело в глазах.
Лизико не отвела руку наглеца… слила на свою ладонь соус ткемали. Поднесла ладонь к губам Домино. Тот слизнул соус…
– Убью! – закричал диким голосом Теймураз. Он спрыгнул с дерева, побежал к дому, на ходу выдернув из забора тяжелое бревно. Через мгновение иностранные гости увидели смерч! Назвать его человеком с дубиной было бы неверно. Смерч пронесся мимо удивленных то ли бразильцев, то ли венгров и ворвался на кухню. Там налетел на карточного шулера, на мелкого вора, на обольстителя чужих жен!!! Дубина свалила Домино с ног и бросила на кухонный пол. Некрасивый лейтенант схватил Домино за волосы и выволок в зал. Пораженные иностранцы, Павел Павлович Козырев, Арчил Метревели смотрят, как по паркету тащат “хозяина дома”, как он, на мгновение застряв в дверях, тут же вышвырнут во двор, в снег. Гнев обычно кроткого Теймураза удивляет и пугает председателя Метревели.
Когда мой дядя вновь вошел в дом, он сказал:
– А вы все убирайтесь к е…ой матери!
В руке Теймураз Миндадзе держал гранату-лимонку. “Кольцо выдернуто”, – прошептал Козырев. “Террорист?” – спросили испуганно иностранцы. “Партизан!” – нервно ответил Метревели.
– Все вон!
Повторять Теймуразу не пришлось. Первыми бежали то ли бразильцы, то ли венгры.
Теймураз спустил с ветки Соню, вернулся с ней в дом, сел с некрасивой дочерью за стол, налил в стакан красного вина, спросил девочку: “Тебе хорошо, Соня?” Соня огляделась по сторонам: “А где мама?” Теймураз позвал: “Лиза! Дети! – Все собрались в большой комнате. – Садитесь”. С опаской смотрят на гранату, которую некрасивый лейтенант положил на стол, хоть кольцо было выдернуто. Теймураз рассмеялся: “Пустая, в винограднике нашел”.
Потух свет, они зажгли свечи. В пламени свечей красивыми были все: и Лизико, и Теймураз, и Петр, и Давид, и Ольга, и Соня.
Ночью Теймураз неистово любил свою жену Лизико. Он позволил перепробовать ей всех резиновых зверей: и тигра, и дикобраза, и гориллу. Дикая свинья с огромными клыками понравилась Лизико больше других.
Утром Теймураза Миндадзе забрали. В камере предварительного заключения он снял туфли, увидел в правой туфле презерватив с головой дикой свиньи и расхохотался.
Учась во ВГИКе, я рассказал эту историю своему педагогу, замечательному режиссеру Григорию Наумовичу Чухраю, автору фильмов “Баллада о солдате”, “Сорок первый”. Она понравилась ему: “Сочинил ведь, Квирикадзе?” Я поклялся, что всё правда, что Теймураз Миндадзе – мамин родственник.
Как-то Чухрай приехал в Тбилиси на кинофестиваль, я повез его в Кахетию, в деревню Лио. Нас принимал Кочли (хромой) Темо. Чухрай поверил во всё. Даже в падение с семисот метров без парашюта. Даже в приказ Сталина вылить воду из бутылки в Азовское море. Я снимал их – двух уже немолодых фронтовиков, пьющих вино из рогов на брудершафт. Но… почему всегда теряются такие значимые фотографии?..
Фотография 36. 1985 год
В городе Анаре они были наши соседи, жили на улице Челюскинцев, дом 18. На фотографии все улыбаются: Соломон, Суламифь, Тариэл по кличке Карузо, старая Генриетта, прелестная Флора. Рядом с Флорой стоит здоровенный Иосиф, видно, как он раздувает ноздри, вдыхая аромат, струящийся от Флориных волос, щек, ушей… Я случайный в этой компании. В тот день я встретил бывших земляков у входа в Центральный парк. Мы обрадовались, увидев друг друга, сфотографировались. Рядом с Иосифом стоит Дэвид Бази, он американец с грузинскими корнями. Дэвид Бази плохо говорит по-грузински, но очень живо, смешно комментирует нашествие родственников из далекой Грузии.
– Из окон нашего дома на Седьмой улице, – рассказывает Дэвид, – можно видеть поезда сабвея, мчащиеся друг другу навстречу, соседние балконы. На одном из них часто появляется девушка, которую я почему-то прозвал Ван Гог, может, потому что она рыжая. Она смотрит в мою сторону в бинокль и поднимает вверх руку, когда видит гримасу на моем лице. Я обожаю кретинские гримасы. Обожаю кретинские поступки.
Немного о себе, моей маме Дэзи и покойном папе Бази. Меня зовут Дэвид Бази. Мне шестнадцать лет, я хочу стать писателем. Фамилия Бази – сокращенное от Базиашвили – досталась мне от папы Авессалома, грузинского еврея, лет семнадцать назад женившегося в Москве на студентке из США и уехавшего с ней на ее родину. Папа был невероятно близорук, он работал много лет аккомпаниатором в балетной школе.
Наша квартира заставлена псевдоготической мебелью. В детстве я любил сидеть в шкафу с цветными витражами, особенно во время уроков грузинского. Папа усиленно учил меня своему родному языку. Грузию – родину папы – я с трудом находил на карте Европы где-то между Черным и Каспийским морем. Папиного города Анары там нет, а он прожужжал нам с мамой все уши: в Анаре самая вкусная вода в мире, самое вкусное вино, самый вкусный хлеб.
Год назад папа неожиданно умер. Проснулся ночью, спел на своем языке песню и навсегда покинул меня и любимую жену Дэзи.
Мама работала в области баллистики. Недавно она потеряла работу, но ежедневно продолжала садиться за компьютер и решать проблемы хитроумных завихрений артиллерийских снарядов. Для своего удовольствия и чтобы не думать о “снаряде Авессалома”, как сказала она по телефону своей коллеге. Я слышал и понял, что имела в виду моя сорокатрехлетняя мама.
По пятницам к маме приходил немец Ульрих Штраубе. Он звонил в нашу дверь ровно в семь сорок вечера. Мама готовила ему чашечку кофе, они уединялись в ее комнате. В двенадцать ноль-ноль Ульрих Штраубе уходил. По нему можно было проверять время.
Однажды днем раздался звонок в дверь. На пороге стояли трое. “Мадам Базиашвили?” Это были первые люди в нашей жизни, которые произнесли фамилию Базиашвили без ошибок, и мы с мамой поняли – это кавказские родственники.
Ближе к дверям стоял старый хромой человек по имени Соломон. Рядом – Карузо, высокий мужчина в белых штанах. За ним маленькая женщина с испуганными глазами – Суламифь. Мое внимание привлекла татуировка на правой руке Карузо – заглавная буква “К”. Дело в том, что утром по телевизору объявили приметы убийцы русского антиквара: “Высокий, голубые глаза, волосы темные, на руке наколка – буква «К»”. Передо мной стоял точный портрет разыскиваемого.
Только что рухнула Берлинская стена. Люди из Восточного лагеря стали передвигаться по миру. Мы обняли родственников…
Карузо оказался тихим, как пасхальный барашек, мужем запуганной Суламифь. Они приехали к нам прямо из аэропорта. Заехать по дороге и убить русского антиквара Карузо Базиашвили никак не успел бы – я посмотрел в его билете время прибытия самолета.
Еврейские родственники, первый раз оказавшиеся за границей, выходить на улицу побаивались, особенно после моего рассказа о розыске преступника с татуировкой на руке “К”. Новоприбывшие объяснили, что приехали они как туристы, но хотят в Америке подать документы на постоянное жительство. Пока их вопрос решается, им надо где-то пересидеть буквально недельку-другую. Они искренне и наивно верили в эти сроки, мы же ничего не знали об иммиграционных законах.
Гости внимательно выслушали ряд маминых условий типа “не кидайте в унитаз ненужного, пользуйтесь горячей водой в ванной в меру – у нас стоит счетчик, в пятницу вечером, с семи сорока до двенадцати желательно быть вне дома” – и после этого получили разрешение дней десять пожить у нас.
Соломон, Суламифь и Карузо возвращались только после ухода Ульриха Штраубе. Но он все равно почему-то невзлюбил пришельцев, хотя в глаза их не видел.
Прошло десять дней. Маме настолько понравились небритые кавказские родственники, что она позволила им жить до разрешения их иммиграционных вопросов, тем более что разрешение это, казалось, не за горами.
Мама говорила своей подруге Марион по телефону: “Они такие милые люди – словно дух моего дорогого Авессалома вернулся в дом. Ульрих? Он ушел от меня. Он говорит, от их вещей в квартире пахнет овцами и керосином”.
Я ходил по квартире, нюхал воздух, но не обнаруживал этих запахов. Как пахнет керосин, я, правда, не знал.
Следом за первой волной набежала вторая. Неожиданно приехали еще трое кавказцев: Зипо Базиашвили, подслеповатая Генриетта, родная тетка Авессалома, и дальняя родственница – Флора, в которую я влюбился с первого взгляда.
Как-то я вошел в ванну, двери которой были открыты, и опешил, увидев чудо, принадлежавшее кисти Энгра. Помните его купальщиц в турецких банях? Флора под душем была одной из этих купальщиц. Она дружелюбно улыбнулась мне. Я упал в обморок, ударившись головой об унитаз.
Последним родственником из далекой Грузии был Иосиф.
Иосиф Базиашвили был борцом-профессионалом. Сто сорок килограммов мышц, слегка покрытых жирком, римский профиль и размах плеч вызывали восхищение. Сердце Флоры, моей тайной возлюбленной, было отдано этому гиганту.
С появлением Иосифа я стал испытывать дефицит пространства и, что скрывать, дико ревновал.
Раньше Флора иногда вставала в шесть утра, когда перед школой я в одиночестве завтракал на кухне. Она садилась напротив меня, наливала себе кофе. Петли на ее халате натягивались, открывая неожиданные фрагменты упругого женского тела. Теперь это прекратилось.
Во время обедов, которые собирали всех жителей “красной коммуны” (шутка мамы) за один стол, Флора не сводила глаз с борца. Тот рассказывал несмешные анекдоты, однажды выпил в один прием бутылку водки и сделал Флоре предложение. Она тут же дала согласие.
В нашем доме все заговорили о свадьбе. Не знаю, видел ли кто, как я мучительно переживал эту новость. Кажется, только Флора понимала мое состояние.
Как-то мы поехали купаться на Лонг-Айленд. Карузо уже работал где-то шофером и по субботам брал микроавтобус из своего офиса. Эта суббота была пасмурной. Стоял туман. Но океан был теплым. Перед возвращением, собравшись выжать плавки, я пошел в кусты и вторично наткнулся на голую Флору. Она занималась тем же, чем и я, – выжимала купальник. Удивительно, но она разрешила мне потрогать свою грудь. Но не более. Я был девственником и не знал, что надо делать с голой богиней в кустах…
Девочка Ван Гог заманила меня в свою квартиру. Я встретил ее у подъезда, мы разговорились, поднялись к ней на пятый этаж. Я сказал, что буду писателем. Она меня высмеяла. Я оскорбился и ушел, хотя Ван Гог стояла у кровати в одном лифчике…
Свадьбу сыграли шумно. Чем-то она походила на свадьбы из старых черно-белых фильмов. Невеста была в белой фате, подаренной моей мамой. Жених почему-то побрился наголо и стал похож на Бенито Муссолини.
“Коммунары” веселились, пели, танцевали свои кавказские танцы. Хромой Соломон взлетал в воздух, в совершенно невероятных прыжках демонстрируя огненную лезгинку. Прекрасная Флора кружилась среди мрачной готической мебели. “Коммунары”, живя третий месяц в чужой стране без языка, без денег, в напряжении и боязни, сейчас сбросили с себя все комплексы, бурно, по-детски радовались и веселились. Чувство родства, чувство племени объединило далеких кавказских родственников. Как красиво они пели! У полуслепой Генриетты оказался голос Марии Каллас.
“Где спать молодым?” Этот вопрос дискутировался задолго до свадьбы. Семь родственников, мама и я с трудом размещались в обычные дни на кроватях, раскладушках, на огромном кожаном диване. Этот диван и был втащен в маленькую комнату. На нем должна была состояться первая брачная ночь моей тайной возлюбленной Флоры.
Невеста нервничала. Жених скрежетал зубами. Видно было, как ему не терпится уединиться с белым лебедем на шелковых, времен Франклина Рузвельта, простынях. Зачем мама постелила семейное постельное белье с вензелями?
Выселенные из комнаты Карузо и Суламифь легли в коридоре. Через них ходили те, кто спьяну не мог угомониться. Наконец с песнями, с осыпанием горохом и ячменем проводили спать жениха и невесту. Опустел длинный стол. Наступила тишина. Я старался уловить звуки из комнаты молодоженов. Но звуков не было.
Я вышел на балкон. Нью-Йорк спал под желтой луной. Молчали улицы, молчали рельсы сабвея, молчали рекламы, молчала витрина арабской закусочной. За ней два араба играли в нарды. Что делают Иосиф и Флора? Мне хотелось заглянуть в стеклянную дверь, но я не решался. Появилась хромающая тень Соломона, но он не заметил меня и припал к стеклу…
Утром до появления молодоженов за общим столом в глазах всех присутствующих прочитывался нескрываемый интерес. “Случилось. Но почему так бесшумно?” О том, что Флора была девственницей, было известно со слов Суламифи. От нее же все узнали, что борец-профессионал не смог освободить Флору от этого бремени. Не получилось у него. Впервые Иосиф выглядел таким тусклым, погасшим. Он жаловался на тяжелое похмелье, погнал меня в аптеку принести “Алка-зельтцер”.
Вторая ночь была похожа на первую. На этот раз не спала вся коммуна. Уши всех превратились в антенны. Полуслепая Генриетта, слух у которой был как у собаки, шептала Зипо: “Он говорит: «Девочка, у тебя там всё забетонировано»”.
Зипо передавал Соломону, лежавшему рядом на матрасе: “Этот фраер не может проткнуть ее”.
Неделю не было сна на Седьмой улице. Суламифь, которой исповедовалась девственница, сообщила остальным: “У него вроде всё на месте, только эрекция чуть вялая”. Генриетта не поняла, что значит “эрекция чуть вялая”. Соломон объяснил ей попросту – “как лапша вареная”. Суламифь, самая осведомленная, продолжала выступать на семейном совете: “Беда в том, что Флора не может впустить его в себя”.
Соломон ходил по коридору злой, с красными от бессонницы глазами, хлебал чай из кружки и шептал: “Таких девочек я драл в летний сезон по двадцать-тридцать штук…”
Маму возмущала дикость подхода к этой теме. Она взяла Флору к врачу. Врач осмотрел ее и сделал заключение: “Девственная плева редкого вида. В медицине это называется «барабан носорога». При отсутствии физически сильного партнера требуется хирургическое вмешательство. Операция не серьезная, но и не простая. Это не гланды, – сказал врач и назвал цену: 1300 долларов. – А иностранке без страхового полиса и того дороже”. “Сколько?” – спросила мама. Секретарь врача подсчитала: вместе с анализами и предварительным обследованием 2255.
Когда Флора и мама, вернувшись домой, назвали эту сумму, все впали в шок.
Соломон: Две тысячи двести пятьдесят пять долларов?! И это самая демократическая, самая человеколюбивая страна в мире?
Мама: Я хорошо зарабатывала, но счастливые времена баллистики прошли!
Кончились счастливые времена и на Седьмой улице. Иосиф уходил утром, приходил ночью. Часто был пьян. Однажды устроил дебош, орал на Флору: “У тебя между ног вообще ничего нет! Ты уродина, тебя надо в цирке показывать!”
Полуслепая Генриетта решила заплатить за операцию. Она хотела достать из тайника деньги, которые припасла на черный день. Деньги эти Зипо давно уже проиграл в казино Атлантик-Сити. Генриетта только рассмеялась, когда Зипо сознался в хищении. “Ну тогда сами лишайте ее девственности!”
Собирать по частям, у кого сколько есть, не получалось. Карузо, обычно молчаливый, разразился гневным монологом:
– Я работаю как осел, получаю копейки, почему я должен платить за то, что здоровенный болван, бездельник и пьяница не может трахнуть жену?
Карузо сказал, что ему надоело спать с Суламифью в коридоре, тем более что он лично регулярно выполняет свои супружеские обязанности. Суламифь киванием головы подтвердила правоту мужа. И напомнила, что они уступили диван всего лишь на три брачные ночи. “А уже вторая неделя, и ни брачной ночи, ни дивана…”
– Если у нее там “барабан носорога”, – продолжал Карузо, – уложите с ней Соломона! Он и ее, и носорога, и диван продырявит в минуту! Я его знаю. Говорю серьезно. И девочке будет приятно, и денег не надо платить… Две тысячи двести пятьдесят пять долларов! Которых у нас нет…
В микроавтобусе Карузо (когда не было занятий в школе, я иногда сопровождал шофера, помогая найти сложные адреса) я узнал некоторые подробности о личности Соломона Базиашвили, моего двоюродного дяди и ближайшего друга детства папы Авессалома.
Шестидесятитрехлетний Соломон, несмотря на свою хромоту, был в молодости величайшим донжуаном Черноморского побережья. Многие годы он работал лодочником-спасателем на пляже санатория ЦК КПСС. Сюда приезжали большие и маленькие вожди партии, здесь они отдыхали, заводили курортные романы, набирались сил и бодрости. Лодочника Соломона знали четыре поколения высокой номенклатуры эпох Хрущева – Брежнева – Андропова – Горбачева. Особенно хорошо хромого бога любви знали жены, сестры и дочери коммунистических боссов. За Соломоном был грех – любовью он занимался по расчету. Директор санатория, небезызвестный Бари Галустович Галустян, давал ему задание, кого из отдыхающих женщин увозить на лодке в открытое море и там дарить им невиданную любовь. Галустян использовал курортные похождения партийных жен для своих хитроумных интриг. Крушение коммунистической партии потопило огромный корабль номенклатуры и маленькую лодку любви.
…Карузо вновь стал развивать проект лишения девственности Флоры с малыми финансовыми затратами. Я смотрел в окно микроавтобуса на серые небоскребы. На душе скребли кошки. Я попросил Карузо остановиться, сошел и не вернулся к автобусу. Я плакал один в каменном лесу. Почему я так влюбился в эту дуру, в ее шелковую кожу, в голубые бездумные глаза, в идиотскую провинциальную прическу, в постоянно чуть мокрые подмышки, в неизвестную мне промежность, где таится загадочный “барабан носорога”? Хотя нет, именно это место я не любил, я ненавидел свои навязчивые ночные видения, как Иосиф совершает свою сто первую попытку, как покорно лежит под беспомощным импотентом моя любовь.
Я возвращался домой пешком и думал: “Долой всех еврейских родственников! Это бред! Моя мама покупает дуре Флоре подвенечную фату, я мальчик на побегушках у стасорокакилограммового динозавра-импотента! «Дэвид, дорогой, купи мне ‘Алка-зельтцер’». И я, будущий великий писатель Дэвид Бази, сажусь на велосипед и гоню в аптеку. Все, хватит, долой!!!”
Переполненный жаждой битвы, я шел по улице и вдруг увидел такую картину: Иосиф шел по переходу, за ним выстроились в цепочку четыре уличных клоуна, копирующих походку и мрачное выражение лица гиганта. Зрелище было смешным. Иосиф, конечно, не подозревал о хвосте и не понимал, чему смеется толпа. Трагедия Иосифа читалась не столько в его лице, сколько в лицах копировавших и утрировавших его состояние клоунов. В толпе я увидел тощую фигуру Ван Гога. Она бросилась ко мне и смачно поцеловала.
– Послушай, дуралей, я разделась перед тобой, думала, займемся любовью… Хотела удивить тебя. Волосы покрасила в зеленый цвет…
Я посмотрел на Ван Гога. Она была, как всегда, рыжей.
– Писатель, ты совсем не наблюдатель! Волосы не на голове, а… – Ван Гог хлопнула себя по джинсам чуть ниже полурасстегнутой змейки. – Угости меня мороженым.
Хвост за Иосифом сам собой отпал, так как зрители потеряли интерес к гиганту. Я купил мороженое и почему-то рассказал Ван Гогу всё об Иосифе и Флоре. Ван Гог оказалась не в меру начитанной. Стала рассматривать вопрос избавления от девственности в историческом ракурсе.
В древнем Китае монахи блуждали от деревни к деревне и за деньги лишали девиц девственности. Если на свадьбе невеста оказывалась девушкой, в представлении китайцев это большой грех. Возмущенный жених вызывал дежурного монаха, тот делал эту грязную работу и брал двойную плату…
Мы ели мороженое и смеялись. Я представил хромого Соломона, сидящего на осле в кимоно с китайским зонтом… Потом увидел себя на осле в кимоно… Увидел, как Генриетта и Суламифь купают в медном тазу Флору, готовят постель к моему приезду.
Я со значением вынул тетрадь, куда заношу нужные мне фразы, зарисовки, и написал: “Китайский монах держит член в настое ромашки, эвкалипта и лаванды”. Приписал: “Кимоно, осел”.
Ван Гог зашла в магазин “Дизель”, купила какие-то пуговицы и продолжила тему:
– А в древней Индии лишали девственности в храмах. Сохранились храмы с каменными скульптурами. На колени скульптуры сажали девушку, в нее входил каменный член бога, и любая плева – барабан не барабан – разрывалась. Вези свою Флору в Пенджаб, думаю, это не дороже, чем две тысячи двести пятьдесят пять долларов.
Так, интеллектуально беседуя, дошли мы до дома Ван Гога. “А ты как ее потеряла?..” – спросил я, не назвав предмета потери, но тут же получил ответ: “Да уже давно, на дискотеке, не помню с кем. Поднимешься?” Я сделал вид, что спешу. “Очень любишь свою азиатку?” Я не ответил.
Дома на кухне сидела одна мама. В руках она держала пистолет и с интересом рассматривала его. “Маузер 1919 года, удивительно профессиональное оружие. Нашла под диваном. Кто спрятал? И зачем?” – спросила меня мама. В ответ я сказал ей, что надо гнать в шею всех этих кавказцев. При виде пистолета во мне вновь поднялась волна расизма: “Мама, ты кормишь всех этих бездельников Базиашвили. Неужели ты сама не видишь? В большом Нью-Йорке мы живем в организованном евреями маленьком домашнем концлагере”.
“Не смей так говорить!” – возмутилась мама и в который раз заговорила о папе Авессаломе, жившем по библейской заповеди “возлюби ближнего” и т. д. Я рассмеялся: “Он изменял тебе, мама. В балетной школе он под Новый год заперся в шкафу с педагогом по растяжке Моникой Бейлис”. Почему я такой жестокий разоблачитель пороков? Моего любимого писателя Томаса Вулфа прокляли родственники, когда он описал их во всей неприглядности в своем романе.
Пришла Флора. Боже! Я люблю ее! Почему я не китайский монах? А может, лишить ее девственности дулом маузера? Я вышел на балкон, чтобы остудить воспаленные мозги. Я стоял на балконе и шептал: “Люблю! Люблю!” С визгом пронесся поезд метро. Я оглянулся и увидел в окне маленькую комнату, огромный “утиный” диван и Флору, стягивающую с себя платье. Показались некрасивые атласные трусы и лифчик. Флора села на диван, закрыла глаза, потом открыла, достала из маленького кошелька несколько бумажных долларов и металлических монет, стала их аккуратно считать. Потом вновь закрыла глаза. Одно движение Флориных рук, и некрасивый лифчик упал на “утиный” диван.
Полуслепая Генриетта взяла на себя миссию уговорить Флору провести пять минут наедине с Соломоном. На чаши весов были положены две тысячи двести пятьдесят пять зеленых и пять минут с закрытыми глазами, после которых, открыв их, она окажется в мире гармонии и радости. Пистолет Иосифа (выяснилось, что именно он принес его) напугал Генриетту. Она слышала всхлипывания в туалете и щелканье курка. Генриетта уверяла, что плачущий Иосиф вложил маузер в рот и со словами: “Я полное говно”, – нажал на курок. Профессиональное оружие дало осечку.
Флора потеряла сознание. Это была ее первая реакция на сообщение о маузере. После стакана холодной воды она молча выслушала Соломоново предложение, которое Генриетта пересказала по-своему. “Это просто – как укол в палец. Как клизма, не более. Соломон любит тебя как племянницу. Ему жалко всех нас, и, главное… ты же знаешь, какая это огромная сумма – две тысячи двести пятьдесят пять долларов!” У Флоры расстроился желудок. После долгого отсутствия она вернулась, села на диван и сказала: “Я согласна”. С этого дня Соломон стал вставать в шесть часов утра и делать зарядку с гантелями, как в добрые времена лодочника-спасателя. За обедом он брал себе лишний кусок мяса. Все понимали – так надо. Соломон должен был восстановить былую форму.
В субботу семейство Базиашвили совершило экскурсию по Гудзону на прогулочном пароходе. Зипо раздобыл где-то бесплатные билеты и был очень горд, пригласив всех. Даже пицца и пиво были за его счет. Зипо последнее время стал заядлым шахматистом, играл в каком-то обшарпанном шахматном клубе, стал чемпионом. Не зная английского языка, он обрел множество друзей. Он ездил даже в Феникс на какой-то шахматный чемпионат…
Наш шахматист часто приходил домой часа в два-три ночи. Мама Дэзи после нескольких суровых выговоров выдала ему отдельные ключи. И вот как-то ночью, когда все спали, Зипо пришел с пьяным негром. Сам Зипо тоже еле стоял на ногах. Негру-шахматисту некуда было идти спать, и Зипо взял его к себе. В полном молчании негр лег на матрац Зипо. Хозяин уступил свое ложе гостю, сам прокрался на балкон и заснул там среди кустов гортензии, которые выращивала Дэзи. На рассвете хромой Соломон, занимаясь с гантелями, оглядел пространство и удивился, увидев темную спину спящего Зипо. Соломон подошел к родственнику, наклонился над ним, не понимая, почему тот почернел. Зипо спал на животе. Соломон подергал за плечо, Зипо повернулся и… Соломон, увидев толстые губы черного незнакомца, от неожиданности заорал так, что проснулась вся Седьмая улица.
Негр не раз приходил после этого случая играть в шахматы с Зипо. Он смотрелся в нашей квартире как последний штрих художника-сюрреалиста на полотне “Сумасшедшая жизнь в доме миссис Бази”.
…Так вот, Зипо-шахматист пригласил всех на прогулку по Гудзону.
Что видела полуслепая Генриетта с палубы прогулочного парохода? Приложив к глазам перламутровый театральный бинокль, она вне всякой логики сказала: “Мой папа Чичик Базиашвили брал рейхстаг. Иосиф Виссарионович Сталин хотел, чтобы он водрузил знамя на крыше рейхстага, но Берия был против, он подстроил так, что знамя водрузил бериевский родственник Кантария. Берия шептал Сталину: «Как можно, чтобы знамя советской победы нес еврей?!» А папа был гордостью армии. Иосиф рядом с ним – хлюпик”.
Иосиф стоял на носу прогулочного парохода и молча смотрел на Нью-Йорк, на зеленые воды Гудзона.
Флора отсутствовала. Утром, весьма артистично изобразив недомогание, она не поехала на пароходную прогулку, но заставила Иосифа прогуляться со всеми. Хромой Соломон должен был сойти незаметно на промежуточной пристани и вернуться в дом на сабвее. Предполагалось, что медицинско-любовная процедура произойдет где-то в час дня.
Я тоже не поехал на пароходе, сказав, что у меня дела. Мама знала, что по выходным я хожу в клуб, где много говорят о Че Геваре, слушают Боба Марли. Мои кавказские родственники как-то очень хорошо без языка общались с мамой Дэзи. После тоскливого существования без Авессалома с Ульрихом Штраубе мама вновь расцвела с сумасшедшими родственниками покойного мужа. Этого никто не мог понять – ни бывшие сослуживицы, ни мамины подруги. Всё, что происходило сегодня в маминой жизни, было очень не по-американски. Каждый день терпеть за столом девять человек, готовить с Генриеттой пряные грузинские блюда, бегать по дешевым распродажам одежды с Суламифью, собирать дикие ягоды для варенья где-то на полях Лонг-Айленда – ни один уважающий себя специалист по баллистике не мог так проводить время.
“Как ты терпишь, что у тебя живут чужие люди и портят твою мебель?” – спрашивала Элеонора Маршалл, мастер по траекториям и точной цифровой наводке на движущиеся мишени. “Это временно, – оправдывалась мама. – Им скоро дадут жилье…”
В двенадцать часов я осторожно открыл двери нашей квартиры. Было подозрительно тихо. Я обошел все комнаты. Я остановился около зеркала. На меня смотрел зеркальный двойник Дэвид Бази – среднего роста, плотный, курчавоволосый, с твердым подбородком и испуганными телячьими глазами.
Я открыл дверь ванной. Флора стояла в облаке горячего пара. В обморок я не упал. До прихода я приготовил первую фразу, которую скажу Флоре, но та, что я произнес, была неожиданной для меня.
– Флора, можно я приму душ?
Флора отвернулась к кафельной стене. Я долго смотрел на ее красные, мокрые, горячие ягодицы. Прошла вечность. Как в фильме Энди Уорхола, где час снимается неподвижность женского и мужского тела. И вдруг голос: “Дэвид, я не хочу старого Соломона. Будь со мной”.
Шатаясь от стены к стене, задыхаясь в ненужном поцелуе, мы дошли до маленькой комнаты. Ненужным я называю поцелуй потому, что и я, и Флора хотели совсем другого. Нам нужен был диван. Вот он. Флора, привычно широко раздвинув ноги, подложила под ягодицы два кулачка.
Дальше был крик. Два девственника в одно мгновение потеряли девственность. Мы не слышали, как пришел Соломон. Мы не видели его, когда он молча смотрел на нас. Видимо, мы ослепли. Мы бегали голые по квартире, мы занимались любовью у холодильника, потом жадно ели помидоры и пили швепс, потом занимались любовью на столе, потом у вешалки. Мы говорили друг другу какие – то глупости и не замечали старого человека, сидевшего на стуле рядом с пианино “Беккер”. Потом мы посмотрели на часы и вспомнили, что экскурсанты вот-вот должны вернуться. Флора легла на диван, обвязала голову каким-то кашне. Глаза у Флоры вновь потухли. Она вошла в роль больной. Я сказал ей: “Флора, стань моей женой. Я буду любить тебя вечно. Стану знаменитым, богатым человеком, как Поль Гетти, у тебя будет много денег. Ты будешь видеть меня по телевизору”. Не меняя выражения глаз, она ответила: “Гетти был скупым… И я очень, очень, очень люблю Иосифа”.
Старый хромой Соломон продолжал сидеть у пианино, я ушел, так и не заметив его. А через двадцать минут вернулись экскурсанты. Веселые, оживленные, с бутылкой вина. Генриетта и мама с полевыми цветами. Увидели Соломона, удивились его унылому виду. Зипо спросил жестом: “Ну как?” Соломон ответил: “Нормально”. По тайным, шифрованным текстам женщины узнали, что всё свершилось наилучшим образом. Обо мне молчали и Флора, и Соломон.
Ночью Иосиф ликовал. Сто тридцать седьмая попытка атаковать Флору неожиданно увенчалась успехом. Утром все были в замечательном настроении. Иосиф играл бицепсами, в открытую при всех хлопал Флору по заднице, съел четыре вареных яйца. Он изображал героя.
“Мальчик, – сказал Иосиф, обращаясь ко мне, как к маленькому Микки-Маусу, – может, ты спустишься, принесешь газету. Вчера была большая лотерея. У меня какое-то предчувствие”. Предчувствие было верным. Он выиграл семнадцать тысяч долларов. Из шести цифр не угадал одну. Трудно описать радость в “красной коммуне”. Иосиф, оказавшись при деньгах, стал на удивление щедрым. Базиашвили кутили победу четыре дня. Ночами Флора стонала в объятиях удачливого мужа.
Приближалась зима. Мои родственники стали съезжать с нашей квартиры. Нью-Йорк неожиданно начал подбрасывать всем удачи. Хозяин гаража взял Карузо в долю. Соломон встретил богатую хозяйку закусочной. Хозяйка была арабкой и вдовой. Я часто заходил к ним и ел вкусный кебаб. Однажды арабка, подавая мне кофе, тихо сказала: “Соломон говорит, что ты большой сексмен”. В черных глазах арабки я видел томный призыв. Иосиф стал водить огромные грузовики. Он обзавелся квартирой, дорогими часами, черными очками… Еще бы сигару в зубы, подтяжки и лакированные штиблеты – вылитый мафиозо-сицилиец.
В Нью-Йорке шел снег. Наша квартира опустела. Стало тихо. Только полуслепая Генриетта, оставленная нам на память, включала телевизор, садилась у самого экрана, разглядывала персонажей мыльных опер, слушала глав государств и выстрелы террористов.
Шел снег, когда Соломон вышел из арабской закусочной. Хотел перейти улицу. Кто-то выстрелил из проезжающей машины. Соломон упал в снег. Все говорили, что арабы не вынесли оскорбления женитьбой еврея на вдове-арабке. Мама взяла у своих знакомых в полиции результаты судебной экспертизы. “Маузер, – сказала она, едва взглянув на график выстрела. – Я так и знала”. Когда на похоронах Соломона я смотрел на мужа беременной красавицы Флоры, я понял, что мама имела в виду. Вернее, кого. Молва о секс-спасителе Соломоне, видимо, дошла до ушей Иосифа.
Флора родила двойню.
В пятницу в семь сорок вернулся Ульрих Штраубе.
Жизнь опять стала размеренной и тихой. Как-то мама устроила генеральную уборку. В одном из готических шкафов она нашла альбом со старыми семейными фотографиями.
Генриетта долго смотрела сквозь лупу на моего папу Авессалома, а потом спросила, ткнув в него пальцем: “Кто это?”
– Наш Авессалом, – с недоумением ответила мама.
– Этот? Нет. Наш был худой. И пол-уха не хватало. Он говорил тебе, как пошел охотиться на зайцев и отстрелил себе пол-уха?
– Какие зайцы?.. У него очки были плюс шесть. И уши целые. Да, Дэвид?
Я тоже помнил два совершенно целых папиных уха.
Генриетта еще ниже наклонилась к фотографии.
– Да… Целое… Первый раз вижу этого человека. Он не из нашей семьи, – заключила она твердо.
Мама захохотала. Никогда не слышал, чтобы она так смеялась.
Генриетта испуганно замолчала, осознав всю серьезность последствий своего открытия… Потом прижала чужую фотографию к груди и заплакала. Крушение родственных связей лишало ее всяких прав на жизнь среди псевдоготической мебели.
– Ладно, – сказала мама, – пошли ужинать.
Я вышел на балкон. Шел снег. Было тихо на Седьмой улице. Ван Гог прислала факс: “Дурачок, что ты мерзнешь на балконе? Я перекрасилась. Прийди посмотри”.
P. S. В конце девяностых многие Базиашвили вернулись на родину. В те годы в бывшем СССР делались большие, быстрые состояния. Иосиф стал удачливым российским бизнесменом, в двухтысячных в журнале “Форбс” (русская версия) в списках миллионеров Иосиф Базиашвили значился сто девяносто седьмым…
Фотография 37. 1979 год
Из окон “Интуриста”, огромного стеклянного куба в начале улицы Горького, видны кремлевские башни, часть Мавзолея, где по воскресеньям выстраивается километровая очередь, чтобы поклониться человеческому божеству, умершему много-много лет назад.
Ленин лежит на втором этаже Мавзолея, в мраморном зале, и в полуприглушенном свете выглядит очень даже живо. Слышу его шепот: “Ираклий, что ты потерял здесь? Беги в “Интурист”! Там бурлит жизнь! Там девочки!” В зале душно. Я понимаю, что вождь не мог ничего подобного прошептать, но мне понравился его озорной совет бежать в гостиницу “Интурист”, где в дверях высится швейцар Степан по кличке Циклоп. Если удачно проскочить мимо него, попадешь в вестибюль, там толкаются столичные и провинциальные длинноногие девочки, а в ресторане этажом выше репетирует оркестрик, который называется “Ненужные вещи”, у микрофона стоит рыжая Анна Шагал, сводящая меня с ума… И не только меня. Пленниками Шагал являются Саша Кайдановский, Сережа Соловьев, братья Ибрагимбековы Максуд и Рустам, великий сердцеед Датун Мачавариани, Жора Гигинеишвили… Кто-то из этого списка из-за Шагал даже стрелялся с кем-то из этого списка на Воробьевых горах. Я знаю кто, но не скажу.
…Сыплет густой снег. Кремлевские голубые ели превратились в белые тени. Сбежав от знакомых, простоявших всю ночь в мавзолейной очереди, я рванул через Красную площадь, Манеж, обогнув угол ресторана “Националь”, и оказался перед входом в “Интурист”. Швейцар Степан, большущий, длиннорукий мужчина, разговаривал с кем-то из иностранцев и не заметил, как я, тщательно стряхивая снег, вошел в вестибюль. Гардеробщица Тася, которая нравилась всем японским туристам своей узкоглазостью и пышногрудостью, берет мое осеннее пальто, уместное в Батуми, а не в тридцатиградусной Москве. Она шепчет: “Один перс уехал в свою Персию и оставил мне плащ с мехом кролика, мех сыплется, но тепло. Могу не за дорого…” Я вошел в ряды гардероба и вышел в длинном до пят плаще с капюшоном. Таисия посмотрела на меня и сказала: “Ку-клукс-клан”…
Жизнь в гостинице “Интурист” накладывает на человека инфернальный отпечаток. Любой гость столицы попадал в другой мир, немного зазеркальный. Здесь можно в лифте купить американские джинсы Levi’s, при этом опытный фарцовщик Шура Антонович так управится движением лифтовой кабины, что вы успеете натянуть джинсы, сторговаться и выйти на двенадцатом этаже, где бар, а в баре дефицитное чешское пиво. Шура Антонович, человек хоть и аполитичный, но все-таки спросит: “Зачем мы штурмовали дворец Амина? Ведь на носу Московская Олимпиада!”
В “Интуристе” останавливались знаменитые персоны: итальянский режиссер Федерико Феллини, монгольский маршал Чойбалсан, певец Адриано Челентано, писатель Жорж Сименон (поселился инкогнито), Сергей Параджанов (когда он был при деньгах). Гостиницу облюбовали подпольные советские миллионеры. В последнее время зачастили представители международных олимпийских комитетов (Московская Олимпиада на грани срыва). Здесь собираются профессиональные картежники, шулера, выигрывающие и проигрывающие десятки тысяч за ночь. И главное, сюда слетаются “ночные бабочки”, назовем их проще – проститутки. Никакие красотки “Мулен Руж” и “Крейзи Хорс” не сравнятся с девочками, гуляющими в вестибюле “Интуриста” с рассеянной полуулыбкой на губах, сидящими на диванах у лифтовых дверей почти на каждом этаже. Среди них есть великие личности, например Скалолазочка Рита Старостина, известная тем, что когда с ней уединился в своем номере певец – то ли Челентано, то ли Тото Кутунио, а может, не они, а М. – не буду расшифровывать любимца советских ткачих, бетономешальщиц, пастушек и хлопкоробок, – кто-то из них наслаждался Ритой, и вдруг громкий стук в дверь номера люкс и женский крик: “Знаю, ты в номере с этой сучкой, открой, или я выбью дверь!” Хозяин номера открыл окно, увидел далеко внизу улицу Горького. С ужасом прошептал: “Жена!” – и посмотрел на голую Риту. Та сказала: “Тысячу зеленых, и я исчезну”. Певец безропотно дал тысячу зеленых. Рита, голая, перелезла через окно (где было время одеваться?!) и пошла по внешнему карнизу, которого практически не было. Здание “Интуриста”, если кто помнит, являлось гигантским двадцатидвухэтажным стеклянным кубом. Скалолазка Рита прошла по несуществующему карнизу и влезла в чье-то открытое окно. Продолжение этой истории рассказывал замечательный прожигатель жизни, журналист Датуна Мачавариани, так как открытое окно было окном его номера. “Я увидел фантастической красоты женскую ногу, которая перешагивала из ночи в мой номер. Хозяйка ноги держала в зубах платье, колготки, что-то еще… “Жена этого импотента свалилась, как снег на голову”, – беззлобно улыбаясь, она села на край моей кровати… В лунном свете Рита одевалась, я хотел ее обнять, но она сказала: “Датуна, сегодня я устала, вот тебе двести долларов, дай поспать”.
“Ночных бабочек” в гостинице было много. Среди них и высокие профессионалки, и только что сошедшие с поездов юные провинциалки с Урала, из Приднестровья, с Байкала, из Сибири, мечтающие выйти замуж за Андрея Миронова, за внука Брежнева, за сыновей поэта Михалкова.
В ресторанах “Интуриста” часто звучали марши Мендельсона. Здесь сливались в страстных объятиях представители Победившего Социализма и люди Загнивающего Запада.
Я постоянно прокрадывался мимо цербера, улыбался ему заискивающе: “Это я, Ираклий, свой”. Тот всматривался секунду в меня и ленивым жестом впускал в рай. Помню и радость от сознания, что я законный жилец гостиницы, что у меня в кармане позвякивает тяжелый медный ключ от номера 716. Такое бывало несколько раз, когда, приезжая из Тбилиси в Москву, у меня не было возможности остановиться у Василия Валерьяновича – моего двоюродного дяди. Он был профессор-психиатр со странностями. Жил постоянно в больнице Ганнушкина среди своих сумасшедших, был гостеприимным человеком, и я не раз гостил в его двух комнатах под крышей психбольницы. Но когда комнаты были заняты очередными Дульцинеями (медсестрами, молодыми врачихами-практикантками), профессор отвозил меня к Анфисе Никаноровне, администратору гостиницы “Интурист”, давней своей подруге, а она никогда не отказывала “племяннику любимого психа”.
Шестидесятые, семидесятые, восьмидесятые… Хрущевские, брежневские, андроповские годы. Жизнь была прекрасна! Кафе “Молодежное”, где играл саксофонист Козлов, ночные купания в прудах ВДНХ, пластинки Луи Армстронга, Ната Кин Колла, Дейва Брубека, Майлса Девиса, купленные у интуристовских фарцовщиков, ресторанные залы гостиницы, где за соседними столами сидели Хемингуэй – не сам “Большой папа”, но в таком же свитере, с такой же бородой, с такой же улыбкой удачливого охотника на львов – кто-то. Рядом Мэлор Стуруа, забежавший в Москву на три дня. Через стол от них Сергей Параджанов во главе компании похожих на Че Гевару и Фиделя Кастро армянских художников – это Алик Джаншиев, Дильбо и другие. Параджанов рассказывает, как на Тишинском рынке у цыганки купил серьги-стекляшки и подарил жене главного редактора Госкино, выдав их за серьги с раскопок дохристианских колхов. Художники слушают Сергея и пялятся на Сильвану Пампанини и Антонеллу Луальди, которые дуют на горячие пельмени и спрашивают Сергея Федоровича Бондарчука: “А где жил Мастер со своей Маргаритой?” Я тоже сижу где-то в зале, ем знаменитые пельмени “Интуриста” и пожираю глазами Луальди.
Читать бесплатно другие книги:
