Бразилья Макдональд Йен

Епископ Вашку был крупным мужчиной, но не мог похвастаться проворством. Он обильно потел, пока семенил по тенистым дорожкам. На декоративных панелях из раскрашенных вручную бело-синих португальских изразцах «азулежу» были изображены аллегории библейских добродетелей. Фонтан бил тонкой струйкой в центре потертых известняковых плит, и его журчание казалось хрупким и глубоким, словно годы. Птицы посматривали и кричали с карнизов.

– Жаль, что вас прислали не ко мне, Квинн. Иногда мне хочется, чтобы Белен стал псом, чтобы можно было потрясти его за шкирку. Здесь кругом разврат и жадность, скажу я вам, разврат и жадность. Жадность до золота, не только до золота Вила-Рики, но и до красного и черного золота, особенно сейчас, когда бушует чума и бешенство. Вы знаете, о чем я. У нас тут с дюжину, ну или с полдюжины миссионеров, даже один проверяющий из Святой Палаты! Это всех столкнет лбами. Я слышал, что вы поругались по поводу носильщиков в Сидаде-Байша. Именно это нам и нужно, Квинн, именно это. Поездка была утомительная, как я понимаю?

– Ветра мешали течениям, ваша милость, но я не моряк. Я проводил время в молитве и подготовке.

– Да, здешние капитаны говорят, что быстрее и проще доплыть до острова Мадейра, а потом до Белена, чем по неспокойному морю у берегов Пернамбуку. Скажите, а что такое произошло, что потребовалось спешно отправлять адмонитора из Коимбры? Я знаю про француза. Да и как не знать, если он порхает по променаду, словно бабочка, со своими безделушками и всякой ерундой.

– Ваша милость, это деликатный вопрос.

Епископ Вашку резко остановился, лицо его раскраснелось не только из-за полуденной жары. Он постучал посохом по камням. Птицы тут же взметнулись с карнизов от внезапного шума. В темных дверных проемах появились лица.

– Чертов иезуит… это все из-за Гонсалвеша, да? Не отвечайте, я не хочу заставлять вас лгать. Храните свои иезуитские секреты. Я черпаю сведения из своих источников. – Он опустил голову, пот тек ручьем из-под парика. – Простите, отец Квинн. Я становлюсь невоздержанным от этой жары и. этой страны. Поймите одну вещь. В Бразилии все по-другому. Даже в этом городе общество Иисуса, францисканцы и кармелиты вряд ли смогут договориться между собой о статусе, а в верховьях Амазонки и вовсе царит неприкрытая вражда. Святая Церковь – не более чем движущая сила, что работает на душах краснокожих и на их плоти. Что такое? Что вам нужно?

Секретарь преклонил колени перед епископом, протягивая ему какие-то бумаги на кожаном подносе.

– Хм, другие дела требуют моего внимания. Что ж, отец Квинн, я отправлю вам инструкции по поводу тех соревнований, о которых упоминал. Я даже готов сам рискнуть и сделать ставку. Не терпится увидеть вас в деле.

Епископ изобразил посохом удар шпаги, когда Льюис поклонился, а потом, не дожидаясь возражений, тяжело поковылял за секретарем в белом одеянии в удушливый полумрак.

* * *

Вер-у-Пезу взревел от смеха, когда краснокожий юноша в поношенной рубашке развалился на мостовой, получив пинок по заду ботинком. Красный смех, черный смех доносился с бесконечных телег на ближней к городу стороне широкого причала, рядом с которым корабли и паромы с верховий Амазонки и Токантинс были пришвартованы в четыре ряда. Белый смех долетал из носилок и временных пьедесталов, установленных на бочках и досках. На улице и на ступеньках, везде вокруг Квинна, раздавался мужской смех. А с деревянных балконов разноцветных домов фейторов и постоялых дворов, бесстыдно открытых жаре и чужим взглядам, доносился женский. Льюис стоял с победоносным видом перед каменным пьедесталом для рабов. Друзья под насмешки рабов оттащили юного участника прочь с арены. Это был толстый надменный сынок пробившегося наверх плантатора с претензией на дворянство. Его унизили в двух состязаниях, Квинн с деревянной шпагой гонял его по всей четырехугольной площадке, словно карнавального шута, а тот визжал и всхлипывал под хохот зрителей, бившихся в конвульсиях. Последний удар. «С глаз моих долой!» Квинн смотрел на довольные лица. Разный цвет кожи, но рты открыты одинаково: алые, жадные. Подняв взгляд, он увидел глаза над порхающими веерами и бисерными вуалями. Льюис прошел вдоль арены, подняв руки под хвалебные крики жителей Белен-ду-Пара.

– Некоторые мужчины носят свои грехи на лицах, – сказал епископ Вашку, сгорбившийся на кресле и дико потевший, несмотря на отделанный бахромой навес, закрывавший его от растопленного солнца, и усилия двух мальчиков-рабов, орудовавших веерами из перьев.

– Женщины? – спросил королевский судья Рафаэл Пиреш де Кампош. Благородный член братства Милосердия[118], изгнанный в эту отсталую и чумную страну, он страстно увлекался любым видом спорта, который мог нарушить монотонность жизни алчных фрейторов. Все в Гран-Пара знали, что Пиреш де Кампош финансирует вылазки епископа в область частной морской торговли и что епископальный флот неоднократно грабили голландские пираты с острова Кюрасао.

– Нет, мой друг, тут дело в гордыне. Да, уверен, что наш адмонитор был тот еще нахал. Еще пятьдесят эскудо! Как вы вообще могли подумать, что этот толстый увалень сможет победить иезуита? Наличными или в кредит?

– Вычтете из общей суммы. А откуда он, этот иезуит? Странный акцент.

– Из Ирландии.

– А где это? Не знаю страны с таким названием.

Епископ Вашку объяснил, где находится Ирландия, и вкратце рассказал о бытующих там суровых законах против еретиков. Пиреш де Кампош поджал губы и покачал головой:

– Ваша милость, не могу похвастаться мудростью, однако мне кажется, это хорошо, что ваш иезуит вскоре покинет Белен. Несмотря на духовный сан некоторые с радостью пристрелили бы его прямо в постели.

Квинн умыл лицо и прилипшие от пота волосы, зачерпывая воду в бочонке у уличного продавца. Состязания закончены, собравшимся придется подождать следующей продажи рабов. Толпа пришла в движение, стряхнула с себя пыль и уже хотела закрыть ставни, но единый порыв рассеялся, когда какое-то движение на рыночной площади со стороны порта привлекло всеобщее внимание. Овации переросли в бурное улюлюканье, и на арене появился худощавый мужчина. Его наряд граничил с пижонством – европейский, слишком изысканный для Бразилии. Кроме того на носу красовались зеленоватые круглые очки, которые вызвали пересуды и веселье среди зрителей. Мужчина отвесил сложный поклон.

– Отец Льюис Квинн?

Иезуит кивнул. Вода смешивалась с потом, капающим с лица. Он стоял на арене и под палящим полуденным солнцем понял, что внутри него поднимается жаркая радость, словно приливная волна, зной снаружи усиливал горячку внутри. Хватит. Но он никогда не уходил от поединка, с Богом или с человеком.

– К вашим услугам, святой отец. Я доктор Робер Франсуа Оноре Фалькон, географ и геометр Французской академии наук в Париже, прибыл в колонию с визитом. Я так понимаю, вы владеете шпагой. Я же тренировался у самого фехтмейстера Тейагори в Париже и рад был бы возможности попробовать свои силы против вас.

– Хорошо, месье, – ответил Квинн по-французски. – Я с превеликим удовольствием сражусь с человеком, который в состоянии произнести правильно мое имя. Надеюсь, вы не возражаете, если вас победит священник?

Толпа загудела в знак одобрения.

– Не думаю, что ваш воротничок защитит вас, – сказал Фалькон, передавая трость, шляпу, парик и тяжелый плащ своему рабу, оставив только забавные очки, скрывавшие душу, – Я происхожу из семьи отъявленных вольнодумцев.

Квинн поднял деревянную шпагу в знак приветствия. Фалькон поднял оружие, брошенное предыдущим участником, и ответил на приветствие. Оба заложили свободную руку за спину и начали кружить по арене. Вер-у-Пезу замолчал, словно бы пораженный ангелом.

– Еще пятьдесят на иезуита, – сказал епископ Вашку.

– Да? А мне кажется, этот французик еще его удивит, – Пиреш де Кампош аккуратно промокнул потное лицо надушенным платком. – Видите?

Зрители вокруг арены громко ахнули, а потом закричали от радости, когда Квинн сделал выпад не вовремя, а Фалькон проворно уклонился и ткнул священника деревянной шпагой в спину, когда тот оступился. Льюис покачал головой, улыбнулся и восстановил равновесие. Двое мужчин продолжили кружить на жаре.

– Ваш парень все утро отбивался от разных пройдох. А французик свеж, как букетик цветов, – прокомментировал Пиреш де Кампош, а потом понял, что сидит сжав в кулаке носовой платок, горло его сжалось для крика, когда Фалькон провел серию потрясающих ложных выпадов, прогнав Квинна по всей арене, а потом атаковал стрелой, да так, что затаивший дыхание епископ Вашку чуть было не вскочил с кресла. Напряжение переросло в удивление, а потом и в изумление, поскольку иезуит отпрянул назад и увернулся от разящей шпаги. Оба упали на мостовую и покатились, но ирландец первым поднялся на ноги. Кончик его деревянной шпаги уперся в икру Фалькона, затянутую в чулок.

– В Париже это не считалось бы, – буркнул геометр, вставая и отпрыгивая от Квинна.

– Как видите, мы не в Париже, – сказал Квинн и, радостно заливаясь смехом, как безумец, нанес целый шквал ударов, оттеснив француза к кромке воды.

– Очень искусно даже для иезуита! – воскликнул тот, перехватывая шпагу Квинна и отворачивая ее в сторону. Как только между противниками появился зазор, маленький француз прыгнул и пнул священника в грудь. Иезуит сделал шаг назад, в сторону центра арены. Вер-у-Пезу превратился в круг ревущих голосов.

– Тейагори такому не учил, – парировал Квинн.

Они снова стояли лицом друг к другу, держа шпаги на изготовку. Действие и противодействие, выпад и отражение, круговое движение и финт. Колкие замечания и остроты превратились в мычание и вздохи. У епископа Вашку побелели костяшки, так сильно он вцепился в золоченый набалдашник своего посоха. Крики зрителей постепенно смолкли, настолько все были поглощены действием. Развернулась настоящая битва. Квинн кружил перед франтоватым пританцовывавшим французиком. Ярость поблескивала, как далекие летние молнии, распугивающие облака. Льюис то наступал, то отступал. Он смахивал пот с кончиков спутанных волос. Он устал, ужасно устал, и каждую секунду солнце иссушало его силы, но не он мог позволить, чтобы этот маленький человечек победил его на глазах рабов и их мелких хозяев. И снова отозвалась знакомая злость, старый друг, сила неведомо откуда, за гранью добра и зла. «Я приду. Я ведь никогда тебя не подводил». Все солнце над площадью стеклось воедино и горело в животе, сведенном судорогой тошноты. Квинн увидел себя словно со стороны, как он надвигается на этого пританцовывающего фехтовальщика, как одним ударом выбивает его смешную палку, опрокидывает наземь, протыкает концом деревянной шпаги грудную клетку насквозь, пронзая органы. Льюис резко распрямился, его глаза были широко открыты, ноздри раздувались. Разогнул левую руку, она повисла вдоль тела. Затем поднес шпагу к лицу, коснулся носа и отбросил ее на мостовую. Фалькон замялся. «Что там в этих глазах за зелеными очками?» – подумал Квинн. Француз кивнул, хмыкнул, отсалютовал шпагой и бросил ее рядом с оружием соперника.

Публика свистела и кричала с неодобрением. Сверху начали сыпаться фрукты, взрываться ароматами на раскаленной арене. Боковым зрением Квинн видел, как рабы Вашку поспешно унесли епископа на носилках. Кто-то из его приближенных остался и яростно спорил со слугами фидалгу в бледно-голубом одеянии. «Ты послал мне испытание, и я прошел его, – подумал Льюис Квинн. – Бразилия уважает только силу, но сила ничто, если лишена контроля».

Фалькон поклонился:

– Что ж, святой отец, жду с нетерпением нашего совместного вояжа. Нам многое нужно исследовать.

Град насмешек, летящий на дуэлянтов, постепенно стих, когда зрители начали расходиться. Порядок восстановился. Тропические плоды гнили на солнце, тошнотворно воняли, привлекая мух. Одна за другой дамы Пелоуриньо закрыли желозияс[119].

* * *

Дона Мариа да Маиа да Гарна снова перевела взгляд с лимона на апельсин.

– Расскажите мне еще раз, как часы могут поведать нам о том, вытянут наш мир или же он плоский. Уверена, со второго раза я точно пойму.

Доктор Фалькон вздохнул и снова установил маятник. Дона упорствовала из вежливости перед своим образованным гостем, остальные дамы уже давно оставили демонстрацию и вернулись к своим бессодержательным светским разговорам, которые никогда не надоедали, хотя женщины виделись ежедневно. Пять месяцев Фалькон прозябал, не желая того, вдали от общества, жил в гниющем доме у океанских доков, ежедневно подавая прошения бюрократам и чиновникам, чтобы ему дали разрешение на то и документы на это, но всякий раз его отправляли восвояси, требуя дополнительных бумаг, сведений и письменных показаний. А теперь пришествие этого иезуита устранило все препятствия, разрешения и поручительства доставили в тот же день со специальным посыльным, а двери в высший свет, доселе плотно закрытые на засов, распахнулись. Фалькон подозревал, что его познания в географии и геометрии интересуют людей куда меньше, чем тот факт, что он – француз, владеющий искусством борьбы. Дона Мариа и правда надеялась устроить после ужина небольшое состязание. Черный раб из района Баия, знавший боевой танец, был готов, и под такое событие на сахарном складе расчистили площадку. Пока что все навыки, какие продемонстрировал француз, сводились к паре лионских фокусов с ножами для рыбы, которым может научиться любой желающий на побережье Атлантики. Вместо этого она наблюдала, как маятник покачивался – тик-так-тик-так, – пока гость держал в правой руке лимон, а в левой апельсин.

– Ньютоновская сила притяжения – гравитационная сила, – действующая на маятник, прямо пропорциональна расстоянию от центра тяжести, который притягивает его, – в данном случае центр Земли. Мой маятник – увы, ваш часовой механизм слишком груб, чтобы ощутить какие-то изменения, – будет вибрировать быстрее, если находится ближе к центру Земли, и медленнее на отдалении.

Чернокожий слуга по имени Жуан стоял бесстрастный, как смерть, у двери в столовую, сохраняя то же суровое выражение лица, как и тогда, когда доктор Фалькон метался, словно ящерица, осматривая все часы в доме хозяев, приподнимая странные зеленые очки, чтобы взглянуть на них поближе. Брови Жуана слегка приподнялись, когда француз открыл немецкие напольные часы, трофей хозяина, по которым сверяли все время в доме, и ловко отцепил маятник.

– Таким образом, мы имеем чувствительный механизм, который поможет установить, какую точную форму имеет наша планета, вытянута ли она, как лимон – то есть по полярной оси, – или же сплющена у полюсов, как этот апельсин.

На другом конце стола раздался смех. Это дона де Теффе оживилась от выпитого вина. Доктор Фалькон ответил кивком головы. Его губы едва коснулись бокала. Вино плохо влияло на организм по такой нездоровой жаре, кроме того в бокале плескалось никудышное португальское пойло. Но было очень приятно, необычно приятно отужинать в компании дам. Неслыханное дело во Франции, даже в Кайенне не позволяли себе таких вольностей. Но, как ему постоянно напоминали, Амазонка – это другой мир, и иногда по делам торговли сеньоры и португальские купцы уезжали из города на несколько месяцев.

– Да, да, простите, доктор. Наверное, я глупая. Все это прекрасно, математически и научно, я не сомневаюсь, но это не объясняет мне, что удерживает его в воздухе.

– Удерживает его? – Озадаченный Фалькон глянул поверх круглых зеленых стекол.

– Лимон. Или апельсин. Теперь я понимаю, почему он вращается вокруг солнца: эта ваша сила тяготения, она привязывает нас к светилу и ничем не отличается от болас[120], которыми пользуются вакейру[121] на нашей фазенде. Но я не могу понять, что держит планету в воздухе, почему мы не падаем без конца в вакууме.

Фалькон отложил фрукты. С его губ сорвался вздох раздражения:

– Ничто не держит, мадам. В этом нет необходимости. Гравитация притягивает нас к центру Земли так же, как Землю к Солнцу, но и оно, в свою очередь, притягивается к центру Земли. Все ко всему притягивается и пребывает в движении, все вместе.

– Должна признаться, старое объяснение казалось мне проще и убедительнее. – Дона ловко разрезала апельсин на четвертинки и почистила острым изогнутым ножичком. – Мой ум протестует против круглой Земли, когда все притягивается к темному инфернальному центру. Это не только противно природе, но и не по-христиански: если мы к чему-то должны притягиваться, то разве не к небесам, где наш дом и надежда?

Фалькон прикусил язык и не стал отвечать. Это не Парижская академия и даже не встреча Лунного общества[122] в каком-нибудь буржуазном салоне. Он удовлетворился зрелищем того, с каким чувственным мастерством хозяйка дома ест дольки очищенного апельсина, того, как они проскальзывают между ее раскрасневшихся губ. «И вы еще называете небеса своим домом и надеждой?» – подумал он. Дона да Маиа да Гарна с облегчением переключилась с лимонов и ада на беседу, ведущуюся за дальним концом стола. Ее служанка, высокая прету[123] с повязкой на глазу, некогда красивая, но теперь сильно располневшая, наклонилась со своего места за креслом доны, чтобы изучить маятник. Француз заметил, как она прижала большой палец к запястью, чтобы соотнести движения маятника с собственным пульсом. Даже во время необъявленного домашнего ареста Фалькон довольно близко сошелся с обществом Белена, чтобы понимать, что значат повязки на глазу. Ревнивые жены часто мстили любовницам-рабыням, ослепляя их ножницами.

– Простите, святой отец, я прослушала, что вы сказали, – проворковала дона Мариа, обращаясь к Квинну.

Даже в черной сутане священника Квинн был центральной фигурой за столом, притягивая к себе внимание и разговоры, словно от него самого исходила сила человеческого притяжения. Он выдержал взгляд хозяйки дома без следа ложной религиозной скромности, что так раздражало Фалькона. Сама дона даже не вздрогнула, глядя на него. «Как мужчина», – подумал француз.

– Я просто рассказывал об одной очень интересной лингвистической особенности моего родного языка – я про ирландский. В ирландском нет слов «да» и «нет». Если вам задают вопрос, то вы можете лишь подтвердить или опровергнуть спрашивающего. К примеру, на вопрос «Вы едете в Голуэй?» можно ответить: «Я на самом деле еду в Голуэй».

– Должно быть, из-за этого разговоры становятся утомительными, – заметила дона.

– Нисколько, – ответил Квинн. – Просто ирландцу очень сложно сказать вам «нет».

За столом зазвенел женский смех. Фалькон испытал укол зависти к небрежному флирту Квинна. Кому меньше всех нужно, больше всех дается. Он всегда наслаждался женским обществом и считал себя мастером беседы с острым языком и не менее острым умом, но иезуит очаровал весь стол, он присоединялся к разговорам, слушал и заставлял каждую из дам почувствовать, что она единственная завладела его вниманием. «Искусство лингвиста или распутника?» – задумался Фалькон. А сейчас Квинн заворожил всех ритмичным монологом, читая длинное стихотворение на родном языке.

– Это любовное стихотворение? – спросила дона.

– А разве другие заслуживают декламации?

Раздались аплодисменты. Фалькон лениво вонзил в ненужный и забытый лимон маленький нож, после чего заметил:

– Мой дорогой отец Льюис, разве неспособность сказать «да» или «нет» не демонстрирует напрямую связь между языком и мышлением? Ведь слово – это сама мысль, и наоборот, если вы что-то не можете сказать, значит, не можете и подумать об этом.

Разговор стих. Гостьи озадаченно нахмурились. Отец Квинн постучал указательным пальцем по столу и наклонился вперед.

– Мой коллега-доктор сделал очень интересное замечание. Одна из привлекательных черт Амазонки – для лингвиста вроде меня, а не для общества в целом – это богатство языков. Насколько я понял, вдоль дальних притоков живут индейцы, у которых нет слова для синего цвета и никаких терминов родства, кроме «сына» и «дочери», нет категорий прошлого и будущего. Было бы интересно обсудить, как это влияет на их восприятие мира. Если они не могут сказать «синий», то могут ли увидеть синий?

– Да, и об их духовных способностях, – подхватил Фалькон. – Если у них нет категорий прошлого и будущего, какой смысл тогда имеет доктрина первородного греха? И как они могут воспринять идею о жизни после смерти? Нет рая, нет ада, только вечное настоящее? Но тогда нет и вечности, то есть чего-то за границей времени. Может, они уже живут в раю, в безгрешной невинности? Наверное, незнание и впрямь может быть благословением.

Некоторые дамы начали усиленно обмахиваться веерами, им стало неловко от провокационной и радикальной речи за столом. Никто из ныне живущих не мог припомнить визита Святой Палаты в Ресифи, но в памяти народа все еще саднила рана от аутодафе[124] на Праса, и сетования епископа Вашку против пороков Белена вызывали тревогу. Хозяйка чинно добавила:

– Я слышала, что откуда-то привезли таких отсталых песас[125], что они за раз могут выразить только одну идею. Такое впечатление, что каждое предложение для них – это отдельная мысль. Мы можем понимать их язык, хоть и с некоторым трудом, но они никогда не смогут понять наш. Это то, о чем говорит доктор Фалькон: если ты не можешь что-то произнести, то не можешь и подумать об этом. Кто вообще придумал привезти сюда этих созданий? Они совершенно бесполезны для работы.

Доктор Фалькон собрался что-то ответить, но тут вошел управляющий Анункан, потрещал небольшой деревянной погремушкой, чтобы привлечь всеобщее внимание, и объявил, что сейчас подадут кофе под музыкальное сопровождение.

– Ох, я совсем забыла! – воскликнула дона, радостно хлопая в ладоши. – Святой отец, вам очень понравится. Это просто прелестное создание, воистину ангельский голос.

Служанки налили кофе из серебряных кофейников, вытирая капли с чашек мягкими хлопковыми тряпками. Анункан привел крошечного индейского ребенка, худенького, в грубой белой робе. Фалькон не смог понять, мальчик это или девочка. Дитя встало на колени и поцеловало каменную плиту.

– Купили за бесценок в портовой таверне. Бедное дитя было на грани смерти. Очевидно, жертва какого-то нелепого разграбления. Только иезуиты, прощу прощения, святой отец, учат так петь. Пой, дитя мое!

Ребенок стоял, вытянув руки вдоль тела, в его глазах читалось что-то отдаленно животное. Раздался голосок, такой слабенький, такой далекий, словно бы исходил он не из открытого рта, а из тайного места за пределами Земли и неба. Фалькон давно уже отдал рабам свой парик из-за ужасной жары и теперь ощущал, как буквально зашевелились короткостриженые волосы на загривке. Голосок достиг совершенства, ребенок исполнял «Аве», но какого-то неизвестного Фалькону композитора; ритм произведения был сбивчивым, тактовый размер – подвижным и непостоянным, а гармонии – тревожащими и диссонирующими. Тем не менее Фалькон почувствовал, как слезы потекли ручьем по лицу. Когда он посмотрел на ту сторону стола, то увидел, что Квинн так же тронут. А женщины Белена сидели как камни, неподвижные камни. Служанки, стоявшие за каждой из дам, отводили глаза от белой расы. Несмотря на заявление доны, это не был голос ангела. Он долетал из кого-то более глубокого и древнего места, это был зов далекого леса, реки, детский голос, который можно найти, если проплыть по этим водам на невольничьи рынки Белен-ду-Пара.

Пока ребенок пел, Жуан забрал маятник, лежавший перед доктором Фальконом, и, стуча каблуками по камню, пошел вернуть его в нутро хозяйских часов.

Богоматерь Мусора

25–28 мая 2008 года

Последний из Настоящих Кариока забросил леску с грузилом в розовую воду залива Гуанабара. Это был Час Йеманжи[126]. Солнце еще не выглянуло из-за холма на другой стороне, а такое розовое зарево встречалось только на туристических фотографиях, тех самых, на которых тощие мальчишки в шортах-бермудах кувыркались на пляже. Фонари еще горели вдоль парка Фламенгу и на изгибе Ботафогу, словно линия прибоя из бриллиантов вокруг подножия морру. Огни машин скользили по мосту Нитерой. Ночные рейсы, словно карнавальная процессия, приземлялись на посадочную полосу аэропорта Сантус-Дюмон, сами самолеты казались изысканными и длинноногими пауками-охотниками в мерцающем свете. От членов братства Рыбаков Зари виднелись лишь силуэты, элегантные, как журавли, они замахивались и забрасывали удочки, а тяготы возраста стирал рассвет. Их тихие голоса разносились по сладостно-опьяняющему воздуху, а грохот самолетов, когда те один за другим разгонялись перед взлетом, постепенно стихал. Марселина вдруг поняла, что сама говорит шепотом. Среди холмов выли полицейские сирены, а струйка дыма от горящих покрышек в воздухе лишь усиливала ощущение ритуальности. Марселина не была так близка к просветлению с тех пор, как снимала «В погоне за НЛО» в Вале-ду-Аманьесер[127]. Розовый превратился в лиловый, а потом и в темно-синий, когда взошло солнце.

– Я знаю сотню историй про Кубок мира, – сказал Раймунду Суарес, наблюдая, как грузило нырнуло в сверкающую воду.

Он утверждал, что является последним профессиональным кариока: немного журналист, немного писатель, написавший хорошую книгу о босанове и отличную книгу «Феноменальный Рональду», а еще посредственный гид, обучающий всех желающих как быть профессиональным кариока. Немного рыбалки с утра вместе с братьями, немного кафезинью, когда станет совсем жарко, несколько сот слов на ноуте, а остаток дня он проводил в кафе, наблюдая за какой-нибудь задницей, направляющейся на пляж или гуляющей по городу, запоминая ее, увековечивая в памяти. По вечерам приемы, вечеринки, открытия, многочисленные любовницы. Поздний сон и снова подъем на рыбалку. Он утверждал, что никогда не носил ничего, кроме серферских футболок и шорт-бермудов, уже двадцать лет, даже на похоронах собственной матери. Он был бездельником, маландру, которому не нужно особо стараться, кариока в квадрате, его уже давно надо было сделать Национальным Достоянием.

– Это правда. Дэвид Бекхэм приезжает в Рио: он планирует сыграть на стадионе «Маракана» в честь Пеле. Он – гость Бразильской федерации футбола, поэтому с ним и жена, и дети. Его селят в «Копакабана Пэлэс»[128]. Все к его услугам: президентский люкс, частный лимузин и все такое. Но вот однажды вечером Бекхэм выходит погонять мяч на пляже, и тут на него нападают бандиты. С пушками. Раз, два, три, сажают в машину и увозят. Похищают. Прямо под носом у охранников. Бекхэм сидит на заднем сиденье у этих маландру с позолоченными пушками и думает: «Боже, мне крышка! Пош Спайс[129] – вдова, а Бруклин и Ромео вырастут без отца». Короче, они везут его в Росинью по Эстрада да Гавеа, а дальше сворачивают на дорогу поменьше, а потом еще раз, пока не подъезжают к такому крутому и узкому проулку, что дальше просто не проехать. Его выволакивают из машины и тащат вверх по лестнице под дулом «узи», парни готовы пристрелить любого, кто только посмеет высунуть нос из дома. Выше, выше и выше, на самый верх фавелы. В итоге его заводят в одну из этих крошечных бетонных комнаток под сенью деревьев, а там Бен-те-ви, наркобарон. Это было еще до того, как его пристрелили. Короче, стоит он там и смотрит на Бекхэма так и сяк, словно на машину, а потом делает знак одному из своих ребят, который держит большую сумку. Бекхэм думает: «Иисус и Мария, что у них там?» Бен-те-ви встает позади него, а из сумки достают Кубок, настоящий, из золота. Прикинь, прямо из сумки. Бен-те-ви берет его с одной стороны, а тот парень достает цифровую камеру и приказывает: «Улыбайтесь, мистер Бекхэм!» Щелк! Вспышка! Затем Бен-те-ви поворачивается к Бексу[130], пожимает ему руку со словами: «Спасибо вам, мистер Бекхэм, это настоящая честь… Ой, кстати… Если кто-нибудь когда-нибудь об этом узнает…»

Раймунду Суарес хлопает себя по бедру и вертится на маленьком раскладном стуле. Это приземистый человек с крупными чертами, у него мускулистые руки, а волосы, подозревает Марселина, черные скорее от краски, чем от природы. Рыбаки Заката улыбнулись и закивали. Они слышали его историю уже сотню раз, для них это как скучная ектенья.

– Это прекрасно!

– Эйтор Серра сказал, что вы, возможно, поможете мне с одной программой.

Марселина сидела на еще холодном песке, подтянув колени к груди. Раймунду Суарес прав: это лучшее время на пляже. Она представляет, как составляет компанию старым бесстыжим дедам с отвисшей грудью, одетым в плавки и в гавайские рубахи, из-под которых выбиваются седые волосы, и женщинам с мелированными волосами и кожей цвета каштана, уже немолодым, но все еще при полном макияже – все они приходили к утреннему морю и плавали. Нет лучшего и более правильного начала дня.

Хорошая идея, но ее мир и так лоскутное одеяло из хороших идей, у большинства из которых нет ног. Кофе и сигареты в садике на крыше, наблюдая, как другие выходят из моря, оставляя узоры капель на дорожках пляжа Копакабана. Профессиональные телевизионщики склонны слишком сживаться с темой. Когда она снимала программу про НЛО, то хотела сбежать и жить в юрте, продавая амулеты «патуа» страждущим.

– И как он? Все еще убежден, что жизнь жестока, глупа и бессмысленна?

Марселина вспомнила, как ушла от Эйтора, обогнула на цыпочках его храп, больше похожий на предсмертные хрипы, и оделась, не включая свет, лишь отблески, отражающиеся от воды в лагуне проникали через балкон в квартиру на Руа Табатингуэра. Эйтору нравилось, когда Марселина расхаживала перед этим окном обнаженной, в чулках, сапогах и ажурном боди, которое он купил, а ей не хотелось признаваться, что боди ужасно врезается в задницу. Марселине нравился этот анонимный эксгибиционизм. Ближайшие соседи жили в километре на той стороне пруда. На большинстве балконов вдоль лагуны Родригу-ди-Фрейташ стояли телескопы на треногах. Пусть потешатся. Она никогда с ними не встретится. А Эйтора возбуждало именно то, что на них смотрели, и наблюдатели никогда не узнают, что квартира, в которой миниатюрная женщина гарцует в костюме путаны, принадлежит человеку, ежедневно рассказывавшему им о бунтах, ограблениях, цунами и террористах-смертниках.

Он тяжело, с рычанием, перекатился на другой бок и проснулся. Эйтор дошел-таки до кафе «Барбоза». Потом было пиво для Селсу и других членов ее команды, Агнетты и Сибеле, водка с гуараной для Марселины, водка с мартини для Эйтора. Они не танцевали, и она не затрахала его до полусмерти.

– Куда ты намылилась в такую рань?

– На пляж. – Гуарана поблескивала за водочным мраком, словно молния. – Ты ж сам сказал, что лучше пораньше. Позвони мне потом.

Как солдаты или летные экипажи, журналисты умеют хвататься за любую возможность поспать. К тому моменту, как Марселина подошла к входной двери, Эйтор уже издавал этот странный задыхающийся стон, который в любой момент мог перерасти в слова или плач. В прихожей Эйтор держал свою библиотеку. Из-за книжных полок пространство уменьшилось бы настолько, что крупному мужчине в блестящем костюме стало бы тесно, так что книги – среди них попадались такие названия, как «Ключи от вселенной», «Длинный хвост[131] и новая экономика», «Ежегодник клуба „Флуминенсе“ 2002», «Отрицание смерти» – возвышались в стопках до потолка, и некоторые подрагивали, когда Марселина кралась на цыпочках мимо. Один раз хлопнуть дверью посильнее, например после неудачного рабочего дня, – и книги обрушатся и задавят Эйтора своей концентрированной эрудицией.

– Да, и закончится слишком рано, – продолжила Марселина. – Эйтор сказал, что вы можете помочь мне отыскать Моасира Барбозу.

Рыбаки замолкли за своими удочками.

– Может, расскажете тогда, зачем? – спросил Суарес.

– Мы думаем, сейчас самое время простить его за Роковой финал, – солгала Марселина.

– Даже сейчас с тобой многие бы не согласились, но мне кажется, прощение опоздало на годы. Хотя программа про Мараканасо[132] и сейчас вызовет немалый интерес. Разумеется, я тогда был слишком мал, но есть те, кто до сих пор помнит тот июльский вечер, и еще больше тех, кто продолжает верить в легенду. Есть один журналист в Арпоадоре, Жуан Луис, моего возраста, он нашел оригинальную запись того матча и сделал монтаж, будто бы мяч попадает в штангу, а потом из другого репортажа вставил эпизод, как Бигоде якобы выбивает мяч из штрафной зоны. Один парень помоложе вас снял короткометражку пару лет назад о футбольном обозревателе – думаю, он имел в виду меня, – который отправился назад во времени, чтобы попробовать изменить исход Рокового финала, но, когда ему это удается, мяч все равно пролетает мимо Барбозы в сетку. Я даже слышал, как он рассказывал на «Дискавери» про квантовую теорию и параллельные вселенные. Говорил, что существуют сотни, тысячи вселенных, в которых Бразилия выигрывает Роковой финал. Я его толком не понял, но мне аллегория показалась симпатичной. Вот очень интересная история про Барбозу. Случилось это через несколько лет после финала, пока он еще не исчез из поля зрения. Он пригласил нескольких друзей по команде – всех чернокожих игроков, ну, вы понимаете, о чем я, – на барбекю. Было много пива, разговоров о футболе, и тут кто-то заметил, что дерево в мангале то и дело вспыхивает, трещит, и от него исходит специфический такой, химический запах. Он присмотрелся и увидел еще не догоревший кусок, выкрашенный белой краской. Барбоза изрубил на щепки ворота с Мараканасо и пустил на дрова.

– Правда? – Марселина сбросила туфли и зарылась ступнями в прохладный песок, ощущая шелковые песчинки между пальцами.

– Разве это имеет значение?

– А вы знаете, где он?

– Барбоза? Нет. Он с концами исчез где-то лет десять или пятнадцать назад. Возможно, даже умер. Некоторые утверждают, что видели его в торговых центрах, прям как Элвиса. Барбоза сейчас старик. Он старик вот уже пятьдесят лет. Если бы я думал, что вы хотите обречь беднягу на публичный позор, то не подал бы вам руки. Он и так достаточно натерпелся. Но это.

– Нет, ничего подобного мы с ним не собирались делать, – Марселина соврала во второй раз.

– Даже Зизинью уже умер… Остался только один, кто может знать, – Фейжан-Боб.

– Он игрок или?..

– А вы и впрямь ничего не знаете, да? Он был физиотерапевтом, вернее, помощником физиотерапевта на испытательном сроке, а его отец работал в Спортивной конфедерации Бразилии и еще до того, как ее переименовали в Бразильскую конфедерацию футбола, нашел сыну работу в команде. Вообще-то он там ничего особо не делал, только губки в ведре мочил, но стал своего рода счастливым талисманом команды, игроки трепали его волосы перед выходом на поле. Паренек преуспел. Закончил карьеру командным врачом в клубе «Флуминенсе», а потом открыл свой небольшой спортивный клуб, который продал около пяти лет назад и ушел на пенсию. Мы встречались, когда я работал над книгой о Рональду и обществе спортивных журналистов. Вы, кстати, в курсе, что все закончилось судом? Меня обвинили в клевете по поводу длины члена Рональду.

Это правда, зашептали собратья по удочке.

– Разумеется, судья решил все в мою пользу. Если кто и знает про Барбозу, так это Фейжан. Он теперь живет в Нитерой. Вот его номер. – Раймунду вытащил маленький блокнот с резинкой из бокового кармана бермуд и нацарапал огрызком карандаша номер. – Скажете, что я вас направил, тогда он поговорит.

– Спасибо, мистер Суарес.

– Эй, вам понадобится кто-то, чтобы представить факты, а кто сделает это лучше, чем один из самых одаренных писателей и последний профессиональный кариока?

Да, он такой, хором вторили короли рыбалки. Он – маландру.

– Я замолвлю словечко. – Третья ложь Марселины.

Петух не кукарекнул, но поплавок Раймунду внезапно нырнул.

– Глянь-ка! – Он сдвинул кепку на затылок и склонился над удочкой. Когда Марселина оглянулась из тенистой зелени парка Фламенгу то увидела, как братья-рыбаки снимают улов с крючка и возвращают в море. Рыба в заливе была заражена, но Марселине нравилась мысль, что старик предлагает ее в жертву, чествуя Йеманжи.

* * *

С того места, где таксист высадил ее, Марселина слышала звуки электрооргана. «Акварела ду Бразил» в ритмах самбы, достаточно тяжелая на нижнем мануале, летела над балконами среди спутниковых тарелок и цистерн с водой. Любимая музыка ее матери. Марселина поймала себя на том, что ускорила шаги в такт, а потом кивнула Малвине за стойкой консьержки. Музыка кружила вниз по лестнице. Малвина улыбалась. Когда дона Мариза играла на органе, улыбался весь дом. Даже музыка в лифте не могла ее заглушить, аккорды громыхали вокруг барабанов лебедки и контргрузов.

Любой ребенок считает свое детство нормальным. Но не у каждого мать – Мариза Пинзон, королева органа в Бейжа-Флор. Дни славы королевы Маризы, когда она правила по ту сторону полуночи и, как Венера, появлялась из раковины, украшенной в стиле ар деко, в клубе «Вурлицер», уже были сочтены, когда родилась Марселина. Двух ее старших сестер объединяли куда более болезненные и горькие воспоминания о том, как их нянчили бабушки и родственницы, а еще продавщицы папирос и уборщики-геи, пока их матушка, закутанная в атлас, украшенный искусственными бриллиантами, с блестящей тиарой на лбу, отбивая ритм позолоченной туфелькой, играла румбы, пагоде и форо[133] для редких посетителей за серебряными столиками. Сохранились фотографии матери, на которых она позировала с Томом Жобином[134], флиртовала с Шику Буарки[135] и состязалась с Либераче. У Марселины же остались лишь смутные воспоминания о том, как она смотрела на блестящий шар, крутившийся под потолком, и у нее кружилась голова от бесконечного карнавала огоньков. Она не помнила отца. Марселина была совсем крошкой, когда Мартин Хоффман надел костюм, взял свой кожаный портфель, поехал по делам в Петрополис и больше не вернулся. В течение многих лет она верила, что ее отец Либераче.

Марселина вздрогнула от удовольствия, когда двери лифта распахнулись навстречу размашистому глиссандо. Мать играла все реже и реже, с тех пор как ей диагностировали артрит, превративший ее костяшки в бразильские орехи. Марселина потопталась перед дверным звонком, наслаждаясь музыкой. Альтернативная семья подняла бы ее на смех, но совсем другое, когда дело касается собственной матери. Она нажала звонок. Музыка резко прекратилась.

– Ты не звонишь, ты не заезжаешь…

– Вот же я. И я отправила тебе смс.

– Только потому, что я тебе первая отправила.

Они обнялись и поцеловались.

– Ты опять какая-то напряженная, – сказала мать, держа дочь на расстоянии вытянутой руки, чтобы изучить ее лицо. – Снова делала ботокс? Дай мне номер врача.

– Тебе нужна цепочка на дверь. Сюда может войти кто угодно, тебя просто сметут в сторону.

– Ты читаешь мне лекции о безопасности, а сама живешь в грязном и тошнотворном районе Копа? Слушай, я нашла тебе миленькую квартирку с двумя спальнями всего в паре кварталов от меня. Попросила агента распечатать подробную информацию. Не забудь взять перед уходом.

Орган стоял перед открытым двустворчатым окном, комната была залита сияющим светом. На маленьком балконе расположился столик. Марселина уселась на пластиковый стул. Самое безопасное – смотреть на горизонт. Золотистые серферы резвились на волне. Марселина не могла смотреть на них без болезненного ощущения чужой жизни, которую она могла бы прожить. Дона Мариза принесла тарелку со сластями: лимонный пирог, арахисовые квадратики из Минас-Жерайса, от которых болели зубы, крошечные медовые вафли. Кофе в кофейнике и послеобеденная водка для хозяйки. Третья, поняла Марселина, глядя на пустые стопки на органе и на ручке дивана.

– Что ты хотела мне сказать?

– Нет уж, сначала твои новости. Я живу пятнадцатью этажами выше ссор и радостей. – Она предложила дочери арахисовое печенье, но Марселина предпочла медовую вафлю. Для ее строго вымеренного по калориям рациона – это самое меньшее зло.

– У меня новое шоу.

Мать прижала руки к груди. В отличие от других матерей, о которых Марселина слышала на Четвертом канале, Мариза Пинзон отлично понимала, чем ее дочь зарабатывает на жизнь. Марселина – настоящая наследница, Глориа и Ирасема расстроили ее удачным замужеством и дорогими тряпками. Их подростковый бунт заключался в обыденности. С Марселиной же все было по-другому: в случайно оброненных фразах о знакомствах с видными людьми, профессиональных контактах со звездами и эпизодическим романом с умным парнем, который каждый вечер с бледно-голубого экрана вещал всей стране об ужасных вещах, чувствовался аромат той эпохи, когда Королева Клавиш правила из Копа Пэлэс. Для мужчин и детей найдется время, когда дочь станет старше, а сейчас звезды висят достаточно низко, ты в состоянии до них дотянуться, и волшебство все еще работает.

Марселина не хотела прерывать полет матери над тысячей огней Ипанемы, несмотря на горькие сомнения: что, если сестры сделали правильный выбор, а она продала яйцеклетки в обмен на нервозность и двухсекундную похвалу продюсера? Марселина объяснила, о чем передача. Мать потягивала первосортную водку и хмурилась:

– Барбоза плохой черный парень.

– Только не говори мне, что ты помнишь про Роковой финал?!

– Любой кариока помнит, что произошло. Я в то время крутила идиотский и легкомысленный роман с адвокатом Дина Мартина[136]. Дино тогда дал пять концертов в Копа Пэлэс. Он заслуживает того, что ты с ним сделаешь, он выставил нас посмешищем.

– Что? Ты о ком?

– Барбоза. Злодей.

Для Марселины дона Мариза всегда была безошибочной фокус-группой. Мать залпом осушила рюмку:

– Дорогая, не нальешь мне еще?

Марселина разрезала лимон на четвертинки и положила лед в бокал. Мать сообщила:

– Я собираюсь приготовить фейожаду[137].

– По какому поводу?

Дона Мариза принадлежала к тому типу кухарок, которые блестяще готовят всего одно блюдо, чтобы затмить все остальные кулинарные промахи. Су-шеф в кафе «Питу» дал ей рецепт фейожаду десять лет назад, когда она только-только переехала в Леблон, и мать готовила это изумительное блюдо каждую субботу накануне какого-нибудь семейного торжества.

– Ирасема снова беременна.

Марселина почувствовала, как ее пальцы сжались на мраморном пестике, которым она аккуратно долбила лед.

– Двойня.

Треск и звон стекла. Дно бокала лежало на полу вместе со льдом, лаймом и водкой, выбитое слишком сильным ударом.

– Прости. Рука соскользнула.

– Ничего, ничего. Я и так слишком много пью. Такие вот домашние посиделки с рюмкой разрушили жизнь многих уважаемых женщин. Но двойня! Как тебе это нравится?! У нас раньше в семье никогда такого не было. А тут сначала Патрисиа, теперь эта парочка во Флорианополисе рожают одну двойню за другой, словно семена из стручка.

– Сыграй мне что-нибудь. Ты теперь совсем не играешь.

– Ох, меня никто не хочет слушать. Я играю только старье.

– Нет, для меня это не так. Давай. Я с удовольствием тебя слушала, пока шла сюда. Слышно было аж с парковки.

– Боже, что подумают соседи.

«Ты отлично знаешь сама, Королева пятнадцатого этажа, – подумала Марселина. – Как и я, они видели, как ты играла на балконе в тиаре и жемчужных сережках, и улыбались».

– Ох, ты меня сама уговорила.

Дона Мариза выпрямилась на скамейке, несколько раз нажала на педали, как спортсмен, разогревающийся перед бегом с препятствиями. Марселина наблюдала, как пальцы матери порхают, словно колибри, над рычажками смены регистров. Затем она погладила красную кнопку включения кончиком ногтя, и «Дезафинаду»[138] разлетелась в стороны, словно ангелы покоряли небесные пространства между многоэтажками Леблона.

Либераче подмигнул ей с верхней крышки.

Фейжан-Боб засунул пачку американских сигарет за пояс плавок. Плавки, шлепки и его собственная кожа, загоревшая до оттенка мягкой замши. Он суетился, неугомонный и нервный, словно оса, на своей роскошной веранде, то у деревянной скамейки, то около выложенной изразцом посадочной грядки, то рядом со складным столиком. Худой, как хлыст, он явно прекрасно владел своим телом, но Марселина, тем не менее, поблагодарила Бога, что у него нет растительности на теле. От мысли о седых жестких кустиках на груди мужчин за шестьдесят она вздрагивала от ужаса.

– Раймунду Суарес. И как поживает старый пройдоха?

– Много рыбачит.

Фейжан плеснул травяного чая из японского чайника. Напиток пах сырым лесом.

– Это правильный ответ. Знаете, он же мне позвонил. Сказал, что вы вообще не разбираетесь в футболе, но нормальная. Журналисты часто приходят ко мне разнюхивать про Барбозу, так что, увы и ах, вы далеко не первая. Я говорю им, что Барбозы нет, он умер. Я ничего не слышал о нем десять лет. И это почти правда. Но вы все сделали правильно.

Богоматерь Дорогостоящих Проектов, которую Марселина представляла помесью Девы Марии с многорукой индийской богиней – в руках камеры, микрофоны, бюджеты, расписания, – улыбнулась в своем ореоле таймкода. Фейжан постучал по пачке, вытаскивая сигарету. Жест получился странно сексуальным.

– Все они закончили свой путь здесь, чернокожие парни из 1950-го. Вам пытаются внушить, что в Бразилии нет расизма. Это дерьмо собачье. После того матча обвинения сильнее всего ударили по черным игрокам, как обычно и бывает. Жувенал, Бигоде. Даже сам местре Зиза[139] – Господь, будь к нему милостив. Но больше других пострадал Барбоза. Нитерой – это тебе не Рио. Залив может быть настолько широк, как ты сам того захочешь.

Квартира на уровне бельэтажа выходила на такую красоту, которую можно позволить, только продав успешный бизнес. Внутренний дворик, обнесенный стенами, был длинным и узким, влажным и пышным, с цветущими кустами и лианами, ползущими по стенам. Палисандры и гибискусы опоясывали Рио на той стороне залива. Марселина летала в другие уголки планеты в поисках ярких и дрянных сюжетов, но никогда не переезжала через мост на сваях, ведущий в Нитерой. Изумительный город[140] отсюда казался меньше, злее и не столь уверенным и неизменным, как обычно. Нитерой – зеркало самодовольного нарциссизма.

Фейжан отхлебнул чай.

– Полезно для иммунитета. Раймунду Суарес расскажет вам сотню потрясающих историй, но он – ужасный балабол. И лишь одна из его баек правдива. Однажды пятнадцать лет назад Барбоза зашел в магазин купить кофе, а женщина, стоявшая за кассой, повернулась и закричала остальным покупателям: «Смотрите! Это человек, который заставил рыдать всю Бразилию!» Я знаю, поскольку лично был там. После того как отошел от дел, Барбоза заглядывал в мой спортзал, хотел оставаться в форме, ну и вообще знал меня в старые добрые времена. Потихоньку он прекратил общаться со всеми из 1950 года, но не со мной. А потом обрел религию.

– Что-то типа Ассамблеи Бога? – У спортсменов стало модно ударяться в христианство, благодарить Иисуса за голы, медали и рекорды, которые раньше приписывали святым и Деве Марии.

– Вы не слушаете, – Фейжан затоптал бычок и сразу же зажег новую сигарету. – Я сказал религию, а не Бога.

В ответ на сигарету Марселина достала наладонник:

– Террейру[141] умбанды?

Чернокожие ищут чисто-белого Иисуса, белые ищут афробразильских ориша[142]. Таков уж Рио.

– Могли бы послушать, вместо того чтобы набрасываться с вопросами. Барькинья Санту-Дайме[143].

У Марселины перехватило дыхание. Проклятый вратарь обратился в Зеленого Святого. Рейтинги будут заоблачными.

– Значит, Барбоза все еще жив.

– Разве я так сказал? Вы снова забегаете вперед. Он вышел из своей квартиры три года назад, и с тех пор никто не видел его, даже я.

– Но в церкви Дайме должны знать… я их найду. – Марселина открыла Гугл.

Фейжан потянулся через стол и закрыл рукой экран.

– Нет, нет, нет. Не спешите. Барбоза попал в ад раньше, чем вы родились. Он мало кому доверяет, а вы сидите в моем садике исключительно потому, что вам доверяет Раймунду Суарес. Я сам поговорю с Баркинья, знаю тамошнего бенса[144]. А потом позвоню вам. Но предупреждаю, если попытаетесь обойти меня, я об этом сразу узнаю.

Тощий, иссушенный солнцем, он одним залпом выпил травяной чай и яростно затушил окурок в фарфоровой чашке.

В такси, которое ехало по длинному, тонкому, как тетива, мосту Нитерой, Марселина, просматривая картинки в Гугле, поняла, что узнает священную лозу. Психотрия виридис: блестящие овальные листья и гроздья красных ягод обрамляли вид из дома Фейжана на Изумительный город.

* * *

Алейжадан ехал на складном велосипеде с огромными колесами по центру Стеклянного Зверинца, уворачиваясь от коробок с записями и стопок журналов о звездах. Он дважды сделал круг вокруг Марселины.

– Это что за ерунда? – спросила она.

– Тебе нравится? Будущее транспорта!

– На холмах Рио? Ты на такой штуке по тоннелю в час пик проехаться не хочешь?

– Нет, но это типа круто. Складывается до размеров ноутбука. – Алейжадан попытался развернуться и чуть не врезался в принтер. Он был офисным планктоном в длинном помещении с открытой планировкой, который именовали Стеклянным Зверинцем. – Управлять сложновато. Это новейшее изобретение того англичанина, который комп придумал.

Ключевое слово – «новейшее».

– Алан Тьюринг? Он же, – Нет, другого. Он еще сконструировал те штуковины на колесах, в которые садишься и крутишь педали, – далеки, что ли? Как же его зовут? Хокинг не Хокинг?

Когда-то давно игривость Четвертого канала, его вечное желание оседлать волну современности, волновали и увлекали Марселину, но потом наступила новая эпоха, и неумолимая жажда новизны начала удручать ее, превратившись в поток убогих банальностей; всезнайство и ирония обернулись мрачностью и унынием.

Альтернативная семья Марселины выглянула из стеклянных отсеков при появлении босса. Хоффман многое могла понять по тому, что у каждого на обед, – они ели прямо на рабочем месте, разумеется. Селсу подцеплял суши с изысканностью и проворностью, такой профессионализм – результат ежедневных одиноких тренировок. Агнетта мрачно жевала диетический батончик вместо ланча, как обычно на низком старте в ожидании, когда ей в офис доставят новые туфли, чтобы вечером уже в них пойти домой. Сибеле, единственная, кого Марселина не только опасалась, но и уважала, принесла с собой бауру, домашний сэндвич. Она притаскивала их каждый день. Говорила, домашняя готовка – это новый писк сезона, вместо суши. Сибеле понимала, как работают такие трюки, как добавить собственную завитушку к гребню волны, а потом наблюдать, как хаотичная математика штормов и экспоненциальные законы усиливают ее, превращая в новую моду. Уже половина съемочной группы Лизандры сама готовила себе обеды. «Умница, но я тебя знаю».

– Господи, мы что теперь, тоже должны переодеваться в обед? – запаниковала Агнетта.

– Ты о чем?

– Ты только что была в костюме, а теперь в капри!

Марселина покачала головой. Она обычно не понимала процентов восемьдесят из того, что говорила Агнетта.

– Мне звонили?

– Ты об этом спрашивала пять минут назад, – буркнул Селсу, размешивая васаби.

Хоффман недоуменно пожала плечами.

– Сегодня что, Национальный День Безумной Марселины Хоффман?

Она увидела, как Адриану отрывается от творческого совещания с Лизандрой и Черной Птичкой и манит ее, подняв палец, а заодно и брови:

– Забавный мейл. Когда-нибудь кто-нибудь и правда снимет программу типа этой, рейтинги взлетят до небес, но не думаю, что это будет Четвертый канал. Более того, если бы я считал, что ты на полном серьезе предлагаешь снять цикл программ, где простые граждане будут выслеживать и убивать фавеладу, как в «Бегущем человеке», я бы РДЖ.

Разволновался До Жути.

– А, да… – промямлила Марселина.

– В будущем неплохо было бы черпать свои идеи из более традиционных источников.

Страницы: «« 12345678 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

В книге раскрыта лаконичная история еврейского образования с древних времен до того времени, когда е...
Екатерина, служащая турбюро, поставила крест на семейной жизни и думает о переменах. Муж стал к ней ...
Маша, молодая художница, изготовляющая коллекционных кукол, давно привыкла содержать семью – мать и ...
Известный писатель и переводчик, автор знаменитых «Прогулок по Парижу» Борис Носик на сей раз пригла...
Книга «Два лица Востока» двадцать вторая книга автора, в которой он рассказывает читателям о том, ка...
“Камасутра книжника” – интеллектуальная автобиография Александра Гениса. А также – любовная переписк...