Бразилья Макдональд Йен

– Прости… – Он прижимает руку к голове. – Ты просто не знаешь, что делаешь. Так что возьми гребаный пистолет.

Эдсон берется за рукоятку из слоновой кости ослабевшими пальцами. Пистолет куда тяжелее, чем он думал. Он понимает, что мальчиков так привлекает в пушках, – сексуальный металл, сила. Эдсон быстро запихивает оружие в сумку. Дона Ортенсе не должна найти его. Если она узнает, что самый младший и второй любимый сын ушел куда-то с пушкой, то ей в сердце словно гвоздь вобьют. Эдсон быстро говорит:

– Ты смотрел видео, что думаешь?

– Призрак, – отвечает мистер Персик.

– Я не верю в призраков.

– А я верю, – говорит мистер Персик. – На свете нет ничего реальнее призраков. Бери пушку, Сестинью, и, пожалуйста, дорогой, позаботься о себе.

В тот вечер в своем гамаке Эдсон принимает пригоршню пилюль и изобретает новую грань своей личности – Бисбильютинью, Маленького Ищейку, частного детектива. Вежливого и неразговорчивого. Он все тщательно планирует, двигается медленно и осторожно, чтобы люди безошибочно понимали всю его серьезность. Всегда оставляет себе пути отхода. Имеет дело с киллерами. Маленький Ищейка совсем молод, ему надо расправить крылья, чтобы они заиграли всеми цветами радуги, но Эдсону нравится новая личность, он понимает, что Мелкому Проныре есть чем удивить его.

– Куда ты идешь? – говорит Налик, когда Бисбильютинью меняется с ним удостоверениями личности. – Эй, мы так не договаривались. Если тебя убьют, то я буду мертв.

– Тогда сможешь унаследовать всех моих клиентов, – говорит Маленький Ищейка.

– Каких клиентов? – кричит ему вслед Налик.

Это риск – оставить мотоцикл с целехоньким мотором, но, возможно, придется быстро сваливать. Он платит двум разным мальчишкам, чтобы те стерегли транспорт, и обещает вдвое больше по возвращении. Они будут следить друг за дружкой. Тодуз-ус-Сантус ночью напоминает город, переливающийся огнями. Свет фар от грузовиков покачивается и меняет направление, пока машины бороздят разбитые дороги к сердцу Богоматери Мусора. Тлеют мусорные костры, дети собираются вокруг горящих бочек из-под бензина и шевелят пламя сломанными досками. Торговцы шурраску чистят маленькие жаровни, в которых красные угли тлеют под белым разлетающимся пеплом. Мальчики играют в бильярд под прицепленными неоновыми лампами в потрепанных ланшунете. Эдсон видит пистолеты за поясами их мешковатых брюк, типа такого, как у него. Но он не чувствует себя в безопасности. Головы поворачиваются, пока он идет наверх по спиральной дороге. Магазин «Атом» закрыт.

Бар набит посетителями, которые смотрят футбол на большом экране. Маленький Ищейка заказывает колу и показывает видео бармену. Эдсон посмотрел клип столько раз, что тот уже стал визуальной молитвой: она отворачивается, когда мототакси набирает скорость.

– Ее родители волнуются, – объясняет он бармену.

– Я бы тоже волновался, раз уж ты ищешь ее здесь, – говорит бармен, красавчик лет двадцати с небольшим, – Нет, я ее не помню.

– Не возражаешь, если я покажу клиентам?

Болельщики передают айшэды из рук в руки, бегло просматривают запись, надувают губы, качают головами, тихонько вздыхают. Некоторые комментируют, мол, симпатичная девчонка. «Гооооооооооол!» – кричит комментатор, когда Маленький Ищейка выходит на улицу. Половина бара вскакивает на ноги.

Терпеливо и вежливо Маленький Ищейка движется вверх по спирали. Те, кто привозит мусор, и те, кто его собирает, не знают отдыха, кроме того, всегда открыты мастерские и пункты по демонтажу. Ребятишки, которые везут тележки с запчастями к решеткам жаровен и печам, бросают быстрый взгляд на видео. Вы ее видели, вы ее видели? Чипперы и сварщики, склонившиеся над свистящим светом сжиженного газа, трясут головами, недовольные тем, что их отвлекли.

– Родители? – Женщина огромных размеров, жир собирается в щедрые складки, когда она садится, вытянув одну ногу, на ступеньки цеха по очистке золота. Все богатство у нее во рту, на шее и на пальцах, она с незатейливым удовольствием курит короткую сигару со сладковатым запахом. – Они тебя наняли? Сынок, ты – не частный детектив, но и не кто-то еще, так что я отвечу на твой вопрос. Да. Я знаю это лицо. – Сердце Эдсона екает так сильно, что толстуха наверняка слышит этот шлепок плоти. – Она продавала всякие штуки, технические, аппараты, каких я не видела, да и никто не видел. И кое-какие побрякушки.

– В прошлом месяце?

– Вчера, сынок.

А за лачугами черные мусорные горы усыпаны звездами, светодиоды в шлемах и свечи в фонарях мигают, словно светлячки. Свалка постоянно источает миазмы синих и желтых цветов. Лучезарная красота. Городские легенды гласят, что здесь творятся странные вещи. Ходят слухи о ночных видениях, о том, что этот город накладывается на другие, об иллюзорных пейзажах, ангелах, пришельцах, НЛО, ориша. И о призраках.

– А вы знаете, кто их покупал?

– Сынок, тут постоянно кто-то что-то покупает. Обычные дилеры, но в такое время суток ты их здесь не поймаешь. Они ж не чокнутые.

– Вы не знаете, она где-то здесь живет?

– Она была бы еще большей дурой, чем ты, если бы жила здесь. У меня вот слабеют глаза и плохая память. Благодари судьбу, сынок.

Спустившись вниз по спирали, Маленький Ищейка заходит в футбольный бар, покупает бутылку хорошего импортного виски и дарит полуслепой женщине. Дорого, но так делаются дела в этом городе. Любезность в ответ на любезность. А его мотоцикл стоит нетронутым, на нем ни царапинки.

Двадцать три часа тридцать восемь минут, у Эдсона задница болит, будто сделана из затвердевшего бетона. На крыше отеля есть одна безопасная ниша, но маленькая, неудобная, и тут можно отморозить себе яйца. Райончик без особого шика, позабытый, как выброшенные трусы, прячется за фасадами, исписанными иероглифами, розовыми вывесками суши-баров, как волосы у жительниц Харадзюку[169] и похожими на театральные подмостки кафешками тэппанъяки[170]. Датчики движения и управляемый дрон идут в довесок к скучающему подростку с дурацкой порослью над губой, который охраняет барьер безопасности. Эдсон наблюдает, как через ворота в тупик въезжает пикап, груженный овощами. Почти сразу за черепичными крышами вырастают жилые высотки толщиной с карандаш, увенчанные движущимися рекламами пива и телесериалов. Он никогда не был так близко к мифическому сердцу города. Соборная площадь отсюда в десяти кварталах.

«Она здесь выросла», – думает Эдсон. Ее жизнь сформировалась на этой длинной улице с шаровидным концом, которая напоминает вагину. Она ездила на розовом детском велике по этому кругу. Сооружала прилавок из садовых инструментов и листьев, продавала сладости и чай со льдом соседям. Она взасос поцеловалась со своим первым парнем вон за той лестницей, где охранники ее не видели. А теперь ее родители разгружали грузовик, и ящики с зелеными и темно-красными овощами, такими мягкими, что можно представить, как заваливаешься туда спать.

– Призраки. Типа того, что ты рассказывал про фантомы? – спросил он у мистера Персика, прижимая твердый пистолет к его заднице.

– Продолжай. – Так мистер Персик вел себя – нетерпеливо подавался вперед, напрягая руки – когда хотел получить нечто большее от Сестинью, чем просто любовь и секс.

– Существует миллионы других Фий в других вселенных и других частях мультивселенной.

– Да.

– И одна из них…

– Продолжай.

– Прошла через миры.

– Отличное выражение. Прошла через миры.

– Это невозможно.

– То, что ты и квантовая теория считаете невозможным, – это разные вещи. Невозможность ограничивают принцип неопределенности Гейзенберга и принцип запрета Паули. Все остальное – оттенки вероятности. Квантовые вычисления опираются на то, что мы называем «суперпозицией», то есть связью между одним и тем же атомом в разных состояниях в разных вселенных. Ответ приходит откуда-то из этих вселенных. А иногда и не только ответ.

Справа. На крыше гаража. Какое-то движение. Фигура. Сердце Эдсона колотится так гулко, что болит. Его тошнит. Он перебирается на нижний парапет и перегибается через него. В чертовом желтом свете невозможно разглядеть детали. Инстинктивно поднимает руку, чтобы переключить зум на айшэдах. Фигура ставит банку краски на парапет. Это какой-то паренек, уличный художник, он наклоняется, начинает валиком рисовать линию. Сердце успокаивается, но тошнота, напротив, нарастает.

Слева. Медленно идет по улице с поднятым капюшоном, а руки спрятаны в переднем кармане странной вязаной короткой толстовки, как у уличной монашки. Облегающие серые леггинсы заправлены в сапоги, которые так и кричат: «Трахни меня». Сапоги. Отличные сапоги, но кто носит леггинсы с сапогами? Он узнает эту напряженную походку и короткие шажки. Лицо скрыто капюшоном, но того, что он видит, пусть даже мельком, Эдсону достаточно. Фиа/Не-Фиа. У этой волосы длиннее. Но это Фиа. Одна из них. Другая Фиа. Она останавливается, оглядывается на охраняемой улице. «Ты тоже родилась здесь, на Либердаде в другой вселенной, да? Город, улицы, дома – все то же самое. Что привело тебя сюда? Любопытство? Доказательства? Что ты чувствуешь? Почему ты вообще в этом мире?» Охранник ерзает в своей кабинке. Фиа отворачивается и идет дальше. Эдсон покидает свой наблюдательный пост, прислоняется спиной к защитному порогу вокруг люка, тяжело дышит, прижав колени к груди. Ему никогда не было так страшно. Ни когда он поднимался на вершину холма, чтобы попросить благословения у Хозяина на открытие своей конторы, ни в ту ночь, когда Сидаде-Альта взорвалась вокруг Эмерсона и Андерсона.

«Ты опознал ее. А теперь слезай с этой крыши, убирайся отсюда». Эдсон спрыгивает в тридцати метрах позади Фии. Молодой охранник смотрит на него. Эдсон догоняет девушку. Она бросает взгляд через плечо. Их разделяет двадцать шагов. Он знает, что нужно делать. План у него в голове. И тут машина останавливается в другом конце улицы.

– Фиа!

Дверца автомобиля открывается, выходят какие-то люди. Фиа оборачивается на звук имени, которое никто не должен произносить. Эдсон вытаскивает огромный хромированный пистолет из-за пазухи. Охранник вскакивает на ноги. Все в некоем пространственно-временном пузыре, красиво, неподвижно.

– Фиа! Ко мне! Беги ко мне, Фиа! Мы знакомы, ты поняла? Я знаю тебя.

Она принимает решение за ту секунду, которая у Эдсона уходит на то, чтобы взять пистолет двумя руками. Она бежит к нему, прижав локти к телу, как бегают девочки. За ней бросаются два парня. Крупные, бегать умеют, и полы их пиджаков развеваются на ветру. Эдсон хватает Фиу за руку и тащит за собой, а потом резко останавливается. Фиа врезается в него. С другого конца улицы появляется третий преследователь, и маленький огонек голубого цвета танцует вокруг его правой руки там, где обнаженное лезвие квант-ножа ранит пространство и время. А придурочный желторотый охранник держит пушку обеими руками, как он видел в какой-то игре, и орет:

– Не двигайся! Не двигайся, мать твою! Опусти пистолет! Опусти пистолет!

– Не дури! Они нас всех поубивают! – кричит в ответ Эдсон. – Сматывайся!

Паренек паникует, бросает пистолет и удирает прочь в скрипящие пальмами сады декасэги[171]. Свет вспыхивает за бамбуковыми занавесками, когда Эдсон затаскивает Фиу на боковую улочку, где припарковал «Ямаху». Господи и все святые, это будет трудновато… Ее руки смыкаются у него на талии. Заводись. Заводись. Заводись. Мотор оживает и ревет. Эдсон рулит одной рукой, объезжая мусорные баки и хлам.

– Возьми пистолет. Возьми пистолет. Стреляй во все, что окажется перед тобой.

– Но…

А он уже летит. Два выстрела вспыхивают над ухом. Он слышит, как пули с визгом рикошетят от стен и балок. Видит два темных силуэта, которые уворачиваются от мотоцикла. Но третий, тот, что с ножом, блокирует выезд с улицы. Дуга синего цвета. Он держит квант-нож ровно, один удар разрежет пополам. Пиф-паф! Парень с ножом выжидает, а потом делает выпад в их сторону с лезвием на изготовку. Закричав от страха, Эдсон лягает его. Удар тыльной стороной руки снимает резиновую стружку с подошвы его кроссовок, но противник повержен. Эдсон выворачивает ручку газа и выезжает на улицу. За ним торопятся два других киллера. Шорох двигателей: на место пребывают полицейские беспилотники и разворачивают свои антенны. Сирены звучат со всех сторон, но Эдсон проезжает сквозь них, к свету и бесконечному потоку машин его Сампы. Холодное дуло упирается в ямочку за ухом на Руа Луиш Гама.

– В этой штуковине не осталось пуль.

Он ощущает щекой теплое дыхание Фии.

– Уверен? Ты считал?

– Ты собираешься убить меня прямо в потоке машин?

Она протягивает руку и кладет ее на ручку газа рядом с его ладонью:

– Рискну.

С норовом. Очень в ее стиле. В стиле Фии.

– Так кто ты такой, черт бы тебя побрал?

– Убери пушку, и я тебе расскажу. Одному Господу известно, сколько камер это записало.

– Камер?

– Ты и правда не отсюда, да?

Холодное дуло сменяется жарким шепотом:

– Да, не отсюда.

– Меня зовут Эдсон Жезус Оливейра де Фрейтас.

– Это ничего не значит. Просто имя. С кем ты? С каким орденом?

– Я понятия не имею, о чем ты говоришь.

– Она была знакома с тобой? Я про мой… двойник.

– Ну да. Она была моей девушкой.

Она говорит быстро и резко:

– Я не она. Ты должен это понимать.

– Но ты – Фиа Кисида.

– Да и нет. Я – Фиа Кисида. Это ты был тогда на шоссе? Куда мы едем?

– Куда-нибудь. Где безопасно?

Не домой. Некоторые вещи, даже посерьезнее пистолетов, не объяснишь доне Ортенсе. Эмерсон может бросить пару матрасов на полу в офисе. Покатит, пока Эдсон будет размышлять, что делать с двойником своей убитой подружки, которая явилась из параллельного Сан-Паулу и за которой охотятся с пистолетами и квант-ножами. Он чувствует, как руки Фии сжимаются на его талии, пока он расплывчатой кляксой летит через волну габаритных огней. В лицо бьет ветер, девушка молчит. Она понимает, где она. Это все еще Сан-Паулу.

Ее руки сжимаются сильнее, когда он сворачивает с шоссе на серпантин, ведущий в нутро Сидаде-де-Лус. Она смотрит на мототакси, автобусы и на величественный фасад Ассамблеи Бога с колоннами, напоминающий построенный на скорую руку рай, на провисшие кабели и белые трубы, которые бегут через дома и обнесенные стенами дворы, в сияющую, хаотическую массу верхнего города – к настоящей, упорствующей в своем грехе фавеле.

Дорога в очередной раз сворачивает, затем Эдсон резко бьет по тормозам. Впереди кто-то есть, практически у него под колесами. Мотоцикл заносит. И Фиа – Фиа-2, как он называет ее про себя, – скользит по маслянистому бетону и ударяется об обочину. Придурок на дороге – это Вкусняшка, который покинул свой обычный наблюдательный пункт на заправке Ипиранга, где он терроризирует водителей, чтобы те дали ему помыть ветровое стекло, пока заправляют машины.

– Эдсон, Эдсон, Эдсон! Налик! Он мертв! Его убили! Прямо сюда приехали.

Эдсон хватает Вкусняшку за край мешковатой майки и тащит за заправочную станцию, подальше от света, к газовым баллонам.

– Заткнись и не произноси мое имя, непонятно, кто нас слушает или смотрит.

– Налик, они его…

– Заткнись. Стой здесь.

Он поднимает красивую нежную «Ямаху» и подкатывает к Фии-2. Просто Фии. Нет, это неправильно.

– Все в порядке? – Она собирается что-то сказать по поводу своей разодранной толстовки, но на это у Эдсона нет времени.

– Подними капюшон. Держись подальше от камер. И запрись в женском туалете. Здесь есть люди, которые могут тебя опознать. Я вернусь за тобой, а сейчас мне нужно отлучиться по одному делу.

Эдсон велит Вкусняшке сбегать к доне Ортенсе и попросить его походную сумку.

– Она знает, что это значит. И веди себя с моей матерью вежливо, ты, неуч.

Он едет через переулки и ладейру под провисшими проводами и бугенвилиями. Мимо проскакивают мототакси, оттесняя его к стенам узких улиц. Перед домом все еще стоит машина скорой помощи. Эдсон слышит, как полицейские беспилотники кружат над головой. У небольшой толпы терпеливый язык тела людей, которые из свидетелей превратились в дежурных. Дырка с человеческий рост прорезана в воротах, затронута и часть стены. Точно такая же зияет во входной двери и дверной коробке. Из нее как будто вырывается целый шквал черных птиц, они летают над Эдсоном, ослепляя его своими крыльями, клювами и когтями, птица за птицей, их слишком много, они слишком быстрые, и он бьет их, колотит, но вылетают все новые и новые, и кругом сплошные крылья, и Эдсон знает, что если зазевается, то упадет, и когти вонзятся ему в спину.

– Что случилось? – спрашивает Эдсон у миссис Мораес, сидящей на обочине в шортах и шлепках, ее волосы все еще закручены на фольгу, а рука прижата ко рту. Вокруг стоят соседи.

– Приехали на мотоцикле. Тот, что сидел сзади, сотворил это. Господь любит моего мальчика, моего бедного сыночка, разве он вообще что-то кому-то сделал плохое?

Рядом с машиной скорой помощи он видит дилера, который помогает ему сбывать антиквариат. Все алиби Эдсона тут же в толпе. На их лицах написано: «Он умер за тебя». «Что, если тебя убьют?» – пошутил Налик. В итоге убили его самого. Санитары уносят в своем черном мешке тело, на котором надеты айшэды, сообщающие – это Эдсон Жезус Оливейра де Фрейтас. А Эдсон теперь никто. Ему нет места в Сидаде-де-Лус. На заправке Ипиранга он видит, как мимо проезжает скорая с включенными мигалками и орущей сиреной. Вкусняшка принес его походный мешок.

– Еще одна просьба, Вкусняшка. Сходи и скажи доне Ортенсе, что я у Сестер.

– У Сестер.

– Она поймет. Молодец.

В следующий раз он будет должен Вкусняшке.

Мотоцикл едет на запад через полосы света. Эдсон обращается к Фии, сидящей позади него:

– Деньги есть?

– Есть немного налички от продажи техники и украшений, но большую часть я потратила на еду и ночлег. А что такое?

– У меня нет ничего. Я не существую. Та скорая, что проезжала мимо, увезла меня в морг.

Она не задает вопросов, пока Эдсон объясняет устройство своего мира. Ангелы из углеродного волокна наблюдают за городом денно и нощно, никогда не перестают, никуда не спешат. Универсальные арчиды ставят метки и мониторят твое местоположение, и тебя предают одежда, обувь и игрушки в кармане. Тотальная слежка – все от полицейских камер на шоссе до футболок и айшэдов прохожих постоянно делает снимки, конфиденциальность доступна только богатым и мертвым. Информацией не владеют, но ее берут взаймы; музыка, помеченная определенной датой, и дизайнерские логотипы должны постоянно обновляться: нарушение интеллектуальной собственности карается смертью, но убийства стали развлечением в прайм-тайм, когда за каждый просмотр взимают плату, а полиции оплачивают каждое раскрытое дело. Любой клик айшэдов, любое сообщение, звонок, карта, любой крик «Гооооол!», любой апдейт, штраф за проезд и купленный кафезинью генерирует облако маркетинговой информации, хвост которого тянется через всю инфосферу Сампы. Алиби, несколько удостоверений личности, резервная копия самого себя – небезопасно быть кем-то одним слишком долго. Скорость – это жизнь. Ей нужно понять, как она сможет существовать – должна существовать – в этом мире Порядка и Прогресса, без скана, без отпечатков пальцев, без номера. Мертвая девушка, которая воскресла. А он покойник, который едет на запад в ночном потоке машин.

16–17 сентября 1732 года Робер Франсуа Оноре Фалькон: экспедиционный журнал

Какой удивительный день, и я не сомневаюсь, что все мы будем жить вечно. Я с удобством устроился в коллегии при кармелитской церкви Носса-Сеньора-да-Консейсан, выбрит, лежу на чистом белье и предвкушаю первый нормальный ужин за несколько недель, но мои мысли возвращаются к феномену, свидетелем которого я стал, – я говорю о встрече вод.

Капитан Акунья, желая показать высокомерному французу чудо его земли, позвал меня на нос корабля посмотреть удивительное зрелище – две реки: одна черная, а вторая молочно-белая – текли бок о бок по одному руслу. Черным потоком была Риу-Негру, впадавшая в море аж в двух лье от того места. Она бежала параллельно илистому течению Солимонойс. Мы следовали вдоль границы вод, я заполнял страницу за страницей своими набросками и видел с довольно близкого расстояния, что черная и белая воды закручивались друг вокруг друга, словно изящная резьба: в завитках – завитки, а в них другие, и далее по убыванию. Подобное я видел в узорах папоротника и на листьях некоторых деревьев. Мне стало интересно, будет ли эта модель повторяться до бесконечности в своем самоподобии? Может, я с излишним предубеждением отношусь к макроскопическому? Может, существует скрытая геометрия, математическая энергия в чем-то ничтожно малом, что каскадом вздымается вверх, автоматическая сила самоупорядочивания? Я думаю, тут есть какой-то закон – в течении реки, в папоротнике, в листе.

Теперь для сравнения я изучаю Сан-Жозе-Тарумаш ду Риу-Негру. Форт, населенный кучкой офицеров, наполовину свихнувшихся от малярии, и командой местных мушкетеров; доки, правительственная таможня, суд, торговые компании, поставляющие специи, таверны и тут же – поселение-кайсара, напирающие друг на друга ряды побеленных глинобитных хижин местных индейцев, площадь, коллегия, и над всем этим высится церковь. Церковь Носса-Сеньора-да-Консейсан – кричащая смесь фантазий маньеристов и буйных пестрых украшений, которая, казалось, поднялась отвесно прямо из темной воды. Она так себя выпячивает, поскольку дальше церквей нет: за Сан-Жозе разбросаны только отдельные алдейи и редукции в долинах Риу-Негру и Риу-Бранку. Ощущение пограничности, огромное психологическое давление девственной природы за пределами Сан-Жозе придает ему особую энергию. Доки переполнены каноэ и большими речными судами, тут же на реке выстроились плоты из бревен цезальпинии. Рынок громкий и яркий, торговцы с нетерпением ждут покупателей. Вокруг сплошная стройка и суматоха, вдоль реки в спешке сколачивают новые склады, а чуть выше возводят дома, обнесенные стенами, яркие новые дома для негоциантов, которым не хватает только крыш. В каждом жителе, от священника до раба, я вижу жажду деятельности. Думаю, это будет хороший и сильный город, настоящая столица провинции.

Весть о прибытии отца Льюиса Квинна опередила его. Кармелиты приветствовали иезуитского адмонитора музыкальной процессией. Трубы, тамбурины, даже переносной орган на носилках, и целая толпа индейцев в белом – мужчин, женщин, детей – в головных уборах, сплетенных из пальмовых листьев, размахивающих все теми же пальмовыми листьями и исполняющих великолепную кантату, в которой соединились европейские мелодии и контрапункты с народными ритмами и сочными красками. Пока я тащился вместе с Квинном за обозом с вещами, поймал себя на мысли, что иду в такт музыке. Священник, как человек, которого музыка очень трогает, был в восторге, но мне интересно, насколько сильно его удовольствие маскирует раздражение из-за того, что о нем уже всем известно. Несмотря на теплый прием, я ощутил беспокойство.

Отец Квинн причастился, я же примирился со сребролюбием, представив все свои бумаги командиру форта, капитану Араужу с последующим пространным допросом, который не был грубым и излишне любопытным по своему тону и родился скорее из долгой жизни в уединении и отсутствия новизны. Здесь моим планам впервые нанесли удар. Меня проинформировали, что Акунья не сможет отвезти меня вверх по Риу-Негру, поскольку новые приказы из Салвадора запретили любым вооруженным судам заходить дальше Сан-Жозе из страха перед голландскими пиратами, которые снова появились в этом районе и могли с легкостью захватить подобный корабль и применить против гарнизона. Мне не хотелось комментировать, что, судя по виду, дерево, песок и глинобитные постройки вполне способны со смехом выдержать удар игрушечных пушек корабля Акуньи, но одному я в Бразилии уже научился – никогда не вызывай неудовольствия у местных царьков, от чьей доброй воли зависишь. В заключение капитан сказал, что слышал о моих изрядных навыках фехтования, и, если время позволит, был бы не прочь попробовать свои силы в поединке перед фортом, где традиционно проводятся дуэли. Думаю, я откажусь. Он довольно милый болван, отказ его расстроит, но не более. Рядом с понтонными домиками у плавучей гавани целая куча каноэ. Завтра начну договариваться.

Дополнение:

Меня обеспокоила сцена, которую я увидел из окна коллегии. Крики и адское мычание заставили меня выглянуть на улицу, и при свете факелов я увидел тучного быка, которого тащили на площадь перед церковью, веревки были привязаны к копытам, рогам и ноздрям, и люди волочили его, при этом с трудом контролировали ревущее испуганное животное. Какой-то парень с резаком подошел к волу и прицелился между его ушей. Семь ударов понадобилось, чтобы бешеный зверь упал и затих. Я отвернулся, когда быка начали расчленять прямо на площади, но уверен, что его поразила та самая чума, которая царит здесь. Она добралась и до Сан-Жозе-

Тарумаша, как может показаться, последнего места в мире, или же она берет свое начало отсюда?

Надеюсь, кровавое варварство не испортит мне аппетит.

На них напали прямо при сходе на берег. Лица были скрыты платками. Трое нападавших выскочили из укрытия понтонных домов по обе стороны от шатких сходней. Сбежать или увернуться в таком узком проходе не представлялось возможным. Квинн не успел среагировать, как широкий плотницкий молоток с размаху вылетел из ночной тени и с силой ударил его в грудь. Он упал, и в ту же минуту нападавший занес оружие, чтобы опустить его на голову святого отца. Но тут Фалькон ногой ударил атаковавшего по запястью. Хрустнула кость. Человек издал дикий вопль, когда под весом оружия рука запрокинулась, сломанная и бесполезная. Злоумышленники неправильно выбрали момент для атаки, поскольку на сходнях могли действовать только по одному. Пока Квинн пытался прийти в себя, второй нападавший оттолкнул своего раненого напарника и вытащил пистолет. Фалькон, издав протяжный крик, снова нанес точный удар ногой, и пистолет покатился вниз по настилу. Француз подхватил его и направил на второго человека в маске, когда нападавший поднял ногу, чтобы наступить с силой на шею Квинна.

– Отойди или ты труп, – скомандовал он.

Злоумышленник сердито посмотрел на него, покачал головой и пошел на Фалькона, тот со щелчком взвел курок. Тогда третий убийца оттолкнул коллегу с дороги. В руках он держал нож и стоял к геометру так близко, что можно было уловить его дыхание, подняв руки так, как это делают бойцы с холодным оружием, его поза отчасти напоминала молитвенную.

– Я не думаю….

Противник нанес удар. Фалькон увидел, как часть пистолета в палец длиной шмякнулась на дерево. Твердую древесину, сталь и латунь нож разрезал так чисто, словно шелк. Нападавший улыбнулся и взмахнул ножом. Фалькону показалось, что он видит какое-то синее свечение. Француз поднял руку, чтобы защитить лицо, и по недосмотру нажал на спусковой крючок. Выстрел напомнил пушечный взрыв в этом лабиринте деревянных веранд и мостков. Пуля пролетела мимо цели, куда-то в небо. Но Фалькон и не хотел попасть точно в цель. В удивлении и замешательстве он ударил человека дважды кулаком – так дрались в порту Лиона. Лезвие выпало из руки нападавшего, ударилось о дерево и пронзило его так, словно это была вода, пока эфес не задержал дальнейшее движение. Теперь в схватку вступил Квинн, пришедший в себя и полный ярости. Он схватил упавший нож. Тот прорезал доски насквозь, дощатый настил скрипнул и покосился под ирландцем. Квинн поднялся во весь свой рост, его огромная фигура заполнила весь проулок, напоминавший по ширине гроб. Раненый обладатель молотка и пистолейру уже убежали. Хозяин ножа тоже спасался бегством, но в панике споткнулся о край доски и упал на спину. С животным воплем Квинн плюхнулся на него сверху, занеся нож, чтобы нанести удар прямо в кишки, отнюдь не по-христиански.

– Льюис. Льюис Квинн.

Чей-то голос пробился сквозь сверкающую, захватившую разум ярость. На мгновение Квинн подумал, уж не повернуться ли и не пустить этот нож, божественный и дьявольский, против писклявого голоска, что смеет перечить ему, представил, как будет кромсать противника снова и снова, пока от того не останется только пятно. Затем он увидел дома, двери и окна совсем близко от себя, почувствовал, как тростник щекочет плечи, а еще увидел человека, на которого нацелен нож, беспомощного и смешного человека, в глазах которого над платком, повязанным для маскировки, застыл жуткий страх. «В последнюю минуту, прежде чем предстать перед вечностью, ты все еще прячешь свое лицо», – подумал Квинн, а потом прогремел:

– Беги! Беги!

Нападавший отполз, поднялся и кинулся наутек.

Квинн метнулся мимо бледного потрясенного Фалькона на пристань, где буквально несколько минут – что казалось целой вечностью в ледяном потоке времени, столь хорошо знакомым по той поре, когда он дрался на дуэлях, – назад они торговались с владельцами каноэ. Он еще раз бросил восхищенный взгляд на нож – такой не делали ни в одной мастерской в Бразилии – и со всей мочи швырнул его поверх голов гребцов. Ребра заболели от напряга. Ангельский нож оставил голубую арку, рану в воздухе? Теперь француз стоял рядом.

– Друг мой, похоже, я злоупотребил гостеприимством этого города.

В церкви было темно, как в могиле, ее освещали лишь свечи, горевшие у ног святых, и красное пламя в лампаде, но Фалькон легко нашел Квинна, следуя за дымом сигары.

– Во Франции курение в церкви сочли бы ужасным грехом.

– Не вижу ничего дурного. – Иезуит встал, прислонившись к кафедре – головокружительной конструкции, которая была прицеплена к алтарной части храма, словно гнездо какой-то лесной птицы, а от нарисованных на ней ангелочков и аллегорических фигур рябило в глазах. – Мы чтим крест нашими сердцами и умами, а не вдохами и выдохами. И разве мы не пьем вина в самом святом из святых мест?

Зной Рио-Негру, казалось, задержался в церкви. Фалькону изнывал от жары, был подавлен и напуган. Ему уже дважды довелось видеть ярость священника.

– Ваше отсутствие заметили на ужине.

– Мне предстоит закончить набор упражнений, прежде чем я продолжу свою миссию.

– Я так им и сказал.

– Они упомянули о сегодняшнем нападении?

– Нет.

– Странно, что в таком маленьком городке, как Сан-Жозе, братьям нечего сказать о нападении на приезжего адмонитора. – Квинн изучил тлеющий уголек сигары и аккуратно затушил ее о выложенный плиткой пол. – Что-то неправедное так сильно здесь укоренилось, что, боюсь, не в моей власти уничтожить его.

– «Уничтожить». Слишком воинственное слово для истово верующего.

– Я состою в военном ордене. Вы знаете, почему меня выбрали адмонитором в Коимбре?

– Из-за вашей способности к языкам. И потому, что, простите, вы убили человека.

Квинн хохотнул, и смех с этим его необычным акцентом казался каким-то сплющенным и уродливым.

– Полагаю, несложно догадаться. А вы можете догадаться, как именно я убил того человека?

– Ну, очевидным предположением будет – в пылу искупления грехов.

– Да, это очевидное предположение. Но нет, я убил человека высокой оловянной кружкой. Я ударил его по виску, а потом, воспользовавшись его беспомощностью, сел сверху и выколотил из него дух все той же кружкой, более того, избил так, что даже хозяин не смог его опознать. Вы знаете, кто был тот человек?

Фалькон почувствовал, как у него чешется череп под париком.

– С ваших слов, получается, что слуга. Ваш личный?

– Нет, это был раб из таверны в Порту. Бразильский раб, вернее сказать, индеец. Судя по речи, индеец тупи. Владелец сколотил состояние в колонии и вернулся с семьей и рабами в Португалию. Тот раб даже особо ничего не сказал мне – просто сообщил, что ему велели больше мне не наливать. И я перед всеми своими друзьями, пьяницами и драчунами, схватил пустую пивную кружку и ударил его. Сможете ли вы теперь догадаться, зачем я посвятил себя иезуитскому ордену?

– Разумеется, раскаяние и покаяние, причем не только за убийство – не будем спорить, это было именно убийство, – но и потому, что вы принадлежали к высшему классу, который может убивать безнаказанно.

– Да, именно так, но вы упустили самое главное. Я уже сказал, что состою в военном ордене: дисциплина, мой друг, дисциплина. Когда я убил того раба – я тоже буду называть вещи своими именами – знаете, что я испытал? Радость. Такую радость, какой не испытывал ни до, ни после. Когда я причащаюсь или сам совершаю таинство, когда молюсь в одиночестве и знаю, что со мной дух Христов, или когда музыка трогает меня до слез – все это даже близко не сравнится с тем, что я ощутил, когда взял в руки чью-то жизнь и вырвал ее с корнем. Ничто, Фалькон, ничто с этим не сравнится. Когда я участвовал в дуэлях, то мог прикоснуться лишь к краю этого переживания. Это ужасная и прекрасная радость, Фалькон, и от нее очень сложно отказаться.

– Я видел, – промямлил Фалькон слабым голосом. Как жарко – он не мог дышать, и пот катился по затылку. Француз снял парик и нервно сжал его в руке, как поклонник сжимает букетик цветов.

– Вы ничего не видели, – сказал Квинн. – Ничего не понимаете. И никогда не сможете. Я просил самое сложное задание. Господь выполнил мое желание, но миссия оказалась куда масштабнее и тяжелее, чем мог представить отец Джеймс или кто-то другой в Коимбре. Двенадцать лет назад сюда, на берег этой реки, приехал член нашего ордена, отец Диегу Гонсалвеш. Его трудам могли бы позавидовать сами апостолы, он завоевывал для Христа и умиротворял целые народы, две сотни лье вверх по Риу-Бранку, алдеи и редукции, ставшие сияющими маяками того, что вообще можно достичь на этой дикой земле. Мир, изобилие, обучение, правильное понимание Господа и его церкви – каждый здесь умел петь, читать и писать. Епископальные проверяющие описывали красоту и блеск этих поселений: великолепные церкви, умелые рабочие, которые трудятся свободно, а не по принуждению или в рабстве. Я читал эти письма на корабле из Салвадора в Белен. Отец Диегу обратился к настоятелю с просьбой разрешить установить печатный станок: он был мечтателем, истинным пророком. К своему прошению он приложил рисунки образовательного центра, нового города в верховьях Риу-Бранку – нового Иерусалима, как он назвал его, университета в лесу. Я видел рисунки в библиотеке Коллегии в Салвадоре, они греховно величественны, безумны по размаху – целый город на Амазонке. Разумеется, ему отказали.

– Колониальная политика Португалии весьма прозрачна. Бразилия – это торговый придаток, не более того. Продолжайте, пожалуйста.

– А на этом все. Отец Диегу Гонсалвеш отплыл семь лет назад из этого форта в леса за Риу-Бранку. Энтрадас и выжившие из потерянных бандейрас рассказывали о чудовищных конструкциях, о том, что целые народы порабощены и задействованы на работах. Империя внутри империи, прорубленная в сердце джунглей. Смерть и кровь. Когда один за другим отсюда не вернулись три ревизора, призванные подтвердить подлинность этих слухов, Орден попросил направить сюда адмонитора.

– Ваша миссия – отыскать отца Диегу Гонсалвеша.

– И призвать вернуться к дисциплине Ордена, любыми способами.

– Боюсь, я понял смысл ваших слов слишком хорошо, святой отец.

– Я могу убить его, если потребуется. Вы об этом? По одним только слухам он стал опасен для Ордена. Наше присутствие в Бразилии шатко как никогда.

– Убить брата-священника!

– Мой собственный Орден сделал меня лицемером, но я подчиняюсь ему, как должно подчиняться любому солдату.

Фалькон вытер пот с шеи рукавом блузы. Запах несвежего фимиама бил в ноздри. У француза чесались глаза.

– А те люди, что на нас напали… вы думаете, их послал отец Диегу?

– Нет, я думаю, их нанял тот самый святой отец, с которым вы так приятно поужинали. Он, конечно, слишком лоснящийся и откормленный, чтобы быть сносным интриганом, наш брат Брага. Я задал ему пару вопросов после мессы: он врет хорошо и по привычке. Богатство кармелитов всегда основывалось на красном золоте, полагаю, что их присутствие здесь терпят исключительно потому, что они обеспечивают бесперебойный поток рабов на плантации.

– Вы считаете, что он может быть ответственным за разрушение того плавучего города?

– Даже кармелиты пока настолько не скомпрометированы. Но мне здесь находиться небезопасно, вы, мой друг, хоть как-то защищены, поскольку выполняете миссию для короны. Я же всего лишь священник, а в этих широтах священники всегда были разменной монетой. Мы уезжаем утром, но я не вернусь в коллегию сегодня вечером.

– Тогда я буду наблюдать и ждать вместе с вами, – заявил Фалькон.

– Я бы предостерег вас от того, чтобы проводить слишком много времени в моей компании. Но, по крайней мере, оставьте мне свой меч.

– С радостью, – Фалькон отцепил клинок от пояса и протянул его Квинну. – Жаль, что вы выкинули тот необычный нож в реку.

– Пришлось, – сказал иезуит, поднося ножны к свету, чтобы посмотреть и опробовать оружие. – Это был неправильный нож. Он меня испугал. Теперь идите, вы и так пробыли тут слишком долго. Я буду наблюдать и молиться. Мне хочется помолиться. Душа осквернена, испачкана уступками.

Свет на темной воде; миллион блестящих осколков восходящего солнца, что проводило золотым лезвием вдоль реки. Противоположный берег залило лучами, прибрежный песок казался ярко-желтым, и несмотря на расстояние более одного лье все детали были четко видны, каждое дерево лесного полога казалось таким четким, что Фалькон мог рассмотреть листья и ветки. Адские крики рыжих ревунов долетали до его ушей.

Какое-то время француз стоял на верхней ступени лестницы, щурясь от яркого света и прикрывая глаза рукой, даже его зеленые очки не спасали от столь победоносного солнца. Жара поднималась вместе с ним, насекомые пока были малочисленными и вялыми, и Фалькон надеялся выйти в фарватер к тому времени, когда зной и мошкара станут невыносимыми. Сейчас все было таким свежим, чистым, заново отчеканенным, таким настоящим, что все ужасы и шепоты ночи казались призраками, и Фалькону хотелось насладиться моментом до последней ноты.

Квинн уже сидел в своей пироге. Команда состояла из иезуита, облаченного в белые одежды индейца, чье лицо покрывали оспины, и огромного негра. Остальную часть лодки занимали маниока и бобы. Флотилия Фалькона, куда более впечатляющая, качалась на волнах: каноэ с тентом для самого географа, три для его помощников, пять для багажа, еще три для провианта, и в каждой рабы из племени манао.

– Отличное утро, слава Богу! – крикнул Квинн на французском. – Не могу дождаться отплытия!

– Вы путешествуете налегке, – заметил Фалькон, спускаясь по лестнице.

Река разливалась в ночное время, и доски наспех проложили по уже потрескавшейся грязи, но все равно несколько последних шагов до каноэ пришлось пройти по хлюпающей жиже.

– Это лучшее, что можно было купить за легендарное золото иезуитов?

– Лодка легкая и быстрая, – сказал священник по-португальски. – Уверен, лучше три добровольца, чем целый флот рабов.

Чернокожий парень широко улыбнулся. Фалькон с решительным видом прошел по раскачивавшемуся каноэ до своего места в центре, под навесом из хлопка. Он чувствовал безмолвные насмешки своей команды и слышал громкий смех маленького экипажа Квинна. Осторожно опустился на плетеный стул, навес скрывал его от насекомых и издевок. Фалькон взмахнул платком:

– В путь.

Золотая река разлеталась монетками света, когда весла ударяли по воде и выныривали обратно. Географ крепко сжимал подлокотники, когда волны из-под носа поднимались по бортам. Секундный страх, а потом его флотилия выстроилась вокруг, гребцы начал работать веслами в бессознательной гармонии, и строй в форме стрелы вышел в Риу-Негру.

Пирога Квинна, маленькая, легкая и хрупкая, будто листок на воде, рванула вперед. Фалькон отметил, с какой легкостью массивное тело иезуита, несмотря на ужасный удар, который ему недавно нанесли, приспособилось к ритмам гребцов. Француз не смог побороть детский порыв и помахал Льюису платком, на что тот ответил широкой, беззаботной улыбкой.

Время стерлось вместе с бурлящим потоком. Когда Фалькон выглянул из-за своего навеса, то Сан-Жозе-Тарумаш уже исчез из виду за изгибом реки, столь незначительным, что ускользнул даже от натренированного взгляда географа, и теперь стены зелени, казалось, смыкались за его спиной. Вопреки воле и здравому смыслу Фалькон понял, что в него вселяется дух реки. Он проявился в спокойствии, нежелании двигаться, брать что-то из инструментов, которые Фалькон разложил перед собой, дабы измерять солнце, пространство и время, и вообще принимать хоть какие-то решения, после которых его мысли и воля кругами разошлись бы по черной воде. Крики птиц и животных под пологом леса, брызги речной жизни, взмахи и удары весел, плеск воды о корпус – все это казалось ему партиями большого хора, которые в сумме давали колоссальную, космологическую тишину. Неподвижные спирали дыма из-за зеленой полосы леса, поселения на берегу, приземистые конусы церквей, деревянные кресты, возведенные еще до них, оживленное речное движение, участники которого приветствовали путников, махали руками и улыбались, – все это было столь далеко от него, будто нарисовано акварелью на бумаге, а сам Фалькон стал дождевой каплей, сбегающей по стеклу. Его руки должны были измерять, рисовать, чертить карты, делать аннотации, но вместо этого вцепились в борта каноэ, загипнотизированные рекой, и так проходил час за часом.

Это наваждение нарушил Квинн. Его пирога вырывалась вперед час за часом, пока не стала казаться комаром на поверхности воды. Там, где русло разделяла коса островков, иезуит велел своим гребцам развернуться поперек и ждать посередине реки. Дрейфуя в сторону фаланги[172] Фалькона, Льюис трижды обеими руками поднял весло над своей головой. В тот же момент все гребцы флотилии Фалькона остановились. Импульс был потерян, и безжалостная рука Риу-Негру подхватила лодки, развернула, рассеяла их строй, превратив в полный хаос.

– Гребите, олухи! – крикнул Фалькон Журипари своему переводчику из племени манао. – Вели им грести, немедленно!

Тот хранил молчание, весла не двигались. Фалькон стукнул по спине раба, который стоял на колене[173] непосредственно рядом с ним. Невольник воспринял удар так же равнодушно, как кряжистое лесное дерево. Квинн и его команда проворно подплыли к дрейфующим каноэ. Он приблизился к орущему и бранящемуся французу:

– Простите, друг мой, но дальше вы со мной не поедете.

– Что вы сделали? Что за бред? Какой-то жалкий иезуитский заговор!

– Скорее легендарное иезуитское золото, о котором вы упоминали, доктор. Наш орден никогда не боялся наживы, в отличие от некоторых других. Но дальше нам не по пути, доктор Фалькон. Впереди раскинулся архипелаг Анавильянас. Как говорит Мануэл, это не нанесенный на карту лабиринт подвижных отмелей и лагун. Я велел вашей команде разбить лагерь на одном из островов на пять дней. За это время я так сильно оторвусь от вашей экспедиции, что вы меня никогда не найдете. Мой друг, вам небезопасно ехать со мной, и, по правде сказать, моя собственная миссия может вынудить меня на такие поступки, которые не должен видеть никто со стороны. Однако небезопасно вам было и оставаться в Сан-Жозе-Тарумаше, а на архипелаге вас никто не найдет. – Квинн поднял меч Фалькона со дна пироги и протянул французу – Это ваше оружие, не мое, если у меня его не будет, по милости Божьей, то не возникнет соблазна воспользоваться им. – Он бросил клинок, Фалькон поймал его двумя руками, каноэ качнулись на спокойной воде. – Споры бесполезны, мой дорогой друг, с властью и золотом иезуитов не поспоришь. – Квинн кивнул своему проводнику-индейцу, весла ударили по воде, и пирога двинулась прочь от беспомощного француза. – Должен признаться, я совершил еще одно преступление против вас, доктор, хотя, раз я вернул ваш меч, это по сути всего лишь сделка. Ваш Механизм Управления на этой земле стал бы самым ужасным из мыслимых средств порабощения. Простите, я извлек его из багажа вместе с планами. Адское изобретение!

– Квинн, Квинн! – закричал Фалькон. – Что вы сделали с Механизмом, вероломный священник?

– Поищите меня где-нибудь в устье Риу-Бранку! – отозвался тот, и река стала разносить их, пока пирога, крошечная и хрупкая на фоне зеленой стены варзеа, не затерялась среди узких грязных каналов.

Только внезапное хлопанье крыльев летящих птиц, тихий плеск выпрыгивающей рыбы или солнечный блеск в алмазной россыпи капель, поднимающихся от ударов весел, выводили отца Квинна из восторженного оцепенения. Тогда он осознавал, что провел часы в задумчивости реки. Он перестал считать дни после того, как расстался с Фальконом в Анавильянасе. Утро следовало за утром, как нить жемчуга: рассветный хор леса, потом забег по туманной воде и мерный плеск весел, пожирающий время, простое таинство физического труда. Нет ни необходимости, ни желания говорить. Никогда за время благочиния и духовных упражнений Квинну не удавалось раствориться в чем-то так легко и всецело. Ленивое скольжение жакаре[174] по воде; капи-бары бросаются врассыпную, когда пирога входит в болотистое поперечное русло фуру между двумя рукавами реки, их носы и маленькие ушки торчат над поверхностью; тукан летит над гладью с каким-то птенчиком в клюве, а за ним гонится ограбленная мать. Один раз – он это себе вообразил или же правда видел? – огромные надменные глаза одинокого ягуара, который устало прилег у соляного источника. Бездумные движения животных были сродни машинальной покорности его мышц веслам. В телесности крылось подлинное подчинение собственной личности.

Вперед, вперед и вперед. Когда душа Квинна воспаряла вверх в физическом мире, то зачастую ее отбрасывало обратно. Воспоминания путались с реальностью. Льюис стоял на колене не в средней части пироги, а у леерного заграждения португальской караки[175], пробиваясь к Испанской Арке в ирландском Голуэе под весенним небом быстрых серобрюхих облаков, готовых пролиться ливневым дождем. Пятнадцать лет, его первое возвращение с самого детства. Он думал, что вряд ли помнит родной язык, но, когда капитан Сибни проводил его со склада к портовым купцам в таверне, и те приветствовали парня, словно родственника, с которым их разделило море, Квинн обнаружил, что грамматика и идиомы, слова и брань встали на место, словно бревна в кладке. Сын Шеймуса Квинна вымахал рослым парнем, здорово было увидеть, как один из семейства вернулся к своему народу и на свою землю. Снова воспоминание: большой зал на верхнем этаже дома в Порту, и Педернейраш, учитель, ведет его за руку из классной комнаты в это огромное залитое светом помещение, но кажущееся ниже из-за всех аллегорий богатства и власти купцов и мореплавателей Порту. Он смотрит через украшенное колоннами окно на шумную улицу, Педернейраш открывает длинный узкий футляр, обтянутый акульей кожей. Внутри лежат на грубом сукне мечи.

– Иди, потрогай один из них, почувствуй, восхитись.

Ладонь Квинна опускается на эфес, и руку обжигает трепет, в животе пожар, та твердость и давление, которые теперь ему кажутся сексуальными, и это ощущение двадцатилетней давности до сих пор волнует его физически, даже когда он молится, преклонив колени.

– Я вижу, вас не нужно подбадривать, сеньор Луис, – говорит Педернейраш, глядя на не по годам развитое достоинство, скрытое бриджами. – А теперь к бою!

И снова в его руке яркий металл, сплющенное серебро приземистой пивной кружки, помятое из-за ударов по черепу. «Хозяин велел мне больше вас не обслуживать». Его тело до сих пор помнит ту глубокую, восторженную радость. Квинн вернулся к своим духовным упражнениям, чтобы стереть воспоминания о грехе. Подготовительная молитва: попросить Христа великодушно направить все намерения и действия к его вящей славе. Первый пункт: грех ангелов. Были они наги и целомудренны, обитали в раю щедрости и милосердия, но в лесах и средь больших рек Враг рода человеческого развратил их. Они употребляли человеческую плоть, они радовались мясу своих противников, и потому мы заклеймили их как язычников, животных, без души и духа, годных только в рабство. Но тем самым заклеймили сами себя. Второй пункт: грех первого Адама. Воспоминания Квинна развернулись от покореженного металла в его кулаке к размозженному черепу на полу. Он снова слышал животные завывания друзей, которые подбадривали его сквозь пламя похоти и пьянства. Третий пункт: грех души, осужденной за смертельный порок. Отец Диегу Гонсалвеш, что вы о нем знаете? Мануэл, проводник, прилежный служка, не осмеливался и слова сказать против Церкви, но сутулые плечи и склоненная голова, словно бы он съежился перед ширью Риу-Негру, поведали Льюису о старом страхе. Земба, освобожденный раб, получив вольную в Белене, пробирался вверх по реке, где, по слухам, на огромной территории за Сан-Жозе-Тарумаш раскинулось настоящее эльдорадо, земля будущего, где можно забыть о своем прошлом. «Город Бога, – сказал он. – Там построено Царствие Небесное».

Квинн созерцал три греха и увидел, что они неразделимы: дерзновение правителей, дерзновение духа, дерзновение власти. «Теперь я понимаю, почему вы отправили меня сюда, отец Джеймс». Он завершил размышление молитвой «Отче наш». Но, пока утешительные слова обретали форму, река взорвалась вокруг, отвлекая его от размышлений: десятки речных дельфинов-бото подпрыгивали в воде вокруг пироги, выгибаясь, чтобы сделать вдох, некоторые вырывались на свободу из воды в восторженном прыжке. Сердце Квинна тоже прыгало от радости и удивления, пока он в молчаливом благоговении смотрел на летящего и крутящегося бото в верхней точке арки. Ангелы двигались над варзеа, скользили по лесному пологу, их ноги касались верхушек деревьев. Ангелы были карминными и золотыми, Мадонна – голубой и серебряной, ангелы несли арфы и псалтерионы, барабаны и маракасы, мечи и изогнутые луки – силы небесные. Мы боремся не против людей, а против невидимых сил, сил тьмы, что правят миром.

Пирога вышла из узкого фуру в главное русло, и Квинн в изумлении непроизвольно поднялся на ноги. От берега до берега все было черным-черно от каноэ. Мужчины, сидя в кормовой части, толкали вперед свои подпрыгивающие деревянные скорлупки, а в лодке сидели их семьи. Некоторые суденышки были полностью заняты широко улыбающимися детьми, мокрыми от брызг. В центре флотилии высился объект, вызвавший изумление Квинна. По реке плыла базилика. Неф, алтарь, апсида, опоры и окна – церковь во всех деталях от деревянного купола до распятия между двумя башнями. Каждый сантиметр базилики покрывали резные и раскрашенные рельефы с изображениями сцен из Евангелия, мученичества святых и сошествия ангелов, круглые окна-розетки отражали свет заходящего солнца. На деревянных продольных брусьях красовались рисунки цветов. На огороженном балкончике над портиком стояли фигурки, крошечные, как насекомые. Образ насекомого преследовал Квинна, поскольку величественная церковь, чудилось, скользит по воде на тысяче длинных ножек. При тщательном рассмотрении оказалось, что это лес весел, который сплавлял высокое здание по реке. Но базилику двигала не только сила человеческих мускулов. Флероны продолжались, превращаясь в мачты, там висели коричневые пальмовые листья-паруса, на башне возвышались бушприты, леера и флаги. На одном – фигура Богородицы с Младенцем, на втором – женщина, стоящая на одной ноге, ее торс оплетали лианы и цветы. Красные обнаженные тела, раскрашенные в черный цвет экстрактом плодов женипапу[176], облепляли веревки и тросы. Затем Квинн перевел взгляд на верхушки мачт. Каждую из них венчала огромная резная фигура ангела: труба, арфа, меч с ромбовидным лезвием, щит и кастаньеты. Лица небесных созданий были такими, как у людей в каноэ: черноволосые ангелы Риу-Негру с высокими скулами и узкими глазами.

Теперь из базилики зазвучали колокола. Фигуры на балконе пришли в движение, и огромное каноэ вырвалось из линии причальных свай у носа плавучей церкви. Квинн прочел надпись над главными воротами, хотя уже знал, что там должно быть написано: «Ad maioram Dei Gloriam»[177].