Бразилья Макдональд Йен

Марселина вернулась в свою обитель любви, сверкая, словно ракета после неудачного старта. В ту же секунду все отставили ланчи.

– Я не знаю, кто придумал такую шутку, но чтобы больше ничто не покидало наш производственный отдел, пока я не дам разрешения. Никогда!

– Мы всегда только так и делаем, босс!

Она включила свой ноутбук.

– Да, но кто-то отправил идиотский мейл Адриану, и это была не я.

– Вообще-то ты, – чуть слышно сказала Агнетта. – Ты это сделала. Я видела.

Болтовня, звонки и гул Стеклянного Зверинца внезапно зазвучали как-то иначе, Марселине показалось, что она падает сквозь столы, рабочие станции и кипы бумаг, чтобы разбиться в конце концов о большое окно, которое стало полом.

– Представь себе, что я очень и очень тупа и не имею ни малейшего понятия, о чем ты сейчас говоришь.

– Около пяти или шести минут назад ты вошла в офис, поздоровалась, включила ноут и настрочила мейл, – сказал Селсу.

Сибеле откинулась на стуле, скрестив руки.

– Но у меня ноутбук включается только по отпечатку пальца. – Обычная мера предосторожности в мире, где идеи – это валюта.

– Ну он и сейчас включен, – сообщил Селсу.

Марселина подошла к экрану. На панели задач мигала иконка «вход выполнен». Она открыла корпоративный почтовый клиент.

Кому: [email protected] От: capoeiraqueen@canalquatro. br Тема: Вынести Мусор…

Стеклянный куб завертелся вокруг нее. Марселина стала блестящим стеклышком в калейдоскопе летящего безумия.

Она выпила тот чай.

Зеленый Святой – святой видений и иллюзий.

У Фейжана в саду растет священная лоза.

Санту-Дайме – церковь галлюцинаций.

Она выпила тот чай. Другого рационального объяснения нет.

Марселина закрыла программу и приложила большой палец, чтобы подтвердить выход.

12 октября 2032 года

Поездка на рынок. Поездка в биодизельный смог под незаконченным перекрестком на Тодуз-ус-Сантус – к недостающей пряжке на поясе шоссе вокруг города Святого Павла. Поездка к принтеру за новыми туфлями.

Такси высаживает Эдсона и Фиу рядом с Богоматерью Мусора. Дело не в том, что водители не поедут дальше – а они не поедут, сколько бы чаевых вы ни предложили, – просто не могут. Тодуз-ус-Сантус, как ад, состоит из концентрических колец. Но, в отличие от преисподней, здесь двигаться надо наверх: вершина огромной горы мусора в самом его сердце видна над крышами сляпанных на скорую руку магазинов и фабрик, над вышками, башнями и линиями электропередач. Внешняя зона – это карусель транспорта, где автобусы, такси, мототакси и частные автомобили забирают и высаживают своих пассажиров. Грузовики пропахивают этот водоворот, громко сигналя цифровыми сиренами. Священники проводят мессу под пологом леса из огромных зонтиков на автобусной станции Тодуз-ус-Сантус – около рядов из аккуратно растянутого брезента, где высятся пирамиды зеленых апельсинов и еще более зеленых лаймов, скирды латука и пекинской капусты, красные томаты и зеленые перцы, частоколы сахарного тростника, что скоро отправятся в ручные мельницы, и перегонные кубы, источающие сладкий аромат кашасы[145]. Первый круг Тодуз-ус-Сантус – овощной рынок. Ежедневно, каждый час телеги, прицепленные к мотоциклам, велосипеды с повозками, пикапы и авторефрижераторы подвозят сюда товар с городских садов и огородов. Здесь покупатели всегда толкутся вокруг фермеров, когда те разгружают коробки и мешки на расстеленный брезент, пластиковые прилавки или же в арендованные магазинчики, где есть полки и шкафы-холодильники. Когда наступает вечер, купля-продажа не ослабевает, продолжается при свете миллионов неоновых экономичных ламп, а для тех, кто не в состоянии приобрести биодизельные генераторы, – при свете фонарей. Те же, чью прибыль съедят даже такие растраты, просто воруют электричество.

– Моя мама этим занимается, – говорит Фиа. – У нее маленькая городская ферма, пара огородов плюс полдюжины крыш в аренду. Но она не приезжает сюда, специализируется на дизайне декоративной капусты для японских ресторанов. Мама скучная. Это красиво.

Фиа скрытная, ей нужно время. Эдсон ее пока даже не поцеловал, не говоря уж о сексе. Поедая кибе в маленьком арабском ланшунете, как и обещал (и они не разочаровались, так что «Желтый пес» скоро пополнит портфолио «Де Фрейтас Глобал Талант»), Эдсон рассказывал девушке сюжет волнующей семейной телесаги: «Сыновья доны Ортенсе». Эмер, каменщик, купил долю в спортивном зале на деньги, которые принес с башенных кранов Сан-Паулу. Андер погиб восемь лет назад – убит в фавеле. Денил строит изящные самолеты для могущественной компании «Эмбраер». Мил воюет на жестокой чужбине, и его дона Ортенсе поминает каждый вечер в своей Книге Плача, чтобы высокоточный выстрел не нашел его синий берет. Гер – честолюбивый маландру, который не работал бы ни дня в своей жизни, если бы мог. И Эд, бизнесмен, талантливый менеджер, человек с множеством лиц, который в один прекрасный день приобретет ланшунете, построит целую империю, а сам удалится на покой в домик у океана, чтобы наблюдать, как солнце выныривает из моря. Братья Оливейра: по праздникам дом так наполнялся тестостероном, что дона Ортенсе отправляла сыновей на улицу поиграть в футбол, чтобы хоть как-то снять их мужскую агрессию.

Фиа аплодировала, но о своей семье рассказывать не стала. Эдсон полагает, что только так и можно ответить, если ты – одна из тайных квантумейрос.

Они уже десять раз сходили куда-то, и сегодня она берет его к Богоматери Мусора, чтобы купить пару туфель и рассказать, наконец, о своей семье.

– У моего папы магазин программного оборудования для бухучета, но он больше всего на свете обожает писать статейки для нью-эйджевского сайта. Ему пришла в голову идея смешать буддизм махаяны с умбандой. Неужто в Бразилии и без него мало религий? Мой младший брат Йоси в академическом отпуске, ездит по миру, занимается серфингом. Все девушки от него без ума. Я росла в небольшом домике с черными балконами и с красной крышей в Либердаде, как и шесть поколений моей семьи до этого. У нас был бассейн, а у меня – розовый велосипед с полосатыми ленточками на ручках. Видишь? Я же говорила, это скучно.

– А они в курсе, чем ты занимаешься? – спрашивает Эдсон, пока Фиа ведет его за руку по временным улицам между грузовиков и автобусов.

– Я говорю, что на фрилансе. Это не ложь. Мне не нравится лгать родным.

Эдсон понимает, что свидание – это проверка. Богоматерь Мусора царствует над пейзажем суеверий и городских легенд. Слухи о ночных видениях, странные соприкосновения этого города с каким-то другим, иллюзорные пейзажи, ангелы, небесные пришельцы, НЛО, духи, ориша. По слухам, некоторые люди тут обретали странный дар: способность предвидеть будущее, талант распознавать правду, возможность влиять на погоду. Кто-то исчезал с концами, уходил и не возвращался домой, хотя родные мельком видели пропавших среди мусорных башен, близко и в то же время далеко, словно те попали в зеркальный лабиринт, откуда нет выхода. Говорили, что Богоматерь Мусора меняет тебя. Ты видишь дальше, видишь вещи такими, какие они есть на самом деле.

Эдсон не простит себе, если даст Тодуз-ус-Сантус напугать себя. Но определенно это место, где нужно двигаться с уверенностью и изяществом, поэтому он оделся в духе жейту: в белый костюм и рубашку с оборками на груди. Костюм Фии для шопинга состоит из облегающих сапожек, золотистых шортиков с кармашками на пуговицах, искрящегося пальто с фалдами ниже колен и сумочки от Хаббаджабба.

– Эй!

Эдсон едва не ломает ей руку, рывком заставляя девушку остановиться. Она поворачивается, широко открыв мультяшные глаза, и уже готова обрушить на Эдсона весь свой гнев, когда видит, как мусоровоз качается и останавливается, сигналя всеми пятнадцатью клаксонами. Водитель крестится. За ним копятся другие грузовики, мусорная пробка. Есть только одна прямая дорогая в сердце Тодуз-ус-Сантус, и она принадлежит муниципальным мусоровозам, которые работают в пыли и биодизельной вони. Многочисленные колеса оставляют глубокие борозды в красной глине, под дождем она превращается в грязь, и грузовики плывут по ней, как динозавры, погрузившись по ось. Они движутся к единственному законченному въезду на недостроенную развязку, а оттуда поднимаются еще выше, как детские модельки машин, по извилистым дорогам, пока не добираются до края, разворачиваются, сверкая огнями и сигналя, и опорожняют там свое нутро в растущую гору Тодуз-ус-Сантус.

– Я спас тебе жизнь, – сообщает Эдсон.

Фиа не отводит взгляд три секунды. Это сигнал к поцелую. Но Эдсон мешкает. Момент потерян. Она отпускает его руку и идет на второй круг. Это район магазинов, подделок, нелегальных фарм. У вашего ребенка туберкулез, грипп, малярия? ВИЧ? Вот вам пилюлька по ценам ниже, чем у корпораций. Вы не можете выкорчевать себя из кровати по утрам, ваш муж сидит и день-деньской смотрит телесериалы, дети не ходят в школу? У нас есть кое-что и от этого. У вас давно не было эрекции? Господи, какая жалость. Вот, держите. Будете ведрами кончать! Вам нравится этот трек, этот фильм, эта серия «Мира где-то там», но вам не по карману прокат, и вы не желаете расставаться с ними по истечении месяца? Мы стырим, вы сохраните. Развлечения для жизни, а не на прокат. Хотите смотреть футбольный вебканал, но вам это не по карману? У нас есть чип на все случаи жизни. У вас долги, любовницы, преступления, за вами охотятся страховщики, полиция, священники, адвокаты, любовницы, жены? Вот вам глаза, вот вам отпечатки пальцев, имена и лица, алиби, двойники, фантомы, люди, которых никогда не существовало. Мы можем отмыть вас так, что вы будете чище Иисуса. И среди всего этого разнообразия розовая дверца, покрашенная из баллончика, через которую по шаткой лестнице можно подняться в офис на втором этаже, где на самоклеящемся крючке болтается вывеска «Магазин “Атом”. Открыто».

Не всегда дело ограничивается сексом и спандексом. Сегодня мистер Персик готовит Эдсону мукеку[146]: «Тебе надо подкрепиться, Сестинью, ты не заботишься о себе. Чахнешь, как влюбленный идиот». Костюм супергероя висит в шкафу. Мистер Персик одет в ужасные шорты и пляжную рубашку. Эдсон в помятом белом костюме, говорит:

– Так и не могу поверить, что вы с ней знакомы по университету.

Лук с шипением соскальзывает на сковородку. Это старый семейный рецепт, блюдо, которое готовили рабы еще со времен кофейных плантаций. Капитаны и рабовладельцы Алваранга растаяли и исчезли, оставив только имя. Эдсон фантазировал, что мистер Персик усыновит его и сделает наследником своей фазенды.

– Почему ты так удивляешься? Это огромная мультивселенная и маленький мир, даже еще меньше, если брать квантовые компьютеры. Я был научным консультантом, когда она писала докторскую по вычислительной и информационной физике. Тезис заключался в том, что весь человеческий разум в целом – это мультиверсный квантовый компьютер, а значит, – основной элемент реальности, связанный через вселенные с помощью квантовой запутанности. Мне всегда нравились наши консультации, она была одной из лучших моих студенток. Пугающе умна. Мы жарко спорили – у нее дурной нрав. Но спорщица она великолепная. Ты уже в курсе? Ее теория заключалась в том, что мультивселенная – это огромный квантовый компьютер параллельного действия, а значит, по сути напоминает разум. Я спорил, что это в лучшем случае метафизика, а в худшем – религия: как ни посмотри, ты в итоге приходишь к антропному принципу, а это синоним солипсизма. В нас нет ничего особенного. При наличии достаточного количества вселенных, такие, как мы, просто обязаны были появиться, причем неоднократно.

Богатый аромат чеснока, а потом терпкий запах перца.

– Не удивлен, что она работает с квантумейрос, научное сообщество, да и наука в целом не давали ей такого выброса адреналина, но не могу сказать, что я в восторге.

Теперь лангуст, свежий, с фермы на холме под ветряками. Электростанции с турбинами и золотыми полями рапса спускаются к фазенде сверху, а снизу, улица за улицей, наползает новая застройка, а мистер Персик тем временем отдает свое наследство Эдсону: то лампу, то картину, то вазу. Словно хочет, чтобы Алваранги исчезли, хочет полностью испариться. Он вываливает то, что получилось, из сковородки прямо на тарелку, добавляет немного порубленного кориандра. Зеленое на желтом: патриотическое блюдо.

– Но меня беспокоит вопрос: ты ее уже трахнул?

– Мы вроде как договорились, что можем встречаться с кем захотим, и это неважно.

Эдсон понимает, что у мистера Персика широкий круг знакомств, как среди гетеро-, так и среди гомосексуалов, но он никогда никого из них не нарядил бы в лайкру.

– Неважно, пока речь не идет о ком-то из моих бывших студентов.

Эдсону неприятно знать об отношениях мистера Персика и Фии еще с того раза, когда они переодевались в Капитана Великолепие и Мальчика-Загадку. Они уже бывали Капитаном Правдолюбом и Мальчиком-Домино, Банджаменом и Пони, Лордом Лайкра и Спандекс-Малышом, но у Эдсона все равно такое ощущение, словно он делится ей с мистером Персиком.

– Может, она и суперумница. Но готов поклясться, ты не в курсе, что она смотрит «Мир где-то там». Горячая поклонница. Скачала все серии. Мы могли пить пиво, есть или даже сидеть в клубе, и, если ей не нравилась музыка, я замечал, что она смотрит его на айшэдах, – замечает Эдсон. Она всегда была такая.

Эдсон резко отодвигает тарелку:

– Я не голоден.

– Голоден. Ты всегда голоден. Мама тебя что, не кормит?

– Мама меня любит. И не стоит говорить о моей матери в таком тоне.

Они ссорятся из-за женщины. Эдсон поверить в это не мог. Они позволяют какой-то девице вклиниться между ними. А мистер Персик учил Эдсона не только посткоитальной физике, но и много чему другому: как бриться, как покупать и пить вино, как смешивать коктейли, как стильно и модно одеваться, как завязать галстук десятью разными способами, как вести себя и как говорить с людьми, чтобы они оценили тебя по достоинству, запомнили и позвонили, чего ждут и что любят женщины, что любят и чего ждут мужчины и как не нарушать норм приличия, но пробиться в иерархическом обществе.

Однажды, когда он был совсем маленький, какой-то мужик ошивался рядом с домом, и Эдсон спросил у доны Ортенсе, уж не его ли это отец. «Ну что ты дитя, нет», – ответила она. Дни, когда мужчины заходили к ним в дом поиграть в карты и выпить вина, давно прошли, но он до сих пор помнит, как тогда у него от стыда горели щеки. Эдсон взглянул на мистера Персика, на его загорелую кожу, на седые жесткие волосы, выбивающиеся из-за ворота рубашки, на худые ноги в мешковатых шортах. «Ты отец, которого я никогда не знал, отец, у которого я сосу».

– Просто съешь, – говорит мистер Персик. – Ради меня. Мне нравится тебе готовить.

Эдсон подозревает, что мистер Персик, может, и не сделал себе блестящей карьеры в мире квантовой физики, но в одной области он определенно преуспел. Он отлично готовит по старинным рецептам рабов.

В магазине «Атом» Эдсон пытается улучить момент для поцелуя. Когда она скользит между ним и огромными 3 D-полимерными принтерами, когда наклоняется, чтобы загрузить нужный дизайн со своих айшэдов в систему, он наклоняется вместе с ней, изучая голограмму туфель на экране. Прикосновение, шепот, аромат ее духов, медового пота и кондиционера для белья, но не более.

– Хорошая сумочка, – говорит девушка-администратор с глазами размером с манго и одуревшим от испарений видом. Здесь сильно пахнет пластиком, рай для токсикоманов, нюхающих клей. – Оригинал? – Фиа протягивает сумочку. Девушка подносит ее к свету, вертит так и сяк, скашивает глаза, разглядывает. В этом магазинчике печатают ожерелья, шляпы, сережки, бронежилеты, часы, очки – короче, все, что можно соткать из смартполимеров. В том числе и брендовые сумочки. – Похоже на то. Мы не смогли бы распечатать в таком разрешении.

– Знаю, – говорит Фиа, забирая сумку. – Но зато вы можете изготовить для меня эти туфли.

Она дотрагивается до айшэдов и загружает модель в домашнюю сеть магазина. Эдсон не сомневается, что модель обуви украдена. Плохо словить за такое пулю, за нарушение авторских прав на пару брендовых туфель. Девушка заправляет картриджи, закрывает прозрачную крышку. Огоньки мигают, в основном желтые. Головки принтера поднимаются, как змеи перед нападением, а потом покорно принимаются за дело: молекула за молекулой, миллиметр за миллиметром воссоздают подошвы и кончики каблуков туфель с открытой пяткой от Маноло.

Чтобы напечатать туфли, потребуется около часа, поэтому Фиа ведет Эдсона на третий ярус Тодуз-ус-Сантус, в круг продавцов. Восстановление, ремонт, модернизация, переосмысление – вот здешние ключевые слова. Запчасти автомобилей, моторы для стиральных машин, головки станков, развлекательная техника, собранная на скорую руку крупная бытовая, мотоциклы, домашние и промышленные роботы, системы наблюдения, компьютеры и память, айшэды и оружие – все собрано из частей, которые спускаются со следующего яруса, круга разборки.

Монтажные платы нагреваются на жаровнях, из них вытапливается свинцовый припой, словно жир из свинины. Ртутные ванны извлекают золото из розеток и вилок. Доморощенные дистилляторы испаряют жидкий металл, сокровище тяжелым осадком остается на дне. Два мальчика перемешивают ручеек процессоров размером с песчинку в пластиковом чане с реагентом, растворяя углеродные нанотрубки их матриц. Два восьмилетних пацана сидят, скрестив ноги, на мешке соевых бобов и проверяют пластик из кучи перед ними – нагревают над зажигалкой и нюхают, чем пахнет. Дети помладше катят тележки со всяким электронным хламом с центральной свалки. Это круг рабов, проданных за долговые обязательства родителями, которых раздавили процентные ставки в 5000 процентов. Они останавливаются, только чтобы почесаться. Самый громкий звук здесь – это кашель. Неврологические проблемы и отравления тяжелыми металлами – обычное дело. Здесь мало кто вышел из подросткового возраста, столько просто не живут. А те, кто все же умудрился дожить, насквозь больны. Эдсон задыхается от паров кислоты. Все вокруг него пышет жаром и оставляет ощущение грязи. Воздух полон тошнотворных запахов. Эдсон прижимает платок ко рту. Фиа, неприкосновенная, беспечно топает вперед, словно ее ничто вокруг не трогает, переступая через ручейки из желтого кадмия к самому сердцу Тодуз-ус-Сантус.

Эдсон и не думал, что она приехала сюда только ради туфель. Экономика предложения[147] возвела Богоматерь Мусора из крошечного чипа. Сухой и тенистый нижний ярус развязки оказался отличным местом, чтобы разместить здесь предприятия по переработке электронных отходов, подальше от внимания горожан, с глаз долой. Раньше катадорам приходилось толкать свои тележки десять километров вдоль шоссе к старой муниципальной свалке в Сан-Бернарду-ду-Кампу. Первый водитель, который схитрил и высыпал свой груз на незаконченной развязке, положил начало медленному росту мусорного ледника, который за двадцать лет превратил Тодуз-ус-Сантус в самую огромную кучу отходов во всем Южном полушарии. Население маленького городка роется на склонах горы из техноотбросов. Вечером здесь невероятно красиво, когда двадцать тысяч факелов и масляных фонарей пританцовывают и покачиваются в долинах и на гребнях горы. Тодуз-ус-Сантус достигла достаточного размера, чтобы иметь собственную географию: Лес Фальшивых Пластиковых Деревьев, где с каждого выступа свисают влажные рваные мешки, словно испанский мох. Долина Обрезков, где металлургические предприятия сваливают катушки и кожухи от станков. Хребет Потерянных Рефрижераторов, где дети, закрыв лица платками, смоченными в обеззараживателе, сливают хлорфторуглеродные отходы в пустые бутылки из-под «колы», которые висят на их плечах, словно патронташ. А над ними пики – гора Майкрософт и Эппл-Хиллс, неустойчивые зиккураты[148] из процессоров и интерфейсов. Сборщики мусора раскалывают их молотками и монтировками, проворно откручивают компоненты. Грузовик сбрасывает кучу вышедших из моды айшэдов, которые падают, словно дохлые летучие мыши. Катадоры налетают на скользкий коварный мусор. Из-за гниения отходов температура воздуха повышается на три градуса. Испаряющаяся влага и летучие вещества задерживаются в этой странной мертвой зоне ветрового режима, появившейся из-за развязки. Богоматерь Мусора – настоящие городские джунгли: насыщенные парами, ядовитые, пораженные болезнями, влажные. Мусорщики носят пластиковые мешки из-под удобрений, как дождевики, пока пробиваются через испускающий пар мусор под постоянной моросью, подбирая монтажную плату там, мотор от стиральной машины тут и закидывая в корзины на спинах. Их дети – мусорщики во втором поколении – работают сортировщиками, распределяют корзины по типу отходов, а потом перевозят в тележках на Третий Круг. Среди этих курганов Фиа останавливается, оборачивается и упирается рукой в грудь Эдсона:

– Дальше я одна.

Он не останавливается:

– Что?

Звучит глупо. Это плохо.

– Эд, понимаешь, у нас есть что-то общее, а есть лично мое. Так вот это мое. Увидимся в магазине «Атом».

Дюжина возражений приходит Эдсону на ум, но он сдерживается: в лучшем случае он покажется настырным. В худшем – нытиком.

– Мои игрушки, – говорит Фиа. Она кладет руки ему на лицо и крепко целует в губы, взасос, с языком и слюной. Но Эдсон все равно не позволяет ей увидеть, как он уходит, поэтому торчит на месте, пока она пробирается по грудам мусора в неподходящих для такого похода сапожках, надев капюшон против кислотного дождя, чтобы попасть в Квантовую Долину.

Любой мужчина считает, что ему нужна Таинственная девушка, но на самом деле хочет знать о своей избраннице все, чтобы не было белых пятен.

У мистера Персика одна часть истории Фии Кисиды, у Эдсона другая, но две половинки не подходят друг к другу. Слишком много необъяснимых вещей между ее уходом из университета и появлением в грузовике с надписью «Полуфабрикаты для вашего стола». Эдсон провел тайное расследование – он всегда сует свой нос в чужие дела. Выяснилось, что контора «Полуфабрикаты для вашего стола» легально зарегистрирована в Торговой палате. Интуиция его не подвела. Компания целиком принадлежит Металлисту, Флойду. Первые деньги он заработал на металлистах, обеспечивая маленькие до- и послеконцертные грешки по требованию блэк/детметаллистов, типа кокаина, чирлидерш, американского виски, отошедших от церкви монашек, живых коз, автоматов и минометов, китаянок в латексе и заявок на участие в подпольном шоу «Не забудьте вынести мусор». Он инвестировал свои средства в небольшую контору «Полуфабрикаты для вашего стола». Водителем у него работает Аристидес, гонявший раньше алкотанкеры по маршруту Гояс – Сан-Паулу. Биша, который обеспечивает прикрытие в двенадцать слоев, пользуясь всеобщим распространением коррупции, это Титифрик. А Фиа работает с группой из четырех восстановленных квантовых ядер, взламывая НП-коды.

Проблема Эдсона и причина, по которой он смотрит вслед девушке, пока та не исчезает из виду, а потом идет за ней к дымящейся груде жидкокристаллических экранов, заключается вот в чем: если он все выяснил по четырем запросам, то почему кто-то другой не мог этого сделать?

С неизбежностью смерти квантовые отходы тоже проложили путь в великую геенну Тодуз-ус-Сантус. Странности сочились, как хлорфторуглерод, из скоплений квантовых отходов, сваленных в одном месте, именно им Богоматерь Мусора обязана большинством своих мифов и легенд. Любая квант-технология лицензируется, ее использование проходит под наблюдением правительства, а производство и распределение строго контролируются. У мусора же своя мораль и траектория. Одна пластиковая обшивка напоминает другую как две капли воды: унесите это отсюда, нам оно больше не нужно, выбросьте. Раз в несколько месяцев катадоры вырывают из груды отходов работающую К-матрицу. В те священные дни весть разносится по городу, словно молния, словно скандал. Покупатели стекаются из Рио, Белу-Оризонти, Куритибы. Фиа приехала осмотреть свежий лот.

Эдсон цепляется за что-то белоснежными брюками. Он готов выругаться, но это ниже его достоинства. Парни с корзинами в драных шортах и шлепках не обращают на него внимания. Эдсон присаживается на корточки и выглядывает между двумя поломанными пластиковыми рамами. Внизу, в долине, Фиа говорит с двумя парнями, которые ее подзывали на гафиейре. На перевернутом ящике между ними стоит большой цилиндр. Фиа наклоняется, изучает цилиндр через айшэды, комично поворачивая голову, как попугай. Чуть подальше стоит человек, которого Эдсон не узнает, – высокий мужчина с точеными чертами лица и волосами, зализанными в грязный конский хвост. Почему-то на нем облачение священника. Эти квантумейрос – реальные чудики. Он что-то говорит. Эдсон не слышит, но Фиа отрывается от цилиндра и качает головой. Незнакомец снова что-то говорит, она снова качает головой: нет. Кажется, она испугалась. Когда Эдсон распрямляется, то слышит какой-то шорох за спиной. Куртка разваливается прямо на нем. Две ее половинки скользят по его рукам. Эдсон смотрит на это, ошеломленный, пораженный, потом поворачивается.

Биша Титифрик делает движение из боевых искусств, рисуя квант-ножом в воздухе светящийся синий рисунок. Лезвие замирает строго горизонтально. Титифрик смотрит на Эдсона из-под небрежной челки, а потом засовывает оружие в магнитный футляр. Раненый воздух пахнет озоном.

– У вас, фавеладу, вообще нет понятия о манерах, да?

Эдсон переминается с ноги на ногу, чувствуя себя совершенно по-идиотски в болтающейся разрезанной куртке.

– Она же попросила тебя не ходить, но тебе непременно нужно было сунуть свой нос. Слушай, в тебе нет ничего эдакого. До тебя были десятки других. Ей нравятся парни определенного типа, но она не твоего поля ягодка. Это ничего не значит. А ты думал, что значит? Это бизнес, и ты не можешь даже отдаленно представить, чем мы тут занимаемся, и, честно говоря, незнание – это счастье. Правда. Ты что думал, такие штуки можно найти в коробке из-под хлопьев? – Титифрик распахивает куртку и демонстрирует нож. – А теперь вали. И не возвращайся. Оставь ее в покое. Это все равно, что клубу «Соракаба» играть против «Сан-Паулу». Ты ее больше не увидишь. Пошел вон! Иди, а не то я тебя разрежу!

Лицо Эдсона пылает от ярости, а унижение звенит в ушах. Он стряхивает с себя половинки куртки. Бог с ним, с содержимым карманов. Он не станет нагибаться, чтобы собрать свое барахло.

– Биша! – кричит он, пытаясь сохранить собственное достоинство, пока спускается по вероломному склону технологических отходов.

Титифрик пожимает плечами.

– Не забивай мне голову, фавеладу.

На третий день Герсон приходит к младшему брату, шестому сыну шестого сына, и стоит над ним, смотрит, как тот качается, ярясь, в гамаке рядом с офисом. Все его звонки тонут в мертвом эфире. Эта тварь, Биша, заблокировал его, уверен Эдсон. Он три дня топает по дому, пиная тарелки с фарофой[149] и кусочками пирогов, которые дона Ортенсе преподносит Богоматери, ему нечего делать, он ничего не зарабатывает.

– Ты загораживаешь мне свет.

– Слушай, если ты хотя бы наполовину такой, каким себя выставляешь, то был бы там, несмотря на все квант-ножи.

Эдсон думает: он прав. Черт! Черт! Черт! Это ужасное состояние, когда Герсон прав. Через тридцать минут желто-зеленый кроссовый мотоцикл выезжает с дорожки за домом доны Ортенсе. Но его оседлали не стройные бедра Эдсона. Это Эфрин в серебристом платье на бретелях типа того, что Фиа надевала на гафиейру (хотя Эфрин ни за что не признался бы в подражательстве), мягких замшевых сапожках розового цвета и в своем прекрасном афропарике. Финальный штрих к костюму – он меняется удостоверениями личности с Наликом, его самым надежным алиби.

Эдсон перепрыгивает через замусоренный подъезд к заброшенному торговому центру, где квантумейрос припарковали свой грузовик. Огибает обвалившийся отдел доставки. Матери и дети, сбежавшие долговые рабы, чья нищета еще хуже, чем в фавеле, следят за ним. Эдсон не оставил бы тут даже пустую банку из-под «колы», однако дурная репутация квантумейрос удерживает уличную шпану на расстоянии. Огромная парковка пуста. Эфрин касается розовым сапожком асфальта, отталкивается, а потом разгоняется по заросшей сорняками парковке и едет в сторону шоссе.

Айшэды предупреждают, что впереди пробка, растянувшаяся на три километра, но Эфрин скользит вдоль конвоя с продуктами, который движется из Сантуса. Поверх машин и застрявших автобусов он видит верхушку грузовика. Его крыша наклонена под странным углом. Полицейские выставляют конусы дорожного ограждения и пытаются перенаправить транспорт на одну полосу. Там три патрульных машины, одна скорая помощь и куча мигающих оранжевых огней. Два беспилотника с камерами кружат над головой. Эфрин, которому уже плохо от ужаса, маневрирует на «ямахе» между автомобилями. Никто не обратит внимания на очередного зеваку, поскольку все пассажиры вытягивают шеи, выглядывая из окон.

Грузовик накренился так, словно внезапно обвалилась дорога. Линия разреза начинается над решеткой радиатора, проходит через кабину, мотор и прицеп. Со стороны водителя с переднего колеса снята аккуратная спираль поблескивающей стружки. Эфрин понимает, что, если коснуться этого металла, он порежет похлеще любой бривы. Острый до квантового уровня. Рана тянется через всю машину и выходит сзади, создавая такую же странную спираль на задних колесах. Обрезки валяются в ста метрах дальше по шоссе. Ручейками текут бензин и гидравлические жидкости.

Наверное, дело было так, думает Эфрин, проезжая на мотоцикле мимо обломков грузовика квантумейрос. Кто-то ждал на обочине, типа автостопщик. Аристид начал бы сигналить, мол, придурок, ты слишком близко к дороге. А ему и нужно быть близко, чтобы прикоснуться к грузовику. Осталось только выхватить квант-нож и позволить машине наехать на лезвие. А узоры на колесах, наверное, от того, что шины продолжали вращаться и пересекли линию разреза. Удивительно, что водитель удержал грузовик на дороге. Аккуратный круг вырезан на боку прицепа.

Анализируй, распиши сценарий, проиграй его в голове. Эфрин перестает думать, что это реальность. Перестает бояться. Он задерживает взгляд на фигуре под пластиковой простыней просто из любопытства. Это не гидравлическая жидкость. Дорога черна от мух. Над головой кружат грифы. Из-под простыни торчит рука, развернутая ладонью вверх, умоляя Ангелов Постоянного Надзора. Манжеты, серебряные запонки, десять сантиметров дорогого пиджака. Этого достаточно, чтобы опознать Титифрика, не говоря уже о лезвии, сломанном почти вплотную к ручке. Так, значит, он сражался. Обрубок лезвия искать бесполезно. Он движется к центру Земли.

– Эй! На что это ты уставился?

Попался. Эфрин в ужасе поднимает руки. Коп пригвождает его взглядом зеркального визора шлема.

– Проваливай, пока я не задержал тебя за препятствие расследованию.

– Да, да, да, – бормочет, опуская голову. Поскольку он и правда уставился на врачей скорой помощи в зелено-желтой форме, которые грузили носилки в машину. На носилках лежит труп под пластиковой простыней, но простыня слишком короткая, и ноги торчат наружу, разъехавшись в стороны. Ноги в туфлях. Эфрин узнает подошвы этих туфель. В прошлый раз он видел их в печатной мастерской Тодуз-ус-Сантус, когда их слой за слоем изготавливали из смартпластика.

22–28 августа, 1732 года

На борту корабля «Веря в Бога».

Река Амазонка: над Пауши

Моя любезная Элоиза!

Наконец-то, дорогая сестрица, наконец-то я плыву по спокойным водам великой Амазонки и оказался в сфере мифологии. Остров Маражу, который в прежние времена был местом обитания многих развитых индейских племен и по размеру все равно, что Бретань и Нормандия вместе взятые, с легкостью умещается в устье реки. Объем воды, равный совокупному объему всех рек Европы, река проносит каждый день. Вода, как говорит наш капитан Акунья, опресняет море на семьдесят лье. При этом Амазонка падает всего лишь с высоты в пятьдесят туазов[150] по всей длине, и течение ее такое мягкое, что древесному листу понадобится месяц, дабы проплыть со смрадных предгорий перуанских Анд до корпуса нашего корабля.

Пока я томился в Белене, к удовольствию генерал-губернатора, ни дня не проходило, чтобы я не видел ла Кондамина[151] и его экспедицию, плывущими в облаке парусов. Но теперь наш корабль движется вверх по течению под командованием командира Акуньи, торговца весьма угрюмого и надменного, но, как меня заверили в Белен-ду-Пара, нет человека более опытного в коварных сезонных мелководьях и банках, которые формируют и изменяют течение великой реки. Мы погрузили маниоку и бобы, порох и пушечные ядра, необходимые для экспедиции в верховья Амазонки, – меня заверили, что носильщиков и проводников в изобилии можно найти в Сан-Жозе-Тарумаше, – не говоря уже о множестве ящиков с научным оборудованием, и капитан Акунья сетует, что барк перегружен. Но мы в итоге идем довольно шустро: уже оставили позади узкие части русла у форта Пауши, и впереди нас ждет Сан-Жозе-Тарумаш. Это вглубь материка, дальше от прибрежных влияний, ветры слишком слабые и изменчивые, а река слишком извилистая, чтобы поднять паруса, поэтому мы движемся вверх по течению могучей Амазонки только силой человеческих мышц, на веслах. Классическая картина: рабы на галерах.

Рабство – чуждое мне состояние. Те невольники, что я видел в Париже, были мне в диковинку, поскольку как общество мы практикуем более тонкую форму угнетения сеньорий. Боже упаси, чтобы бешенство тяглового скота не перекинулось на Францию! Не проходит и дня, чтобы мы не проплывали мимо флотилий из цепочки плотов, груженных по ватерлинию связанными рабами: мужчинами, женщинами, детьми – все краснокожие и обнаженные, как невинные Адам и Ева. Просто чудовищное движение! Цены на рабов в Белен-ду-Пара настолько низкие, что даже обидно. У индейцев нет нашей устойчивости к болезням, а жизнь на плантациях настолько тяжелая и удручающая, что редко кто держится более пяти лет, да и вряд ли кто-то пожелает жить дольше. Экономика на руку хозяевам энженьу: раб окупается за два урожая сахарного тростника, все, что дальше, – прибыль.

Через пять лет хозяин получает вдвое больше, чем заплатил, так что нет оснований не загонять рабов до смерти. Мне говорили, что многие индейцы попросту накладывают на себя руки, чтобы не влачить такое существование. Но при этом поставки краснокожих по великой реке, похоже, так же бесконечны, как и само течение ее вод: целые народы «спускают», как звучит местный эвфемизм.

Что сказать тебе о моем компаньоне в этом путешествии? Для начала, он скорее сопровождающий, а не попутчик. У меня нет никаких сомнений, что лишь благодаря его появлению мне разрешили отправиться в путешествие вверх по течению. Полезность моих изысканий меркантильным португальцам кажется подозрительной, ибо они живут на огромной, незащищенной территории, по большей части еще не нанесенной на карты, на которую исторически наша страна поглядывает с завистью. Но неважно, это самая меньшая из неучтивостей. На самом деле мне даже льстит, что португальцы считают меня таким важным шпионом, что поручили следить за мной столь незаурядному человеку, как отец Квинн, член общества Иисуса.

Ты знаешь мое пренебрежительное отношение к религии, однако время от времени можно встретить священника, обладающего такой силой личности, такими качествами и харизмой, что поневоле задумаешься, какая причина могла подвигнуть такого человека принести обет? Льюис Квинн определенно из числа подобных. Он родился в старой католической семье, лишившейся своих владений и вынужденных заняться портовой торговлей после вступления на престол дома Оранских. Выглядит как медведь в человеческом обличье – ирландец, а это нация грубоватых неуклюжих гигантов, которые вспыхивают по малейшему поводу. При этом в Веру-Пезу во время нашей псевдодуэли он двигался с изяществом, энергией и расчетом, чего я никогда не наблюдал ни у одного из его соотечественников, и при этом с такой непреодолимой жестокостью, что я задумался о причинах, которые привели его к обетам и рясе.

Он очень умен. Никогда не встречал иезуита, который был бы, по меньшей мере, приятным собеседником, а в лучшем случае – эрудированным спорщиком. Я всегда считал, что языки помогают расширить умственные способности, ведь говорить – значит думать, язык – это культура. Отец Квинн говорит на двух диалектах родного ирландского, на западном и северном, разумеется, знает латынь и греческий, а еще английский, испанский, французский, португальский, итальянский, может объясниться на марокканском арабском и утверждает, что сам по дороге из Лиссабона выучил тупи лингва-жерал, язык, на котором люди на местном побережье говорят куда чаще, чем на португальском. Какое содержимое может столь шумная семья голосов сформировать в чьей-то голове – вот повод для размышления.

Вчера вечером в долгой и скучной темноте, которая сгущается так рано и стремительно в этих широтах, я продемонстрировал ему работающую модель Механизма Управления. Я показал, как цепочка перфокарт, подающаяся из ящика, регулирует движение утка ткацкого станка.

– Таким образом, самые сложные виды парчи можно легко представить как серию отверстий в перфокарте: математически речь идет о субстанции или отсутствии, единицах или нулях. В этом смысле весь узор на ткани можно свести к цепочке цифр: единиц и нулей.

Отец Квинн потрогал устройство, грамотно управившись с деревянным механизмом и наблюдая, как колышки попадают в отверстия, и тогда уток удерживается внизу, а если прижата сплошная карточка, то ремизы[152] поднимаются.

– Вполне могу представить, как использовать такой набор перфорированных карт, чтобы проиграть программу на музыкальном автомате, – прозорливо заметил он. – Это куда более гибкая система, чем головки в музыкальных шкатулках, один механизм мог бы играть любую мелодию, зашифрованную в виде последовательности отверстий или единиц и нулей, как вы предлагаете. Новые фортепиано, которые выпускают сейчас, идеально подошли бы, так как их конструкция аналогична устройству ткацкого станка. Можно сказать, музыкальный узор.

Я размышлял, какие еще задания можно было бы облегчить за счет автоматизации механизма управления: например, упростить арифметические вычисления, а Жан-Батист, чей гений и родил эти перфорированные карты, разработал целый ряд карточных наборов, которые могли выполнять математические расчеты столь сложные, как разложение на множители и извлечение квадратных корней, что считается занятием трудным и требует много времени.

– Должен признаться, что эта мысль наполняет меня интеллектуальным восторгом, – сказал я Квинну, когда мы стояли на палубе нашего корабля, вдыхая вечернюю прохладу, – Если простые арифметические расчеты можно свести к последовательности единиц и нулей, может быть, и всю математику можно в итоге сократить до того же базового кода. Великие законы Ньютона, его правила для сил гравитации, которые организуют физическую Вселенную, тоже можно свести к единицам и нулям, к материи и пустоте. Может, эта простая машина при наличии большого количества должным образом закодированных карточек может моделировать саму Вселенную? Универсальное управляющее средство?

Я не скоро позабуду его ответ:

– Ваши слова находятся на грани с богохульством, мой друг.

Для него я свел сотворенный порядок и все вещи в нем к чему-то даже менее значительному, чем простой механизм Ньютона, – к простой цепочке единиц и нулей, материи и пустоте. То, что Землей и небесами можно было бы управлять ex nihilo – из ничего, нулями, отсутствием Господа, – не ускользнуло от внимания этого проницательного человека. Он сказал:

– Математика – продукт ума, а не наоборот. И то, и другое – творения совершенства Господнего.

Мне стоило понять, что он дает мне возможность остановиться, и даже отступить от того, что ему показалось сколь логичным, столь и еретическим выводом из моих заключений. Но широкие возможности ментальных абстракций всегда манили меня, соблазняли, я хотел бежать вдаль, словно жеребец, который отвязался после долгих лет работы на мельнице, или, может, как обезумевшие умирающие лошади Бразилии. Я попросил его подумать об автоматическом фортепиано: тот же механизм, который превращает цифры на карточках в ноты, можно развернуть в обратную сторону, кодируя удары клавиш в последовательность отверстий, пробитых в картонке. Тогда мы смогли бы получить точную запись выступления любого музыканта в любой период времени, сохранить все мысли и замыслы Генделя или Вивальди-отца навеки. Эту запись можно было бы размножить неограниченное число раз наподобие того, как печатают книгу, создать вечное воспоминание о выступлении, независимое от слабости и капризов человеческой памяти. Это модель части разума: я предполагал, что всего через несколько лет после того, как механизм управления получит признание в промышленности, будут найдены способы записывать и кодировать другие аспекты человеческой мысли.

– Тогда возблагодарим Господа, что наши души – нечто большее, чем просто цифры, – сказал Квинн. Он приподнял наше изобретение, и на мгновение я испугался, что он бросит его в реку. Квинн положил его на палубу, словно младенца, мучающегося от кишечной колики. – Модель модели разума. Ваш механизм, месье Фалькон, всех нас сделает рабами.

Его разум является рабом доктрины, он так же закован в кандалы, продан, как те бедняги, которые проплывают мимо нас на галерах. Как только разговор заходит о божественном, спор окончен. А каким покровительственным тоном говорит со мной проклятый иезуит! Он самонадеянно полагает, что владеет истиной в последней инстанции, что ему не нужно вступать в споры, ведь я могу быть прав только при условии, что согласен с его доктриной. Больше в тот вечер мы не разговаривали, расселись по гамакам, он отгонял москитов дымом крепких сигар, которым отдает предпочтение, а я злился, мысленно выстраивал аргументы и возражения, разоблачая его глупость и легкомысленность. Увы, все мои попытки будут бесплодны, ибо не мы открываем истину, но она дается нам. Меня злило, что человек столь одаренный и умный доведен до состояния ребенка под гнетом догмы своего ордена.

Храни и спаси тебя Господь, дорогая сестрица, выражаю свою любовь Жану-Филиппу, малышам Бастьену, Аннет и Жозе – он должно быть уже совсем большой. Наверняка Жан-Батист уже вернулся во Францию и оправляется после дизентерии. Передаю ему братский привет. После Сан-Жозе-Тарумаша возможностей отправить письмо будет мало, если вообще будут, так что, возможно, это последнее письмо, которое ты от меня получишь до окончания эксперимента. Если увидишь Мари-Жанну, то передай мои слова, которые утешат ее и придадут уверенности на время нашей вынужденной разлуки: «Я решил, и мой ответ – да. Всем сердцем».

С любовью,

Твой брат Робер.

Льюис Квинн начинал упражнения на рассвете. Корабль стоял на якоре у северного берега, чтобы рабы не сбежали, они спали прикованными к веслам. Лохмотья тумана клубились над водой и цеплялись к деревьям, теснившимся на глинистой прибрежной полосе. Река казалась океаном, дальний берег было не разглядеть сквозь пар от скрытого внутри тепла. Звук стелился близко к поверхности воды под гнетом слоев теплого и холодного воздуха, казалось, он идет сразу со всех сторон и преодолевает невероятно далекое расстояние. Льюис Квинн поймал себя на том, что задержал дыхание, сдерживая малейший хруст сустава или пульсацию крови, дабы распутать узор голосов, растекшийся вдоль реки. Языческий вопль обезьян-ревунов – они уже не пугали его так, как во вторую ночью после отплытия из Белена, когда ему показалось, что это адские полчища, – лягушки, насекомые, утренние крики птиц, чистивших перья, но на фоне всего этого… плеск? Весла? Он пытался услышать, но водовороты в потоках тепла и прохлады сметали еле слышный звук обратно в общий хор. Внезапно все остальные чувства перебил запах воды, прохладной и священной. Радость была столь острой, что граничила с болью, и Квинн схватился за перила. Он чувствовал течение реки, мир двигался под ним. Он был бесконечно малой песчинкой в окружении славы и незнания, словно орех в толстой скорлупе на ветви дерева. Квинн повернулся лицом к жемчужносерому скрытому солнцу, а потом прижал руку к сердцу. Грех поклоняться созданию раньше, чем ты поклонился Создателю. Тем не менее. Он положил книгу в кожаном переплете на перила, развязал тесемку, открыл рукописные страницы. Это тоже радость, огонь другого толка, он кропотливо переводил «Духовные упражнения»[153] на ирландский. Вторая неделя. День четвертый. Размышление о двух знаменах.

Лойола – искусный солдат. Везде-то у него непереводимая игра слов.

– Чудесное утро, святой отец.

Жестокая громкость голоса для Квинна, который приготовился погрузиться в тишину, прозвучала словно удар. Он пошатнулся рядом со скрипучими перилами.

– Простите, святой отец. Я не хотел напугать вас.

Фалькон стоял на кормовой части, наполовину скрытый тенью тента. Он тоже положил открытую книгу на перила – это был этюдник в кожаном переплете, в котором он рисовал углем.

– Глава нашего ордена считает рассвет самым лучшим временем для благочестивых размышлений.

– Он прав. И какая тема сегодня?

– Два знамени, Иисуса Христа и Люцифера.

Зачастую во время путешествий Квинн возвращался к духовным упражнениям. Поездка из Коимбры до Лиссабона на почтовой карете была лишена удобств, поскольку ему предназначалась роль не более чем почтового груза. Плавание до Салвадора стало временем для подготовки, изучения лингва-жерал и трудов великих исследователей и миссионеров. Пока они неспешно ползли вдоль побережья к Белен-ду-Пара, у Квинна появилась возможность изучить своего попутчика, за которым предстоит наблюдать, – этого маленького яростного человечка со странным набором убеждений и сомнений, а также резкими перепадами настроения. Но сплав по реке, обители времени и пространства, неизменной и в то же время изменяющейся от вздоха к вздоху, стал настоящим торжеством благочестия.

– Нам заповедано представить себе огромную поляну в окрестностях Иерусалима, где Иисус Христос собирает войска праведников, и поле в окрестности Вавилона, где Люцифер созывает под своим знаменем врагов Христа.

– Как вы представляете себе знамя Люцифера? – Корабль начинал просыпаться, и от движений команды по зеркальной глади воды пошла рябь.

– Разумеется, золотистым, как птица, гордая хищная птица с перьями из языков пламени и алмазами вместо глаз. Люцифер ведь Владыка Света. Алмазные глаза так красивы и так искусно сделаны, что очаровывают и соблазняют всех, кто их видит, они думают: «Да, да, и я сам вижу в них свое отражение, и я хорош. Великолепен». Кого бы оно привлекло, если бы не отражало тщеславие людей и не отвечало их надеждам?

Фалькон оперся всем телом на перила и всматривался в утреннее небо, туман начал рассеиваться, и на нем появились синие полосы.

– У вас настоящий дар образности, святой отец. Я же нахожу, что должен подпитывать свою память чем-то более материальным.

Квинн посмотрел на страницы этюдника доктора. На двойном листе был нарисован видимый берег, линия деревьев, более высокие верхушки торчали из зеленого полога, беспорядок из птичьих гнезд, прибрежная полоса: кустарниковые заросли – извилистые тени обозначали аллигаторов в засаде из бесцветных опавших веток – трава доходила до края потрескавшегося ила. Капитан Акунья не уставал повторять, что никогда не видел такого низкого уровня воды. Рисунок сопровождался комментариями и сносками странным курсивом.

– А я не умею рисовать, – признался Льюис. – Эти буквы мне незнакомы. Могу я поинтересоваться, что это за язык?

– Это шифр моего собственного изобретения, – объяснил Фалькон. – Общеизвестно, что ученым нужно надежно прятать свои записки и наблюдения. В нашей профессии не обходится без зависти.

– Кому-то это может показаться шпионажем.

– Зачем шпиону показывать вам, что он зашифровывает? Смотрите! Ох, смотрите!

Внимание Квинна переключилось туда, куда показывал доктор, перегнувшийся через перила. «О да, – хотел сказать он, – если этот шпион подозревал, что его записи могут так или иначе заполучить, посредством какой-либо уловки или кражи».

Небольшая выпуклость показалась на поверхности воды, а затем исчезла в расходящихся кругах. Через мгновение снова что-то пробилось наверх и погрузилось в мглистую морось. Два круга волн встретились, столкнулись, усиливая и ослабляя друг друга. Фалькон помчался с развевающимися фалдами и пачкой плохо скрепленных листов вдоль узкого планшира к бушприту, где буквально повис над водой, внимательно изучая затуманенную гладь через свои необычные очки.

– Вон! Вон!

Два горба торчали из воды на небольшом расстоянии от корабля, разувая легкие, чтобы сделать глоток спертого воздуха.

– Потрясающе, вы видели, Квинн, вы видели? Клюв, выдающийся вперед узкий выступ, почти как рог у нарвала! – Он в возбуждении черкал углем по бумаге, не отрывая глаз от близкого, но размытого горизонта. – Это боту – речной дельфин Амазонки. Я читал… Вы видели цвет? Розовый! Совершенно розовый. Боту – существо необычное и, как мне кажется, неклассифицированное. Если бы поймать одного такого, это было бы и впрямь ценное приобретение: классифицировать Cet cea Odontoceti falconensis. Интересно, может ли капитан, команда или кто-то из моих подчиненных раздобыть мне такого для изучения? Дельфин, названный моим именем.

Но Льюис смотрел на жемчужную дымку, висевшую над рекой. Тень, геометрическая фигура, двигалась в тумане выше по течению от корабля, мелькнула и снова исчезла. Его тело содрогнулось от суеверного ужаса, когда в тумане замаячила темная масса, словно дверь, открытая в ночь, а за ней виднелся еще один прямоугольник, чуть светлее. Что это за жуткий фантом? Бесшумно, совершенно бесшумно, не поднимая рябь, парит над водой, а не по ней. Квинн открыл уже рот, чтобы крикнуть, но в этот момент раздался предупреждающий крик вперёдсмотрящего. Капитан Акунья в хвостовой части корабля резко поднял подзорную трубу, и Квинн увидел, как его свободный глаз расширяется от ужаса.

– Гребцы! – заорал он, когда из подрагивающего тумана выплыл дом. Рулевой вместе с товарищами отхлестали непроснувшихся толком рабов кнутами, когда плавучий дом тяжело развернулся на понтоне и проплыл мимо буквально в волоске от корабля. За ним двигался второй предмет, который увидел Квинн: еще один дом на понтонах, а дальше из тумана вынырнула целая деревня, медленно вращающаяся в могучем течении.

– По левому борту! – кричал Акунья, пробегая вдоль центральной палубы с багром туда, где на двух скамьях скованные цепями гребцы вытягивали шеи, глядя через плечо, и видели деревянный дом без крыши, который несся на них, развернувшись углом. – По моей команде удерживаем судно от удара! Любая из этих сук может потопить нас! Аккуратнее, аккуратнее! Давайте!

Рабы выдвинули весла как можно дальше и по команде капитана осторожно коснулись боковой части понтона, заставив дом медленно и тяжело отплыть от борта корабля. Капитан оттолкнул его багром, как рычагом, навалившись всем весом, лицо его подрагивало от натуги. Передние весла отвели беглый дом дальше, напрягшиеся мускулы гребцов блестели влагой в тумане. Дом задел корму корабля, содрав краску, и исчез за горизонтом.

Квинн с верхней палубы наблюдал, как мимо проплывают хижины. Плавучая деревня, брошенная на произвол судьбы. Последние жилища, многие из которых плыли парами и тройками по прихоти течения, были обглоданы пожаром: мало у каких из них осталась крыша, а некоторые обуглились до ватерлинии, почерневшие деревянные обрубки торчали, словно гнилые зубы. Двадцать, тридцать, пятьдесят. Шесть раз гребцам пришлось отталкивать отбившийся от стаи дом – однажды ценой трети весел по левому борту. Это была даже не деревня, а городок. Покинутый городок, брошенный, вырезанный, покоренный.

– Приветствую, деревня! – прогремел Квинн, его глубокий, закаленный в море голос полетел над гладкой водой. Затем он повторил на лингва-жерал приветствие, но никакого ответа не последовало, ни слова, ни даже лая собаки или хрюканья свиньи. И тут один из домов, сгоревший почти до основания, развернулся в потоке, и через пустой проем двери Квинн увидел какой-то темный предмет и вскинул бледную руку, – Там есть живой человек!

– Поднять якоря! – закричал Акунья.

Затрещали лебедки. Якоря поднялись из воды, серые и скользкие от речного ила.

– Гребцы! С правого борта! По моей команде!

Загремел барабан. Весла поднялись, а потом окунулись в воду. Корабль развернулся на стальных водах.

– Взялись все!

Рабы напрягли все силы. Корабль рванул вперед, к тому дому, который видел Квинн. Акунья искусно руководил гребцами, маневрируя между дрейфующих, разворачивающихся понтонов.

– Поднажмите!

Последний рывок – и их корабль оказался у борта. Квинн напряг зрение. Чья-то фигура лежала на полу в здании, которое, судя по сваленным статуям и обугленному алтарю, некогда было церковью. Слуги Акуньи, все как на подбор гибкие и проворные индейцы пауши, запрыгнули на «борт» с веревками и пришвартовали дом к кораблю.

Квинн последовал за капитаном. Его ноги скользили по сырой, обугленной бумаге, когда он шел внутри дымящихся и все еще теплых развалин. Акунья и пауши присели вокруг бредившей женщины, которая прижимала к себе облачение кармелитского послушника, словно ребенка. Судя по скулам и складке век, она была кабокло, но лицо ее так сильно пострадало от огня, что невозможно было рассмотреть другие черты. Она обвела непонимающим взглядом окружавшие ее лица, но, когда на нее упала тень Квинна, издала такой душераздирающий вопль, что даже капитан отпрянул.

– Что случилось, дочь моя? – спросил священник на лингва-жерал, опустившись на колени рядом с женщиной, но та не отвечала, не могла ответить, лишь отталкивала его руки, ахая от страха.

– Оставьте ее, святой отец, – велел Акунья. – Пусть сюда придет доктор Фалькон.

Французу помогли переступить через узкую полоску воды между двумя бортами.

– Я же географ, а не врач, – пробормотал он, но, тем не менее, наклонился над сестрой. – Отойдите, отойдите, ей нужен воздух. Пусть она увидит свет. – После краткого осмотра он с уверенностью заявил Квинну и капитану Акунья: – Она сильно обожжена, от огня пострадала большая часть тела. Не знаю, вдыхала ли она горячий воздух, но дыхание поверхностное, затрудненное, сильно отходит мокрота. Как минимум могу сказать, что легкие пострадали от дыма. Я видел много пожаров в ткацких мастерских Лиона, они вспыхивали, если в хлопок попадал уголек. Точно знаю, что чаще убивает дым, а не сам огонь. Но я боюсь, что куда больший вред вот от этого. – Он поднял вверх ботанический пинцет, в котором держал крошечное белое яйцо размером с рисовое зернышко.

– Яйца овода, – сказал Акунья.

– Вы совершенно правы. Ее ожоги заражены ими, и некоторые личинки уже вылупились. Значит, городок сожгли не менее трех дней назад.

– Господи, они сожрут ее живьем, – Акунья перекрестился и поцеловал два пальца.

– Боюсь, мы мало что можем предпринять, чтобы унять ее страдания. Капитан, я видел в Белен-ду-Пара одно растение, называется аккулико. Стимулирующее средство с эффектом обезболивания. Мне кажется, оно могло бы облегчить страдания несчастной.

Капитан Акунья кивнул в знак согласия.

– В камбузе должен быть запас. Это средство увеличивает выносливость рабов.

– Отлично. Думаю, пары шариков хватит. А теперь нужно перенести ее. Только очень осторожно.

Они как можно аккуратнее перенесли послушницу на гамаке, свисающем с бамбукового шеста, на корабль, но она все равно кричала и плакала всякий раз, когда гамак качался, и ее плоть касалась ткани. Рабы отнесли несчастную под навес на корме. Фалькон дал ей аккулико, и неистовый стон обгоревшей смягчился, превратившись в монотонный и неумолкающий бред. Квинн остался в плавучей церкви. Он встал на колени перед алтарем, перекрестился и поднял один из обожженных листов. Это были ноты: месса Тассара Салвадорского. К вящей славе Господней. Простая церковь у реки. Квинн проплывал мимо многих таких в плавучих деревнях вдоль варзеа[154] сезонной заливной долины реки, поднимающихся и опускающихся на понтонах на воде. В деревнях везде поголовно шла торговля, это были своего рода базы снабжения для судов, двигающихся по реке вглубь материка. Деревенские церкви располагались в простых домиках на понтоне с тростниковой крышей, внутри располагалось деревянное возвышение, служившее алтарем, а рожки и трещотки заменяли колокола. Наполовину сгоревшая престольная одежда, на которой были вышиты тесьмой и украшены перьями причудливые изображения четырех евангелистов, лежала у подножия алтаря. Ее можно было бы продать за хорошую цену на любом плавучем рынке, но те, кто осквернил церковь, предпочли сжечь ее и все остальное.

Это кара, подумал Льюис Квинн.

На алтаре лежала кучка экскрементов, размягченных дождем. Квинн убрал их и вытер поверхность остатками бывшего покрывала, задыхаясь от запаха нечистот, дыма и мокрого пепла. Он принес крест из кучи сожженного мусора, куда его бросили. Тот был такими же замысловатым и красивым, как и престольная одежда, на панелях скрупулезно вырезали раскрашенные барельефы, повествующие об остановках Иисуса на крестном пути. Квинн поцеловал панель с изображением распятого Христа в центре, задержав крест у губ, прежде чем поставить его на место. Иезуит сделал шаг назад, склонил голову, а потом встал на колени и снова перекрестился.

Упавший крест. Разрешение для Праведной Войны.

У послушницы начиналась истерика в присутствии Квинна, пока он не сменил одеяние священника на белую рубашку и бриджи.

– Она боится не моего лица, а моей рясы, – заметил Льюис, зажигая огонь, чтобы отогнать комаров. – Миссия кармелитов довольно бедная, однако они подражают иезуитам. Музыка в церкви, аляповатые картины. Но кто стал бы нападать на миссию возле реки?

– Не бандейранты, они таким никогда не занимаются, – сказал капитан, покачав головой. Он был коренастым приземистым мужчиной с нездоровым цветом лица, жесткими жирными волосами и окладистой бородой, скорее напоминавшим рабовладельца, чем моряка. – Они не стали бы спускать по течению целый город. Сейчас всем нужна плоть.

Акунья посмотрел на Квинна, его темные глаза на фоне густой растительности на лице напоминали глаза обезьяны.

– Это были голландцы, голландские мерзавцы. Они давно уже положили глаз на северный берег.

Поднять якорь! Пора двигаться дальше, и так проторчали тут слишком долго.

Слова прозвучали как команда, но Квинн услышал нотки беспокойства в голосе. Голландцы – торговцы, но не работорговцы. Три дня назад на город напали мародеры. Украденных жителей, наверное, уже провезли мимо них, безымянных, незаметных, прикованных друг к другу за ухо или за нос, как животных, которых запрягают в плуг.

С воды раздались крики. Пауши сплавали к другим сгоревшим домам и вернулись с новостями, которые коротко доложили капитану, выпуская очереди слов, будто стрелы.

Акунья подозвал Квинна.

– Они нашли тела братьев в других домах, – тихим голосом сообщил он.

– Мертвы.

– Разумеется. И… над ними надругались. Делали ужасные вещи.

– Можете не продолжать, – с жаром заговорил Квинн. – Они осквернили… я пошел в церковь… а там алтарь… и нечистоты, человеческие нечистоты…

К ним присоединился Фалькон.

– Она заговорила.

– Рассказывает что-то? – спросил Квинн.

– Нет, это бред. Видения. Снова и снова она возвращается к галлюцинациям об ангелах возмездия, целой толпе ангелов, чьи ноги касались верхушек деревьев. Золотые и серебряные ангелы. Братья и сестры вышли встретить их. Ангелы сообщили, что их судили, и они не оправдали надежд. Затем спалили деревню пламенными мечами. Сама она спряталась под алтарем, когда ангелы подожгли церковь. Оставшихся в живых собрали и сказали, что за грехи их отправляют в рабство.

– Ангелы? – переспросил Квинн.

– Она тронулась умом.

– И все же это напомнило мне легенду, услышанную в Салвадоре, об ангелах, которые сражались в Пелориньу мечами из света. Те самые ангелы, что наслали чуму на скот.