Бразилья Макдональд Йен

– Что ты имеешь в виду? Не играй со мной больше в тупые игры. Чертовы бабы, вы все одинаковые, играете и манипулируете.

– Подождите, подождите, подождите. – Сколько раз она произнесла это слово за последние семь дней? – Притворитесь, что я ничего не знаю, и начните с самого начала.

Всякий раз, когда она слышала подобное, то вспоминала попурри из хитов «Звуков музыки», только в духе самбы, которое играла ее мать. Это была Субботняя Фейжоада: фейжоада и орган, счастливое Благовещение блаженной Ирасемы. Забавно, как мозг тянется к смешному, когда мечется в темноте и панике.

– Я не такой дурак, чтобы клюнуть на ваши умасливания. Я знаю, как вы работаете на реалити-шоу. Ваше письмо – шутка в мой адрес? Наверняка прямо сейчас меня снимает скрытая камера? Вы наверняка снимали меня даже в уборной, так что можете полюбоваться, как я почесываюсь!

– Мистер Суарес, о каком письме вы говорите?

– Никакой я тебе не мистер, больше не называй меня так. Я, конечно, слышал о таком: люди нажимают не ту кнопку, и письмо отправляется к кому-то, кто не должен был его увидеть. Но я видел письмо и знаю твою игру. Ты могла бы обдурить меня, но не обдуришь всех жителей Рио, о, нет!

– Так что это было за письмо?

– Знаешь, может, ты и притворяешься невинной, может, и правда не в курсе, потому что это случайность. Ты бы не стала специально посылать мне заявку на шоу про Моасира Барбозу, да?

Надоедливый запах кухни атаковал Марселину, от него кружилась голова. Слова здесь не помогут. Она сделала это. Она лгала, предавала, с радостью решила отправить старика к позорному столбу, чтобы продвинуться по карьерной лестнице. Богоматерь Дорогостоящих Проектов отвела глаза. Но все равно оставалась загадка.

– Я не посылала то письмо.

– Слушай, девочка, я не из тех стариков, что бороздят просторы Интернета, но в силах узнать обратный адрес электронной почты. Ты думаешь, что чертовски умна, а мы все такие старые и медлительные, и можно просто посмеяться над нами. Но у меня еще остались знакомства в этом городе. Вы еще услышите обо мне, поверь. Так что не пошла бы ты кое-куда вместе со своими приятелями с телевидения, я не стану представлять ваше шоу даже за миллион реалов.

– Мистер Суарес, мистер Суарес, это важно, когда… – Повесил трубку. – Когда я отправила то письмо?

«Да ты бы никогда и не представлял мое шоу, – молча злилась Марселина в молчащую трубку. Она знала свой небольшой грешок, но ей нужно было всегда сказать последнее слово, когда враг уже не в состоянии ответить. – Даже если бы ты был самым последним гребаным кариока на планете». Но это плохо, даже хуже, чем она могла себе представить.

Господи, Христос Рио, Христос на Горбатой горе[178] с руками, распростертыми к морю, Христос в тумане, помоги мне. Марселина посмотрела на часы в микроволновке, которые всегда спешили на восемь минут. Ей нужно в офис, а потом к матери.

Робсон не работал по пятницам, а вместо него дежурил парень, который старался выглядеть крутым, но не скрывал своей ориентации, по кличке Лампиан[179]. Он был новеньким, поэтому попросил Марселину показать удостоверение. Она не перекусила его пополам. Он пригодится позже.

Морось переросла в полноценный дождь, разводы на стекле превратили Стеклянный Зверинец в странные техноджунгли. В папке «Отправленные» на рабочем месте нашлось подтверждение: описание шоу «Суд века» было отправлено на адрес [email protected] пятого июня, в двадцать три часа тридцать две минуты. Альтернативной семье не удалось ее толком утешить. Мол, нужны нормальные пароли, логины и все такое. Марселина вошла на страницу безопасности и нажала на кнопку «изменить пароль». Одна за другой звездочки исчезали, когда она стирала их. Новый пароль? Пальцы замерли над клавишами на середине слова «mestreginga». Она знает тебя. Каждую мысль, каждую реакцию, каждую деталь, каждую запись в дневнике жизни. Знает, что ты занимаешься капоэйрой. Знает твой размер туфель, размер платья, твой плей-лист, и сколько бутылок пива стоит в твоем холодильнике, и какие батарейки стоят у тебя в вибраторе. В текучей серости Марселина обняла себя за плечи, ей внезапно стало холодно. «Это оно, да? Ты в программе внутри программы, пилотный выпуск бесконечного реалити-шоу „Сведи с ума Марселину“. Даже сейчас камеры передают сигнал в какую-то темную диспетчерскую. Там собрались все: Селсу, Сибеле, Агнетта, Черная Птичка и даже Адриану. Они не собирались снимать твою заявку, Адриану согласился с ней во время пятничного мозгового штурма, поскольку так прописано в сценарии: умная-преумная комедия о продюсере телепрограмм, которая не понимает, что снимается в собственном шоу. Девушка, Которая Охотилась За Собой. Лизандра. Тупая корова. Это ее рук дело. Она готова на все что угодно, чтобы стать генеральным продюсером. Наверное, прямо сейчас смеется над тобой, сидя на галерке с парой ассистентов и редактором Леандру.

Это просто шоу. Любая другая теория – безумие».

Марселина взяла первую попавшуюся книгу с полки, открыла на сто тринадцатой странице и напечатала сто тринадцатое слово в пустом поле. Завет. Хорошее слово. На него редко когда наткнешься на Четвертом канале.

Воскресный мальчик Лампиан слал кому-то смс, мелькающие пальцы превратились в размытое пятно.

– Можешь оказать мне услугу?

Он надул губы, разозлившись, что его прервали:

– Ну…, я не знаю, то есть… у меня не будет из-за этого неприятностей?

– У меня много знакомых продюсеров.

Он закатил глаза:

– Тогда говорите, что надо.

– Ты дежурил вчера вечером?

Парень покачал головой.

– Мне нужно взглянуть на съемку с камер.

– Что?

– Ну, с камер слежения. – Она махнула в их сторону так, как стюардесса показывает аварийные выходы. – Все записывается на жесткий диск объемом в сто гигов. У тебя там.

Охранник в легкой панике заглянул под стул.

– Загрузить легко.

– Никто другой по эту сторону стола заходить не должен.

– Это для шоу.

– Тогда нужна бумажка.

– Я получу ее в понедельник.

– Хорошо. Я вам запишу.

– Было бы проще…

Он уже склонился к внешнему жесткому диску «ЛаСье».

– Сколько по времени вам нужно?

– Пара часов. Скажем, с десяти тридцати до двенадцати тридцати.

– Запишу на DVD.

«Я бы лучше все загрузила себе на КПК», – хотела сказать Марселина, но кивнула в знак согласия. Нельзя недооценивать склонность бразильцев к бюрократии. Она смотрела на дождь и фуникулеры, исчезающие в облаках вокруг Сахарной Головы[180]. Вертолет жужжал над Дойс-Ирман. Но даже зимний дождь не мог затушить угли недавних беспорядков. «Густая жаркая магма течет под нашими красивыми улицами и проспектами, мы ходим, бегаем, выгуливаем наших собачек по корке, затвердевшей на магме, прихорашиваемся с важным видом, словно мы в Нью-Йорке, Париже или Лондоне, пока скрытый порядок не нарушается, и женщина, которая убирает твой дом, готовит тебе еду и заботится о твоем ребенке, мужчина, который везет тебя в такси, доставляет тебе цветы, чинит твой компьютер, не становятся внезапно твоими врагами, и тогда огонь бежит прямо к морю».

Тут она подумала: «А что, если вертолет врежется в фуникулер? Вот настоящий кадр для Си-эн-эн».

– Вот, пожалуйста. А что за шоу?

– Я не могу сказать, но мы все в нем снимаемся.

Облака цеплялись за Дойс-Ирман и длинную гряду Тижуки, превращая Леблон в чашу из башен, предложенную морю. Дерзкие парни в ярком, словно оперение туканов, неопрене бравировали на серых приливных волнах. Пока Марселина бежала от такси до лифта, она промокла и начала дрожать. Сегодня не было слышно бурлящих глиссандо Королевы Бейжа-Флор. Влага вредна для электроники. Водитель такси купил цветы и на удивление хорошую бутылку французского вина. Большинство водителей, обслуживавших Четвертый канал, были куда лучшими помощниками продюсера, чем настоящие ассистенты, грезившие работой на телевидении. С бутылкой в одной руке и цветами – а также подписанной открыткой – в другой Марселина ехала в зеркальной кабине, и с нее капало на пол из искусственного мрамора.

Она нажала кнопку звонка. После звонка шла фермата[181] – это противоположность эху, молчание, скорее осязаемое, чем слышимое, когда разговоры внезапно прекращаются. Благодаря Четвертому каналу Марселина знала о тонкостях этого беззвучного щелчка. Дверь открыла мать.

– Ой, ты решила все-таки прийти. – Она отпрянула, когда Марселина потянулась поцеловать ее.

Они сидели аккуратными рядами на всех доступных местах в тесной гостиной: Глория и Ирасема на диване, между ними малыши, дети постарше у их ног, все липкие от сладостей на журнальном столике, муж № 1 примостился на подлокотнике кресла, а муж № 2 устроился на пластиковом стуле, который притащили с балкона и втиснули между торшером и органом. Рядом с креслом матери на маленьком столике стоял высокий стакан с водкой. Пузырьки поднимались между кубиками льда, а из стакана торчала палочка для перемешивания коктейлей, украшенная фигуркой тукана. В маленькой квартирке сильный сильный запах тушеного мяса и бобов с умеренной кислинкой зеленых овощей и свежей ноткой долек апельсина. Фейжоада всегда была для Марселины праздником. Окна запотели.

– Что это, жюри присяжных? – пошутила Хоффман, но вино казалось маской Рональда Макдональда на похоронах, а цветы – самой смертью.

– Ну у тебя и самообладание, хочу сказать, – подала голос Глория. Марселина слышала, как мать закрыла за ней дверь.

Фейжоада пахла удушливо и тошнотворно.

Ирасема пододвинула открытку через стол. Близнецы в меховых костюмах ангелочков поднимаются на небо среди порхающих колибри и маленьких пушистых облачков: ПОЗДРАВЛЯЮ – это двойня! Марселина открыла открытку: «…надеюсь, у тебя случится выкидыш, а если нет, то пусть они родятся с синдромом Дауна…» Она резко ее захлопнула. Комната закружилась вокруг нее. Родственники висели где-то далеко, на космологических расстояниях, но находились так близко, что она ощущала налет на их зубах.

– Вы должны знать: я этого не писала.

– А почерк твой, – Глория открыла судебное разбирательство.

– Похоже, но…

– Кто еще знал, что Ирасема ждет близнецов?

Муж Глории, Паулу, поднялся с насеста:

– Пойдемте, детки, посмотрим, как там у нас еда готовится.

– Я этого не писала, зачем мне такое писать?

Глория перевернула открытку.

– Напиши это снова на оборотной стороне.

«…загордилась своими идеальными детьми и идеальным мужем, и даже подумать не можешь, что он встречается с другими женщинами. Иначе зачем, как ты думаешь, он чтыре вечера в неделю пропадает в спортзале…»

Каждый росчерк. Каждый завиток. Каждая черточка.

– Я этого не писала!

– Не повышай голос! – цыкнула мать. – Ты уже достаточно натворила, и детям необязательно это слышать!

– Зачем мне посылать такое?

Единственный вопрос, который Марселина могла задать, но еще до того, как прозвучали слова, она поняла, насколько роковую ошибку допустила.

– Да потому что ты завидуешь. Завидуешь, потому что у нас есть то, чего у тебя нет, – Глория посмотрела на нее холодно, глаза в глаза, сестра на сестру.

Если бы не это, то Марселине, возможно, хватило бы ума извиниться, развернуться и уйти. Но теперь ей бросили вызов, и она не могла оставить другим последнее слово.

– И что же у тебя такое есть, чему я могла бы завидовать?

– Ой, думаю, мы все это знаем.

– Чему же? Твоему очаровательному дому? Твоей премиленькой машинке? Замечательному абонементу в спортзал? Прекрасной страховке? И обалденным расходам на детский сад? По крайней мере я заработала все, что имею. – «Марселина, остановись. Марселина, заткнись». Но остановиться она никогда не могла: – Нет, нет, это не я завидую. Это не я не могу смириться с фактом, что не самая любимая. Это твоя проблема. Ты завидуешь, а я живу полной жизнью.

– Вот только не надо все оборачивать в свою сторону и делать меня виноватой! Я не отправляла эту открытку, тут уж ничего не попишешь.

– Я тоже не посылала, но я не собираюсь оправдываться и объясняться, потому что тебе никто не может ничего объяснить, потому что ты всегда права, такая милая и славная, и все-то у тебя идеально.

Гул голосов на кухне, бас и пикколо, стих.

Слушайте, детишки. Ваша тетя – чудовище. Не ждите никаких подарков до окончания университета. Я оплачу вам психотерапевтов. Ирасема в слезах. Ее супруг Жуан-Карлос слез с пластикового стула и присел на корточки рядом с женой, поглаживая ее запястье. Ароматная праздничная фейжоада теперь отталкивала: запах врезался в память, изменился навеки. «Убирайся вон, Марселина, пока не нанесла рану сильнее, чем можно залечить». Но уже у двери она повернулась и изрыгнула напоследок:

– Хоть кто-нибудь из вас хотя бы на секунду подумал, может, тут что-то не так? Нет, вы все слепо списали на Марселину, да? Вы хоть на минуту допустили мысль, что творится нечто совершенно непонятное, и все очень, очень плохо? Да пошли вы. Вы мне не нужны, никто из вас не нужен.

Она захлопнула дверь с такой силой, с какой только смогла из-за слишком эластичного пластикового половика. Двери в лифте закрылись, оставив двухмерную полоску от матери, распахнувшей двери с криками: «Марселина! Марселина!» Затем она превратилась в линию, в молчание.

Ветер дул с холмов, уносил прочь низкие плачущие облака, сдувал верхушки серых волн. Чайки парили над пеной, растопырив лапки и слегка наклоняя крылья, чтобы держаться над водой. Красивые мальчики в симпатичных резиновых костюмах сидели, развалившись, на песке и ждали, когда небо прояснится. На украшенном черно-белыми узорами тротуаре Авенида Делфин Морейра Марселина поняла, что все еще сжимает в кулаке промокшие цветы. Она вынула одну орхидею из целлофана и кинула серферам. Те засмеялись, принялись махать ей руками. Она сажала цветы в щербатый от дождя песок Леблона, пока они не кончились. Началась приливная волна. Где-то в затылке нарастал шум, это был свист конца света, и слезы полились из пустот в ее черепе.

«Вы сказали, вы сказали, вы сказали. Но это была не я, это была не я». Но что?? Реалити-шоу? Даже когда она отчаянно, невзирая ни на что жаждала шока, потрясения, Марселина никогда бы не отправила такую карточку. Семья – никогда нельзя трогать семью. Но разве ты не делала того же в «Грязных свиньях»? Дружба заканчивалась, матери и дочери ссорились, семьи воевали?

На мосту через канал, который соединял лагуну с океаном, где кончался Леблон и начиналась Ипанема, она зубами разорвала пластиковую обертку на горлышке винной бутылки, вдавила пробку внутрь большим пальцем и принялась жадно пить импортное французское «Марго» за сто реалов. Велосипедисты и роллеры пялились на нее, проносясь мимо, колеса поднимали узкие волны дождевой воды. «Смотрите на меня, смотрите все, кто хочет». Дойдя до Арпоадора, она допило вино и выкинула пустую бутылку, та описала дугу в воздухе и приземлилась среди любителей спортивной ходьбы. Марселина откинула мокрые волосы с лица, чтобы сердито взглянуть на лица тех, кто на нее уставился.

– Что? Что?

Услышав короткий визг сирен, Хоффман с завыванием села прямо на землю и глазела на патрульную машину, словно та свалилась у ангела из-за пазухи. Женщина-полицейский помогла ей подняться на ноги. Капли дождя капали с козырька фуражки на поднятое лицо Марселины.

– У вас брюки заправлены в ботинки, – пролепетала Марселина.

– Поднимайтесь. Сколько вы выпили?

– Только вино, офицер, только вино.

– Вам должно быть очень стыдно за себя, еще и на публике. Вставайте.

– У меня красный пояс по капоэйре. Я могу вас выставить в очень-очень смешном свете. – Но рука полицейской на локте Марселины не дрогнула. Женщина повела Хоффман к машине, а ее напарник, широколицый мулатинью, трясся от смеха.

– Рада, что вам кажется это смешным, – пробурчала Марселина, когда ее с силой усадили в машину. – Ой, я вам всю обивку промочила. – Она попробовала вытереть капли рукавом. – А куда вы меня везете?

– Домой.

Марселина вцепилась женщине в форменную рубашку:

– Нет, не нужно туда, я не могу, она там.

Офицер быстро и решительно отцепила руки Мар-

селины.

– В таком состоянии вам нельзя находиться на улице. Куда вы хотите, чтобы я отвезла вас?

– К Эйтору, – сказала Марселина. – Отвезите меня к Эйтору! К Эйто-о-о-о-о-ору!

Он терпеливо поблагодарил офицеров, которые явно пришли в благоговейный трепет из-за того, что находятся в присутствии телевизионной знаменитости, и обрадовались, думая, какие истории теперь станут рассказывать. Марселина присела на верхнюю ступеньку крыльца, ручьи дождевой воды катились с морру, выраставшей за домом.

– К понедельнику это будет в журнале «Кень»[182],– проворчал Эйтор.

В том, что полуобнаженная женщина гарцует перед теми, кто смотрит с той стороны лагуны, есть скрытый эксгибиционизм, но, когда она же надирается и визжит возле черного входа – это совсем другое дело.

– Господи. Ты собираешься входить или как? За мной через пять минут приедет машина, а мне придется переодеться. Этому костюму конец.

– Точно, давай оплачем твой костюм! – закричала Марселина, глядя на промокшие под дождем плечи Эйтора, когда он прошел через раздвижные двери в спальню. – Моей чертовой жизни конец! Вот и все.

Эйтор швырнул ей полотенце. Она намотала его вокруг головы, как Кармен Миранда, но поднялась на ноги, вернее, на блестящие туфли-лодочки и осторожно-осторожно поковыляла в спальню. Эйтор стоял в трусах и носках, повязывая шелковый галстук, который Марселина привезла ему из Нью-Йорка. Она стояла, и с нее капало на ковер.

– Думаешь, это что-то типа аше, магической силы, которая может принимать разные формы?

Эйтор натянул брюки и проверил стрелки:

– Ты о чем?

Марселина скинула туфли, а Эйтор, наоборот, надел ботинки, пользуясь рожком из панциря черепахи. За туфлями последовали джинсовые капри. Марселина упала на кровать, пока пыталась высвободить ноги из штанин.

– Ну, сильные переживания, или стресс, или слишком сильные желания могут материализоваться и зажить собственной жизнью в реальном теле, – объяснила Марселина. – Типа как колдуны культа умбанда якобы могут вырвать свою душу и придать ей форму собаки или обезьяны.

Марселина подняла руки и соскользнула с кровати, снимая с себя мокрый топик, а затем и лифчик. Эйтор посмотрел в зеркало на ее маленькие груди с твердыми сосками. Надел пиджак.

– Это легенда. Магия. Суеверие. А мы живем в научной энтропийной вселенной.

– Но если представить, представить, представить… – твердила Марселина в стрингах.

Загудел домофон. Такси. Эйтор поцеловал ее, крутя между пальцами соски. Марселина прижалась к нему, пытаясь скользнуть языком в его рот. Эйтор мягко оттолкнул ее на кровать.

– Увидимся позже. Пей побольше воды.

– Эйтор!

Дождь, который лил через бетонный садик, узкий, как гроб, теперь окрасился в коричнево-желтый цвет из-за эродированных почв. Марселина села, закутавшись в простыню, подтянула коленки к подбородку, смотрела на морру, размытую между растениями в горшках, и дрожала от ужаса. Спать было невозможно. В поисках воды она босиком прошла по отполированным деревянным полам Эйтора. Медленно наклонилась, продемонстрировав голую задницу подзорным трубам по ту сторону лагуны. Протрите линзы, мальчики и девочки. Хлопнула себя по ягодицам. Ей все еще хотелось, чтобы близнецы ее родной сестры умерли в утробе.

Марселина включила плазму. Шум, болтовня, бессмысленное бормотание. Прекрати думать о себе. А вот и Эйтор. Камера двигалась, дала крупный план, пока бежали надписи. Сегодняшние заголовки. Горящие машины, полицейские вертолеты, трупы в бермудах. Стены вокруг фавел станут еще на ярус кирпичей выше. Лулу снова обвинили в коррупции. Бразилия, страна будущего. Затем Марселина увидела, как Эйтор сканирует следующую строчку телесуфлера, и его глаза расширяются. Возникла еле заметная пауза. Такого раньше с Эйтором не бывало. Он был старым приверженцем того, что аудитории с возрастной группой от восемнадцати до тридцати четырех и с любовью к шумным провокациям правду надо говорить не колеблясь. Эйтор – профессионал до кончиков блестящих ботинок. Марселина не могла отвести глаз от экрана.

– Сам Четвертый канал оказался в новостях из-за обвинений журналиста Раймунду Суареса, которые будут опубликованы завтра в «Журнал де Копакабана» и касаются телепрограммы о Мараканасо. Суарес сообщает, что получил конфиденциальное сообщение по электронной почте от продюсера Четвертого канала, где говорится о том, что руководство канала хочет для развлекательной программы найти восьмидесятипятилетнего Моасира Барбозу, которого многие считают главным виновником провала на Мараканасо, и публично унизить его, устроив суд в формате реалити-шоу.

Видеовставка – Раймунду Суарес в серферской рубашке и шортах на мокром от дождя пляже Фламенгу, его братия кивает позади него. Цинизм. Ложь. Поставить старика к позорному столбу. Марселина не могла больше слушать, поскольку звук в ее глазах, в ее голове, в ее ушах просочился в мир.

Все закончилось. Богоматерь Дорогостоящих Проектов отвернулась от нее. Марселина взяла пульт и отправила Эйтора в темноту. Теперь самым громким шумом в комнате стало биение ее сердца.

– Кто ты?! – закричала Марселина. – Почему ты так со мной поступаешь? Что я сделала?

Она ринулась в спальню и вывалила содержимое сумочки на кровать. Вот, вот, вот он. Коробочка из полупрозрачного пластика. Она вставила диск в плазму Эйтора.

Палец замер над кнопкой «play».

Ей нужно знать. Ей нужно увидеть.

Она просмотрела кадры, на которых сотрудники Четвертого канала разбредались по домам, кивая и что-то говоря Лампиану. А вот и Леандру. Перемотала несколько минут, пока Лампиан тупо смотрел в мерцающий телевизор. Он почти не двигался. Затем Марселина увидела край вращающейся двери. Появилась чья-то фигура в темном костюме. Пальцы Марселины спотыкались о кнопки, пока она пыталась найти, как запустить режим замедленного воспроизведения. Назад. Назад. Устройство заскулило. И вот снова та фигура. Женщина. Она двигается рывками кадр за кадром. На ней хороший костюм темно-серого цвета. Миниатюрная, с копной вьющихся белокурых волос. Лойра[183]. Лампиан оторвался от телевизора и улыбнулся. Кадр за кадром, и вот женщина повернулась, чтобы проверить расположение камеры. Марселина нажала на паузу. По экрану пошел снег, единственный, какой возможен в Рио.

Ее лицо. Она смотрела на свое собственное лицо.

28–29 января 2033 года

После полуночи аше течет сильнее всего через игрежу[184] сестринской общины Боа Морте. Такси и микроавтобусы привозят просителей со всех северных пригородов: когда святые устали, стены между мирами слабы, и возможны все самые сильные ритуалы. Эдсон кидает монетку святому Мартину, христианскому аналогу Эшу, духу перекрестков, трикстеру и жиголо среди ориша, патрону всех маландру.

Сестры Доброй Смерти вращались по орбите жизни Эдсона как феи-крестные. Его бабушка, жившая на северо-востоке города, отдала в общину двух своих дочерей, Ортенсе и Маризете, в обмен на успех своих сыновей в неумолимом Сампе.

Но дона Ортенсе любила пиратское радио, танцы, мальчиков на быстрых машинах, и настоятельница освободила ее от обета (на самом деле ни один бог не станет воспринимать клятвы четырнадцатилетней девочки всерьез). Тетушка Маризете нашла мир и свое предназначение в благочинии посткатолической монахини, осталась здесь и в течение двадцати пяти лет помогала с достойными похоронами и неофициальным социальным обеспечением в байру и фавелах на севере Сан-Паулу. В отличие от материнской церкви в Баия, дочери в Сан-Паулу не практиковали затворничество: их кринолины-байяна[185] и тюрбаны были знакомым и желанным зрелищем на улицах, где они врачевали, предсказывали судьбу и собирали реалы в свои корзины. Дважды в год, в дни поминовения Богоматери, тетушка Маризете навещала свою сестру и племянников, и тогда весь район собирался на веранде доны Ортенсе с самыми разными мелкими, но неприятными болезнями.

* * *

– Твоя мать в курсе, где ты? – спрашивает тетушка Маризете, выгоняя из гостевой комнаты геев-абья («мы снова стали иконами, помоги нам, матушка»). Она расставляет подношения – пальмовые листья, освещенные пироги – на подоконнике и на перемычке над дверным проемом.

– Она знает. Но не должна прийти и искать меня. Не впускай ее. Мне нужны деньги. Я могу задержаться тут на некоторое время.

– Можешь жить здесь, сколько хочешь. Мне надо проводить службу. Но помни, Эдсон, это Божий дом.

Барабаны звучат так громко, что он ощущает их своими внутренностями, но это успокаивает, Эдсон чувствует, как сползает в их ритм. К тому времени, когда вспыльчивая сестра сует через дверь поднос с бобами, рисом и двумя банками колы, он кивает, изнеможенный. Монахини всегда спасали его. Когда Эдсону было двенадцать, ему дали сомнительный антибиотик, который вызвал тяжелую аллергическую реакцию, после чего рот, язык и зубы покрыли язвы с белыми ободками. Мальчика сводила с ума температура, у него начались галлюцинации, как будто ему бесконечно засовывали в рот мяч, слишком маленький, чтобы задушить, но достаточно большой, чтобы вывихнуть челюсть. Доктор закатывал глаза и тряс головой. Биология возьмет свое. Братья отвезли его, завернутого в пропитанные потом простыни, на заднем сиденье «тойоты хайлюкс» к Сестрам. Тетушка Маризете уложила мальчика в комнату одной из служительниц, купала в травяных отварах, мазала сладковатыми маслами, читала молитвы и освятила над ним фарофу. Три дня он болтался на границе между жизнью и смертью. Язвы прошли дальше в горло. Если бы они добрались до миндалин, он бы умер, но остановились у основания гортани. Аше. И все это на фоне воспоминаний о барабанах и хлопающих ладонях, топоте ног и перезвоне колокольчиков, когда Сестры кружились в экстатических танцах, радостных криках, слезах и молитвах Богоматери, Чудесной Богоматери. Все это падает вниз, в барабанный бой.

Плач. Тихий и прерывистый, а в самом конце слез скорее затрудненное дыхание, чем всхлип. Эдсон соскальзывает с тонкого ортопедического матраса. Звук идет из камаринья, самого сокровенного святилища, сердца аше. Там Фиа сидит на полу, подвернув под себя ноги и сцепив пальцы рук. Вокруг нее статуи святых, прислоненные к стене, и каждая задрапирована в особый сакральный цвет.

– Эй. Это я. Слушай, нам нельзя здесь находиться. Это только для Сестер и посвященных высокого ранга.

Довольно много времени проходит, прежде чем всхлипывания Фии превращаются в слова. Эдсону холодно, он дрожит со сна, энергия ночи покидает его. Он мог бы обнять девушку, дать ей свое утешение, тепло. Но это не Фиа.

– Тебе когда-нибудь снился такой сон: ты дома, знаешь всех и все, но тебя никто не узнает, словно никогда тебя не видели, и, как ты ни стараешься им все объяснить, тебя не понимают и никогда не поймут?

– Всем снились такие сны.

– Но ты меня знаешь, а я раньше никогда в жизни тебя не видела. Ты говоришь, тебя зовут Эдсон Жезус…

– Оливейра де Фрейтас.

– Думаю, мне нужно узнать все прямо сейчас. Кем была я?

Среди святых, закутанных в покрывала, Эдсон рассказывает девушке о ее отце, ведущем колонки о «нью-эйдже», пока на него работает целая группа бухгалтерских ботов, о матери с городской фермой, о брате, который взял академический отпуск и на другом конце планеты охотится за волной и «зайками».[186]

– Прости, что?

– Йоси, твой брат. У тебя есть брат там, откуда ты пришла?

– Разумеется, но он сейчас на первом курсе семинарии в Сан-Паулу.

Эдсон удивленно моргает.

Фиа спрашивает:

– А какой я была?

– Ты? В смысле не ты. Она любила сумочки, наряды, всякие девчачьи штучки. Обувь. В последний раз, когда я видел ее, она поехала в магазин напечатать те туфли.

Он видит подошвы, которые взмывают вверх перед глазами, когда санитары грузят носилки в скорую помощь.

– Туфли? Напечатать?

Эдсон объясняет суть технологии, как сам понимает ее. Когда Фиа сосредотачивается, то склоняет голову набок. Эдсон никогда не видел, чтобы реальная Фиа так делала. Поэтому новая кажется еще менее правдоподобной, словно мертвая кукла.

– Она никогда не ездила сзади на мотоцикле. Всегда на такси. Ненавидела грязь, даже когда мы поехали в Тодуз-ус-Сантус, она выглядела безупречно. Всегда безупречно. А еще у нее было много подруг.

Как же мало я знаю, понимает Эдсон. Несколько деталей, горсть наблюдений.

– Она была очень прямолинейной. Думаю, она с трудом подпускала к себе людей. Куча друзей, но по-настоящему близкими они ей не были. Ей нравилось быть аутсайдером, бунтаркой, квантумейра.

– Я и близко не столь дикая и романтичная, – говорит Фиа. – Обычная аспирантка, изучаю квантовое программирование, специализируюсь на экономическом моделировании мультивселенной. Мой мир… не такой параноидальный. Мы не наблюдаем постоянно друг за другом. Но он… сломанный. Я сломана, все сломаны. Мы везде оставляем осколки себя: воспоминания, дневники, имена, опыт, знания, друзей, даже личности, как я полагаю. Я загрузила все, что могла, но часть меня осталась там: фотографии, детские воспоминания, школьные друзья. А сам мир сломан. Он не похож на этот. Этот как. рай.

Эдсон попытался представить себе точку, в которой мир Фии отпочковался от его. Но это ловушка, как учил мистер Персик. Не существует никакой центральной реальности, от которой ответвляется все остальное. Каждая часть мультивселенной существует, существовала и будет существовать независимо от других. Эдсон дрожит. Как жить с таким знанием? Фиа замечает, как его колотит.

– Эй, да ты замерз.

Девушка снимает с себя разодранную толстовку. Под ней облегающая футболка без рукавов, которая задирается до груди. Эдсон смотрит, выпучив глаза. Под топиком татуировка, каких он никогда в жизни не видел. Колесики, зубцы, сети, дуги, спирали, «огурцы», фрактальные узоры, математические цветы. Серебристая машина, выбитая сиреневато-серыми чернилами, покрывает ее торс от грудины до пояса леггинсов. Эдсон останавливает руку Фии, когда она пытается одернуть топик.

– Господи, что это?

Она встает, задирает футболку снова и застенчиво спускает леггинсы до кокетливого розового бантика на трусиках, где татуировка сворачивается клубком, словно змея, на лобковой кости. Не отрывая взгляда от Эдсона, она заправляет рыжие волосы за левое ухо. Над ухом вдоль линии роста волос виден курсив серых чернил, словно абстрактные запутанные пишасан[187] Зезау[188], которые теперь охраняются законом.

– Вы носите свои компьютеры с собой, – говорит Фиа, поправляя одежду. – Мы… с нашими… в более интимных отношениях.

Эдсон поднимает палец и приседает:

– Я что-то слышу.

Он достает пистолет мистера Персика из-за пояса штанов и подталкивает по отполированному множеством ног деревянному полу камаринья в сторону Фии. Та знает, что с ним делать. Эдсон движется по-кошачьи мягко между святыми. Внутренняя территория террейру неприкосновенна, как и обригасойнш[189]. За священной камаринья расположен большой зал барракан, а за ним дом кандобле, где святые стоят, когда бодрствуют. Эдсон проверяет входную дверь. Печати из маниокового теста нетронуты, гробы расставлены по полу, присыпанные белой фарофой. Там нечего бояться. Наверное, один из абья встал пописать. Их кельи тянутся вдоль тыльной части террейру и выходят в барракан и на задний дворик, где держат кур и вьетнамских вислобрюхих свиней, а священные травы выращивают в псевдотерракотовых кадках. Личные покои Сестер расположены на втором этаже. Эдсон открывает дверь из коридора в просторную кухню, где готовят пищу для богов, голодных, как младенцы.

Чья-то нога ударяет Эдсона в грудину, и он отлетает, раскинув ноги и руки и с трудом дыша, через весь барракан, рассыпая подношения. Он видит, как фигура выкатывается из темноты в «мейя луа де компасу[190]» и встает в стойку. Белая женщина в спортивном топике, мешковатых штанах «Адидас» и с босыми ногами. На руках надеты странные металлические наручи. Эдсон борется за слова, дыхание, психическое здоровье.

Выстрел. Из святой камаринья.

– Черт. Он уже тут, – шипит женщина и сжимает правую руку в кулак. Сверкающий клинок появляется из наруча над побелевшими костяшками. Голубое пламя мерцает вокруг ультратонкого лезвия. Она перекатывается колесом на одной руке в барракан. Задыхающийся Эдсон ковыляет за ней.

Камаринья представляет сцену мученической смерти искромсанных святых. Фиа удерживает какого-то парня, вооруженного квант-ножом, используя при этом статую Сеньора ду Бонфин на шесте, накидка с золотыми кистями развевается в воздухе. На святого надежд мало: квант-нож полосует статую, словно дым. Прекрасный серебряный пистолет мистера Персика уже разрезан на две половинки по зарядной камере. Пятно синего света в руках убийцы припирает Фиу к стене. По традиции из этого сакрального помещения только один выход. Киллер знает об этой традиции. Тут в комнату вкатывается та женщина и приседает в боевую стойку «негачива». Наемник резко разворачивается лицом к ней. Это молодой парень, бледный, с растрепанными волосами и бородкой клинышком. Лезвия проносятся мимо друг друга, нога капоэйристы взмывает вверх, чтобы нанести оглушительный удар по голове парня с квант-ножом, но тот ныряет вниз и перекатывается по полу, чтобы между ним и женщиной было какое-то пространство. Фиа высматривает зазор, нанося ложные удары искалеченным ориша, но убийца все еще между ней и дверью. Обезумев от страха, Эдсон ищет возможность спасения. За его спиной раздаются голоса. Террейру пробуждается. Абья в трусах, шортах и спортивных штанах. Сестры в ночных рубашках. Они поднимают руки в ужасе перед осквернением святилища.

– Вывести всех отсюда! – кричит Эдсон.

Мальчики-абья понимают и гонят монахинь обратно на кухню и в сад, но тетушка Маризете парализована видом ее святых, ее убитых святых, надругательства над ними. Она простирает руки и бросается утешать их. Эдсон хватает ее за талию и оттаскивает прочь. Убийца тут же переключает свое внимание на него. Капоэйриста использует это мгновение и взлетает в прыжке, отведя назад руку с лезвием. Убийца с ревом кидается навстречу ей. Они наскакивают друг на друга, и в воздухе над сердцем камаринья возникает вспышка ионизации. Теперь оба припадают к земле как кошки, пристально смотрят друг на друга, тяжело дышат. Сломанные лезвия катятся по деревянному полу.

– Да, – говорит женщина. – Но у меня есть еще. А у тебя?

Она сжимает в кулак левую руку, и новый квант-нож выскакивает из магнитных ножен на наруче. Убийца в мгновение ока оценивает, что можно предпринять. Он ныряет, выставив вперед руки, кончиками пальцев дотрагивается до тупой стороны квант-ножа и резким движением запускает его в капоэйристу. На любой скорости режущая грань квантовой остроты смертельна. И тут зрение Эдсона переключается в режим замедленной съемки, словно в боевиках. Женщина прогибается назад прямо от бедер, пытаясь увернуться от лезвия, которое движется навстречу ее горлу, словно струя синего пламени. Фиа преграждает путь летящему лезвию статуей Сеньора ду Бонфин. Удар, благословенный ориша. Кисида попадает по безопасной тупой стороне сломанного ножа. Фрагмент переворачивается в воздухе, но не останавливается, а выписывает петлю и мягко, чисто разрезает плечо парня и верхнюю часть его правого бедра, прежде чем провалиться сквозь пол камаринья. Пару мгновений убийца смотрит на свою руку и покалеченную ногу, а потом взрывается кровавым фонтаном. Капоэйриста хватает Фиу, которая все еще стоит как вкопанная, и вытаскивает ее в барракан.

– Черт, черт, черт, черт, – ругается женщина. – Все пошло не так. Мне нужно было узнать, он сесмариа или из Ордена.

Она задерживается на одном месте достаточно долго, чтобы Эдсон смог толком ее рассмотреть. Невысокая, изящная, как кошка, у нее светлая кожа и белокурые волосы.

– Они знают, где вы. Убирайтесь отсюда.

Маленькие азиатские свиньи в ужасе толкутся в крошечных загонах и встревоженно фыркают. Сирены, Сестры, обезумевшие посвященные, Фиа вот-вот готова потерять контроль. Просыпается весь район. Сигнальные ракеты взрываются в небе. И полиция, и воротилы наркобизнеса получали благословение из рук Сестер Доброй Смерти и примчатся к ним на помощь.

Эдсон поворачивается позвать женщину помочь Фии, но та исчезла. Улетучилась так же внезапно, как и появилась. Зато теперь тетушка Маризете стоит, обняв Фиу за плечи, и смотрит на татуировку, обвивающую тело девушки.

– Прости, – шепчет Эдсон тете.

Геи-абья безутешны, некоторые плачут, но в основном они выглядят жалко и жаждут мести. Он даже не может представить масштаб осквернений, который учинен в камаринья.

– Эдсон, во что ты вляпался? Эти парни из передачи «Вынеси мусор». мы с ними не ссорились, они с нами тоже. Так почему они пришли сюда по твою душу?

– Это не «Вынеси мусор», – мямлит Эдсон. – Это… – А что это на самом деле, Эдсон Оливейра де Фрейтас? Квантовые лезвия и квантовые компьютеры. Священники и религиозные ордена. Невообразимое множество вселенных друг рядом с другом. Капоэйристы и убийцы. И эта Фиа, беглянка в дешевых шмотках с компьютером, вытатуированным у нее на животе. – Я не знаю, но мне нельзя здесь оставаться.

Только в безопасное место его отвезет не «Ямаха». Мотоцикл лежит разрезанный от фар до выхлопной трубы в луже топлива. Безумная энергия, упрямое нежелание верить в то, что с ним происходит, заставляет Эдсона бежать с такой скоростью, что кажется, будто жизнь извергается из него. Он чувствует себя старым, испуганным и более уставшим, чем может устать человек, но все равно бежит. Тупо смотрит на две половинки прекрасного, прекрасного мотоцикла.

– Пойдем, сынок, – командует тетушка Маризете, взяв его за руку и потащив за собой с божественной силой. – Вон там ладейру.

За истеричными свиньями и травянистыми газонами в стене есть калитка, которая ведет к крутой узкой лестнице между домами в сырую темноту, пахнущую влажной зеленой растительностью. Эдсон, спотыкаясь, следует за тетушкой Маризете, ноги скользят на мокрых бетонных ступеньках. Он оглядывается на Фиу. За ее ошеломленным бледным лицом, за черепицей на крыше церкви улица пульсирует синим и красным от полицейских мигалок. Затем они оказываются среди прохлады и плесени, выше линии строительства, на холме. Старые леса на севере Сан-Паулу всегда были прибежищем и путем к спасению для преследуемых: индейцев, беглых рабов, перевозчиков наркотиков. Теперь вот кванту-мейрос.

Из ночной рубашки тетушка Маризете выуживает пригоршню реалов – таково аше тетушек и генеральных прокуроров сестринской общины – и вкладывает в руку Эдсона. Там что-то еще.

– Береги себя, будь умным и осторожным. Он тебя защитит.

Скорее на ощупь, чем глазами, Эдсон опознает, что за предмет лежит в его ладони: маленькая дешевая бронзовая статуэтка из переработанной проволоки – маландру в костюме и шляпе с загнутыми кверху полями. Это Эшу, Дух перекрестков.

* * *

Последнее место, которое заполняет свет, – это углубление, где вода стекает в небольшой пруд. Холодная-прехолодная, она прогоняет дрему и ночные сны. Эдсон ахает, парализованный стужей. Свет вспыхивает между тощими стволами, он становится ярче с каждой минутой, ослепительный блеск сжигает силуэты деревьев, пока они не растворяются в солнце. Эдсон карабкается к свету. Фиа сидит там, где он ее оставил, прижав колени к груди, чтобы было теплее. Бронзовое небо, медный город. Солнце выплескивается в чашу Сан-Паулу, сначала дотрагиваясь до плоских крыш и спутниковых тарелок фавел, где люди встали уже несколько часов назад и пустились в долгие путешествия на работу по бесконечному городу. Оно течет с вершин холмов по дорогам, словно пролитый мед, отражаясь от зеркал и хрома, превращая автострады, которые извиваются вокруг холмов, в золотые арки. Теперь солнце освещает спирали дыма, рвущиеся из труб заводов и электростанций, рассеянные облака от россыпи байру, затем добирается до верхушек небоскребов, поднимающихся над утренним смогом, а те маршируют к горизонту, все дальше и дальше, это город без конца, он разрастается с каждой минутой, когда быстро поднимающееся светило выдергивает дома поменьше из тени. Эдсон смотрит, как блестит в его лучах самолет, словно звезда, словно какой-то фантастический летающий корабль, пока заходит на посадку. Огромный самолет, из другой страны, может, даже с другого континента. «Он преодолел огромные расстояния, но вот эта женщина рядом со мной преодолела еще больше», – думает Эдсон.

– Мы потеряли солнце, – говорит Фиа, ее лицо залито светом. – Мы отдали его, мы убили его. У нас все серо. Нам пришлось чинить небо, чтобы справиться с потеплением. Постоянные облака, постоянные тучи. Постоянная серость. Это серый мир. Я думаю, надо бы всех заставить побывать у вас, посмотреть на солнце, чтобы не принимать серость как должное. – Она издала сдавленный смешок. – Я сижу здесь, смотрю на свет и думаю: «Загоревшая Фиа, загоревшая». В университете я была членом велоклуба, и каждый год мы устраивали настоящее безумство: голые велогонки. Все участники ехали по маршруту от Либердаде до Соборной площади и обратно голышом, на теле была лишь краска. Мы рисовали друг на дружке самые безумные узоры. Но я никогда не загорала. – Она склоняет голову к коленям. – Я тут подумала: они же все будут спрашивать, что со мной случилось. Я просто исчезла. Пропала. Ушла и не вернулась. Ах, Фиа Кисида, интересно, что с ней произошло? Я даже не попрощалась с ними. Это жестоко. Это одна из самых жестоких вещей, которые только можно сделать, – уйти и не оглянуться. Но я тут могу пойти к ним, постучаться в двери, я ведь знаю, где они живут, только они меня не узнают.

Эдсон замечает:

– Ты так говоришь, как будто никогда больше их не увидишь.

Фиа смотрит на священное солнце:

– Переход работает только в одну сторону. Оттуда сюда.

Он думает: где-то там существует умный выдающийся креативный Эдсон, который ответит на этот вопрос. Но здесь ничего, кроме утра. Все упираются в стену там, где заканчивается их компетенция. Импресарио не в состоянии решить проблемы квантового программирования. Но хороший импресарио, как и любой деловой человек со связями, знает того, кто может их решить.

– Пойдем, – он протягивает руку. – Нам нужно кое с кем увидеться.

Внизу раздаются звуки голосов. Преодолев пять холмов, Эдсон ныряет в кусты и ползком пробирается вперед, стараясь не выходить на открытое пространство. Из-за сваленного бревна он и Фиа наблюдают за бандой из восьми мальчишек из фавелы, которые разбили лагерь вокруг старой запруды. Вокруг сгоревшего до белого пепла костра, обложенного камнями, раскиданы пустые банки из-под «Антарктики»[191]. Трое подростков плескаются с голыми задами в пруду, а остальные сидят, развалившись, на надувных матрасах, раздевшись до трусов, и болтают о футболе и сексе. Они симпатичные, красиво сложенные и улыбчивые: боги секса, застигнутые на отдыхе. Как и положено божествам, это капризные создания.

– Хорошенькие, – шепчет Фиа. – А почему мы прячемся?

– Смотри. – Один из парней перекатывается на бок. Невозможно не заметить ручку пистолета за поясом. – Маландру постоянно приходят сюда, чтобы залечь на дно, скрываясь от полиции. У копов нет шансов поймать этих парней, поскольку все они учатся навыкам выживания в джунглях во время армейской службы.

Страницы: «« 4567891011 »»

Читать бесплатно другие книги:

В книге раскрыта лаконичная история еврейского образования с древних времен до того времени, когда е...
Екатерина, служащая турбюро, поставила крест на семейной жизни и думает о переменах. Муж стал к ней ...
Маша, молодая художница, изготовляющая коллекционных кукол, давно привыкла содержать семью – мать и ...
Известный писатель и переводчик, автор знаменитых «Прогулок по Парижу» Борис Носик на сей раз пригла...
Книга «Два лица Востока» двадцать вторая книга автора, в которой он рассказывает читателям о том, ка...
“Камасутра книжника” – интеллектуальная автобиография Александра Гениса. А также – любовная переписк...