Щепки плахи, осколки секиры Чадович Николай

— А ты сам кто такой? — Зяблик ерзал брюхом по земле, стараясь определить, осталось ли при нем хоть какое-нибудь оружие.

В ответ прямо над ухом у него бабахнул выстрел, и острые осколки дорожного щебня обожгли щеку.

— Не шевелиться! Отвечать на вопросы! — приказал тот же звонкий голос, еще не осипший от курения и чрезмерных возлияний. — Документы есть?

— Только справка об отсутствии глистов, — ответил Зяблик. — Да и то не моя.

— Шутник… Как звать?

— Лично меня Русланом. А этого богатыря, — Зяблик покосился туда, где лежал Жердев, — естественно, Фарлафом. С той стороны, значит, Рогдай и Ратмир.

— Ага, — тот, кто вел допрос, похоже, усмехнулся. — Спутниц ваших, следовательно, зовут Людмилой и Наиной.

— Угадал! — обрадовался Зяблик. — Книжки почитываешь или бабку в детстве слушал?

— Отца. Бывшего директора Талашевской средней школы номер два Глеба Макаровича Гинтова. Слыхали, надеюсь, про такого?

— Слыхал, — подтвердил Зяблик. — Но до сих пор только одно хорошее. То, что отпрыск у него такой засранец, для меня, скажу прямо, печальная новость… Но ты все равно ему привет передавай.

— От кого?

— Скажешь, что от Зяблика. Он в курсе…

— Отца моего, между прочим, не так давно убили, — сообщило чадо Гинтова обыденным тоном.

— Что? — Зяблик проворно сел. — Где, в Степи?

— Нет. — Человек, стоявший над ним, стянул маску и оказался девушкой лет двадцати. Лицом она очень походила на отца, правда, в отличие от него брови имела одинаковые. — Здесь, в Отчине…

— Слушай, даже поверить трудно… Чтоб Глеб такую промашку дал!

— Во все наши зарубежные миссии поступило распоряжение о срочном сборе. Подписанное Львом Цыпфом, бывшим делопроизводителем при штабе. В назначенном месте ждала засада. Сначала отцу и другим предъявили ультиматум. Нужно было отречься от Талашевского трактата, присягнуть новой власти и делом доказать свою преданность. Как я понимаю, пройти крещение кровью… Согласились на эти условия лишь несколько человек. Почти все остальные погибли в бою.

— К-какая с-сука эту подлянку устроила? — заскрежетал зубами Зяблик. — Скажи, кто? Плешаков, аггелы?

— А что… этого Цыпфа можно сбросить со счетов?

— Еще бы! Левка, вставай! — заорал Зяблик. — Вон он Цыпф, собственной персоной… Тот, который под зека острижен. Его в Отчине, наверное, с год не было. Мы отсюда свалили сразу после того, как твой батька в Степь к нехристям вернулся… Еще и выпили перед этим на посошок…

— Ладно, такие разговоры посреди дороги не ведутся. — Дочка Гинтова, покровителя степняков, демонстративно сунула пистолет в кобуру, однако Зяблику оружие не вернула. — Ребята, поставьте машину на колеса… Вдруг да заведется…

Смыков и дюжина парней в маскхалатах навалились на колымагу, задравшую вверх все четыре спущенных протектора, Верка и Лилечка занялись бесчувственным Жердевым, а Цыпф, пораженный стрелой клеветы в самое сердце, упивался своим горем.

Среди врагов и соратников (хоть и немногочисленных, но преданных) дочка Гинтова была известна под кличкой Бацилла, а возглавляемая ею боевая дружина анархо-радикалов носила многозначительное название «Справедливая расправа». Созданная сразу после переворота, совершенного Плешаковым при поддержке каинистов, она уже прошла боевое крещение в целой череде мелких стычек и в серьезном сражении у Талашевска, когда накачавшимся бдолахом аггелам удалось рассеять противников нового режима.

Ощущая острую нужду в оружии и боеприпасах, дружинники охотились за мелкими отрядами национальной гвардии, сформированными на скорую руку из кряжистых, но беззлобных свинопасов и зловредных, но мозглявых бродяг. Как правило, это воинство разбегалось при первых же выстрелах.

В самое ближайшее время дружина Бациллы, соединившись с несколькими партизанскими формированиями аналогичного типа, собиралась провести рейд на деревню Воронки, где вот уже который месяц пребывала в осаде кастильская миссия.

Рать славного дона Эстебана, защищенная неприступными стенами и обильно снабженная всем необходимым, тем не менее находилась в незавидном положении. Крови их предводителя жаждали не только аггелы, которых он немало изрубил в свое время, но и кастильские гранды, считавшие своего знатного, но чересчур сумасбродного земляка едва ли не главным виновником смуты, охватившей Отчину.

О том, что происходит сейчас в Степи и Лимпопо, известно было немного — аггелы первым делом постарались испортить отношения с соседними странами, и те перекрыли свои границы. Оставались также загадкой принципы, на которых строился союз Плешакова с каинистами — то ли он пребывал на правах почетного пленника, вроде авиньонского Папы, то ли они сами были слепым орудием его хитроумных интриг. Некоторые ватаги, потерявшие своих командиров, присягнули новой власти, некоторые вели с ней открытую борьбу, некоторые соблюдали нейтралитет. Опять появились банды, грабившие всех подряд. Сельские общины в своем большинстве придерживались принципов: «любая власть от Бога» и «куда нам, крестьянам, податься». Каинисты пока старались не озлоблять их, довольствуясь обычной десятиной, но уже шел скрытый процесс разоружения деревенских дружин. Примерно так выглядела нынешняя внутриполитическая и международная ситуация в изложении Бациллы — девушки, безусловно, смелой, однако во многом еще наивной.

Зяблик, со своей стороны, кратко изложил историю странствий ватаги, не акцентируя внимания на таких важнейших ее аспектах, как открытие тайны бдолаха, ситуация в Эдеме, гибель Будетляндии и разгул на ее руинах загадочных сил антивероятности. Если отбросить частности, то основная его мысль сводилась к тому, что Отчине и всем окрестным землям грозит новая, куда более разрушительная катастрофа, и единственный способ избежать ее — это эвакуация населения в безопасное место через мир варнаков, красочное описание ужасов которого дала уже Лилечка.

Разговор этот происходил на заброшенном хуторе в нескольких километрах от дороги Самохваловичи — Талашевск, куда ценой неимоверных усилий удалось прикатить покалеченную колымагу. В доме, кроме Бациллы и нескольких молодых анархистов, находились только Зяблик и Лилечка. Основные силы дружины вернулись в засаду, а Цыпф, обвинения против которого хоть и не выдвигались больше, но и не были сняты окончательно, как неприкаянный болтался во дворе. Жердев и Смыков пытались отремонтировать колымагу (последний, впрочем, ограничивался в основном советами). Верка помогала на кухне стряпать обед, но время от времени выглядывала в открытую дверь.

На Жердева сейчас было страшно глянуть. Его лоб и скулы сплошь покрывали ссадины, характерные для людей, пытавшихся своим лицом проверить прочность и качество дорожного покрытия. Все его запасы спиртного погибли во время аварии, и юные анархисты, приверженные принципам абстенционизма, в этой беде своему гостю помочь ничем не могли. В поисках чего-нибудь балдежного Жердев перевернул весь дом и на чердаке хватанул-таки какой-то гадости, имевшей слабый запах этила, но никаких иных удовольствий, кроме ожога языка и неба, от этого не получил.

Тем не менее мотор колымаги вскоре был отремонтирован, а колеса заклеены и вновь накачаны, что еще раз подтвердило положительную характеристику, которую Смыков дал Жердеву как специалисту своего дела.

— Пусть это будет вам уроком! — строго сказала Верка, закончившая хлопоты на кухне. — Никогда больше не пейте за рулем!

Жердев дико глянул на нее красными глазищами, саданул себя кулаком в грудь и голосом кающегося грешника произнес:

— Клянусь, дамочка! Больше никогда в жизни! А если еще хоть раз допущу подобную слабость, спалю эту таратайку к чертовой матери! Верите вы мне?

— Нет, — снисходительно покачала головой Верка, наслушавшаяся в своей жизни немало подобных обещаний. — Разве вашему брату можно верить?

— Ну и зря! Брату моему на самом деле верить нельзя, потому что он в войну швейцаром при румынском борделе в Одессе служил, зато мое слово — железо. Обидели вы меня, дамочка! В самое, можно сказать, сердце обидели! Но Жердев вам докажет… — Он вскочил в работающую на холостом ходу колымагу и с грохотом стартующей ракеты умчался прочь.

— Дурак! — пожала плечами Верка и ушла в дом, где продолжались политические дебаты, с проблем текущего момента уже переместившиеся в плоскость чистой теории.

Зяблик с пеной у рта утверждал, что чистые идеи анархизма не имеют ничего общего с каким-то там вульгарным радикализмом, а Бацилла не менее горячо доказывала обратное.

Неизвестно куда завел бы их этот спор (не надо забывать, что Зяблик был по-прежнему безоружен, а вредная Бацилла не убирала руку с кобуры), если бы издали не донесся звук, напоминавший вой входящего в пике легкого бомбардировщика. Колымага возвращалась и, судя по всему, шла на предельной скорости.

Все невольно насторожились, а когда снаружи раздался еще и треск напрочь снесенного забора, — бросились к окнам.

Колымага, окутанная ядовитым дымом, стояла посреди двора. Изувеченный радиатор истекал водой. За свернутым на сторону рулем восседал Жердев, чудом уцелевший после столкновения с забором. Из его шевелюры как перья индейского вождя торчали крупные щепки.

— Позовите дамочку! — грозно потребовал отчаянный водитель.

Когда Верку чуть ли не силой вытолкнули на улицу, он приступил к суровому допросу:

— Обещал я вам больше не пить за рулем?

— Обещали, — кивнула несколько смущенная Верка.

— Обещал я вам в противном случае спалить эту таратайку к чертовой матери?

— Обещали.

— Ну так убедитесь, как Мирон Иванович Жердев умеет держать слово! — голос его патетически зазвенел, как у христианского мученика, с вершины костра благословляющего своих палачей-язычников.

В следующий момент в руках у него оказалась водочная бутылка — легендарная «красная головка» с блеклой зеленоватой этикеткой и засургученной пробкой. Невозможно было даже представить, в каких тайных закромах хранился этот раритет и какой ценой он достался Жердеву.

Ударом ладони он вышиб пробку, придал содержимому бутылки вращательное движение и, словно в воронку, выплеснул в свою пасть. Заняло все это не больше десяти секунд.

Затем, безо всякого перерыва, начался второй акт этой драмы. Застонав от натуги, Жердев перевернул колымагу на бок. Из заранее открытой горловины бака хлынул бензин. Едва он залил самодельный блок калильного зажигания, как в небо полыхнуло чистое, почти не замаранное дымом пламя. Первые мгновения колымага горела совсем бесшумно, ну а потом началась обычная какофония пожара — треск, злое гудение, выстрелы чего-то лопающегося. Не сказав больше ни слова, Жердев повернулся спиной к быстро разгоравшемуся костру и, шатаясь, ушел в сарай — не то спать, не то вешаться.

— Дважды дурак! — внятно сказала Верка ему вслед.

На все вопросы членов ватаги об их дальнейшей судьбе Бацилла и другие анархисты отвечали уклончиво. Свободу их особо не ограничивали, но и оружия не возвращали. Проспавшийся Жердев разогнал заступивший на кухню наряд и занялся приготовлением пирога с капустой. До разговоров с кем-либо он не снисходил.

После завтрака, уединившись от посторонних глаз и ушей на чердаке, ватага провела совещание. На повестке дня стоял только один вопрос: «Что делать дальше?»

Первое время никаких дельных предложений не поступало. Сколь-нибудь реального плана не было даже у Смыкова, привыкшего заранее обдумывать даже предстоящий поход в отхожее место. От идеи войти в союз с Плешаковым сразу отказались. Во-первых, аггелы мешали, во-вторых, учли мнение Верки, знавшей нынешнего номинального главу государства лучше всех.

— С ним о чем-то договариваться — то же самое, что доверять топор психу. Себе дороже будет. Он никому никогда не верил и не поверит. Даже родной матери. Все умное и толковое может исходить только от него. Он в этом искренне уверен. Не дай Бог, если кто-нибудь другой блеснет умом. Все — смертельная обида! Чтоб с ним ладить, надо дураком прикидываться.

— Что ты успешно и делала, — заметил Зяблик.

— И вот еще что… — продолжала Верка. — Теперь-то я понимаю, что все политики сволочи и на людей им начхать. Но тут случай особый… Если Плешакову понадобится, он из миллиона человек спокойно уничтожит девятьсот девяносто девять тысяч, чтобы только можно было править оставшимися. И вовсе не богатство ему нужно, и не жратва с выпивкой, он почти не пьет, и уж тем более не бабы. Только одна власть ему нужна! Чтоб все ему с восторгом в рот смотрели, чтоб аплодировали с утра до вечера и чтоб он мог людей тасовать, как колоду карт — кого в отбой, кого в прикуп. Чужие советы ему не нужны. Он хоть и не читал ничего в жизни, кроме журнала «Работница», который его жена когда-то выписывала, а мнит себя авторитетом в любой области. А чего он не знает, того, естественно, и существовать не должно. Нет для него ни Бога, ни закона, ни стыда, ни совести. И не будет, пока он собственного Бога или собственный закон самолично не придумает.

— А он может придумать? — с сомнением поинтересовался Цыпф.

— Может, — сообщила Верка. — Он все может. Такого напридумывает, что потом сто умников вроде тебя не разберутся… Но придумать — это ведь еще не все. Придумку надо в жизнь претворять. Тут он действительно мастак. Попади Плешаков в свое время начальником на строительство Вавилонской башни, давно бы она уже стояла выше небес.

— Я всегда говорил, что если человек не пьет, не курит и бабами не интересуется, то он опасней чумы, — сообщил Зяблик.

— А как же тогда я? — обиделась Лилечка.

— Ты не человек, — успокоил ее Зяблик. — Ты лицо женского пола.

— Озадачили вы нас, Вера Ивановна, — Смыков почесал за ухом. — А ведь выведай мы планы Плешакова — и считай, что полдела сделано…

— Вообще-то есть один способ подойти к нему… — замялась Верка. — Но я о нем сейчас говорить не хочу.

— Ну и жизнь настала, — сказал Зяблик мрачно. — Куда сироте податься? К Бацилле примкнуть? Много чести для нее… Персональную войну против аггелов и Плешакова открыть? Впятером не потянем… Какие есть предложения?

— Дядя Тема просил, чтобы мы особо не суетились, ждали его возвращения и вели пропаганду, — напомнила Лилечка.

— Про дядю Тему ты даже говорить забудь! — Зяблик раздраженно зыркнул на девушку. — Считай, что его вообще не было. Кто во всем на Бога полагается, тот в лапах черта может оказаться. Нам своим умом надо жить И за свою жизнь самим бороться.

— Бороться надо, а зарываться не стоит, — какая-то дума, уже вызревшая в мозгах Смыкова, собирала кожу на его челе гармошкой. — У меня слова уважаемого Дона Бутадеуса из головы не идут… Относительно того, что армии к победе должны идти врозь.

— Разойтись предлагаешь? — насторожилась Верка.

— Обсудим сначала… Ведь для пользы дела…

— Но мы не армии!

— Герои тоже должны в одиночку ходить, — усмехнулся Зяблик. — Уж и не вспомню, кто мне эту историю рассказал… Была вроде в славянской мифологии такая зловредная тварь… Олдя, кажется, называлась. Типа Змея Горыныча, только пожиже и с двумя головами. Обитала она примерно в тех местах, которые потом Харьковской областью стали. И вот как завидит эта Олдя добрых молодцев, которые против нее походом идут, так сразу в крик: «Герой должен быть один, герой должен быть один!» Стыдит их, значит. Ну а в те времена добрые молодцы только силой славились. Ум у них не в почете был. Вот и выходили они на бой поодиночке, а этой гидре двухголовой только того и нужно было.

— Ну и чем это все кончилось? — поинтересовалась Лилечка.

— Точно уже и не помню… Поссорились, кажется, головы между собой. Какие-то принципиальные споры возникли относительно восьмой заповеди. Та голова, которую Громом звали, перегрызла глотку голове по имени Лодыга, а потом и сама загнулась от общего заражения крови. Подыхая, все орала: «Сумерки мира! Сумерки мира!»

— К чему вы, братец мой, нам эту историю рассказали? — нахмурился Смыков.

— В чем ее мораль?

— Сам не знаю… Дурак тот, кто на врага в одиночку ходит. Примерно так.

— Хорошо. Тогда давайте посчитаем, какие проблемы мы должны решить в самое ближайшее время, — Смыков выставил вперед пятерню. — Дона Эстебана выручить надо?

— Надо, — хором подтвердили все.

— Это раз, — Смыков загнул один палец. — Хоть как-то сплотить всех, кто в Отчине остался верен Талашевскому трактату, надо?

— Не помешало бы.

— Это два. С кастильцами договориться о мире и взаимопомощи. Это три. То же самое со степняками и арапами. Четыре и пять, — покончив с одной рукой, он взялся за вторую. — Втереться в окружение Плешакова с целью разведки и саботажа. Шесть. То же самое с аггелами. Семь. Повсеместно проводить агитацию о необходимости эвакуации в Эдем. Восемь. Едва пальцев хватило! Если кучей все эти дела делать — года не хватит! А если распределить их между конкретными исполнителями — раз в пять быстрее управимся. Тем более что не на кого будет ответственность перекладывать. Вам поручили, вот и вертитесь! А прошляпили — значит, сами виноваты! Теперь конкретизирую. Начнем с Кастилии. Лично я предлагаю собственную кандидатуру. Имею связи как среди легальных врагов каинизма, так и среди подполья.

— Допустим, — кивнул Зяблик. — А в Степь кого?

— Про Степь чуть позже… В Лимпопо предлагаю послать нашу Лилечку.

— Меня? — ахнула девушка. — Вы что, шутите?

— В настоящее время там находится ваша бабушка. И не просто так находится, а пребывает замужем за влиятельным человеком. Вот через нее и будете действовать. Инструкции получите дополнительно.

— Не пойду я одна. — Девушка замотала головой так, словно ей предлагали выпить чашку яда.

— Я тебя одну и не отпущу! — побледнел Цыпф. — Через две страны… одну… это издевательство какое-то!

— Вас, Лев Борисович, я намечаю послать лазутчиком в стан аггелов… Как-никак они уже пробовали вас вербовать. Для них вы кадр незаменимый.

— Ты хоть думай немного, прежде чем хавало раскрывать! — возмутился Зяблик. — Это ведь то же самое, что на верную смерть человека отправить. Ладно еще, если Ламех и все его «шестерки» в Будетляндии загнулись. Мясорубка, конечно, там знатная была… А вдруг уцелели? Ламех же скользкий, как аскарида. И не из таких переделок выходил. Нарвется Левка на него, тогда такой же шухер, как в двадцатом году на Перекопе, случится.

— Пусть будет по-вашему, — Смыков поморщился. — Этот вопрос временно снимается с повестки дня… Тогда Лев Борисович сопровождает Лилечку в Лимпопо.

— Совсем другая баня, — одобрил Зяблик. — И волки сыты, и овцы целы. А меня ты куда определил?

— Останьтесь с отрядом Гинтовой. Что-то мне эти анархисты доверия не внушают. Нельзя добиться победы, базируясь на сомнительной идеологии. Если операция по деблокированию кастильской миссии пройдет успешно, загляните ненадолго в Степь. Дочь Гинтова должна пользоваться там определенным авторитетом. Да и вы, братец мой, всегда испытывали симпатию к этой нации… Кто у нас остался? Одна Вера Ивановна. На ее долю выпало наиболее ответственное задание — проникнуть в логово нашего основного врага Плешакова, а уж там действовать согласно сложившейся обстановке. Задача минимум — разведать как тактические, так и стратегические планы. Задача максимум — сорвать их, вбив клин между Плешаковым и аггелами.

— Ну ты точно загнул! — покачал головой Зяблик. — Да с такими задачами и Мата Хари не справилась бы!

— С Матой Хари я не знаком, — сказал Смыков веско, — и судить о ее качествах не могу. А Веру Ивановну знаю немало лет. Считаю, что по ряду позиций она может дать фору не только этой мифической Мате… Харе… но и не менее мифической героине романа Дюма… э-э-э…

— Королеве Марго, — подсказал Зяблик.

— Ей тоже… Но я имел в виду миледи.

— Дать я, конечно, могу кому хочешь, — сказала Верка с расстановкой. — Фору, естественно, а совсем не то, что у вас, кобелей, на уме… Но только вот захочу ли…

— Никто вас неволить не станет, — пожал плечами Смыков. — Точно так же, как и всех других… Пока это только предварительное обсуждение планов.

На следующий день все старались вести себя как ни в чем не бывало, однако почему-то глаз друг на друга не поднимали и в лишние разговоры старались не вступать. Даже Лилечка и Цыпф, которым, собственно говоря, только радоваться надо было предстоящей совместной прогулке в Лимпопо, ходили как в воду опущенные, а девушка то и дело тайком вытирала слезы.

Бацилла косилась на них, косилась, а потом и ляпнула:

— Если вы поссорились, так давайте я вас помирю. Я папу с мамой всегда мирила.

Еще ничего не было окончательно решено, но тень предстоящей разлуки уже легла на лица друзей. Когда они вновь остались одни, Смыков молча разделил бдолах на пять равных частей, и каждый так же молча забрал свою дозу. Это окончательно означало, что план Смыкова принят.

Верка бесцветным голосом сказала:

— Спрячьте получше… Но так, чтобы быстро достать можно было…

Бациллу и ее друзей лишней информацией решили не перегружать. В ряды молодых анархистов вполне мог затесаться предатель, да еще и неизвестно было, чем закончится операция в Воронках — победой и заздравным пиром или поражением и пытками. В тот же день Зяблик как бы невзначай присоединился к анархистам, которые после возвращения из очередной засады чистили во дворе оружие. Некоторые из них обращались с пистолетами, как с кухонной утварью, а порядка полной разборки никто вообще не знал. Зяблик дал несколько простых и толковых советов, касавшихся устранения возможных задержек в стрельбе, проверил пару пистолетов на точность боя, а потом буквально очаровал всех стрелковыми фокусами — без промаха бил на звук, дырявил подброшенные вверх шапки, поражал цель в кувырке и через отражение в зеркальце. В заключение он с легкой ностальгией сообщил:

— Соскучился что-то по оружию… Даже во сне стволы снятся.

Бацилла, наблюдавшая за этим представлением со стороны, ушла в дом, но скоро вернулась с объемистым узлом, в котором что-то побрякивало. Как Зяблик и предполагал, она оказалась девушкой догадливой — вся в папу.

Ночевали отдельно от всех — на чердаке, а расходиться начали, когда анархисты еще крепко спали. Явки, пароли, сроки возвращения, способы связи и места сбора были оговорены заранее. Напоследок кое-кому из ватаги захотелось попрощаться с Жердевым. Зяблик условным свистом вызвал его из сарая, где Мирон Иванович устроил себе спальное место.

К общему удивлению, появился он не один, а в сопровождении заспанной Бациллы, тонкую шею которой пятнали алые следы бурных любовных утех. Судя по всему, сфера пристрастий Жердева не ограничивалась кулинарией, автоделом и запойным пьянством.

— Уходите? — на правах хозяйки спросила Бацилла.

Как обычно, за всех хотел ответить Смыков, но вполне обычные слова почему-то застряли у него в горле. Пришлось объясняться Цыпфу:

— Дел, знаете ли, накопилось… Да и честь пора знать, как говорится.

— Ну как хотите. — Продрогшая Бацилла поплотнее завернулась в черное анархистское знамя, составлявшее весь ее наряд. — А я думала, вы нам в Воронках поможете…

— Вот он останется, — Цыпф кивнул на Зяблика. — Душевный друг дона Эстебана.

— А может, я останусь? — внезапно выпалил Смыков, не сводивший с Бациллы глаз. — Пусть лучше Зяблик в Кастилию идет.

— Ага, ждут меня там! — сплюнул в сторону Зяблик. — Тем более что я только десять слов по-ихнему знаю…

— Сволочь ты, Смыков, — сказала Верка с чувством. — Мало что кобель, так еще и сволочь. Нас всех завел, а сам на попятную. Ну тогда и я никуда не пойду!

— Пошутил я… — язык Смыкова будто одеревенел, а глаза воровато забегали.

— Не обращайте внимания…

— Знаем мы твои шутки! — строго сказала Верка. — Иди, куда тебе положено, и никуда не сворачивай.

— Может, и я с ним заодно в Кастилию мотану? — оживился Жердев. — Киркопов своих вам на помощь приведу, если они еще с тоски не передохли. Ребята замечательные! Дубинами орудуют почище, чем кастильцы мечами! А уж когда до рукопашной дойдет, им вообще удержу нет!

— Нет уж! — решительно возразил Зяблик. — Как-нибудь без киркопов обойдемся. Не хватало еще, чтобы всякая нелюдь в наши дела вмешивалась.

— Сами-то вы с нелюдью знаетесь — и ничего! — буркнул Жердев.

— Вы кого имеете в виду? — прищурилась Лилечка. — Дядю Тему? Да он, если хотите знать, звания человека больше любого из нас заслуживает! Такими люди только через тысячу лет будут… если вообще будут.

— В самом деле? — заинтересовалась Бацилла. — Вы про Белого Чужака сейчас говорили? Вот бы на него глянуть! Я, между прочим, с детства мечтала другой стать. Красивой и вечно молодой!

— Вы и сейчас ничего, — рука Смыкова как бы помимо его воли оттянула край знамени, прикрывавший грудь Бациллы, — очень даже ничего…

— Хотите верьте, хотите нет, но ваша мечта может исполниться. — Верка плечом оттеснила в сторону сомлевшего от похоти Смыкова. — Скоро у каждого человека появится возможность изменить свою природу. Все желающие обретут и вечную молодость, и красоту, и еще много чего… Тот, кого вы называете Белым Чужаком, укажет людям путь в благословенную страну, где нет ни болезней, ни горя, ни старости. Путь этот, правда, будет нелегким, и не все смогут осилить его… Но об этом мы поговорим позже, когда вы вернетесь из Воронков, а я из Талашевска.

— Так вы, значит, в Талашевск собираетесь, — оживилась Бацилла. — Может вам адресочек нашего человека дать? Или у вас там свои связи?

— Никого у меня там нет… — вздохнула Верка. — Одни могилы… А ваш человек кто — мужик, баба?

— Мужчина. Очень из себя видный. Бывший морской офицер. Правда, он сейчас под бродягу косит.

— Ладно, согласна… Где его там искать?

Великодушная Бацилла не только снабдила Верку адресом своего человека, но и дала в дорогу провожатого, хорошо знавшего все тропы лесисто-болотистой Отчины.

В город Верка нахрапом соваться не стала, а сначала завернула в хорошо ей знакомые развалины районного тубдиспансера, в свое время служившего последним пристанищем для тех, кого контакт с чужими народами одарил не только новыми впечатлениями, но и всякими экзотическими болезнями. Естественно, что с той самой поры это место пользовалось весьма дурной славой.

Здесь Верка устроила тайник, в котором спрятала пистолет, большую часть бдолаха и все вещи, имевшие будетляндское происхождение, что стоило ей немалых душевных мук. Особенно жалко было расставаться с удобными и легкими ботинками, не знавшими сноса в буквальном смысле.

Еще некоторое время ушло на то, чтобы привести себя в достаточно затрапезный вид — припорошить пылью и сажей лицо, по-старушечьи низко повязать драный платок, заменить брюки на длинную и бесформенную домотканую юбку.

Критически осмотрев себя в зеркальце, Верка сказала, обращаясь к воронам, рассевшимся на обгорелых стропилах крыши:

— Была я девка-хохотушка, а стала бабка-побирушка.

С собой в город Верка захватила только замызганную торбу, в которой было всего понемногу: хлебных корок, вяленой саранчи, черствых «манек» и прошлогоднего жмыха (хочешь — ешь его, а хочешь — мозоли им с пяток соскребай).

Талашевск, и раньше являвший собой зрелище малоотрадное, ныне (говоря, конечно, фигурально) напоминал покойника, которого вырыли из могилы, немного подкрасили и президентским указом объявили живым и здравствующим. Все мероприятия по реанимации бывшей столицы Отчины ограничились тем, что несколько центральных улиц кое-как подчистили и подлатали, с фасадов госучреждений ободрали лианы, а нахальных мартышек частично истребили, частично оттеснили на окраины, по-прежнему представлявшие собой почти непроходимые джунгли.

Тем не менее таким оживленным город не выглядел уже лет пять. По улицам шатался народ, как озабоченный чем-то, так и откровенно праздный, на всех перекрестках околачивались патрули национальной гвардии, на прежнем месте шумела толкучка, по причине отсутствия гостей из Лимпопо и Кастилии выглядевшая довольно бедно. Несколько хмурых степняков торговали лошадьми и войлоком, да бойкие перекупщики предлагали всем желающим соленую бегемотину. Остальной товар был местного происхождения — самогон, болезненного вида картошка, квашеная капуста, всякие ржавые железки, какое-то тряпье. Ни оружия, ни лекарств, ни приличной одежды, а тем более молодых невольниц в продаже не наблюдалось, зато расхаживали какие-то типчики и заставляли всех торгующих платить пошлину.

Новая власть всерьез пыталась навести если не порядок, то хотя бы его видимость — повсеместно были расклеены декреты, частично напечатанные на машинке, частично написанные от руки, требовавшие от населения сдачи оружия, соблюдения сознательной дисциплины, поголовной регистрации в комендатуре и постоянной бдительности, а на осветительных мачтах в парке болтались висельники (некоторые даже вверх ногами). Вздутые, лишенные дефицитной ныне одежды трупы были прямо по голому телу размалеваны поясняющими надписями «Вор», «Предатель», «Шпион».

Кроме суровых правительственных директив, стены домов, стволы деревьев и заборы украшало множество объявлений типа: «Витенька, мы живем в деревне Серебрянка у тети Даши. Дедушка, бабушка и папа умерли. Я и твоя сестричка в порядке. Пожалуйста, найди нас…»

Возрождалась и культурная жизнь Талашевска, о чем свидетельствовала афиша, уведомлявшая, что в здании бывшего клуба железнодорожников открываются женские кулачные бои с тотализатором и буфетом. Среди участниц назывались киркопка, кастильская графиня и степная шаманка «мадам Копыто». Кроме того, обещалось, что все участницы и судьи выступят в неглиже.

Свидетельством возрождения жизни были и свежие свалки отбросов — гастрономы для нищих.

Пока Верка добралась до центра города, ее дважды останавливали для проверки — перетряхивали содержимое торбы и ощупывали одежду. Впрочем, такие обыски много времени не отнимали — у Верки ни спереди, ни сзади ничего такого не было, за что могла бы ухватиться мужская рука.

Почти никакой разницы между бродягами и законопослушными гражданами, присягнувшими на верность новой власти, она заметить не могла… И те, и другие воровато озирались по сторонам, а одеты были кто во что горазд, включая кастильские камзолы, татарские халаты и местные чуни из старых автомобильных покрышек.

Человека, считавшегося агентом анархистов, Верка опознала довольно скоро. Худобой своей он напоминал индийского йога, хотя все время что-то жевал — то украденную у торговки лепешку, то подобранную прямо на мостовой сырую свеклу. Вел себя бывший морской офицер нагло и вызывающе, даже не стеснялся клянчить у патрульных самосад.

От своего провожатого Верка знала, что фамилия моряка Колокольцев и что он выдает себя чуть ли не за нового лейтенанта Шмидта, пострадавшего в свое время за идеалы свободы, равенства, братства и полноценного котлового довольствия. Каким образом этот морской волк, пусть и разжалованный, попал в сухопутный Талашевск, толком никто объяснить не мог.

Короче говоря, Верка решила от контактов с Колокольцевым пока воздержаться. Пропитанием на первое время она была обеспечена, пустовавших чердаков и подвалов в городе хватало, а вывести ее на Плешакова нахальный попрошайка Колокольцев никак не мог, не того масштаба был деятель.

Самого президента ей увидеть так и не удалось. На людях он давно не показывался, и даже неизвестно было, где именно он сейчас находится — в своей официальной резиденции (бывшем райкоме партии), над которым развевался штандарт неопределенного цвета, или в лагере аггелов.

День напролет Верка шаталась по людным местам, ловя обрывки случайных фраз, завязывая разговор с торгашами и высматривая в толпе знакомых. Знакомые действительно попадались, но такие, что Верка предпочитала обходить их стороной. Ее же саму в этом наряде никто не узнавал.

Визит в больницу, где она проработала столько лет, тоже ничего не дал — в пустом здании гулял ветер и шуршали мыши. Побродив немного по заброшенному парку, представлявшему собой одну огромную братскую могилу, Верка вновь вернулась на толкучку. Колокольцев, как раз собравшийся уходить, увязывал в узел свою добычу, достойную скорее разбойника, чем нищего.

Морячок, похоже, был уже изрядно пьян, и она решила проследить за ним — впрочем, без всякой определенной цели, а так, от нечего делать.

Надо сказать, что маршрут Колокольцев избрал весьма странный, особенно для нетрезвого человека, весь день проведшего на ногах. От толкучки он повернул в сторону железнодорожного вокзала, пересек пути и долго блуждал среди кирпичных и бревенчатых пакгаузов. Несколько раз Верка теряла его из вида, и в один из таких моментов он запрятал где-то свой узел, после чего вдвинулся обратно к центру, но уже другой походкой, быстрой и целеустремленной. «Ого!» — сказала Верка самой себе.

Склонная к решениям скорее интуитивным, чем сознательным, она невзлюбила Колокольцева С первого взгляда и теперь все больше укреплялась в этом чувстве. Возможно, тот и оказывал какие-то услуги анархистам, но с таким же успехом мог служить аггелам, Плешакову или вообще «шестерить» налево и направо. По собственному опыту Верка знала, что самые худшие из проституток — проститутки политические.

Тем не менее она решила проследить путь Колокольцева до конца. Он смело шествовал мимо патрулей и даже один раз остановился, чтобы закурить (на этот раз не попрошайничал, а солидно угощал гвардейцев своим табачком). Многие из прохожих здоровались с ним, кто кивком головы, а кто и рукопожатием.

Верка держалась шагах в двадцати от Колокольцева, но момент, когда он скрылся в одном из подъездов, едва уловила — так стремительно и неожиданно был проделан этот маневр. Соваться за ним в дом было бы верхом неосторожности, и она присела на бордюр тротуара, чтобы немного отдохнуть и обдумать дальнейшие планы.

На душе у Верки было тоскливо и горько. Она уже и забыла, что можно ощущать такое одиночество. Сражаться плечом к плечу с друзьями против всяких напастей было куда легче, чем в одиночестве сидеть здесь сложа руки.

Внезапно ей на затылок легла чья-то ладонь. Верка инстинктивно рванулась, но ее придержали на месте — не слишком грубо, но достаточно жестко.

— Ты зачем, убогая, мне на хвост села? — и голос, и лицо Колокольцева были недобрые (скосив глаза, Верка наконец разглядела своего обидчика). — Кто тебя послал?

Каким образом он сумел незаметно покинуть дом, за которым наблюдала Верка, и зайти к ней за спину, можно было только догадываться, но это лишь подтверждало версию о том, что тощий морячок простачком только прикидывается. Верка из сидячего положения могла запросто врезать ему локтем в пах, но тогда она сразу бы раскрыла себя. Образ бабки-побирушки не подразумевал владения приемами рукопашного боя.

— Ой, миленький, пусти! — заныла она. — И чего ты пристал ко мне, горемычной! У меня ведь, кроме сухой корочки, и нет ничего! Все забирай, только не лишай жизни!

Рука Колокольцева, неожиданно сильная и жесткая, вдавила ей голову чуть ли не между колен. Другой рукой он быстро развязал торбу и вытряхнул ее содержимое на землю. Теперь уж Верке сопротивляться было поздно, даже если бы и очень захотелось.

Не обращая внимания на ее жалобные причитания, Колокольцев каблуком раздавил сухари и куски жмыха. Неизвестно, что он ожидал в них обнаружить, но полученный результат его слегка разочаровал, что отразилось и в голосе:

— Тьфу… Одни объедки… Говори быстро, что тебе от меня надо, а не то шею сверну!

— Как же я скажу, если ты мне ее уже почти свернул! — прохрипела Верка, у которой и в самом деле помутилось в глазах. — Дай хоть дохнуть напоследок…

— Дохни, так и быть. — Колокольцев, прихватив платок вместе с волосами, рывком поставил Верку на ноги.

Буйные светлые пряди, так не соответствующие жалкому облику старой нищенки, сразу выбились из-под платка наружу. Колокольцев даже опешил на какое-то время. Этого мгновения Верке вполне хватило, чтобы укусить его за запястье, даже не укусить, а грызануть по-звериному, ни жалея ни своих зубов, ни чужой плоти. Что-то даже хрустнуло — не то ее челюсти, не то лучевая кость Колокольцева.

— Ах ты, рогожа трепаная! — взвыл он, отскакивая в сторону. — Ты за что меня так?

— Не будешь руки распускать! — ответила Верка, надеясь, что получивший отпор Колокольцев отстанет от нее. — Кобылам холку намыливай, а к бабам не лезь.

— Ладно, я тебя намыливать не буду. Я тебя лучше умою, — зловеще пообещал Колокольцев. — Я тебя так умою…

Кривясь от боли, он выхватил из своих лохмотьев нож и тут же перебросил его в левую — здоровую — руку. Сделано это было с устрашающей быстротой и ловкостью.

Верка никогда не боялась направленных на нее стволов, но вид обнаженного клинка, особенно вот такого — узкого, до зеркального блеска отточенного, готового кромсать и вспарывать человеческое тело, всегда ввергал ее в тихий ужас.

Она еле удержалась, чтобы не побежать. Это был бы уже точно конец. Инстинкт хищника неминуемо заставил бы взбешенного Колокольцева броситься следом. Кроме того, как бывшая хирургическая сестра, Верка знала, что удар сзади в шею или под лопатку почти всегда смертелен, в то время как удар в живот или грудь можно если и не отразить, то хотя бы смягчить руками. Пара потерянных пальцев или разрубленные ладони не такая уж дорогая плата за жизнь.

— Послушай, давай поговорим, — сказала Верка, медленно-медленно отступая назад. Голоса своего она почти не слышала за стуком сердца и звоном в ушах. — Зачем сразу за нож хвататься…

— Я тебе, стерва, сначала язык отрежу, а уж потом говори, если получится.

— По безумным глазам Колокольцева было ясно, что это не пустая угроза. Нож он держал так, что сразу было понятно — не колоть он ее собирается, а именно резать.

— Ну прости меня, — сипло попросила Верка. — Ты мужик, я баба. Может, как-нибудь без крови разберемся…

— Если мне что-нибудь от тебя как от бабы потребуется, я эту штуку потом в тряпочку заверну и с собой возьму, — оскалился Колокольцев.

Оставалось только пойти ва-банк и сообщить Колокольцеву пароль, которым ее снабдила Бацилла (впрочем, в нынешнем его состоянии и это могло не сработать). Верка уже лихорадочно вспоминала нужную фразу, как назло вылетевшую из головы, но ее опередили — из ближайшего переулка прямо на них вышли двое патрульных, очевидно, только что справивших в руинах малую нужду.

— Эй, ты чего там пером машешь? — Один из них, оставив в покое ширинку, вскинул к плечу берданку, с которой его дед, наверное, в свое время охранял колхозный сад. — А ну-ка брось!

— Принесла вас нелегкая! — прохрипел Колокольцев и выругался — длинно, витиевато — с упоминанием всех четырех сторон света, различных элементов парусного вооружения, мелей, рифов, ветров и какого-то боцмана, которого нужно драть не только в рот и задницу, но и в душу.

Верка уже собиралась смыться под шумок, но другой патрульный, тоже не успевший застегнуть штаны, преградил ей дорогу.

— А ты кто такая? — хмуро поинтересовался он. — Что-то я тебя здесь раньше не видел.

— Побираюсь, Христа ради, миленький. — Верка сделала постное лицо.

— Не похожа ты что-то на побирушку, — сказал патрульный с сомнением. — Тебе не руку надо протягивать, а юбку задирать. В десять раз больше заработаешь.

— Шпионка она подосланная! — крикнул Колокольцев. — Сучка кастильская! Мне чуть руку не отгрызла! К Альфонсу ее ведите! Пусть он ее личность выяснит!

— Заткнись, швабра палубная! — первый из патрульных огрел Колокольцева прикладом берданки между лопаток. — Без твоих указок разберемся! Оба с нами пойдете! Там все сам Альфонсу и расскажешь. А пока бросай перо!

— Ох, ребята, будут у вас неприятности. — Он наклонился и аккуратно воткнул нож в щель между тротуарных плит. — Попомните мои слова.

— Как же, испугались мы! — буркнул второй патрульный, рассматривая то, что осталось от Веркиных припасов. — Дальше Отчины не сошлют, ниже рядового не разжалуют… Ты, между прочим, на толкучке каждый день кашу от пуза лопаешь, а мы третий день на сухом пайке сидим… Так что я могу, с тобой запросто местами поменяться.

«Кто такой Альфонс? — Верка, которую еще продолжало трясти от пережитого, мучительно напрягала память. — Где-то я, кажется, про Альфонса уже слышала…»

Только подходя к зданию военкомата, где ныне располагалась комендатура, Верка вспомнила, что Альфонсом заглазно называли начальника личной охраны Плешакова Бориса Мирошкина, известного талашевского ловеласа и драчуна. Кличку эту он получил еще в пору своей беззаботной юности за то, что любил (и умел) одалживать деньги у знакомых и малознакомых женщин — без отдачи, естественно. Даже Верке он до сих пор был должен четвертную — сумму, в свое время весьма немалую.

В приемной комендатуры на длинной садовой скамейке сидело не меньше десятка задержанных, в большинстве своем расхристанных и избитых.

Если кто-нибудь начинал вдруг требовать справедливости и возмущаться беззаконием, его быстро успокаивал молодец с дубинкой, разгуливавший вдоль скамейки. Верку и Колокольцева усадили раздельно, после чего патрульные отправились на доклад к начальству. Впрочем, младший из них почти сразу же вернулся и кивком головы позвал за собой бывшего морского волка.

Верка страсть как не любила вот таких казенных помещений — внешне скучных и неухоженных, а по сути своей страшных, где человек вмиг теряет все данные ему от рождения права и без чужого соизволения не может ни глотка воды сделать, ни глаз смежить, ни нужду справить.

Как бы в доказательство этого тягостного для всякой свободолюбивой натуры тезиса молодец с дубинкой остановился напротив Верки и хрипло рявкнул:

— Прямо сидеть! Руки на колени! Развалилась, понимаешь, как дома на печке!

Задержанных одного за другим уводили по скрипучей лестнице на второй этаж, но никто из них еще не вернулся назад. Вещи, оставшиеся после них на скамейке и под скамейкой, охранник небрежно швырял в обшарпанный платяной шкаф.