Все к лучшему Барановская Юлия

Глава 8

Обычно, когда я уезжаю от Тамары, мне позарез нужна Хоуп. Я мчусь к ней, как наркоман за дозой метам-фетамина, чтобы удостовериться, что моя реальность ничуть не хуже безумных фантазий, которыми я тешу себя в Тамариной вселенной. Не успев завести машину, я хватаю мобильный, спешу произнести ее имя, услышать ее спокойный, уверенный голос на другом конце, такой реальный и земной, что не остается места сомнению, и снова стать собой. «Хоуп», — быстро говорю я, попадаю на автоответчик и оставляю сообщение, не сказав, где я, — лишь признаюсь, что скучаю, и прошу перезвонить. Сейчас половина седьмого, а я знаю, что Хоуп сегодня работает допоздна.

Вот так оно и бывает. Ты неторопливо едешь по боковой дороге Генри-Хадсон-паркуэй, темнеет, шоссе заполняют огни проезжающих машин (после аварии ты предпочитаешь обычные улицы скоростным магистралям). Думаешь об одной женщине, стараясь дозвониться до другой, и, несмотря на очевидный избыток женщин, чувствуешь себя одиноким и никому не нужным — и в итоге приезжаешь домой к третьей женщине, и эта женщина — твоя мать. Должно быть, я действовал на автомате, потому что, очнувшись, сразу понял, что совершил огромную ошибку. Где-то в тихом кабинете сидит один-одинешенек какой-нибудь психотерапевт и с тоской поглядывает на дверь, поджидая именно такого пациента.

Мама и Питер живут примерно в полумиле от Тамары, в доме, где я вырос и откуда с церемониями выдворили Норма после происшествия с Анной. На самом деле церемония состоялась спустя несколько дней после его ухода: мать вынесла грязные простыни с места преступления на подъездную дорожку, облила жидкостью для заправки зажигалок и подожгла — прямо под нашим баскетбольным кольцом. Подпалины на бетоне стали нашей контрольной линией и границей площадки.

Пит сгребает листву на лужайке перед домом. Завидев меня, он озаряется улыбкой и машет рукой с неестественным оживлением, которое сразу выдает его состояние.

— Зак, привет! — кричит Питер. — Что нового-интересного?

— Привет, Пит, — отвечаю я, вылезая из машины. — Как жизнь?

— Бьет ключом, и все по голове, — хихикает он. — Крутая тачка.

— Еще бы.

Он бросает грабли и бежит по чуть наклонной дорожке поздороваться со мной, его руки неловко болтаются, как у всех умственно отсталых. Мокрыми губами он чмокает меня в щеку, его щетина мягко царапает мне кожу. Питеру двадцать девять лет, он коренастый, по-своему смышленый и дружелюбный, как щенок. Но каким бы счастливым он ни казался, как бы хорошо ни справлялся с последствиями хромосомной аварии, случившейся при его сотворении, все равно его жизнь несет несомненный отпечаток трагедии. Каждый день для него — как попытка в варежках поиграть на пианино.

— Я соскучился по тебе, — признается он, и меня пронзает чувство вины. Я мысленно даю себе слово, что буду чаще звонить и непременно приеду как-нибудь в воскресенье, чтобы с ним пообщаться. Невозможно любить умственно отсталого, не испытывая чувства вины.

— Я тоже по тебе соскучился, — отвечаю я, обнимаю его за плечи, и мы шагаем по лужайке к дому. — Поэтому и приехал тебя проведать.

— Как дела у Хоуп? — спрашивает он.

— Отлично. Она передавала тебе привет.

— Ты тоже передавай ей привет.

— Непременно.

Свежий ветер холодит мне щеку, забирается под коричневый замшевый пиджак, под резиновой подошвой ботинок хрустят разноцветные сухие листья, и на мгновение я верю в то, что все будет хорошо, что возможности мои безграничны. Осенью со мной такое бывает.

Мама на кухне, моет тарелки в раковине. У нее отличная посудомоечная машина, но, если бы она ею пользовалась, жертва, приносимая ради Питера, была бы неполной, так что об этом и речи быть не может. Одной заботы о нем маме всегда было недостаточно. За эти годы она развила и отточила комплекс мученицы. Ей мало просто делать свою работу: нужно непременно жертвовать собой. Я был слишком мал тогда и не помню, появилась ли у нее эта черта до или после окончательного отцова грехопадения, стала ли она причиной или следствием их супружеских неурядиц, но именно из-за нее после развода мама осталась одна. Наверное, это своего рода защитный механизм или дурно понятая дзенская покорность судьбе — не знаю. Я последний, кто может судить о чужих тараканах. Скажем так: Лила Кинг — не самый жизнерадостный человек в мире. Мой брат Мэтт написал о ней песню «Святая мать».

Стройная, в джинсах, с крашеными светлыми волосами, со спины мать кажется гораздо моложе. Но когда она оборачивается ко мне с привычным выражением усталой обреченности на лице, я замечаю морщины под глазами, расплывшийся подбородок и поджатые губы. Мне хочется обнять ее, рассмешить, чтобы она улыбнулась, и одновременно усилием воли я подавляю порыв сбежать с этой мрачной кухни, оклеенной обоями цвета авокадо, которые я помню с детства, и никогда не возвращаться. Встречи с мамой так на меня действуют.

— Зак, — произносит она.

— Привет, мам.

Она поворачивается спиной к раковине и театрально разводит руки в резиновых перчатках, а я наклоняюсь поцеловать ее в щеку.

— Что ты здесь делаешь?

— Так, был по соседству, — отвечаю я.

Мама впивается в меня взглядом.

— Что случилось?

— Ничего.

— Это не ответ. В чем дело?

Тут надо пояснить, что Лила вовсе не образец материнской интуиции. Ее вопрос не значит, что она моментально заподозрила, как какая-нибудь клуша, будто с ее старшим и (по крайней мере, на первый взгляд) наименее невезучим сыном что-то стряслось. Ее средний сын родился умственно отсталым из-за случайного сбоя в хромосомах, а муж трахал свою секретаршу прямо на супружеском ложе, так что мать живет с непоколебимым убеждением, что ничего хорошего от Бога ей ждать не приходится. Обычные люди здороваются, а Лила Кинг вместо «привет» говорит «Что случилось?»

— Все в порядке, мам. Так, проезжал мимо.

— Это из-за Хоуп?

— Что из-за Хоуп?

— Ты же не боишься, правда? Потому что это вполне естественно.

— Мам!

— Я просто спросила.

Она хмурится и пожимает плечами. У эскимосов сотни названий снега; моя мать знает тысячи способов нахмуриться и пожать плечами. Она может уроки давать.

Моя приближающаяся свадьба вызывает у мамы священный трепет. Она почти никуда не ходит, и это событие разбудило ее до сей поры дремавшее тщеславие. Я знаю, что она вырезает из модных журналов страницы с фотографиями платьев, причесок, макияжа и уже собрала целый каталог вариантов. Якобы не хочет, чтобы мне пришлось за нее краснеть, но мы оба понимаем, что это враки. После моей помолвки она успела побывать у стоматолога и отбелила зубы, снова начала носить контактные линзы и перепробовала несколько оттенков светлой краски для волос. Мне бы не хотелось обсуждать мать как женщину, но она по-прежнему красива, стройна, с хорошей фигурой и голубыми глазами, и обычный шестидесятилетний мужчина едва ли бросил бы ее только из-за того, что она ест печенье в постели.

Маме хочется на свадьбе быть красивой, танцевать, смеяться и нравиться мужчинам, как когда-то, сто лет тому назад. Мне бы радоваться тому, что эти желания в ней по-прежнему живы; я же вместо этого испытываю грусть и чувство вины, как будто она позволила себе лишь ненадолго заглянуть в тот мир, где могла бы жить, если бы давным-давно не похоронила себя заживо.

— Есть хочешь? — спрашивает она меня.

— Нет, спасибо, — отказываюсь я и поглядываю на дверь, размышляя, как бы половчее смыться.

— У нас спагетти с фрикадельками, — сообщает Питер, плюхнувшись на стул.

— Я уже поел.

— Ты был у Тамары? — интересуется мать.

— Ага.

Мама не скрывает своего неодобрения. Она убеждена, что мне совершенно ни к чему общаться с вдовой Раэля, что ничего хорошего из этого не выйдет, но, к счастью, мама не любит говорить со мной о его смерти, так что мы просто обходим эту тему молчанием.

— Тамара очень секси! — восторженно произносит Питер.

— Не распускай язык, — говорит мать.

— Но это правда, — настаивает он. — Ей об задницу монетку кинь — отскочит.

— Хватит! — отрезает Лила.

— Да ладно, мам, — успокаиваю я, — Питер просто повторяет чужие слова. Он даже не знает, что это значит. — Но я-то знаю, и у меня не сразу получается отогнать образ обнаженной Тамариной задницы.

— Это значит, что она крепкая, — поясняет Пит, и мы оба разражаемся хохотом, а мама раздраженно вздыхает.

— Мне пора, — сообщаю я.

— Но ты же только что пришел, — хнычет Пит.

— Твой брат очень занят.

Это сказано Питеру, но нацелено в меня — не в бровь, а в глаз.

— Мэтт сегодня играет в «Кеннис Кастэуэйс», — говорю я. — Хотите, сходим?

Вообще-то я приглашал их скорее для проформы, но внезапно понял, что говорю совершенно искренне, и мне ужасно хочется, чтобы они поехали, чтобы святая мать надела платье, накрасилась, они с Питером втиснулись в крошечный «лексус» Джеда, и мы втроем отправились в город, как семья из телесериала. Я бы опустил верх кабриолета, мама смеялась бы тому, что волосы лезут в лицо, а Пит закрыл бы глаза и подставил лицо ветру, и мы бы подпевали какому-нибудь старому рок-хиту по радио, и я — хвала скорости и открытому воздуху — наконец смог бы любить их обоих, не задыхаясь. Но я сразу понимаю, что этому никогда не бывать. Последнее, что мама сделала под влиянием порыва, — двадцать лет назад сожгла постельное белье мужа, а Питер боится толпы и от страха начинает капризничать и ломаться.

— Передавай Мэтту привет, — просит брат.

— Непременно, — обещаю я.

— Я положу ему фрикаделек, — говорит мама. — А то он совсем худой, кожа да кости.

На прощанье я целую ее в щеку. Мама обнимает меня, нежно ерошит мне волосы.

— Ты какой-то не такой, — глядя мне в глаза, мягко произносит она.

— Ты тоже.

Она кивает и кривит губы в виноватой улыбке:

— Я могу привести сотню уважительных причин, — отвечает мама. — А ты?

Я качаю головой.

— Мам, все в порядке, правда, — заверяю я. — Не волнуйся.

Она целует меня в щеку и наконец-то отпускает.

— Приходится, — парирует она. — Что мне еще остается?

Пит выходит со мной в темноту на крыльцо и просит дать ему порулить. Я сажусь на переднее сиденье. Он медленно везет нас по району, сжимая руль, как примерный ученик — левая рука на десяти, правая на двух, — заранее включает поворотник, и лицо его в тусклом свете приборной панели восторженно и серьезно. Внезапно меня охватывает прилив нежности к брату, и я в который раз клянусь себе, что устрою жизнь таким образом, чтобы заботиться о Питере и дарить ему все незатейливые радости, которые, в его бесхитростном представлении, в сумме составляют счастье. Для Питера, в отличие от обычного человека, это понятие скорее количественное, а значит, как показывает мой опыт, осчастливить его гораздо проще.

— Сатч иногда дает мне порулить.

— Сатч Боуэн?

— Ага.

— Зачем ты водишься с этим придурком?

Сатч Боуэн, на год старше меня, — кошмар нашего детства. Его постоянно выгоняли из школы за драки и наркоту, в конце концов он вообще бросил учебу. Отчего-то ему нравился Пит. Сатч находил извращенное удовольствие в том, чтобы прилюдно командовать моим братом: то подговорит его попить воды из унитаза в торговом центре, то попросит снять штаны и станцевать в пиццерии. А Пит, всегда готовый всем угодить, воспринимал внимание к себе как симпатию и с радостью исполнял приказы Сатча, который называл его «своим маленьким другом». Мне частенько случалось пускать в ход кулаки, чтобы защитить Пита от нападок сверстников, но про Сатча говорили, что он носит с собой пружинный нож и даже пускал его в дело, поэтому всякий раз, как доходило до драки, я отступал. Уже в колледже я слышал, что Сатча несколько раз забирала полиция и он, чтобы его не посадили, пошел служить в морскую пехоту.

— Сатч хороший.

— Пит, — я оборачиваюсь к нему лицом. — Сатч подонок. Лучше держись от него подальше.

— Он мой друг. Он делает мне скидку в хозяйственном. Иногда дает порулить. Вот и все.

— Вспомни, как мы от него натерпелись в детстве.

— Он изменился, — уверяет Пит.

— Пообещай мне, что не дашь себя в обиду.

Пит поворачивается ко мне.

— Может, я и отсталый, — говорит он. — Но не идиот.

— Следи за дорогой, Пит, — отвечаю я, показывая на лобовое стекло. — Я знаю, что ты не идиот. Но я твой старший брат и должен о тебе заботиться.

Пит без объяснений догадался припарковаться у соседнего дома, чтобы мать не увидела.

— Я знаю, Зак, — кивает он, — я тебя люблю.

— Я тоже тебя люблю, — признаюсь я. Он единственный из мужчин, кому я способен сказать такое. — Можешь катать меня, когда захочешь.

— По шоссе?

— Не зарывайся.

— Ха! — смеется Питер и хлопает ладонью по рулю. Я тянусь к ручке двери, и тут он спрашивает: — Ты скучаешь по Раэлю?

Я откидываюсь на сиденье и с любопытством смотрю на брата.

— Ага, — отвечаю я. — Иногда.

— Я тоже, — соглашается Пит. — Он всегда был так добр ко мне. Не обращался со мной, как с отсталым.

— Он тебя очень любил.

— Тамара пекла мне печенье.

— Испечет еще, — обещаю я. — Просто ей пока не хочется ничего печь, понимаешь?

— Понимаю, — Пит опускает взгляд на колени. — Мне так хотелось, чтобы мы с тобой всегда жили с Раэлем и Тамарой. Вчетвером.

Я чувствую, как к горлу подкатывает ком.

— Было бы здорово, — говорю я, хотя его слова причиняют мне боль, которой я и представить себе не мог.

Пит поднимает на меня глаза.

— Завтра после работы у нас будет инвентаризация, — весело произносит он. — Получу лишние тридцать долларов.

— Отлично. — Всегда завидовал способности Пита моментально переключаться. Он работает на складе в «Ножках-крошках», детском обувном магазине на Джонсон-авеню. — Ты ведь там уже не первый год, да?

— Четыре года, — с гордостью заявляет он. — Мистер Брис говорит, что я незаменим.

— Потому он и платит тебе кучу денег.

— Ха!

— Ну все, Пит, до встречи.