Все к лучшему Барановская Юлия

Глава 15

Вот так оно и бывает. Холодным вечером в пятницу ты сидишь в баре с двумя лучшими друзьями и чувствуешь себя по сравнению с ними хуже некуда, потому что один из них, Джед, бабник каких поискать, а второй, Раэль, недавно женился и пошел с вами исключительно из ностальгических побуждений — чтобы лишний раз с удовольствием убедиться в том, что теперь ему вся эта фигня до лампочки. В общем, одному не нужно никому ничего доказывать, а второму просто ничего не нужно. Ты же посередине между ними, и тебе все это очень даже нужно, а доказывать свою состоятельность приходится регулярно, но шансов на то, что наконец повезет, никаких. Последнее свидание у тебя было месяцев восемь назад, а секса не было полгода, да и тот скорее походил на акт отчаяния, чем любви, и ты уже кажешься самому себе невидимкой в большом городе и отчаянно мечтаешь вернуться домой, в какой-нибудь захолустный городишко, где все намного проще, а девушки доступнее и не такие избалованные, как тут. Вот только ты родом вовсе не из маленького городка, а отсюда же, в лучшем случае из здешнего унылого пригорода, так что ехать тебе некуда, и остается лишь собраться с духом, побороть страх отказа и найти ту, которая наконец разглядит в тебе что-то, чего ты сам в себе не видишь, но что в тебе точно есть, из-за чего ты покажешься достойным вариантом. Эта неизвестная изюминка заставит ту женщину пригласить тебя домой и обнажить перед тобой сперва тело, а потом и душу в надежде найти любовь, которая настолько захватит вас обоих, что дальше можно будет уже не искать.

И кто обвинит тебя в том, что ты слегка перебрал?

Ваша компания удобно устроилась на высоких табуретах за столиком у окна, откуда можно наблюдать за входящими и выходящими посетителями. Ты перебрасываешься с Джедом и Раэлем солеными шуточками, надеясь, что со стороны ваша троица выглядит совершенно беззаботно, будто вам вообще плевать, есть ли в баре женщины, но все равно испытываешь неловкость, хотя и безо всяких причин, потому что никто на вас не смотрит.

И тут ты замечаешь ее. Она с подружкой стоит у стены, сжимая в руке бутылку пива как-то слишком изящно, неестественно, так, словно не привыкла к этому. У нее густая грива длинных рыжеватых волос и высокие скулы, подчеркивающие идеальные черты лица, тонкие, как у ребенка, чье детство прошло в дорогой частной школе. Голубые глаза цвета выгоревших на солнце джинсов, маленький широкий нос, как у котенка, и мягкие припухлые щеки нимфетки. Ты откуда-то знаешь, что она ненавидит свои щеки и каждый раз, глядя на себя в зеркало, втягивает их, и тебе хочется объяснить ей, до чего она не права: эти мягкие невинные щечки, к которым прилагаются стройное мускулистое тело и очаровательные голубые глаза, обещают невыразимое наслаждение, как и ее круглая попка, длинные стройные ноги, нежная крепкая грудь и плоский живот. Ты знаешь, что почувствуешь, потеревшись щекой о ее щеку, и как эти щеки будут выглядеть сверху, когда она зажмурит глаза и приоткроет рот, а ты, лежа на ней, потянешься, чтобы поцеловать ее в губы.

Эти мысли так захватывают тебя, что ты забываешь притвориться равнодушным, и она замечает, как ты глазеешь на нее, так что не остается ничего другого, кроме как слезть с табурета и с бокалом в руке направиться к ней, и ты идешь, чувствуя странную решимость, как будто встал на место фрагмента головоломки, щелкнув глухо, точно дверь дорогой машины, и раз уж ты все равно в это ввязался, то нечего терять.

— Меня зовут Зак, — представляешься ты, перекрикивая шум музыкального автомата и громкие разговоры и стараясь унять нервную дрожь.

— Хоуп,[4] — она протягивает руку в ответ, и ты не сразу понимаешь, что девушка назвала свое имя, а не причину, по которой вы все сегодня здесь оказались.

— Мне трудно в этом признаться, — говоришь ты, — так что лучше я скажу напрямик. Я собираюсь за вами поухаживать.

Хоуп разражается глубоким мелодичным смехом, уверенно и беззаботно, словно мы старые друзья. Такого я не ожидал.

— Мне нравится ваша откровенность, — признается она.

— Тогда я начну?

— Вперед.

Между вами завязывается двухчасовой увлекательный разговор, настолько естественный, что и не снилось ни одному сценаристу, и мгновенно выясняется, что ваши взгляды на жизнь и чувство юмора удивительно совпадают, а потом вы начинаете друг над другом подшучивать, но легко, весело и в тему. Тебе кажется, что вы знакомы сто лет, она хлопает тебя по руке, когда смеется, и наклоняется к тебе, пропуская проходящих мимо посетителей. Спустя некоторое время до тебя доходит, что друзья уже ушли, да и ее подруги нигде не видно, и ты со смешанным чувством удовольствия и страха понимаешь, что вы последние посетители. С одной стороны, это здорово, ты сто лет не засиживался в баре до закрытия, а с другой — и что теперь делать, черт возьми? Ты уже решил, что сегодня никакого секса не будет (как будто это зависит от тебя!), и не потому, что тебе не хочется, о, видит Бог, еще как хочется, но потому что ты не хочешь, чтобы это знакомство превратилось в пошлую одноразовую связь, и боишься все испортить. Тебе не хочется, чтобы этот вечер кончался, хотя, разумеется, он уже кончился. Ты предлагаешь проводить ее до дома, она соглашается, и все получается как нельзя лучше, потому что на улице собачий холод и девушка не столько держит тебя под руку, сколько прижимается к тебе, пытаясь согреться. Ветер задувает ее волосы тебе в лицо, они хлещут тебя по глазам, и от боли у тебя выступают слезы, но во всем этом куда больше близости, чем в случайном сексе. Она живет в одном из шикарных монолитных небоскребов на Пятой авеню, и ты хриплым от усталости голосом (шутка ли, несколько часов подряд перекрикивать музыкальный автомат!) произносишь: «Спокойной ночи», но она тянет тебя за собой мимо швейцаров — «Привет, Ник. Привет, Сантос» — в лифт. И не успеваешь ты собраться с духом, чтобы чмокнуть ее на прощанье, как она первая целует тебя — глубоко, страстно, прислонив к стенке лифта и прижавшись к тебе всем телом, и ты горько жалеешь, что вы оба в пальто. Поцелуй длится все пятнадцать этажей и еще чуть-чуть, потому что девушка не отрывается от тебя, когда двери разъезжаются на ее этаже. Потом все же, задыхаясь, она отступает на шаг назад, с очаровательно растрепанными от ветра и ваших объятий волосами, и признается: «Это было здорово». Вынимает из сумочки серебряную ручку и пишет на твоей руке имя и телефон, ниже — «продолжение следует», и произносит с серьезным видом:

— Знаешь, Зак, я не люблю притворяться и не терплю, когда со мной играют. Если я тебе нравлюсь, позвони мне, ладно? Не надо выжидать время. Если ты мне завтра не позвонишь, я пойму, что неинтересна тебе.

— Стадию простого интереса я прошел еще три часа назад, — отвечаю я.

Она улыбается и чмокает тебя в нос.

— Значит, завтра созвонимся.

С этими словами она выходит, двери закрываются, и ты падаешь на колени. Твой напрягшийся член, так и не получивший разрядки, сладко ноет, боль постепенно стихает, а ты коротко благодаришь небеса за эту встречу, пока лифт медленно опускает тебя на землю.

После этого мы начали встречаться, много времени проводили вдвоем, а я все ждал, когда же мыльный пузырь лопнет, Хоуп посмотрит на меня, сидящего напротив нее за столом, и осознает, что ошиблась, приняла меня за другого. Но ее улыбка оставалась по-прежнему искренней, она смеялась моим шуткам и страстно отвечала на поцелуи, а когда мы гуляли, всегда брала меня за руку, пока я колебался, можно ли мне это сделать. Так и повелось: Хоуп всячески проявляла инициативу, а я старался не делать никаких шагов, опасаясь лишний раз привлечь к себе внимание, чтобы она, чего доброго, не усомнилась в том, что я ей вообще нужен. Но ничего такого не происходило, и спустя три недели, в пятницу, поздно вечером, когда мы уселись в такси, возвращаясь из кино, она перебила меня и назвала водителю не свой, а мой адрес. По дороге Хоуп с улыбкой смотрела в окно, а я молча дрожал. Когда мы наконец вошли домой, я сорвал с нее одежду, точно обертку с подарка, и мы рухнули на постель. В какой-то момент этих потрясающих бессонных выходных я наконец позабыл свои страхи и поверил в то, что она моя и все может быть вот так просто. То, как Хоуп жарко отвечала мне, не оставляло никаких сомнений, что и она испытывает то же самое.

— Я хочу познакомить тебя с родителями, — сообщила она спустя несколько месяцев.

Родители Хоуп жили в Верхнем Ист-Сайде, в нескольких кварталах от ее дома. Когда я приехал, швейцар в ливрее сообщил, что меня ждут.

— Какой этаж? — спросил я.

— Пятнадцатый.

— А квартира?

Швейцар улыбнулся и указал на лифт.

— Просто пятнадцатый этаж.

Лифт привез меня в холл с одной-единственной дверью, у которой ждала сияющая Хоуп в белом кашемировом свитере, черных брюках в обтяжку и высоких ботинках. Она провела меня в гигантскую прихожую с мраморными полами и огромным ромбовидным световым люком в потолке. Там и сям попадались двери, ведущие вглубь квартиры, а в дальнем конце прихожей маячила широкая лестница на второй этаж. Мне доводилось слышать о таких квартирах и видеть их в кино, но я никогда не верил, что в них действительно кто-то живет.

— Тут здорово, — заметил я.

— Пусть тебя это не смущает, — словно оправдываясь, проговорила Хоуп.

Я покачал головой.

— Нет, правда, очень красиво.

Отец Хоуп, Джек Сикорд, унаследовал от своего отца компанию по производству медицинского оборудования и со временем превратил ее в транснациональную корпорацию, в которой стал генеральным директором и главным акционером. Это был крупный, атлетически сложенный мужчина под шестьдесят с мелкими, но внушительными чертами лица, высоким лбом и квадратным подбородком. Его улыбка казалась фальшивой, как у политика, он энергично пожал мне руку и смерил меня глазами. Искренние чувства он проявлял только к Хоуп, причем, на мой взгляд, не вполне прилично: целовал исключительно в губы, то и дело клал ей руку пониже спины и как бы невзначай поглаживал, прижимая к себе.

Мать Хоуп, Вивиан, оказалась настоящей красавицей: длинноногая брюнетка с гладким от ботокса фарфоровым лицом, модной короткой стрижкой и ленивыми повадками кошки, развалившейся на солнцепеке. В молодости она была профессиональной теннисисткой, теперь же входила в состав всевозможных комитетов при музеях и благотворительных фондах, держалась просто и по-свойски. Как правило, у неприлично богатых женщин это получается фальшиво, но у Вивиан выходило на удивление естественно.

На отца Хоуп я не произвел никакого впечатления. Мать нашла меня остроумным и постоянно это повторяла, хохоча так, что ее смех эхом отражался от потолка. Оба сочли, что я не пара Хоуп, но, разумеется, были слишком хорошо воспитаны, чтобы заявить об этом вслух. Однако это проявлялось в том, с каким серьезным видом Джек слушал мои рассказы о работе в «Спэндлере», кивая, казалось, безо всякого высокомерия, на деле же такая манера была ничем иным, как его усовершенствованной разновидностью.

— Слышал о «Спэндлере», — заявил он. — Неплохая фирмочка.

Вивиан заметила, что я на удивление трезво смотрю на жизнь. В общем, подходящий вариант для романа, но никак не для брака. Клэр, единственная старшая сестра Хоуп, была активной лесбиянкой и жила в Лос-Анджелесе, о чем Вивиан с подчеркнутой гордостью упоминала при каждом удобном случае, с тщательно отрепетированной легкостью выговаривая слово «лесбиянка». Из-за ориентации сестры Хоуп оказалась единственной продолжательницей рода Сикордов: именно ей предстояло воплотить родительские мечты о наследниках — ответственность, которая едва ли по плечу заурядному менеджеру вроде меня. В общем, ужин получился дружеским, даже приятным, но мысленно родители Хоуп явно пожимали плечами, недоумевая, что их дочь во мне нашла.

После ужина мы с Хоуп лежали в обнимку на диване в одной из множества богато убранных комнат, разбросанных там и сям в лабиринте коридоров огромной квартиры.

— Ну как тебе? — спросила она, прижимаясь ко мне.

— У тебя замечательные родители.

— Да ладно, — она легонько ткнула меня кулачком в грудь, — они вели себя ужасно. Но на самом деле ты им понравился.

— Я бы так не сказал.

— Ну я же не слепая.

— Нет. Я имею в виду, про то, что я им понравился. Что-то я этого не заметил.

Она хмыкнула и поцеловала меня.

— Твой отец, похоже, от меня не в восторге.

— Просто он за меня переживает.

Потому что он в тебя влюблен.

— Ага, — соглашаюсь я. — Наверно, ты права.

— Не бойся, у них все равно нет права голоса.

— Правда?

— Правда.

— То есть они не лишат тебя наследства?

Хоуп рассмеялась.

— Еще не хватало. Не забывай, я их единственная дочь-натуралка, а значит, что хочу, то и делаю. Полная свобода маневра.

— Значит, удача на моей стороне?

— Я на твоей стороне!

Она целует меня, я отвечаю на поцелуй, и мы начинаем ласкать друг друга прямо на диване, как подростки.

— Пойдем в мою комнату, — шепчет Хоуп.

— Шутишь? Твои родители сидят в гостиной.

— Ну и что, — она засовывает язык мне в ухо, а руку в штаны. — Пошли скорее.

Глава 16

Я добираюсь до дома около семи и вижу Джеда, который, как обычно, развалившись на диване, ест хлопья из коробки и смотрит «Вечерние развлечения».[5] Жить с Джедом — все равно что иметь щенка. Когда бы ни пришел домой, он всегда тут.

— Привет, — произносит он с набитым ртом и, заметив мой помятый вид, спрашивает: — Что с тобой?

— Мне в член засовывали трубку, — отвечаю я, плюхнувшись рядом с ним.

— А, цистоскопия, — говорит Джед с видом знатока.

— Тебе делали?

— Нет, что ты. Но я смотрел про нее передачу по образовательному каналу. — С тех пор как Джед стал круглые сутки смотреть телевизор, он неплохо поднахватался знаний. — А зачем тебе ее делали?

— У меня кровь в моче.

— Гематурия, — кивает Джед.

— Ну ты даешь! — удивляюсь я.

— Что там, — он показывает на телевизор, а потом на свою голову, — то и здесь.

— А ты не мог бы оторваться от дивана и принести мне тайленол?

— Не нужно никуда идти, — отвечает Джед, принимается шарить между диванными подушками и спустя минуту достает пузырек алеве. — Иногда у меня от телика болит голова, — поясняет он, заметив мое недоумение.

Я запиваю три таблетки колой из одной из недопитых банок, что громоздятся на журнальном столике.

— И что сказали? — интересуется Джед.

— Нашли какое-то пятнышко, — отвечаю я.

Джед отрывается от телевизора и с минуту смотрит на меня.

— Вот блин, — встревоженно произносит он.

— Может, и ничего страшного.

Он кивает.

— Может. Биопсию сделали?

— Ага.

— Когда будут результаты?

— В пятницу.

— А сегодня у нас что?

— Вторник.

— Ни фига себе, сколько ждать!

— Что поделать.

Мы сидим в угрюмом молчании, глядя на Мэри Харт,[6] оживленно обсуждающую беременность очередной знаменитости. Я вяло думаю, что Мэри перед съемками лучше бы пить поменьше кофе, а то она уже смахивает на собственную пародию в передаче «Субботним вечером в прямом эфире».[7]

— Да, кстати, — произносит Джед спустя несколько минут. — Твой отец здесь.

— Что?

— Он у тебя в комнате.

Я остолбенело таращусь на Джеда.

— Что он здесь делает?

Джед пожимает плечами.

— Он устал. Сказал, что хочет полежать.

— И ты вот так просто взял и пустил его ко мне в комнату?

— Да что он тебя, ограбит, что ли?

Я с трудом поднимаюсь с дивана.

— Поверить не могу, что ты его пустил.

— Представь себе, — раздражается Джед, — я имел наглость пустить старика отдохнуть в комнате его сына.

— Не дави на жалость. Ты его совсем не знаешь. И понятия не имеешь, что он нам сделал.

Джед кивает.

— Ты прав. Извини. Мне не стоило так говорить. — Он поднимает глаза на меня. — Знаешь, Зак, я своего отца почти не помню. Он умер, когда мне было семь лет. И мне его до сих пор ужасно не хватает, веришь? Когда у моей компании дела пошли в гору, ну, помнишь, когда я разбогател, мне безумно хотелось, чтобы отец был рядом и гордился мной. Без этого все казалось каким-то пустым, бессмысленным. А когда умер Раэль…

— Я понимаю, — тихо говорю я.

— В общем, все будет хорошо, — с этими словами он отворачивается к телевизору. — Рано или поздно я возьмусь за ум. Не век же пялиться в ящик. Но иногда мне ужасно не хватает отца, понимаешь? Он бы глянул на это безобразие и дал мне пинка, чтобы я наконец оторвал задницу от дивана и занялся делом. Вправил бы мне мозги.

— Едва ли мой отец способен хоть кому-то вправить мозги, — замечаю я.

— Значит, он такой же неудачник, как и мы, — пожимает плечами Джед. — Подумаешь! Дело-то не в этом. Главное, что вы оба живы. Нам ли с тобой не знать, до чего непредсказуема жизнь и как внезапно она кончается?

Первый раз со смерти Раэля Джед заговорил об этом, пусть и не напрямую.

— Джед…

— Что?

— За целый год это первый наш с тобой серьезный разговор.

— Вот видишь, твой отец положительно на нас влияет, — ухмыляется Джед, отводит глаза и снова таращится в телевизор.

Пятиминутка откровенности закончилась.

В моей комнате стоит густая вонь лосьона после бритья и кишечных газов, я, вдохнув эту ядреную смесь, цепенею и с минуту стою столбом на пороге. Норм сидит за моим столом, расстегнув ремень и сняв ботинки, и его пузо трется о край стола, как дирижабль о стенку ангара. Отец склонился над большим помятым блокнотом с потрепанными краями и что-то увлеченно пишет, фальшиво напевая себе под нос. Он меня не видит, а я вглядываюсь в него, пытаясь отыскать хоть что-то знакомое в его позе, сравнить этого толстяка с тем образом, который отпечатался в моей памяти, когда мне было двенадцать, и понять, почему же при взгляде на него я всегда испытываю такую щемящую тоску и печаль. Но у меня ничего не получается, и я откашливаюсь.

— Зак! — восклицает отец, закрывает блокнот и поворачивается на стуле. — Здравствуй, сынок.

— Ну и вонь, — я подхожу к окну и распахиваю его. — Тебя самого-то не тошнит?

Отец добродушно улыбается.

— Что поделать, побочный эффект моей любви к фраппучино.

— Что ты здесь делаешь?

— Да вот, решил немного поработать, пока тебя ждал. Надеюсь, ты не против?

— Вообще-то я не собирался сегодня возвращаться домой.

В печальной улыбке Норма мелькает вызов:

— Неужели ты думаешь, что после всех этих лет мне трудно подождать несколько лишних часов?

Я не хочу садиться, потому что тогда он подумает, что я не против его присутствия, но это единственная поза, в которой жгучая боль в промежности хоть немного утихает, и я сажусь на кровать.

— Так чего ты хотел? — интересуюсь я.

Норм встает, подтягивает штаны и заправляет выбившуюся клетчатую рубашку.

— Я проголодался, — признается он. — Давай сходим поужинать. Я угощаю.

— Нет, спасибо, — отказываюсь я. — Я хочу спать.

— Ладно тебе, Зак, это же просто ужин. Сущие пустяки.

— Ошибаешься, — отрезаю я. Никогда бы не подумал, что голос может подниматься из паха, но сейчас, заговорив чуть громче, я чувствую острую боль именно там. — Это не пустяки. Отнюдь не пустяки. Потому что раньше мы с тобой не ходили в кафе. Никогда в жизни. И никогда не общались, как отец с сыном. И ты не можешь вот так вот взять и свалиться как снег на голову, заявиться на концерт Мэтта, потом припереться ко мне в комнату, рассесться за моим столом как ни в чем не бывало, будто все эти пятнадцать лет мы не расставались и тебе есть до нас дело…

Тут мне приходится замолчать, потому что, черт побери, у меня дрожит голос, и я чувствую, как к глазам подступают слезы, а я ни в коем случае не могу допустить, чтобы Норм это видел, потому что тогда он будет прыгать от радости оттого, что ему удалось добиться своего, возгордится, что навел-таки мосты, придет в буйный восторг от самого себя, решит, будто сумел подобрать ко мне ключик. День прошел омерзительно, я на взводе по тысяче разных причин, и меньше всего мне сейчас хочется подкреплять, пусть и невольно, непоколебимую дурацкую уверенность Норма в том, что несколько широких жестов способны исправить отношения, которые по-хорошему надо строить (или восстанавливать) годами.

— Ты прав, — соглашается Норм. Он в нерешительности стоит возле кровати, нервно приглаживая жидкие пряди волос. — Это не пустяки. Я не хотел задеть твои чувства. Прошу прощения.

— Забудь, — бросаю я, раздраженный собственной реакцией и его примирительным тоном.

— Зак, — продолжает Норм. — Я всегда гордился своим умением читать людей и хочу поделиться с тобой тем, что увидел в тебе.

— Не стоит.

— Ясно как день, что ты на меня злишься.

— Да ты экстрасенс!

— Я же сказал: ясно как день, — не сдается он. — Но это еще не все. Разумеется, я не всем нравлюсь…

— Еще бы.

— … так что я знаю, о чем говорю. Ты сердишься на меня, но как-то рассеянно и вяло. Тебя как будто что-то слишком сильно тревожит, и ты не можешь как следует на меня разозлиться. Посмотри на Мэтта, — с восхищением произносит Норм. — Вот уж кто умеет злиться!

— Тебе не нравится, что я недостаточно зол на тебя?

— Нет, я лишь пытаюсь разобраться, в чем дело. И вот что я понял: да, ты, разумеется, сердишься на меня, но сейчас это для тебя не главное. Вчера на концерте ты напился, причем явно не с радости, а с горя. Мне показалось, ты чем-то сильно обеспокоен. — Он улыбается мне. — Ты постоянно из-за чего-то волновался, даже в детстве. В грозу всегда спрашивал меня, есть ли у нас фонарик. Тебе было всего пять лет, а ты уже переживал, что мы останемся без света. Помнишь?

— Нет, — вру я.

— Ну и ладно. Мне лишь показалось, что я не вхожу даже в первую десятку проблем, которые тебя сейчас волнуют. Я не знаю, что у тебя стряслось: может, неприятности на работе, или с невестой поссорился, или еще что-то. Но я уверен: дело не во мне.

— Ты себя недооцениваешь, — отвечаю я. — Все-таки ты есть в списке.

Норм устало вздыхает, берет со стола записную книжку и аккуратно поправляет торчащие в разные стороны потрепанные страницы.

— Что это у тебя? — спрашиваю я.

— Я пишу мемуары, — не смущаясь, признается он с таким уморительным видом, что я хохочу в голос.

— Чего смеешься? — обижается Норм.

— Мемуары! — повторяю я, не в силах остановиться.

— Именно, — запальчиво подтверждает он. — Если хочешь знать, я уже показывал их кое-кому из друзей в издательствах, и они очень заинтересовались.

— Кто бы сомневался, — улыбаюсь я и вижу, что его это раздражает.

— Ну так что, мы пойдем в кафе или как? — с досадой спрашивает он.

То ли виноваты последние двенадцать сумасшедших часов, то ли мысли о смерти, или я просто напуган и мне нужен отец, причем любой, а может, дело в том, что я впервые за последнее время рассмеялся, но я вдруг отвечаю, неожиданно для самого себя:

— Ладно, пошли.

— Слава тебе господи, — говорит Норм.

Глава 17

Мы ужинаем в «Гастрономии Арни», стилизованном под кофейню ресторанчике на Бродвее.

— Привет, парни, как дела? — интересуется официантка, протягивая нам меню.

Она высокая и стройная; длинные светлые волосы неестественного платинового оттенка собраны в хвост, просунутый в застежку бейсболки. Норм с ухмылкой знатока оглядывает девушку с головы до ног.

— Замечательно, Пенни, — отвечает он, прочитав ее имя на табличке. — Спасибо. А у тебя как?

— Все хорошо, — без особого восторга произносит официантка.