Век самопознания. Поиски бессознательного в искусстве и науке с начала XX века до наших дней Кандель Эрик

Глава 18

Нисходящая обработка информации

Когда великий художник создает изображение, оно всегда неоднозначно. Его смысл неизбежно зависит от ассоциаций, возникающих у каждого зрителя, его знаний о мире и искусстве, его способности извлекать эти знания из памяти и использовать их при созерцании данного изображения. Эти факторы составляют основу вклада зрителя. Извлекаемые из памяти культурные символы играют важную роль и в создании, в восприятии художественных произведений. Эрнст Гомбрих утверждал, что для восприятия произведений искусства принципиальное значение имеет память, и подчеркивал, что долг любой картины перед другими картинами больше, чем ее долг перед ее собственным содержанием.

Глядя на пейзажи Густава Климта, например на “Поле маков” (рис. II–26), трудно определить смысл по одному лишь содержанию. На первый взгляд здесь однородное поле зеленой краски, усыпанное красными, синими, желтыми и белыми пятнами, и две светлые полосы вдоль верхнего края холста. Тем не менее, сопоставив это изображение с тем, что нам известно о живописи, мы понимаем, что изображено. В свете традиций пейзажной живописи, особенно импрессионистов и постимпрессионистов-пуантилистов, мы видим в зеленой поверхности с пятнами пасторальную сцену. Хотя деревья на переднем плане непросто различить на фоне цветов, мы знаем, как они могут выглядеть, и мозг без труда определяет связывающие их с этим полем отношения фигур и фона.

То же самое относится к портретам Климта. На полотнах “Адель Блох-Бауэр I” и “Поцелуй” (рис. I–1, I–18) человеческие тела почти сливаются с орнаментальным фоном, но наши знания о фигуративной живописи и ожидание увидеть контуры этих тел позволяют без труда отделить фигуры от фона.

Самая замечательная особенность зрительного восприятия состоит в том, что по большей части то, что мы видим, когда смотрим на лица, руки и тела людей, определяется процессами, независимыми от изображений, проецируемых на сетчатку. Наше зрительное восприятие включает не только восходящие процессы (зрение низкого и промежуточного уровней), но и более важные нисходящие, обеспечиваемые высшими когнитивными центрами мозга. Функция зрения высокого уровня состоит в том, чтобы конструировать на основе результатов обработки информации обоими способами целостное зрительное восприятие. Нисходящие сигналы опираются на память и осуществляют сопоставление входящей зрительной информации с имеющимся опытом. Наша способность осмыслять зрительные ощущения всецело зависит от таких сигналов.

Восходящие процессы обработки информации во многом опираются на довольно сходные у всех нас врожденные особенности начальных отделов зрительной системы. Нисходящие процессы, напротив, опираются на механизмы приписывания категорий и смыслов и знания, хранящиеся в памяти в различных отделах мозга. В результате нисходящая обработка зрительной информации уникальна для каждого зрителя.

Конечный этап обработки мозгом зрительных образов (лиц, тел и чего угодно) представляют обобщение и категоризация. Наша зрительная система без труда идентифицирует отдельные образы, будь то яблоки, дома, лица или горы, как представителей определенных общих категорий. Лица, как и дома, могут различаться, но при множестве условий мы все же узнаем лица и дома.

Эрл Миллер, открывший, что категоризация визуальных стимулов осуществляется в боковой префронтальной коре, видит в ней способность к сходным когнитивным реакциям на визуально различные стимулы и к разным когнитивным реакциям на визуально сходные стимулы. Так, мы считаем, что яблоко и банан относятся к одной категории (фрукты), хотя они мало схожи. И напротив, мы считаем яблоко и бейсбольный мяч принципиально разными объектами, несмотря на сходство формы. Категоризация совершенно необходима для нашего восприятия. Иначе оно лишилось бы смысла.

Мы называем шарообразный красный объект, который видим на столе в кухне, яблоком. Так же выглядящий объект на спортивном поле мы можем назвать кикбольным мячом. Как и где нейроны проводят грань между двумя категориями? Чтобы разобраться в этом, Миллер создавал промежуточные компьютерные изображения животных (например, на 40 % выглядящих как кошка и на 60 % – как собака). Демонстрируя эти изображения обезьянам, он регистрировал сигналы нейронов боковой префронтальной коры – отдела головного мозга, получающего от нижней височной коры информацию об объектах, в том числе лицах, телах и руках, и о местах. Миллер установил, что нейроны боковой префронтальной коры чувствительны к границам категорий: они реагируют на образы из одной категории, но не реагируют на образы из другой. Такой нейрон может возбуждаться при виде собаки, но не при виде кошки, или наоборот.

Затем Миллер повторил эксперимент, на сей раз регистрируя одновременно сигналы клеток латеральной префронтальной коры и нижней височной коры, и открыл, что каждый из этих двух отделов мозга играет в категориальном восприятии особую роль. Нижняя височная кора анализирует форму объектов, а префронтальная кора приписывает объекты к определенным категориям и стимулирует соответствующие данным категориям поведенческие реакции. Открытие в префронтальной коре сигналов, специфических для той или иной категории и кодирующих, например, саму концепцию собаки, а не только характерную для собак форму тела, согласуется с представлением о том, что боковая префронтальная кора управляет целенаправленным поведением. Судя по результатам Миллера, дальнейшая категоризация происходит за счет того, что нейроны нижней височной коры посылают взвешенную информацию в нейроны префронтальной коры, кодирующие связанные с поведением сведения, например о том, что дом, который мы видим перед собой, – наш собственный. Таким образом, нижняя височная кора также задействована в распознавании объектов и в отнесении их к тем или иным категориям.

Наш мозг не смог бы заниматься категоризацией (и многим другим), если бы у нас не было памяти. Память служит клеем, который скрепляет нашу психику во всех ее проявлениях, связанных с восприятием произведений искусства и касающихся любых других событий жизни. Во многом именно наша способность запоминать и помнить делает нас теми, кто мы есть. Память играет в восприятии произведений искусства и эмоциональной реакции на них ключевую роль. Она неотъемлемый компонент нисходящих процессов обработки зрительной информации, а Эрвин Панофский, рассуждая о роли иконографии в реакции зрителя, отводил ей принципиальное значение. Система памяти образует абстрактные внутренние представления, возникающие из нашего предшествующего опыта знакомства со сходными образами или ощущениями.

Современная наука о памяти возникла из объединения когнитивной психологии с биологией памяти. Этот процесс начался в 1957 году с исследований Бренды Милнер, британки, работавшей в Монреальском неврологическом институте. Она описала эффект, вызванный у пациента H. M. операцией, в ходе которой были удалены средние части височных долей и гиппокампы обоих полушарий. Цель операции состояла в избавлении пациента от тяжелых эпилептических припадков. Утрата средней височной коры и особенно расположенного под ней гиппокампа привела к серьезной потере памяти, связанной с людьми, местами и предметами, хотя не затронула ни других интеллектуальных способностей, ни восприятия пациента.

Исследования Милнер позволили сформулировать три принципа, определяющих роль гиппокампа в работе памяти. Во-первых, поскольку другие интеллектуальные способности H. M. не были затронуты, исследовательница сделала вывод, что память составляет отдельный набор психических функций, осуществляемых специализированными отделами мозга. Во-вторых, способность H. M. ненадолго (от нескольких секунд до одного-двух часов) запоминать информацию, например номера телефонов, указывала, что гиппокамп и средняя височная кора не участвуют в кратковременной памяти, а осуществляют преобразование кратковременной памяти в долговременную. В-третьих, сохранение воспоминаний о событиях задолго до операции свидетельствовало, что долговременная память хранится в других отделах коры и через некоторое время необходимость в гиппокампе и средней височной коре для работы с ней отпадает.

Когда мы смотрим на незнакомую картину и ассоциируем ее с другими изображениями, или когда припоминаем ее на следующий день, это происходит благодаря тому, что гиппокамп обеспечил сохранение соответствующей информации. Мы быстро замечаем деревья на полотне “Поле маков” потому, что информация о подобных полотнах записана в мозге при участии гиппокампа. В течение нескольких месяцев (на удивление долго) такая информация передается на постоянное хранение в зрительную систему коры больших полушарий. При этом, например, для хранения долговременной памяти о том или ином лице используются, по-видимому, те же “лицевые участки”, которые необходимы для распознавания лиц. Судя по всему, эти участки могут неограниченно долго хранить и когнитивную, и эмоциональную информацию об однажды распознанном лице. Более того, результаты недавних исследований указывают на то, что любой эмоционально значимый зрительный образ записывается в долговременной памяти и хранится в тех высших отделах зрительной системы, которые обрабатывали информацию о нем при первичном восприятии.

Бренда Милнер также обнаружила: хотя в некоторых областях знаний память H. M. сильно нарушена, он все же сохранил способность осваивать путем повторения некоторые моторные навыки, не осознавая, какому навыку он обучается. Ларри Сквайр (Калифорнийский университет в Сан-Диего), продолживший работу в этом направлении, продемонстрировал, что память не составляет единой психической функции, а разделена на две формы. Эксплицитная память, утраченная H. M., – это память о людях, местах. Она опирается на сознательное извлечение воспоминаний и требует участия средней височной коры и гиппокампа. Имплицитная память, сохранившаяся у H. M., – это бессознательная память моторных навыков, навыков восприятия и эмоциональных ощущений. Для ее работы требуется участие миндалевидного тела, полосатого тела и, в простейших случаях, рефлекторных проводящих путей.

Нисходящая обработка зрительной информации опирается на обе формы памяти. Имплицитная необходима для бессознательного припоминания эмоций и эмпатии, связанных с содержанием картины, а эксплицитная – для сознательного припоминания ее облика и содержания. Системы обеих форм памяти вместе обеспечивают восприятие произведений искусства в контексте наших личных и общекультурных воспоминаний. Реакция зрителя на иконографические средства, использованные художником для передачи смысла, будь то прямоугольные и яйцевидные символы у Климта или заламывание рук у Шиле, также определяется памятью. Независимо от того, имеет ли для зрителя символика общекультурный или личный смысл, в сознательном и бессознательном узнавании символов из двух систем памяти задействована хотя бы одна, но чаще – обе.

В начале 70х годов XX века нейробиологи занялись изучением клеточных и молекулярных механизмов памяти. Одним из их главных открытий стало следующее. Память связана с анатомическими изменениями в нервных клетках: процесс научения и запоминания может приводить к существенному увеличению числа синаптических контактов, соединяющих те клетки, где записывается информация. Так, Чарльз Гилберт из Рокфеллеровского университета обнаружил примечательные анатомические изменения в нейронах первичной зрительной коры при научении. Теперь мы знаем, что на свойства этих нейронов, определяемые синаптическими связями, влияют ожидания, внимание и известные по опыту зрительные образы.

Рис. 18–1.

Информация, хранимая в памяти, играет ключевую роль в устранении неоднозначности, в частности в отделении фигуры от фона. В случае простых изображений, например вазы Рубина (рис. 12–3), мозг легко переключается между интерпретациями фигур и фона. Но иногда (рис. 18–1) выделить фигуру может быть непросто. С первого взгляда здесь трудно увидеть собаку. Но, рассматривая рисунок, мы начинаем группировать фрагменты и контуры и замечаем голову и левую переднюю лапу далматина. После того, как мозгу удается реконструировать эти части тела собаки, уже нетрудно найти и остальное. Возвращаясь впоследствии к рисунку, мы за счет имплицитной памяти без труда восстанавливаем знакомый образ. Более того, вскоре мы так хорошо научаемся находить на рисунке собаку, что уже не можем, как раньше, не замечать ее. Сходный эффект наблюдается на двойственном изображении, которое впервые описал гарвардский психолог Эдвин Боринг (рис. 18–2). Мы сразу видим девушку, но, сосредоточившись на ее ухе, внезапно замечаем глаз старухи, кончиком носа которой становится подбородок девушки. Сохранив в памяти обе интерпретации, можно с помощью нисходящей обработки информации (опирающейся на память) находить то девушку, то старуху.

Рис. 18–2.

Нисходящие процессы, судя по всему, осуществляют проверку гипотез, касающихся записанных в памяти образов, и на основе проверки делают выводы о категориях, смысле, полезности и ценности объектов, изображение которых проецируется на сетчатку. Нисходящая обработка зрительной информации начинается с выдвижения гипотезы о том, что мы должны видеть в данный момент. Обычно мы смотрим и обращаем внимание на нечто конкретное, основываясь при этом на разных сенсорных признаках и воспоминаниях о своем опыте. Поэтому реакция нейронов проводящих путей зрительной системы отражает не только физические характеристики того или иного видимого объекта и воспоминания, но и наше когнитивное состояние. Например, когда мы концентрируемся на объекте, бывает легче проанализировать его форму и пропорции и связать их с уже встречавшимися объектами, чем когда мы погружены в свои мысли и рассеянно смотрим перед собой.

Как мы получаем и записываем информацию, хранимую в памяти? Один из обычных способов сохранения имплицитной памяти, исследованный русским физиологом Иваном Павловым, основан на ассоциациях. Павлов одновременно демонстрировал собаке пищу, вызывая у нее слюноотделение, и определенный световой сигнал. После некоторого числа повторений опыта у собаки при световом сигнале начинала выделяться слюна, даже если сигнал не сопровождался демонстрацией пищи. Подобные механизмы (условные рефлексы) лежат в основе многих процессов когнитивной деятельности. Так, объекты, которые мы часто видим вместе, начинают ассоциироваться друг с другом в памяти, так что вид одного сразу напоминает о другом.

Такая ассоциативная память формируется, когда мозг устанавливает или усиливает связи между нейронами, представляющими ассциируемые объекты. Например, когда два объекта, А и Б, начинают ассоциироваться у нас в имплицитной памяти, нейроны той группы, которая представляет объект Б, начинают реагировать не только на него самого, но и на объект А. Томас Олбрайт из Института им. Солка задался вопросом о том, ограничены ли такие ассоциации гиппокампом, или же в их обеспечении участвует зрительная система. В ряде высших отделов зрительной системы обезьян Олбрайт обнаружил нейроны, выполняющие двойную работу: реагирующие и на визуальные стимулы, и на стимулы, вызываемые из памяти. Открытие этих клеток служит еще одним свидетельством того, что высшие отделы мозга способны влиять на низшие. Возможно, благодаря таким клеткам нечто новое может сразу напомнить нам о виденном ранее.

Одно из интереснейших следствий этого механизма высокого зрения состоит в том, что при воспоминаниях о том или ином объекте в мозге возникают реакции, сходные с возникавшими при первоначальном знакомстве с ним. Первоначальный опыт связан с восходящей обработкой зрительной информации. Именно так мы обычно представляем себе зрение. Воспоминания об образе того же объекта, то есть его обработка, связаны с нисходящей обработкой информации. Они обеспечивают работу зрительной памяти. Таким образом, нейронные сети, задействованные в зрительном восприятии образов и их последующем припоминании и мысленном представлении, во многом совпадают.

Зрительные ассоциации составляют неотъемлемый компонент нормального восприятия. Наши зрительные ощущения почти всегда определяются совместно восходящими и нисходящими сигналами.

Важность нисходящей обработки информации и роль внимания и памяти в восприятии проявляются при созерцании произведений искусства. Начнем с того, что внимание человека, рассматривающего художественное произведение, существенно отличается от “обыденного восприятия”, как называет это Паскаль Мамасьян из Парижского университета. Задачи обыденного восприятия заранее определены. Когда мы хотим перейти улицу, мы ждем, пока проедут машины. При этом мы концентрируемся на приближающихся машинах, их скорости и размерах, и пренебрегаем посторонней информацией, например о том, приближается ли к нам в данный момент “Бьюик” или “Мерседес”, и какого он цвета. Задачи восприятия произведений изобразительного искусства определить гораздо сложнее. Более того, зритель может подходить к произведению искусства по-разному, и его реакция часто зависит от того, откуда он рассматривает то или иное произведение. Перед художником, в свою очередь, стоит проблема, связанная с тем, что он не знает заранее, откуда зрители будут смотреть на его работу. Угол зрения может оказывать сильное влияние, например, на интерпретацию изображенной на двумерном полотне трехмерной сцены. Мамасьян описывает эту проблему так:

Даже если художник в совершенстве овладел законами линейной перспективы… согласно теории, все ракурсы, кроме одного, должны приводить к геометрической деформации изображенной сцены. Единственный ракурс, в котором реалистичное изображение сцены будет достоверным, соответствует положению зрителя, при котором его взгляд направлен перпендикулярно центру картины, то есть положению самого художника, если он запечатлел то, что мог бы увидеть через прозрачный холст. Поэтому сама геометрия изображенных сцен неизбежно неоднозначна, и ее характер зависит от положения зрителя[155].

С помощью нисходящей обработки информации мозг зрителя компенсирует искажения, связанные с ракурсом. Зритель знает о двумерности холста, потому что перспектива картины никогда не бывает вполне убедительной. В результате и художник, и зритель исходят из упрощенной физики, позволяющей интерпретировать двумерные изображения как трехмерные.

Понимание природы нисходящих процессов, осуществляющих такую интерпретацию и делающих поправки на ракурс, может многое сообщить о принципах нашего восприятия живописи. Самый известный пример касается взгляда изображенных, который кажется направленным на зрителя независимо от того, откуда тот смотрит на портрет. Этот эффект – посмотрите под разными углами на рисунок Климта (рис. II–27) – проявляется лишь в том случае, если художник изображает портретируемых смотрящими ему в глаза, так что зрителю, в свою очередь, кажется, что их зрачки направлены прямо на него. Если отойти в сторону, то форма глаз, которые мы видим на таком портрете, искажается, но нисходящие процессы нашей зрительной системы компенсируют это искажение. В результате, несмотря на эти и другие искажения в проецируемом на сетчатку изображении, мы не замечаем особых изменений. Поэтому и возникает иллюзия, будто портрет следит за нами. Когда мы смотрим на скульптурные изображения людей, перспектива, вне зависимости от ракурса, не искажается, и зрительной системе не приходится компенсировать искажения. Например, когда мы смотрим на бюст сбоку, асимметрия зрачков указывает, что взгляд направлен не в нашу сторону.

Как отмечал Эрнст Крис, чтобы создать стоящее произведение, живописец должен с самого начала работать над картиной, по своей сути недостоверной. Он должен строго ограничивать себя созданием плода собственного воображения, который послужит зрителю пищей для воображения. Так, Климт в уплощенных картинах, напоминающих искусство Византии, с успехом использовал ограничения перспективы и нисходящую обработку зрительной информации. За счет двумерности его полотна создают ощущение непосредственной близости. Лица и фигуры, очерченные простыми линиями, а не затененными контурами, кажутся выступающими над холстом. Кроме того, двумерность предъявляет к зрителю больше требований, чем перспектива: она усиливает нисходящие реакции, подчеркивая плоскостность изображения.

Именно способностью зрительной системы компенсировать связанные с двумерностью искажения изображений, которые мы видим, объясняется независимость нашего восприятия произведений искусства (и даже понимания их содержания) от угла зрения. Патрик Кавана пишет:

Плоские картины обычны настолько, что мы редко спрашиваем себя, почему плоские представления так хорошо работают. Если мы действительно воспринимаем мир трехмерным, изображение, которое мы видим на плоской картине, должно сильно искажаться для нас при всяком нашем движении. Но почему-то с плоскими изображениями этого не происходит. Причем если согнуть рисунок, он действительно искажается, когда мы движемся, глядя на него. Наша способность интерпретировать нетрехмерные представления указывает на то, что на самом деле мы видим окружающий мир не совсем трехмерным и можем представлять его преимущественно в виде плоских картин (или фильмов), служащих нам экономной и удобной заменой трехмерных представлений. Эта терпимость к плоским представлениям свойственна людям всех культур, в том числе младенцам, и даже другим видам, так что она не может быть результатом обучения условным нормам представления. Вообразите, как изменилась бы наша культура, если бы мы утратили способность к восприятию плоских представлений[156].

Майкл Поланьи объяснял, что осознание складывается из двух компонентов: фокального осознания изображенных людей или сцен и вспомогательного осознания, включающего осознание текстур, линий и цветов, а также двумерности холста. При этом у нас может возникать желание менять эти компоненты местами и фокусироваться, например, на мазках и пятнах краски (рис. II–28, II–29). Специалист по психологии восприятия Ирвин Рок пишет, что эти два состояния осознания принципиально важны для понимания причин нашего восприятия представительной живописи как подобий реальности. Поскольку мы хорошо знаем, что картина – это лишь подобие реальности, мы бессознательно вносим в ее восприятие нисходящие (зависящие от научения) и восходящие (осуществляемые интуитивно) поправки.

Когда мы смотрим на картину, мы постоянно (и бессознательно) двигаем глазами. Наше итоговое восприятие изображенного лица полностью строится из результатов множества эпизодов быстрого сканирования элементов изображения. Хотя эстетическое восприятие произведения искусства составляет больше, чем суммарное восприятие его частей, зрительные ощущения начинаются именно с мозаичного знакомства с изображением, в ходе которого мы одно за другим сканируем его составляющие.

Выражение лиц на трех женских портретах Климта – “Адель Блох-Бауэр I”, “Адель Блох-Бауэр II” и “Юдифь” – заметно различается. Во втором случае Адель Блох-Бауэр изображена равнодушной, почти скучающей (рис. I–19), в первом – с видом обольстительницы (рис. I–1). Юдифь исполнена неутоленной страсти. Но, пожалуй, не меньше бросается в глаза, как сильно наше внимание, особенно на портретах Адели Блох-Бауэр, привлекают детали, не имеющие отношения к лицу изображенной женщины, например ее богато орнаментированная одежда, почти сливающаяся с фоном. Ван Гог и Кокошка, напротив, предлагают зрителю сосредоточиться на лицах портретируемых. Все эти лица неповторимы. Выпуклая текстура фона лишь подчеркивает эмоции, выражаемые чертами лица. Когда мы смотрим на портреты Климта, наши глаза работают в многозадачном режиме: они сканируют изображение целиком, чтобы получить представление о мыслях, которые художник стремился передать. На портретах Кокошки наше внимание концентрируется строго на мимике.

Совсем иного рода контраст на автопортретах Кокошки и Шиле с их возлюбленными (рис. II–30, II–31). Кокошка несколько раз изображал себя с Альмой Малер, но мы не видим ни на одном из этих изображений завершенности их связи. Сам художник всегда показан пассивным, влекомым неподвластными ему силами. На картине “Невеста ветра” это впечатление усилено волнами, окружающими любовников. Шиле сосредоточен на сексе как таковом. Но он изображал связь, в которой радости любви уравновешены или даже подавлены страхом. В его эротических работах конфликт инстинктивных влечений оставляет мало места наслаждению, он порождает ощущение пустоты (пустоты любовной связи), выражаемой также взглядами любовников. Тревога, связанная с сексом, у Шиле так велика, что ему, похоже, не нужны были ни волны, ни какие-либо другие фоновые эффекты для ее передачи.

Явные стилистические различия между этими художниками указывают на разное эмоциональное содержание их картин. Теперь поговорим о биологических основах этого содержания.

Глава 19

Деконструкция эмоциональных состояний: поиски базовых эмоций

Эрнст Гомбрих считал, что основным направлением развития западного искусства, несмотря на все отступления, было стремление имитировать природу, порождая все более искусные иллюзии реальности. Но движение в этом направлении застопорилось после изобретения фотографии с ее способностью отображать живое и мертвое не менее реалистично, чем на иллюстрациях к ботаническим и анатомическим атласам.

Современные художники стали искать выход за рамки реалистического изображения мира. Поль Сезанн, Пабло Пикассо, Пит Мондриан, Казимир Малевич, Василий Кандинский и другие занялись деконструкцией форм в поисках базовых фигур. Они стремились выработать новый язык для описания формы и цвета – фундаментальных элементов всего, что мы видим. Примерно тогда же Ван Гог, Гоген и Мунк, а вслед за ними Климт, Кокошка, Шиле и немецкие экспрессионисты занялись деконструкцией эмоциональных реакций в поисках базовых эмоциональных реакций. Они искали в образах элементы, вызывающие у зрителей сильный сознательный и бессознательный эмоциональный отклик.

В ходе поисков базовых эмоциональных реакций ученые изучали скрытые стороны эмоциональной жизни изображаемых на портретах людей. Та идея, что зритель может реагировать на эмоциональное состояние модели, восходит к представлению о существовании универсального спектра эмоций, которые все люди могут испытывать, припоминать и транслировать. Художники, занимавшиеся деконструкцией эмоций, экспериментировали с различными средствами передачи эмоционального состояния: утрированием форм, искажением цветов, иконографическими приемами. Кроме того, они опирались на воспоминания зрителя о сходном эмоциональном опыте и его способность узнавать явные исторические аллюзии и понимать смысл символов.

Ключевая роль памяти в эмоциональной реакции зрителя на произведения искусства сходна с ее ролью в их зрительном восприятии. Подобно тому, как для восприятия незнакомого лица нам требуется опыт восприятия других лиц, для реакций на чужие эмоции нам требуется опыт эмоциональных реакций, испытанных в других ситуациях. В отличие от инстинктивных эмоциональных реакций на сигналы угрозы для жизни, собственные эмоции, связанные с памятью, мы реконструируем примерно так же, как зрительные образы: отчасти основываясь на том, что уже известно мозгу о мире эмоций, отчасти на том, что стало ему известно теперь.

Познание биологической природы эмоций включает два этапа. Во-первых, оно требует подготовки психологического фундамента для анализа той или иной эмоции, во-вторых – изучения обеспечивающего ее нейронного механизма. Точно так же, как нейробиология восприятия требует фундамента из когнитивной психологии восприятия, поиски биологических механизмов эмоциональных реакций требуют фундамента из когнитивной и социальной психологии эмоций и эмпатии. В действительности же нейробиология эмоций возникла сравнительно недавно. Долгое время изучением эмоциональных реакций занимались преимущественно психологи.

Эрнст Крис и Эрнст Гомбрих усматривали истоки экспрессионизма в трех художественных традициях. Первая связана с карикатурой, основы которой заложил в XVI веке Агостино Карраччи. Утрирование черт заметно у Маттиаса Грюневальда и Питера Брейгеля Старшего, а впоследствии им пользовались маньеристы Тициан, Тинторетто и Веронезе, затем Эль Греко и, наконец, постимпрессионисты Ван Гог и Мунк. Вторая традиция, в которой черпали вдохновение экспрессионисты с их деконструкцией эмоций, была связана с готической и романской религиозной скульптурой, а третья – с австрийской школой гиперболы, достигшей апогея в конце XVIII века в гримасничающих головах Мессершмидта.

В 1906 году венский фотограф Йозеф Влга опубликовал 45 фотографий гипсовых слепков этих голов из коллекции князя Лихтенштейна. Снимки привлекли к себе внимание художников – даже Пабло Пикассо приобрел набор открыток. В 1908 году головы Мессершмидта были выставлены в Нижнем Бельведере – отделении того самого музея, в верхнем отделении которого впоследствии выставлялись работы Климта, Кокошки и Шиле. Эмиль и Берта Цуккеркандль в 1886 году приобрели две головы Мессершмидта. Еще одна принадлежала Людвигу Витгенштейну. Антония Бустрем писала о широком интересе к “характерным головам”: “Эти головы неизменно привлекали тех, кто занимался исследованиями человеческой психики”[157].

Австрийские экспрессионисты художественными средствами раскрывали четыре темы, изучением которых независимо занимались Фрейд и Шницлер: тему вездесущести сексуальности и ее зарождения в раннем детстве; тему наличия у женщин полового влечения и эротической жизни, не уступающей мужской; тему вездесущести агрессии; тему непрерывной борьбы инстинктов сексуальности и агрессии и порождаемых этим конфликтом страхов.

Разрабатывая эти темы, экспрессионисты вызывали у зрителей разнообразные реакции двух связанных классов: эмоциональные и эмпатические. Наш эмоциональный отклик на картину включает как бессознательные эмоциональные реакции, так и сознательные чувства – положительные, отрицательные или нейтральные. Разница между бессознательными эмоциями и сознательными чувствами подобна разнице между бессознательной работой органов чувств (ощущением) и сознательным распознаванием (восприятием). Разграничение этих понятий восходит к выводам Фрейда и Джемса о том, что значительная часть нашего опыта бессознательна. Эмпатический отклик, в свою очередь, представляет собой сопереживание эмоциям людей, изображенных на картине, основанное на распознавании их психического состояния, а часто также их мыслей и устремлений.

Мы часто оцениваем эмоциональное состояние человека по выражению его лица и позе. По тем же признакам мы судим о людях на портретах. Кроме того, присматриваясь к мимическим выражениям и позам людей, реальных и нарисованных, мы познаем основы проявлений собственных эмоций и учимся понимать, что именно сообщает наше лицо.

Что такое эмоции? И зачем они? Эмоции – это инстинктивные биологические механизмы, окрашивающие нашу жизнь и помогающие решать фундаментальные задачи: стремление к удовольствию и избегание страданий. Этими механизмами определяется наша предрасположенность действовать тем или иным образом, реагируя на кого-либо важного или что-либо важное для нас. Судя по всему, богатый спектр эмоций появился в ходе эволюции из базовой предрасположенности к действиям наших примитивных предков, проявления которой можно наблюдать, например, у моллюсков или насекомых. В распоряжении этих животных имеются мотиваторы лишь двух классов: стремления и избегания. Первые обусловливают стремление к пище, сексу и другим приятным стимулам, вторые – избегание хищников и неприятных стимулов. Два соответствующих класса реакций сохранялись в ходе эволюции у всех животных, и именно они упорядочивают и направляют человеческое поведение.

Эмоции возникают из самых основ наших физических и психических состояний и выполняют четыре независимых, но взаимосвязанных функции: обогащают психическую жизнь, способствуют социальным взаимодействиям (в том числе выбору полового партнера), влияют на способность действовать рационально и (это, пожалуй, самое важное) помогают избегать потенциальной опасности и стремиться к потенциальным источникам выгоды или удовольствия.

Идея многофункциональности эмоций развивалась постепенно. До середины XIX века эмоции считались сугубо индивидуальными ощущениями, призванными, прежде всего, обогащать нашу психическую жизнь. В 1872 году Чарльз Дарвин высказал смелую мысль о том, что эмоции играют важную роль в эволюции, способствуя социальным взаимодействиям. В книге “О выражении эмоций у человека и животных” Дарвин доказывал, что эмоции выполняют социальные и адаптивные функции, в том числе связанные с выбором полового партнера, и тем способствуют выживанию вида.

Зигмунд Фрейд, читавший Дарвина и испытавший сильное влияние последнего, доказывал, что эмоции играют еще одну роль: они влияют на нашу способность действовать рационально. Фрейд утверждал, что эмоции имеют ключевое значение для сознания и сознательных суждений. Более того, он предположил, что сознание возникло в ходе эволюции именно потому, что организмы, наделенные сознанием, способны “переживать” свои эмоции. Фрейд также считал, что осознанное переживание эмоций концентрирует наше внимание на автономных реакциях организма и позволяет использовать информацию о них при планировании сложных действий и принятии решений. Тем самым сознательные эмоции расширяют сферу влияния наших инстинктивных эмоциональных реакций.

Таким образом, Фрейд еще дальше отошел от традиционных философских представлений об эмоциях. Философы видели в эмоциях нечто противоположное разуму, особенно его роли в принятии рациональных решений. Считалось, что для принятия взвешенных решений нам необходимо подавлять эмоции, давая разуму взять верх. Клинический опыт убедил Фрейда в обратном: он решил, что все решения мы принимаем под неосознанным влиянием эмоций, а значит, эмоции и разум неразделимо связаны. Теперь мы знаем, что когда нужно принять решение, требующее серьезных когнитивных усилий, например, выполнять ли нам некое сложное задание или начинать ли войну, мы спрашиваем себя не только о шансах на успех, но и о том, стоит ли задание требуемых эмоциональных усилий и принесет ли нам удовлетворение успешный итог.

И Фрейд, и Дарвин понимали, что человеческое поведение может порождать множество эмоциональных реакций, распределенных между крайним стремлением и крайним избеганием. Кроме того, они понимали, что множество реакций, этот градиент, распределенный между двумя полюсами, не подчиняется принципу “все или ничего”, а модулируется другим непрерывным рядом, распределенным между крайне низкой и крайне высокой активностью или степенью возбуждения.

По Дарвину, непрерывный ряд эмоций включает шесть универсальных компонентов. К ним относятся две базовых эмоции: радость (распределенная по шкале возбуждения от экстаза до безмятежности), вызывающая крайнее стремление, и страх (от ужаса до опасения), вызывающий крайнее избегание. Между двумя компонентами располагаются остальные четыре: удивление (от изумления до любопытства), отвращение (от ненависти до скуки), грусть (от горя до печали) и гнев (от ярости до недовольства). Дарвин подчеркивал возможность смешения эмоций: так, благоговение – это смесь страха и удивления, страх и доверие образуют покорность, а доверие и радость порождают любовь.

Ученый предположил, что для передачи эмоций преимущественно служит ограниченный набор мимических выражений. При этом он исходил из того, что люди, будучи общественными животными, при социальных взаимодействиях нуждаются в передаче эмоций. Так, мы можем привлекать одних людей, им улыбаясь, и отталкивать других, глядя на них сурово и с угрозой.

Дарвин полагал, что мимические выражения служат основной системой передачи эмоций, а значит, играют ключевую роль в социальных взаимодействиях. Кроме того, он предположил, что поскольку все человеческие лица имеют ряд общих черт (два глаза, один нос, один рот), основные сенсорные и моторные аспекты этой сигнальной системы должны быть универсальными для всех культур. Более того, он утверждал, что и способность мимически выражать эмоции, и способность распознавать чужую мимику должны быть врожденными, то есть ни для отправки эмоционально-социальных сигналов, ни для их получения не требуется научение.

Развитие когнитивной системы распознавания лиц действительно начинается в младенчестве. Шестимесячные дети утрачивают способность различать нечеловеческие лица примерно тогда же, когда у них вырабатывается способность к распознаванию человеческих лиц. То же самое относится к языку: маленькие японцы вскоре после рождения без труда различают звуки “л” и “р”, но с возрастом теряют эту способность, потому что родной язык ее не требует. Маленькие дети обучаются лучше различать черты лица и цвет кожи людей, среди которых они живут (“своих”), чем соответствующие признаки представителей других рас, с которыми они не встречаются в младенчестве (“чужих”). Но Дарвин утверждал, что способность различать шесть базовых мимических выражений определяется наследственностью и настолько эволюционно консервативна, что в равной степени свойственна всем популяциям людей. Даже слепоглухие от рождения дети демонстрируют эти универсальные мимические выражения.

Исследования Дарвина, посвященные мимике как основному средству передачи эмоций, столетие спустя продолжил американский психолог Пол Экман. В конце 70х годов XX века он провел ряд экспериментов, проанализировав более 100 тыс. мимических выражений, и подтвердил наличие шести базовых, описанных Дарвином. Современные данные указывают на то, что в разных культурах к этим общим выражениям добавились нюансы, которым посторонним необходимо обучаться, чтобы вполне понимать выражаемые с их помощью эмоции.

С помощью мимики мы передаем друг другу не только динамическую, но и статическую информацию о себе. Динамические эмоции, о которых сигнализируют движения бровей и губ, информируют об отношении, намерениях другого человека. Статические сигналы передают сведения другого рода. Например, цвет кожи может информировать о группе, к которой принадлежит человек, а иногда и о месте его рождения. Морщины информируют о его возрасте, а форма глаз, носа и рта помогают нам определить пол. Таким образом, лица людей транслируют сообщения не только об их эмоциях и настроении, но и об их способностях, привлекательности, возрасте, поле, расе и так далее.

Работы эволюционистов и психологов по деконструкции эмоциональных реакций легли в основу исследований нейробиологов в этой области. Нейробиологи стремились ответить на следующие вопросы. Соответствуют ли шесть универсальных эмоций элементарным биологическим системам? Обеспечивается ли каждая эмоция собственной сисемой структур мозга – или за все эмоции, от положительных до отрицательных, отвечают общие структуры, составляющие непрерывный ряд нейронных основ? Если такой ряд существует, то соответствуют ли универсальные эмоции точкам на этом ряду?

Большинство современных исследователей полагает, что хотя шесть главных эмоций и можно считать точками непрерывного ряда, в их основе лежат как общие, так и специфические нейронные структуры. Кроме того, большинство современных ученых считает, что эмоции и их внешние проявления не относятся к числу полностью врожденных свойств и отчасти определяются опытом и ассоциациями эмоций с обстоятельствами.

Нейробиологов интересовала возможность пройти за кулисы психики и выяснить биологические механизмы, обеспечивающие игру эмоций. Кроме того, они стремились ответить на новые вопросы. Почему некоторые произведения искусства производят на нас сильное впечатление? Как осуществляются эмоциональные реакции на такие произведения? Как системы управления восприятием и эмоциями взаимодействуют в мозге при виде утрированных изображений лиц, рук и тел? Каким образом этим системам удается показывать, как “душа человека находит выражение в его теле”?[158]

Теперь мы знаем, что эмоции возникают из бессознательного субъективного оценивания текущих обстоятельств и событий. Поэтому и истоки сознательных эмоциональных реакций на произведения искусства следует искать в последовательностях когнитивных процессов такого оценивания.

Глава 20

Передача эмоций художественными средствами

Чарльз Дарвин, Пол Экман и другие ученые указывали, что жесты, как и мимика, передают социально значимую информацию. Кроме того, однотипность и симметрия лиц, тел, рук и ног позволяет системам восприятия сходным образом обрабатывать информацию обо всех телах и всех лицах[159].

В поисках новых путей передачи сведений об эмоциональном состоянии модели Густав Климт, Оскар Кокошка и Эгон Шиле также концентрировались не только на его лице, но и на руках и теле, искажая их черты. Это позволяло передавать дополнительную информацию о портретируемых. Из сравнения автопортретов Оскара Кокошки и Эгона Шиле (рис. II–28, II–5) видно, как жесты усиливают передачу эмоций посредством мимики. Кокошка своей неловко поднесенной ко рту рукой подчеркивает не покидавшее его во время романа с Альмой Малер ощущение неуверенности. Шиле, хотя он изображен коленопреклоненным, напротив, выглядит горделивым.

Исследуя зрение, нейробиологи начали разбираться в биологических основах тех особенностей восприятия лиц, на которые обращали внимание Дарвин и венские экспрессионисты. Нейробиологи показали, что одна из причин исключительного значения лиц для зрения состоит в том, что площадь отделов мозга, задействованных в распознавании лиц, больше, чем площадь отделов, задействованных в распознавании любого другого типа зрительных образов. В мозге есть шесть обособленных отделов, специализирующихся на распознавании лиц и непосредственно связанных с префронтальной корой (областью мозга, занимающейся оцениванием красоты, моральными суждениями и принятием решений) и миндалевидным телом, то есть структурами, управляющими эмоциями. Эти нейробиологические открытия позволили лучше разобраться в творчестве венских экспрессионистов. В частности, наша способность замечать незначительные перемены мимики, цвета этих лиц и неспособность замечать столь же незначительные детали пейзажа, вероятно, прямо связана с обширностью представления лиц в нижней височной коре. Кроме того, результаты нейробиологических исследований подтверждают, что при выборе объектов внимания мозг обычно отдает предпочтение именно лицам. Ясно, что лицо может передавать массу информации: по нему можно идентифицировать человека, угадать его эмоциональное состояние, а в некоторых случаях даже мысли. При этом в мозге работают механизмы, чувствительные к направлению взгляда. Они обрабатывают информацию о взгляде и могут стремительно переключать наше внимание не только на направление взгляда, но и на признаки, позволяющие судить о психологическом состоянии человека, например на положение его головы.

Ута Фрит и ее коллеги из Университетского колледжа Лондона продемонстрировали, что мозг по-разному реагирует, когда мы глядим в глаза незнакомому человеку и когда мы рассеянно смотрим на его лицо. На прямой зрительный контакт мозг реагирует гораздо активнее, потому что лишь при таком контакте активируется дофаминергическая система, связанная с ожиданием награды и, соответственно, с устремлениями. Этими особенностями восприятия в неявном виде пользовались Кокошка и Шиле, особое внимание уделявшие лицам, которые легче всего исказить и которые сообщают нам больше всего сведений. В отличие от портретистов прошлых эпох, Кокошка и Шиле обычно изображали портретируемых анфас.

Это видно, например, из трех написанных в 1909 году портретов Кокошки, изображающих членов семьи Хирш – отца и двух сыновей (рис. I–28, II–32, II–33). Первым Кокошка написал портрет одного из сыновей – Эрнста Рейнхольда (“Актер транса”). Смотрящий прямо человек на портрете выдвигается на первый план за счет подчеркивающего фигуру фона. Брата Эрнста Рейнхольда, Феликса Альбрехта Харту, Кокошка изобразил опустившим взгляд, а его бороду представил сплетением неровных линий, из-за чего молодой человек выглядит на портрете гораздо старше своих двадцати пяти лет. Длинные пальцы будто выступают из картины. Они написаны желтоватыми красками с зеленовато-синими контурами и раздутыми суставами, напоминающими перстни. По мнению искусствоведа Тобиаса Наттера, Кокошка так нелестно изобразил Харту, чтобы подчеркнуть свою творческую чуждость этому работавшему во вполне традиционной манере художнику, ценившему работы Кокошки, но сильно уступавшему ему в масштабе дарования.

Отец Рейнхольда и Харты (“Хирш-отец”) изображен с наименьшей доброжелательностью. На портрете он смотрит не прямо на зрителя, а немного в сторону. Его зубы обнажены и сжаты, как будто он готов укусить. Чтобы отделить фигуру от фона, Кокошка обвел правое плечо похожей на молнию полосой желтой краски, выделив его так, как он выделил контуры кистей рук Харты. Один из ранних вариантов названия был “Жестокий эгоист”. В мемуарах Кокошка писал:

Отношения между отцом и сыном [Эрнстом Рейнхольдом] были неважные, и этот портрет, конечно, никак не мог их улучшить. Я изобразил отца упрямым стариком, который, когда бывал рассержен (а рассердить его бывало нетрудно), обнажал свои крупные искусственные зубы. Мне нравилось, как он сердится. Как ни странно, Хирш-отец относился ко мне хорошо и гордился тем, что я написал его портрет. Он повесил портрет у себя в квартире и даже заплатил мне за него[160].

Из трех мужчин только Рейнхольд вышел по-человечески привлекательным. Тем не менее, все трое интересны тем, что Кокошка сообщает нам о психике каждого. На двух других портретах цвета приглушены, а головы сына и отца окружены светящимися ореолами. Глаза обоих асимметричны, один больше другого, а взгляд направлен в сторону, будто позировавшие были погружены в себя и не смотрели на портретиста. Только Рейнхольд смотрит прямо на зрителя и выглядит готовым поделиться мыслями.

Кокошка, во-первых, предпочитал “портретировать характеры, а не лица”[161]. Во-вторых, он усиливал эмоциональное воздействие, выставляя напоказ технику: нагромождение мазков и царапины, сделанные на сырой краске пальцами или ручкой кисти (приемы, которые нередко делают его портреты еще более узнаваемыми). Кроме того, пространство, в которое Кокошка помещал моделей, нередко выглядит несколько неустойчивым, порождая у зрителя тревожное ощущение.

Пол Экман отмечает, что мы улавливаем эмоции другого человека по изменениям и верхней половины его лица (лба, бровей, век), и нижней (губ и нижней челюсти). Верхняя половина особенно важна для распознавания страха и грусти, а нижняя (особенно рот) – радости, гнева и отвращения. Вместе с тем выражение глаз играет ключевую роль в нашем умении отличать искреннюю улыбку от неискренней. Центральная ямка на сетчатке так мала, что мы можем фокусироваться в любой момент только на одном участке лица, но мозг составляет полный образ посредством быстрых движений глаз – так называемых саккад. В результате, хотя разные участки лица передают разные аспекты эмоции, все вместе они говорят больше, чем каждый отдельно. Эту особенность восприятия демонстрирует “Хирш-отец” (рис. II–32): нижняя часть лица сильнее передает гнев, чем верхняя, выражение которой кажется более отстраненным. Вместе они дают зрителю гораздо больше информации об эмоциональном состоянии изображенного.

Исследования Джошуа Сасскинда и его коллег из Университета Торонто, а также Тицьяны Сакко и Бенедетто Саккетти из Турина указывают на то, что мимические выражения, связанные со страхом (как и любые высокоэмоциональные образы), возбуждают зрителя и усиливают прием сенсорной информации. Борьба Кокошки и Шиле с собственными страхами помогала изображать страхи портретируемых, вызывая реакцию страха и у зрителя, приковывая его внимание и позволяя улавливать такие аспекты, которые иначе он мог бы не заметить.

Как произведение искусства приковывает внимание зрителя? Советский специалист по психофизике Альфред Ярбус провел в 60х годах серию экспериментов. Он изучал движение глаз зрителей, рассматривающих произведения искусства. Для этого были изготовлены плотно сидящие контактные линзы, соединенные с оптическим устройством для регистрации движения. Ярбус установил, что время, которое зритель тратит на рассматривание каждой черты, пропорционально объему содержащейся в ней информации. Когда испытуемый смотрел на изображения лиц, его взгляд подолгу задерживался на глазах и контурах лица (рис. 20–1 – 20–3). В одном из экспериментов испытуемый рассматривал три фотографии: молодой волжанки, маленькой девочки и бюста Нефертити. Во всех трех случаях взгляд зрителя подолгу задерживался на глазах и губах.

Рис. 20–1.

Рис. 20–2.

Рис. 20–3.

Продолжившие исследования в намеченном Ярбусом направлении Кальвин Нодин и Пол Локер обнаружили, что процесс зрительного восприятия разделен на этапы, наглядно проявляющиеся в сканирующих движениях глаз при созерцании произведений искусства. Первый этап – перцептивное сканирование – включает общий осмотр картины. Второй этап – рефлексия и воображение – включает идентификацию изображенных людей, мест и других объектов. Здесь же зритель улавливает и осмысляет выразительное содержание картины и сопереживает изображенному. Третий этап, эстетический, отражает чувства зрителя и глубину его эстетической реакции на картину.

Когда человек впервые видит то или иное произведение искусства, его глаза демонстрируют широкий диапазон времени фиксации – периода, в течение которого взгляд задерживается на детали. Часто это время непродолжительно. По мере ознакомления зрителя с картиной продолжительных фиксаций становится больше, что указывает на постепенное переключение с общего сканирования на подробное рассмотрение интересных областей, а затем на эстетическую реакцию. Примечательно, что результаты исследований свидетельствуют о том, что зрители, хорошо знакомые с искусством соответствующего исторического периода, почти сразу переходят от перцептивного сканирования к концентрации на чувствах и к эстетической реакции.

Исследователь психологии зрительного восприятия Франсуа Мольнар сделал интересное наблюдение: мы рассматриваем произведения искусства, созданные в разные эпохи и в разных стилях, по-разному. Мольнар сравнил движения глаз испытуемых, рассматривавших произведения эпохи Высокого Возрождения, произведения маньеристов и художников барокко. Искусствоведы считают маньеризм и барокко более сложными, чем стиль, характерный для мастеров Высокого Возрождения, изображавших гораздо меньше деталей. Мольнар показал, что при рассматривании картин эпохи Высокого Возрождения взгляд движется медленно и плавно, а картин маньеристов и мастеров барокко – быстро и резко.

Судя по этим данным, более сложным картинам соответствует менее продолжительное время фиксации. Специалист по когнитивной психологии Роберт Солсо из Невадского университета отмечал:

Сложное искусство… может потребовать от зрителя внимания к большему числу визуальных элементов. Это требование можно удовлетворить, выделяя на каждую черту меньше времени фиксации. Простые фигуры, как на многих произведениях современной абстрактной живописи, содержат гораздо меньше соревнующихся за внимание зрителя деталей, и поэтому каждой из них отводится больше времени. Кроме того, есть основания полагать, что человек, рассматривая такие произведения, пытается найти в ограниченном наборе черт некий “глубинный смысл”, что также заставляет взгляд дольше задерживаться на каждой из них[162].

Данные Ярбуса перекликаются с особенностями ряда литографий Кокошки (рис. 20–4). Изображения выглядят так, будто художник, глядя на портретируемого, зарисовывал движения собственного взгляда. Кокошка, похоже, также выводил на поверхность бессознательные процессы собственной психики, в данном случае – механизмы активного визуального исследования и интерпретации мира.

Точно так же, как одни отделы мозга избирательно реагируют на лица, другие реагируют на руки и тела, в частности в движении. Пальцы рук на портретах Кокошки нередко искажены. На женских портретах они часто выглядят длинными и чувственными. Иногда они обведены красным или покрыты красными пятнами, напоминая сырое мясо. Но самое интересное, что Кокошка использовал руки как символическую замену лица и глаз в социальных взаимодействиях. Это видно, например, на написанных им в 1909 году картинах “Ганс Титце и Эрика Титце-Конрат”, “Ребенок на руках родителей” и “Играющие дети” (рис. I–34, I–35, I–36). На второй картине Кокошка даже не изобразил лица родителей, передав их любовь к младенцу исключительно через руки.

Рис. 20–4. Оскар Кокошка. Портрет актрисы Хермине Кернер. 1920 г.

Как и Кокошка, передававший эмоции преимущественно с помощью искаженных рук и тел, Шиле прибегал к искажениям (гл. 10). Так, в картине “Смерть и девушка” (рис. II–8) он использует этот прием для раскрытия тем любви и смерти. Валли и сам художник изображены после секса, предположительно в последний раз, символизирующего конец их связи. Рука Валли частично скрыта в складках пальто художника, и кажется, что она обнимает его – но слабо, не пытаясь удержать. Этот жест хорошо заметен, несмотря на то, что зрителю видна лишь малая часть руки Валли.

Функциональная магнитно-резонансная томография показала, что реакция мозга на тело целиком несколько сильнее, чем только на кисти рук. Возможно, поэтому изображенные Шиле тела, особенно обнаженные, производят более сильное впечатление, чем руки Кокошки (рис. II–5). Шиле гораздо чаще, чем Климт и Кокошка, использовал автопортрет как средство для исследования напряженности, возникающей между сексуальными и агрессивными импульсами и чувством “я”. Его автопортреты (на многих художник изображен обнаженным и в мучительно неудобных позах) были попыткой воссоздать свои психические состояния и настроения.

Творчество венских модернистов многих возмущало именно тем, что их работы вызывают эмоции не пассивно. Мы воспринимаем эмоциональные состояния изображенных не как нечто отдельное от наших эмоций и эмпатически воспринимаем эти состояния. Бессознательно подражая позам Шиле, зритель получает доступ за кулисы театра эмоций художника, и тело зрителя становится сценой, на которой разыгрываются представления. Шиле вызывает у зрителя чувство эмпатии. Для чувствительных зрителей созерцание портрета Шиле или Кокошки – сильный эмоциональный опыт.

Попытки показать безобраность болезни и несправедливости составляли важную сторону творчества Климта (вспомним три его картины, написанные для университета) и Кокошки (скульптурный “Автопортрет в виде воина” и живописные портреты с царапинами и отпечатками пальцев художника). В автопортретах Шиле интерес к поиску прекрасного в безобразном проявился еще ярче. Кэтрин Симпсон пишет: “Считалось, что идеализация таких физических деталей лежит вне искусства; стремление выводить на передний план и подчеркивать их, как Кокошка и Шиле, было воспринято как откровенное оскорбление зрителя”[163].

Последний фактор, влияющий на эмоциональную реакцию зрителя на произведения искусства, связан с цветом. Представления цвета занимают в мозге приматов исключительно важное место, сравнимое с местом представлений лиц и рук, поэтому и информация о цвете обрабатывается зрительной системой иначе, чем информация о яркости и формах.

Мы воспринимаем цвета как носители отчетливых эмоциональных свойств, а наша реакция на эти свойства меняется в зависимости от настроения. В отличие от устной речи, эмоциональное значение которой часто не зависит от контекста, цвет может означать для разных людей разное. В целом мы предпочитаем чистые и яркие цвета смешанным и приглушенным. Художники, особенно модернисты, пользовались утрированными цветами как средством достижения эмоциональных эффектов, но характер таких эффектов зависит от зрителя и контекста. Эта неоднозначность цвета, вероятно, составляет одну из причин разной реакции на одну и ту же картину у разных зрителей – и даже у одного и того же зрителя в разное время. Кроме того, цвет помогает нам замечать объекты и узоры, способствуя разделению зрительных образов на фигуры и фон.

Эпоха Возрождения ознаменовалась всплеском интереса к цвету. Леонардо да Винчи понял, что основных цветов всего четыре, если не три (красный, желтый и синий), и все остальные цвета можно получить смешением указанных. Кроме того, художники тогда поняли, что противопоставление некоторых цветов вызывает у зрителя особые цветовые ощущения.

В 1802 году Томас Янг выдвинул гипотезу о том, что в сетчатке человеческих глаз имеются цветочувствительные пигменты трех типов. В 1864 году Уильям Маркс, Уильям Добелл и Эдвард Макникол из Университета им. Джона Хопкинса доказали, что мы воспринимаем цвета посредством трех типов колбочек. Соотношение активности колбочек объясняет восприятие цветов испытуемыми в рамках строгих лабораторных экспериментов, но в жизни наше восприятие цветов гораздо сложнее и во многом обусловлено обстоятельствами.

В 20х годах XIX века французский физик Мишель Эжен Шеврель разработал “математические правила цвета”[164], на основе которых впоследствии был сформулирован закон одновременного контраста. Согласно этому закону, красители определенного цвета могут выглядеть для нас очень по-разному в зависимости от соседних с ними цветов. Эжен Делакруа в середине XIX века с успехом использовал этот закон в изображениях тел, расписывая потолки Люксембургского дворца. Играя с цветом, он добивался эффекта искусственного освещения и продемонстрировал, что эта техника применима даже в темном помещении[165].

Другие художники из собственных экспериментов сделали вывод, что использование цветов в живописи есть не что иное, как игра света и тени, достижимые на новом уровне смешения цветов – за счет точек разного цвета. Этот метод, пуантилизм, усовершенствованный Клодом Моне и другими импрессионистами, позволил воспроизводить эффекты естественного освещения и передавать неуловимую атмосферу. Особенно заметно пуантилизм проявился в работах постимпрессиониста Жоржа Сера. Он при помощи крошечных точек красного, зеленого и синего цветов и их комбинаций порождал впечатление широкого спектра смешанных цветов, пропитанных светом. Кроме того, некоторые из использованных им сочетаний цветов, например ярко-желтый и ярко-зеленый, вызывают у зрителя сильный послеобраз фиолетовых оттенков. Этот прием позволил эстетическому впечатлению выйти за пределы созерцания произведений искусства.

После экспериментов Моне с атмосферными эффектами и Сера с цветом Поль Синьяк, Анри Матисс, Поль Гоген и Винсент Ван Гог поняли, что влиять на эмоциональную реакцию зрителя могут не только изображения портретируемых и пейзажей, но и другие элементы картины. Эти художники ездили на юг Франции в поисках “большей чистоты естественных ощущений… стремились открыть в природе особого рода цветовую энергию, цвета, говорящие со всей душой, которые можно было бы сконцентрировать на холсте”[166]. Искусствовед Роберт Хьюз пишет, что одним из таких цветов стал открытый Ван Гогом ярко-желтый. В 1884 году художник писал брату[167]:

Я полностью поглощен законами цвета. Ах, почему нас не учили им в юности! ‹…› Ведь законы цвета, которые во всей их взаимосвязи и полноте первым сформулировал и обнародовал для всеобщего пользования Делакруа, подобно тому как в области тяготения это сделал Ньютон, а в области пара – Стефенсон, являются, вне всякого сомнения, подлинным лучом света[168].

Картина, изображающая спальню Ван Гога в Арле (рис. II–35), стала для него первым опытом сознательного использования пар дополняющих цветов. Ван Гог рассказывал об этой картине[169]: “Вся штука здесь в колорите, упрощая который, я придаю предметам больше стиля, с тем чтобы они наводили на мысль об отдыхе и сне вообще”[170].

На созданной в том же году картине “Сеятель на закате” (рис. II–34) доминирует солнце на горизонте. Художник писал[171]: “Солнце, свет, который я за неимением более точных терминов могу назвать лишь желтым – ярко-бледно-желтым, бледно-лимонно-золотым. Как, однако, прекрасен желтый цвет!”[172] Вместе с тем, отмечает Хьюз, свет солнца не только прекрасен, но и воплощает страшную силу, излучаемую одинокой фигурой сеятеля:

Было бы ошибкой думать, будто цвета Ван Гога при всем их богатстве и изысканном лиризме предназначались лишь для выражения радости… В числе его важнейших достижений была цветовая свобода модерна – способ передачи эмоций чисто оптическими средствами… Он шире раскрыл двери модернистского синтаксиса цветов, включив в него не только радость, но также жалость и страх… Ван Гог стал тем этапом, на котором романтизм XIX века… обернулся экспрессионизмом века XX[173].

Использование импрессионистами и постимпрессионистами цветовых средств передачи эмоций стало возможным благодаря двум техническим прорывам середины XIX века: внедрение синтетических пигментов, позволивших художникам использовать ряд ранее недоступных цветов, и распространение готовых масляных красок. Прежде живописцам приходилось измельчать сухие пигменты и смешивать их с масляной основой. Появление красок в тюбиках позволило художникам расширить палитру, а кроме того, поскольку тюбики можно было носить с собой, у живописцев появилась возможность писать картины на пленэре. Пленэрная живопись позволила Моне и другим импрессионистам передавать особенности освещения, цвета и движения воздуха, которые нельзя воссоздать в мастерской. Она открыла дверь новым приемам использования нетрадиционных цветов, увековеченным на полотнах Ван Гога, а затем венских экспрессионистов.

Современные исследования нейронных основ восприятия цвета, например Торстена Визеля, Дэвида Хьюбела и Семира Зеки, позволили лучше разобраться в экспериментах Ван Гога. Оказалось, что мозг воспринимает формы во многом через разные степени освещенности (яркости), как на черно-белых фотографиях. Поэтому цветом можно пользоваться не только для запечатления поверностей объектов (что и делали многие художники, начиная с Ван Гога), но и для передачи широкого круга эмоций.

Способность цвета влиять на эмоции усиливают и некоторые другие особенности зрения. Особенно важно, что мы улавливаем цвет объекта, возникающего в поле нашего зрения, на целых 100 мс раньше, чем распознаем его форму и характер движения. Разница в быстроте восприятия аналогична способности прочитывать мимическое выражение раньше, чем мы узнаем человека. В обоих случаях мозг обрабатывает аспекты зрительного образа, связанные с эмоциональным восприятием, быстрее аспектов, связанных с формой, тем самым задавая эмоциональный тон восприятия формы предмета или лица.

Когда мы говорим, что воспринимаем что-либо, мы подразумеваем, что сознательно ощущаем воспринимаемое. При этом цвет воспринимается зоной V4 мозга, и его восприятие предшествует восприятию движений зоной V5 и лиц “лицевыми участками” веретенообразной извилины. В итоге мы сознательно воспринимаем цвета и лица в разное время и разными отделами коры больших полушарий. Зеки делает вывод, что у нас в принципе нет единого зрительного сознания: это сложный процесс, распределенный по разным участкам мозга. Зеки называет аспекты сознания микросознанием:

Поскольку наше синтетическое, единое сознание есть сознание нас самих как источника всякого восприятия, такое сознание, в отличие от… микросознания, достижимо лишь посредством языка и общения. Иными словами, животные также обладают сознанием, но лишь человек обладает сознанием своего обладания сознанием[174].

Художники давно догадывались о раздельном восприятии цвета и формы и нередко жертвовали аспектами одного, чтобы подчеркнуть второе. Размывая очертания, сокращая разброс светлого и темного, импрессионисты и постимпрессионисты позволяли зрителю уделять больше ограниченных ресурсов внимания восприятию чистого цвета. Хотя эти картины лишены фотографической четкости академической живописи, цветовая гамма позволила добиться небывалого эмоционального воздействия. Искусство импрессионистов и постимпрессионистов подготовило зрителей рубежа XIX–XX веков к приходу венских модернистов.

Глава 21

Бессознательные эмоции, сознательные чувства и их телесные проявления

Густав Климт, Оскар Кокошка и Эгон Шиле передавали эмоции посредством мимических выражений, жестов и цвета. И Фрейда, и австрийских экспрессионистов занимал вопрос: какие аспекты эмоций осознанны, а какие бессознательны? Мы, имеющие в распоряжении нейровизуализацию и другие методы непосредственного изучения мозга, можем сказать иначе: по-разному ли представлены в мозге сознательные и бессознательные эмоции, имеют ли они разное назначение и телесные проявления?

Почти до конца XIX века механизм возникновения эмоций представляли так. Вначале мы определяем, например, приближение рассерженного человека с палкой как опасную ситуацию. В коре больших полушарий возникает сознательное ощущение (страх), вызывающее в автономной нервной системе бессознательные изменения (в данном случае приводящие к увеличению частоты сердечных сокращений, сужению кровеносных сосудов, повышению давления крови и потоотделению на ладонях), а также к выделению соответствующих гормонов (в данном случае адреналина – гормона надпочечников).

В 1884 году Уильям Джемс в статье “Что такое эмоции” предложил принципиально иной подход. В 1890 году он включил изложение этой концепции в знаменитую книгу “Научные основы психологии”, в которой проанализировал важнейшие идеи, касающиеся мозга, психики, физиологических реакций и поведения, выдвинутые к тому времени. Джемс внес существенный вклад в развитие психологии. Он, в частности, пришел к выводу, что сознание – это не субстанция, а процесс.

Открытый Джемсом механизм реакций на эмоционально нагруженные объекты и события имеет ключевое значение для современной биологической науки об эмоциях. Джемс связывал такие реакции организма с переходом от “просто воспринимаемого объекта” к “эмоционально ощущаемому объекту”[175]. По мнению Антонью Дамазью, открытия Джемса “сопоставимы лишь с открытиями Шекспира и Фрейда. Джемс выдвинул поистине поразительную гипотезу о природе эмоций и чувств”[176].

Открытие состояло в том, что для эмоциональных реакций воздействие тела на мозг не менее важно, чем воздействие мозга на тело. Джемс пришел к выводу, что сознательное (когнитивное) переживание эмоций не предшествует физиологической реакции организма, а следует за ней. Так, когда мы попадаем в потенциально опасную ситуацию (например, видим медведя), для возникновения чувства страха не требуется сознательная оценка опасности. Вначале протекает инстинктивная бессознательная реакция (бегство от медведя), и лишь затем мы испытываем сознательное чувство страха. Иными словами, сначала информация об эмоциональном стимуле обрабатывается восходящим способом, вызывая увеличение частоты сердечных сокращений и дыхания и заставляя нас обратиться в бегство, и лишь затем происходит нисходящая обработка информации, в ходе которой когнитивные механизмы объясняют нам наши собственные физиологические реакции, связанные с бегством. Джемс писал:

Если бы физиологические состояния не следовали за восприятием, последнее имело бы чисто когнитивную форму и было бы бледным, бесцветным, лишенным эмоциональной теплоты. Увидев медведя, мы могли бы рассудить, что от него стоит убежать… но не испытывали бы ни испуга, ни гнева… Я совсем не могу представить, какие эмоции страха остались бы нам, если бы такие ощущения не вызывали ни учащения сердцебиения, ни перехваченного дыхания, ни дрожания губ, ни слабости членов, ни гусиной кожи, ни нутряного чувства… Ко всем человеческим страстям относится то же самое. Чисто бестелесных человеческих эмоций просто не существует[177].

Сформулировав эту гипотезу (эмоциональный аналог гипотезы Гельмгольца о роли нисходящих бессознательных умозаключений в восприятии), Джемс отмечал: “Я для начала ограничусь тем, что можно назвать более грубыми эмоциями, печалью, страхом, яростью и любовью, с каждой из которых любой из нас ассоциирует сильные реакции организма”[178]. Но впоследствии он писал с характерной проницательностью и о “более тонких эмоциях”, в том числе связанных с созданием произведений искусства и нашей реакцией на них. Джемс полагал, что такие эмоции связаны с физиологическим чувством удовольствия. Кроме того, как и его современники Климт, Шиле и Кокошка, Джемс считал прекрасное и безобразное сторонами одной медали.

В 1885 году датский психолог Карл Ланге независимо от Джемса предположил, что бессознательные эмоции предшествуют сознательному восприятию: вначале сильный эмоциональный стимул вызывает физиологические и поведенческие реакции, и лишь затем, после получения корой больших полушарий сигналов об этих реакциях, происходит сознательное ощущение эмоций (которое мы называем чувствами).

Согласно теории Джемса – Ланге, чувства возникают как прямое следствие получения корой больших полушарий особой информации от тела. Характер этой информации всегда определяется характером физиологических реакций (потоотделение, дрожь или изменение напряжения мышц, частота сердечных сокращений и кровяного давления, и так далее), возникающих в ответ на эмоциональные стимулы. Кроме того, бессознательное восприятие эмоциональных стимулов играет исключительно важную роль в выживании: вызывая физиологические изменения в организме в ответ на изменения среды, оно оказывает существенное влияние на наше поведение.

В 1927 году гарвардский физиолог Уолтер Бредфорд Кеннон нашел у теории Джемса – Ланге уязвимое место. Изучая реакции людей и животных на эмоциональные стимулы, Кеннон обнаружил, что сильные эмоции, вызываемые угрозой или возможностью получения награды, запускают неспецифическую реакцию возбуждения – примитивный ответ на стресс, мобилизующий ресурсы организма. Кеннон назвал ответ “реакцией борьбы или бегства” и утверждал, что такая реакция отражает ограниченный выбор, стоявший перед нашими предками в ситуациях, связанных с угрозой или наградой. (Поскольку эта реакция может быть сопряжена как со страданиями, так и с удовольствием, ее, возможно, следовало бы называть “реакцией стремления или избегания”.) Кеннон утверждал, что поскольку эта реакция не модулируется, ею не может определяться специфический характер чувств, возникающих у нас в ответ на разные стимулы. Кроме того, он установил, что и борьба, и бегство осуществляются при участии симпатического отдела автономной нервной системы, действие которого вызывает расширение зрачков, увеличение частоты сердечных сокращений и дыхания, повышение давления крови и сужение кровеносных сосудов.

Кеннон и его учитель Филип Бард провели ряд исследований, чтобы выяснить, где именно в мозге представлены эмоциональные реакции на болезненные стимулы. Поиски привели к гипоталамусу. Животные, у которых ученые выводили из строя гипоталамус, переставали демонстрировать адекватные эмоциональные реакции. В этом смысле Кеннона и Барда можно считать продолжателями дела Рокитанского и Фрейда. Рокитанский первым отметил участие гипоталамуса в бессознательных эмоциях, которые Фрейд впоследствии связал с инстинктами. Бард и Кеннон предположили, что именно гипоталамус служит ключевой структурой, обеспечивающей бессознательные эмоциональные реакции и работу инстинктов. Сознательное восприятие эмоций (то есть чувства) Бард и Кеннон связали с работой коры больших полушарий.

На современные представления об эмоциях также повлияли когнитивная психология и совершенствование методов измерения физиологических показателей. Когнитивная психология подчеркивает роль мозга как творческого аппарата, отыскивающего закономерности в запутанном потоке сигналов, который поступает извне и от нашего собственного тела. В 1962 году, применив это представление к открытой Кенноном реакции борьбы или бегства, специалист по социальной психологии из Колумбийского университета Стэнли Шехтер высказал мысль, что когнитивные процессы активно и творчески преобразуют неспецифические сигналы автономной нервной системы в специфические эмоциональные сигналы.

Шехтер предположил, что воспринимаемые эмоции могут зависеть от социального контекста, даже если физиологические реакции при этом одинаковы, и провел остроумный эксперимент. Испытуемыми были неженатые молодые люди. Одним Шехтер говорил, что в комнату сейчас войдет интересная женщина, а другим – что ворвется опасное животное. Затем он делал испытуемым из обеих групп инъекцию адреналина, зная, что это должно привести к повышению активности симпатической нервной системы, увеличению частоты сердечных сокращений и потоотделению ладоней. Опрашивая после этого участников эксперимента, Шехтер установил, что такое неспецифическое возбуждение (стимулирующее реакцию борьбы или бегства) вызывало у тех, кому было сказано, что в комнату войдет женщина, чувства стремления и даже любви, а у тех, кому было обещан визит животного, – чувства избегания и страха.

Тем самым Шехтер подтвердил вывод Кеннона о том, что сознательная эмоциональная реакция человека определяется не только спецификой вызывающих ее физиологических сигналов, но и контекстом, в котором возникают эти сигналы. Подобно зрительному восприятию, эмоции представляют собой результат активной интерпретации мира мозгом посредством зависящих от контекста нисходящих умозаключений. Еще Джемс отмечал, что чувства возникают лишь тогда, когда мозг определенным образом интерпретирует причины физиологических сигналов, поступающих от тела, и вырабатывает соответствующий творческий ответ, согласующийся с нашими ожиданиями и с контекстом.

Шехтер, как и Джемс, полагал, что физиологические реакции, возникающие в присутствии эмоционально возбуждающего стимула, служат хорошим индикатором эмоционально значимых событий. При этом вслед за Кенноном он утверждал, что эти физиологические реакции не всегда достаточно информативны, чтобы извещать нас о том, какое именно событие их вызвало. Согласно Шехтеру, подобные реакции привлекают наше внимание к тому, что происходит нечто важное, побуждая нас исследовать ситуацию когнитивными средствами и попытаться прийти к заключению, чем вызван физиологический ответ нашего организма. В ходе такого исследования мы сознательно идентифицируем чувство, сопровождающее этот ответ.

Следующий важный шаг совершила в 1960 году Магда Арнольд. Она ввела в науку об эмоциях понятие оценки. Под оценкой Арнольд понимала один из ранних этапов реакции на эмоциональный стимул – субъективное оценивание событий и обстоятельств, вызывающее сознательные чувства. Это приводит к формированию у нас неспецифической предрасположенности к стремлению к желательным стимулам и событиям и избеганию нежелательных. Хотя процесс оценки протекает бессознательно, мы осознаем его итог.

В 2005 году голландский психолог Нико Фрейда сделал еще один важный шаг. Он обратил внимание на то, что сознательные эмоциональные ощущения (то, что мы чувствуем) зависят от того, на чем в данный момент сосредоточено наше внимание. Внимание действует подобно дирижеру симфонического оркестра, по указке которого музыканты в разное время производят разные музыкальные эффекты, соответствующие разным сознательным ощущениям.

Наряду с интересом к роли оценки в специфической реакции на неспецифическое возбуждение, в последнее время наблюдается возрождение интереса к исходной идее Уильяма Джемса. Хьюго Критчли и его коллеги из Сассекского университета установили, что разные эмоции действительно могут запускать разные ответы автономной нервной системы, вызывая специфические физиологические реакции. Ученые сканировали область мозга, ответственную за координацию сознательных эмоциональных реакций, и одновременно регистрировали физиологические параметры желудка и сердца испытуемых, чувствовавших отвращение в двух формах. Результаты экспериментов свидетельствуют в пользу теории Джемса – Ланге. Судя по всему, наши чувства определяются и когнитивной оценкой эмоциональных стимулов, и (по крайней мере в некоторых условиях) специфическими физиологическими реакциями на эти стимулы.

Рис. 21–1.

Теория Джемса – Ланге в ее современном виде (рис. 21–1) принципиально изменила представления об эмоциях. Теперь мы понимаем, что хотя эмоциями управляют отделы нервной системы, частично независимые от систем восприятия и мышления, те также представляют собой одну из форм обработки информации, а значит, и когнитивной деятельности. В результате у ученых сложилось более широкое представление о когнитивных процессах, которые, как подчеркивают Ута и Крис Фрит, включают все аспекты обработки информации мозгом, то есть не только восприятие и мышление, но и эмоции и социальное научение.

Как осуществляется координация эмоциональных реакций? И как связаны сознательные чувства с физиологическими изменениями, которые бессознательно запускаются у нас под влиянием эмоционально значимых стимулов? Усовершенствование методов функциональной нейровизуализации в 90х годах XX века позволило ученым исследовать мозговую активность бодрствующих людей во время выполнения различных заданий. В результате подтвердились догадки о сознательных и бессознательных эмоциях, высказанные Джемсом и продолжателями его дела. Три работавших независимо группы (Рэя Долана из Университетского колледжа Лондона, Антонью Дамазью из Университета Южной Калифорнии, Бада Крейга из Неврологического института Бэрроу) открыли в коре головного мозга небольшой участок между теменной и височной долями – переднюю островковую область, или островок (рис. 21–2).

Островок – одна из областей, задействованных в представлении эмоций. С нею связано наше осознание реакций организма на эмоционально значимые стимулы – положительные и отрицательные, простые и сложные. Активация островка наблюдается, когда мы сознательно оцениваем такие стимулы, и служит представлением нашего осозания разнообразных инстинктивных влечений и физиологических реакций, от голода до желания курить, от материнской любви до оргазма. Островок не только оценивает и учитывает эмоциональную или мотивационную значимость стимулов, но и играет роль координационного центра для поступающей от органов чувств информации с одной стороны, и наших психологических состояний – с другой. Иными словами, как пишет Крейг, осознание состояний собственного тела служит нам мерой эмоционального самосознания – чувства собственного существования.

Рис. 21–2.

Открытие роли островка в самосознания стало важным шагом в изучении механизмов эмоций. Другим шагом стали поиски структур мозга, обеспечивающих первоначальное, бессознательное ощущение изменений физиологических состояний нашего тела. Первые данные, указывающие на существование таких структур, были получены в 1939 году Генрихом Клювером и Полом Бьюси, исследовавшими работу мозга обезьян в Чикагском университете. Клювер и Бьюси обнаружили, что удаление височных долей обоих полушарий, включая миндалевидное тело и гиппокамп, лежащие в глубине этих долей, приводит у обезьян к резкой перемене поведения. Дикие обезьяны делались ручными. Кроме того, они становились бесстрашными, а их эмоции оказывались притуплены.

В 1956 году Лоуренс Вайскранц, продолжавший исследования в этой области, сосредоточился на изучении функций миндалевидного тела. Вайскранц обнаружил, что удаление миндалевидного тела в обоих полушариях вызывает у обезьяны расстройство как врожденного, так и приобретенного страха. Лишенные миндалевидного тела обезьяны не могли научиться избегать болезненных ударов током и, казалось, были не в состоянии распознавать ни положительное, ни отрицательное подкрепление. Напротив, когда Вайскранц стимулировал током миндалевидное тело здоровых обезьян, они демонстрировали признаки страха и тревоги. Это открытие стало первым указанием на принципиальную для эмоций роль миндалевидного тела.

Джозеф Леду, один из ведущих современных исследователей нейробиологии эмоций у животных, обнаружил, что миндалевидное тело управляет эмоциями через связи с другими отделами мозга. В экспериментах Леду использовал классический метод выработки условных рефлексов по Павлову (рис. 21–3). Чтобы научить крыс бояться звукового сигнала, он включал его перед тем, как животные получали по ногам удар током, заставлявший их сжиматься и замирать. После нескольких раз крысы усваивали, что звуковой сигнал предвещает удар током, и, услышав его, сразу замирали.

Рис. 21–3.

Затем Леду изучил путь, по которому информация о звуковом сигнале достигает миндалевидного тела – центра управления страхом, и обнаружил, что слуховая информация может попадать в миндалевидное тело двумя путями. Первый – прямой. Он начинается в таламусе и ведет непосредственно в миндалевидное тело, где слуховая информация совмещается с осязательной информацией о болевых ощущениях, также поступающей в миндалевидное тело непосредственно из таламуса. Этот путь служит для бессознательной обработки сенсорных данных и автоматического связывания сенсорных аспектов того или иного события. Этот путь быстрый и довольно негибкий. Информация поступает из таламуса в миндалевидное тело с минимальной обработкой. Затем миндалевидное тело посылает информацию в гипоталамус, управляющий физиологическими реакциями на эмоциональные стимулы и, по-видимому, кодирующий бессознательные аспекты эмоций в виде определенных конфигураций нейронной активности. Гипоталамус, в свою очередь, передает информацию о физиологических реакциях в кору больших полушарий.

Второй путь, ведущий из таламуса в миндалевидное тело, непрямой. Он действует параллельно первому. На самом деле состоящий из многих проводящих путей, он посылает информацию из таламуса по системе областей в коре, в том числе получающих сведения о физиологических реакциях и других аспектах среды. По непрямому пути информация поступает в миндалевидное тело медленнее и может некоторое время идти и после того, как звуковой сигнал затихает, а электрический ток прекращается. Непрямой путь в состоянии участвовать в сознательной обработке информации. Леду утверждает, что два указанных пути обеспечивают две составляющих “эмоционально ощущаемого объекта” (по Джемсу): незамедлительную бессознательную реакцию и замедленное сознательное осмысление.

Активируя прямой путь, ведущий в миндалевидное тело и гипоталамус, условный стимул (например звук, который в прошлом предвещал удар током) способен заставлять сердце колотиться, а ладони вспотеть еще до того, как мы осознаем (через активацию непрямого пути), что за звук только что услышали. Таким образом, миндалевидное тело может быть задействовано и в машинальных (инстинктивных), и в сознательных (когнитивных) компонентах эмоциональных состояний.

Работа прямого и непрямого путей может составлять физиологический механизм явления, описываемого теорией Джемса – Ланге. Согласно ей сознательные чувства, обеспечиваемые корой, возникают в ответ на тот или иной стимул после, а не до физиологической реакции, вызываемой этим стимулом. Вначале миндалевидное тело быстро, машинально и бессознательно оценивает эмоциональное значение стимула и запускает соответствующие управляемые им же физиологические реакции. Затем гипоталамус и автономная нервная система осуществляют эти реакции, рассылая по телу “инструкции”. В таких реакциях задействованы не только структуры мозга, но и потеющие ладони, напряженные мышцы, колотящееся сердце. Сами еще не осознавая, мы можем испытывать острое чувство страха.

Связью миндалевидного тела со зрительной и другими сенсорными системами, вероятно, обеспечивается замечательная способность нашего мозга преобразовывать биологически значимый зрительный стимул (например опасное животное) в сознательную эмоциональную реакцию. Исследование миндалевидного тела и его двусторонних связей с островком, соединенным, в свою очередь, со средней частью таламуса (она задействована в обработке эмоциональной информации, например о болевых или эротических стимулах), наконец позволило ученым проникнуть в глубины психики. Они смогли приступить к изучению связи сознательных и бессознательных ощущений – Святого Грааля психоаналитических теорий Фрейда.

Как эта связь может участвовать в восприятии портретов Кокошки или Шиле? Наша первоначальная реакция на их портреты машинальна, подобно реакции на опасное животное. Утрированные черты лица и тела или выразительные цвета и текстура вызывают у нас активацию миндалевидного тела через довольно прямые проводящие пути, сходные с теми, через которые в экспериментах Леду активировалось миндалевидное тело крыс в ответ на удар током. Эти особенности картин австрийских модернистов действуют подобно удару током. Дальнейшие наши реакции включают обработку и совмещение остальных деталей картины (а также сенсорных особенностей контекста, в котором мы ее рассматриваем) с нашей первоначальной реакцией. Эти процессы осуществляются преимущественно через непрямые проводящие пути. В результате встреча с картиной Кокошки или Шиле становится ярким эмоциональным опытом.

Отмеченный Джемсом переход от “просто воспринимаемого объекта” к “эмоционально ощущаемому объекту” происходит незамедлительно, и эти портреты с самого начала не просто воспринимаются, но и ощущаются эмоционально. Мы испытываем нечто подобное тому, что ощущаем при виде опасного животного, появление которого одновременно воспринимаем и чувствуем.

Описанный нейронный механизм отвечает за переход от просто воспринимаемого объекта к сознательно испытываемым эмоциям. Ключевую роль в эмоциональной системе мозга играет миндалевидное тело, необходимое для научения эмоциональной значимости различных стимулов посредством опыта; распознавания значимости таких стимулов при новых встречах с ними; координации обеспечиваемых автономной нервной и эндокринной системами физиологических реакций, соответствующих эмоциональной значимости стимула, а также (на это первым обратил внимание Фрейд) калибровки влияния эмоций на другие когнитивные функции: восприятие, мышление и принятие решений.

Миндалевидное тело тесно связано не только с основными сенсорными отделами коры (зрительными, обонятельными, осязательными и слуховыми), но также с гипоталамусом и автономной нервной системой. Кроме того, оно связано с островком, осуществляющим сознательное восприятие физиологических реакций тела, и с когнитивными структурами, например с префронтальной корой и проводящим путем “что” зрительной системы. Короче говоря, миндалевидное тело может взаимодействовать почти со всеми отделами мозга, имеющими дело с эмоциями. Учитывая обширность этой сети, Пол Уэйлен из Висконсинского университета, Элизабет Фелпс из Нью-Йоркского университета и Рэй Долан с коллегами из Университетского колледжа Лондона предположили, что основная функция миндалевидного тела состоит в координации реакций перечисленных систем на эмоциональные стимулы, включении соответствующих каждой эмоции сетей и выключении несоответствующих.

Согласно этим представлениям, миндалевидное тело управляет всем эмоциональным опытом, положительным и отрицательным, заставляя нас концентрироваться на эмоционально значимых стимулах. Дэниел Солзман и Стефано Фузи из Колумбийского университета высказали еще одно предположение: миндалевидное тело определяет и валентность эмоций (от позитивного стремления до негативного избегания), и их силу (степень возбуждения). С этой идеей согласуются результаты экспериментов Элизабет Фелпс с использованием нейровизуализации: миндалевидное тело по-разному реагирует на разные мимические выражения. Особенно чувствительно в этом отношении миндалевидное тело левого полушария, реагирующее повышением активности на испуганное выражение лица, а понижением – на радостное.

Сведения о роли миндалевидного тела в эмоциях получены также в ходе исследований пациентов, страдающих болезнью Урбаха – Вите, при которой наблюдается дегенерация этой структуры. Если миндалевидное тело дегенерирует уже в раннем возрасте, человек не научается распознавать мимические выражения. Такие пациенты обычно излишне доверчивы, возможно, в связи с их неспособностью замечать признаки страха, и плохо разбираются в эмоциональных состояниях других. Тем не менее у таких пациентов не нарушены ни проводящие пути зрительной системы, ни зоны распознавания лиц, что позволяет им адекватно реагировать на сложные зрительные стимулы, в том числе на лица. Они умеют идентифицировать знакомых людей и по фотографиям. Таким образом, у них повреждена не система распознавания лиц, а именно система обработки эмоциональных сигналов, связанных с лицами.

Ральф Адольфс, Антонью Дамазью и их коллеги работали с одним пациентом, страдающим болезнью Урбаха – Вите. Ученые установили, что неумение этого человека распознавать проявления некоторых эмоций связано не с неспособностью испытывать эмоции, а с неспособностью разбираться в выражениях глаз – самого информативного признака страха. Причина же этой неспособности состояла лишь в том, что пациент (как и другие люди, страдающие этой болезнью) не концентрировал внимание на глазах других людей. Для передачи проявлений радости, напротив, рот нередко важнее глаз. Возможно, поэтому люди, страдающие болезнью Урбаха – Вите, лучше различают проявления положительных эмоций, чем страха.

Элизабет Фелпс и Адам Андерсон подтвердили, что повреждения миндалевидного тела нарушают способность оценивать мимические выражения, но не способность испытывать эмоции. Исходя из этого, они предположили: хотя миндалевидное тело активно у здоровых людей при различных эмоциональных состояниях и оно играет ключевую роль в распознавании эмоций, сами эти состояния производит не оно. Фелпс утверждает, что миндалевидное тело играет в эмоциональных реакциях преимущественно воспринимающую роль: анализирует и категоризирует сенсорную информацию, а затем подсказывает другим отделам мозга адекватный эмоциональный ответ на нее.

Дальнейшая работа с пациентами, страдающими болезнью Урбаха – Вите, показала: связи проводящего пути “что” зрительной системы с миндалевидным телом позволяют нам анализировать черты лиц и других частей тела, сигнализирующие об эмоциях. Эти признаки усиливают зрительную обработку эмоционально значимых стимулов. Вероятно, именно поэтому эмоционально выразительные изображения лиц, рук и тел на картинах Климта, Кокошки и Шиле привлекают наше внимание и производят более сильное впечатление, чем не столь эмоциональные стимулы, воспринимаемые и извлекаемые из памяти.

Миндалевидное тело активно взаимодействует не только с “лицевыми участками” коры, но и с множеством других структур мозга, и к его функциям относится не только регуляция индивидуальных эмоций, но и управление социальными функциями психики. Более того, как отмечал еще Дарвин в книге “О выражении эмоций у человека и животных”, мир наших эмоций тесно связан с миром наших отношений с людьми.

Основы социальных взаимодействий закладываются еще в младенчестве, а связь младенца с матерью сохраняет свое значение на протяжении всей жизни. Ральф Адольфс и его коллеги отмечают, что ключевое значение социальной среды для выживания индивида требует, чтобы мозг умел быстро акклиматизироваться и извлекать уроки из различных ситуаций. Миндалевидное тело играет принципиальную роль в обеспечении этих функций, связанную с его способностью оценивать эмоционально значимые стимулы. У других приматов, а также мышей и крыс повреждения миндалевидного тела проявляются прежде всего в неспособности распознавать угрожающие, необычные стимулы – от опасных змей до опасных людей. У людей же основные последствия таких повреждений проявляются в неадекватных реакциях на неоднозначные социальные сигналы и в неспособности реагировать на связанную с определенными ситуациями угрозу. Сложная сеть связей с другими отделами мозга позволяет миндалевидному телу получать неоднозначные сигналы и разбираться в них. Это помогает нам взаимодействовать с другими людьми.

Как обрабатываются бессознательно воспринимаемые эмоциональные аспекты лиц? И одинаково ли представлены в мозге сознательные и бессознательные эмоции? Амит Эткин из Колумбийского университета и его коллеги исследовали сознательные и бессознательные реакции испытуемых на нейтральные мимические выражения и выражение страха. Экспериментаторам помог Пол Экман, составивший каталог из 100 тыс. выражений и вслед за Дарвином продемонстрировавший, что 6 основных выражений (радости, страха, отвращения, гнева, удивления и грусти) воспринимаются почти одинаково всеми людьми, независимо от их пола и культуры.

Эткин полагал, что испуганные лица должны вызывать сходные реакции у всех студентов, согласившихся участвовать в исследовании, независимо от того, воспринимали они стимулы сознательно или бессознательно. Сознательного восприятия он добивался, достаточно долго демонстрируя испытуемым испуганные лица, чтобы те могли задуматься о том, что они видят, а бессознательного – демонстрируя те же лица настолько быстро, что участники эксперимента не могли сказать, какое выражение лица они только что увидели. Более того, они даже не были уверены, что на картинке было лицо.

Как и следовало ожидать, при демонстрации страха у испытуемых наблюдалась активация миндалевидного тела. Удивительно было другое: сознательное и бессознательное восприятие вызывало активацию разных отделов. Кроме того, испытуемые, показавшие высокий уровень общей тревоги, сильнее реагировали на бессознательно воспринимаемые лица. Бессознательное восприятие испуганных лиц сопровождалось активацией базолатерального ядра, в которое поступает основная часть направляемой в миндалевидное тело сенсорной информации и которое служит главным посредником во взаимодействии миндалевидного тела с корой больших полушарий. Сознательное же восприятие испуганных лиц активировало верхний отдел миндалевидного тела, включающий его центральное ядро. Оно посылает информацию в некоторые части автономной нервной системы и задействовано в возбуждении и защитных реакциях.

Эти интереснейшие результаты показывают, что в сфере эмоций, как и в сфере восприятия, один и тот же стимул может восприниматься сознательно и бессознательно. Кроме того, они подтверждают на биологическом уровне выводы психоанализа о важности бессознательных эмоций. Эти результаты согласуются с предположением Фрейда, что страх, вызываемый представленным воображению стимулом, может действовать сильнее, чем страх, вызываемый сознательно воспринимаемым стимулом. Сознательно воспринимая изображение испуганного лица, даже встревоженный человек может верно оценить, представляет ли данное изображение угрозу.