По понятиям Лютого Корецкий Данил
Редактор что-то размашисто черкал в своем блокноте, братва по очереди, слева направо, высказывалась за кандидатов. Матрос, Матрос, Матрос… Зимарь за Космонавта. Богатяновские и «западные» – за Бурового, Мерло с разбитым хавальником вообще свалил со схода. «Рыночные» – естественно, за Матроса. И дальше пошло-поехало, как эхо: Матрос, Матрос… Матрос в два прихлопа угомонил разошедшуюся братву, во как! Опытный, духовитый вор, косяков за ним не водится… Это ж ясно, кого выбирать. Матрос, какой вопрос!
– Спиридоныч, ты за кого?
Старый Спиридон даже брови приглаживать не стал, каркнул с ходу:
– Дак за кого ж еще? За него!
– Это за кого?
Трясущийся палец как стрелка компаса, туда-сюда. А Матрос сейчас в такой силе, что того гляди гвозди будут из стола вылетать, липнуть к нему. Про Студента Спиридон давно забыл, палец сам отворачивается, тянется, тянется в сторону, где «рыночные» сидят.
– За него, за этого… За Матроса, стало быть…
И тут Студент не выдержал. Шум-гам, Матрос-не вопрос, суки, про него никто даже слова не сказал. А ведь это только благодаря ему собрался этот сход, ведь это он место освободил, траванул. И что, выходит, зря? Для Матроса постарался?!
Он схватил старика за плечо, встряхнул, развернул к себе.
– Ты уже за меня голос свой отдал, старый хрен!
Лицо Спиридона вмиг скомкалось, усохло, испуганные глаза уставились Студенту в переносицу.
– А?.. Ты ж не серчай только… Я ж за Мерина как бы вообще…
– Оставь деда, Студент, – послышался голос Матроса. – Он, когда был в силе, таких, как ты, пучками об колено ломал.
Он стоял, поставив на скамью ногу в грязном башмаке, опершись рукой на колено, и буравил Студента колючим взглядом. Редактор, Калым, Белый, Лесопилка, и даже Зимарь с Космонавтом, и все остальные, казалось, столпились стеной рядом с Матросом, они все – там, по ту сторону, а Студент – по эту. Почему так? Он отпустил Спиридона и тоже встал, сам не зная зачем. От злости шумело в ушах и во рту пересохло, но он смотрел на Матроса и понимал, что ничего ему не сделает, потому что перед ним новый Смотрящий, потому что боится его и… Просто Матрос еще злее, чем он. И сильнее.
– Теперь твой черед, Студент, – услышал он, как сквозь вату. – У нас честный сход, всем дают слово, даже учащейся молодежи.
Послышались смешки, а кто-то нарочно громко загоготал, как гусь.
– Называй, кого выбирать в Смотрящие. А Редактор, так и быть, запишет.
– Только не тебя, косорылого, – выговорил сквозь зубы Студент.
Наступила тишина.
– Во как, – негромко сказал Матрос. – А что ж ты меня так невзлюбил, братское сердце? С чего вдруг погонялами погаными бросаешься?
– А я тебе и раньше хвосты не заносил.
Шея у Матроса побагровела, жилы натянулись. Но голос оставался спокойным:
– Может, тебя из-за тех семи тысяч жаба съела? Ты скажи, облегчи душу. Ну? Должок отдавать не хотелось? Рубли в темя стучат?
И тут Студент почувствовал тепло на озябшем пальце, украшенном перстнем со львиной мордой. Ободряющее тепло, будто стал за ним настоящий лев и с презрительным оскалом смотрит на противников. С такой поддержкой ничего не страшно! На него накатила волна уверенного, бесшабашного куража.
– Да мне начхать, Матрос, на твои рублики! – выкрикнул он. – А насчет погоняла еще больше скажу: сука ты и гнида!
В комнате образовался глухой вакуум, будто кто-то втягивал в себя воздух долгим-предолгим разъяренным вдохом.
– Потому что Мерин не сам помер! Ты его потравил, гад!
Матрос убрал ногу со скамьи, жестко поставил на пол: тук! Редактор грыз ноготь на большом пальце, улыбался Студенту тонкой, как бритва, улыбкой. Лица у всех вытянулись, глаза выкатились – ого, сейчас что-то будет! Тихие шаги сзади. Кто-то подошел, отрезая ему путь к двери. Студент понял, что молчать нельзя, он должен говорить дальше, «тереть базар» до победного конца! Потому что у блатных часто правым оказывается не тот, кто сильнее, а тот, кто умеет запудрить мозги серой массе.
– А что, скажешь нет? Кто с Мерином рядом сидел? Кому это было выгодно? Кто сейчас общину под себя подгребает?
– Матрос! О чем вопрос! – пробасил громкий, как колокол, голос.
Братва завертела головами, те, кто у стен стояли, подошли ближе. И все от изумления рты раскрыли: сходка добавилась еще одним участником.
За столом, сцепив синие, в татуировках, пальцы, сидел Лютый. Лицо, прямо скажем, зверское: как будто он лет двадцать оттянул по северным лагерям, замерзал, в шизняках пропадал, в побеги ходил, зоны на бунт поднимал, а уж душ загубил немеряно… Пальто расстегнуто, под ним ничего не надето, на мощной груди, под густым звериным волосом, черти забавлялись с голыми красотками, волки рвали человеческие тела, гуляли черные коты в черных цилиндрах, и посередине всего этого зияла оскаленная львиная морда.
Братва издала протяжный вздох, как будто сорок человек слились воедино. Все были ошарашены неизвестно откуда взявшимся незнакомцем. Кроме одного.
– А это что за фуфел размалеванный? – процедил Матрос. – Кто такой? Откуда взялся?
– Забыл? – Лютый поднял на него глаза. – Пятьдесят первый, шизо[8] на череповецкой зоне? Десять суток на каменном хлебушке?
С лицом Матроса что-то сделалось. Оно треснуло, как старая известка, и трещина прошла от уха до уха и ото лба до подбородка.
– Лютый? Это… ты? – пробормотал он через оскал крепких кривоватых зубов, почти не шевеля губами.
– Припомнил… Я думал, не захочешь! – усмехнулся Лютый. – Разговоры наши помнишь? Тогда ты таким фофаном не был… Минус пять, сырой холодный камень вокруг, клифтец тюремный не спасает, и спать, и жрать хочется, а ни того ни другого нельзя… И потек ты, поплыл, и плакал, и стонал, и на судьбу злую жалился, и за жизнь свою рассказывал… И столько я о тебе узнал, что мама не горюй!
Лютый отвернулся от него, зыркнул по сторонам.
– Ну что, бродяги, кто еще меня не вспомнил?
Показал мизинцем на Бурового.
– Помнишь?
Тот кивнул замедленно, как во сне, будто только-только начал вспоминать.
– В Таганроге, на вокзале… Я двумя «пиковыми» махался… Руку порезали, кровью истекал, думал, хана… А ты подписался, в одного «пером» бросил, будто шутя, и прямо в лоб попал, до половины лезвие вошло, как будто пуля… Я смотрел и глазам не верил, что так можно… – Буровой громко сглотнул. – А второму ты просто шею свернул… А потом подошел ко мне, назвался. Еще платок дал, чтобы руку перевязать… И ушел.
– А что ты сказал тогда мне?
– Сказал – никогда не забуду, всю жизнь буду в обязаловке.
– Правильно. – Лютый задумчиво почесал темя и быстро выкинул палец в сторону Зимаря. – Ну, а ты?
Зимарь поднял глаза.
– Инкассаторскую машину в Старочеркасе брали в прошлом годе. Ты сам нарисовал, кто где стоит, что делает, кто на кого смотрит. Чисто тогда сработали, по девять косых на каждого. Вон, Лесопилка подтвердит, он тоже там был.
– Жирную взяли добычу, – кивнул Лесопилка.
– Тоже верно, – сказал Лютый. – А ты, Жучок?
Жучок радостно улыбался:
– В Воронеже, на пересылке, в пятьдесят шестом. Еще бы не помнить! Это мой первоход был, стремак сплошной! Ты еще за меня вступился тогда, чтобы отморозки местные меня не того… Неважно, короче. Я все помню! Ты в большом авторитете был, Лютый, меня потом даже вертухаи тронуть боялись!
«Как это называется? – подумал Студент. – Дежавю, вот. Все повторяется, опять говорят те же люди, говорят по очереди, только уже не про Матроса, а как бы наоборот… Словно большое тяжелое колесо катили в гору, катили, да что-то помешало, сорвалось колесо, и вот теперь несется обратно, вниз, давя того, кто его только что толкал…»
– Хорошо. Значит, мне не надо объяснять, кто я. Тогда скажу, зачем я здесь.
Лютый встал. Между распахнутыми полами пальто курчавились черные волосы, под ними проглядывало лиловое, как один сплошной синяк, татуированное тело.
– Московская и питерская братва в курсах о всех ваших проблемах, братва. Мерин был известный вор, уважаемый. И хотя осел он в конце концов здесь, в Ростове, но жизнь прожил бурную, веселую, и знали его от Пскова до Магадана, везде считали своим и авторитет признавали. Так что сами понимаете, уход его мы не могли оставить без внимания – кто займет место Смотрящего? Это должен быть достойный пацан, честный! Нравится вам это или нет, но я приехал, чтобы развести все непонятки и не допустить черной несправедливости в этом деле.
– Типа ревизора-инспектора, что ли? – вставил Редактор, ковыряясь ногтем в зубах.
– Понимай как хочешь, братское сердце. Только знай, что бумагу изводить я не привык и жаловаться тоже. Как решу, так оно и будет, в тот самый день и час.
– А на хрена нам всякие решальщики из Москвы? – выкрикнул Матрос. – Мы сами можем разобраться!
– И уже разобрались, – добавил Редактор.
– Как-то вы больно шустро все справились. Закопали, помянули, закусили, и вон, Матрос на теплое еще место Мерина вскарабкался. Ты думаешь, следак лох, паталогоанатом лох и все остальные лохи тоже?
– Что ты имеешь…
– Знаешь, как ядовитую змею определяют? – перебил его Лютый. Он вразвалочку, словно передразнивая моряцкую походку, подошел к Матросу, встал напротив. Тот здоровенный мужик, ботинки носил 45-го размера, но Лютый оказался выше на полголовы. Студент подумал, что в Новоазовске он был пониже, как Матрос примерно.
– Очень просто определяют. По ядовитым зубам.
Лютый сделал быстрое движение, послышался треск ткани – и вот у Матроса оба кармана пальто вывернуты, а в руке у Лютого оказался аптечный пузырек.
– Вот и зуб, – негромко и словно задумчиво произнес Лютый. – Ядовитый он или нет? Может, это обычные желудочные капли?
Матрос потрясенно смотрел на пузырек, на Лютого, опять на пузырек.
– Да ты, гад… Ты ведь мне его подкинул…
Он резко выбросил вперед руку, но Лютый легко ушел от удара, шагнув вбок. В следующий миг несколько воров схватили Матроса за плечи, оттащили назад. Редактор попытался втиснуться, его отшвырнули.
– Может, попробуешь? – Лютый опять приблизился к Матросу, поднес пузырек к его лицу.
Матрос рванулся.
– Братва!!! Это мусорская прокладка!!! Зуб даю, век воли не видать!!!
– Да не напрягайся ты так. Ведь кого-то из этой братвы ты собирался сегодня отправить вслед за Мерином, гадская твоя душа. Чтоб не мешали. Может, Бурового? Или Мотю Космонавта? Кто там еще целился в Смотрящие? А, Студента, наверное…
Лютый схватил Матроса за грудки, рванул на себя. Тот вылетел из державших его крепких рук, как игрушка, отобранная у ребенка.
– Я никого не отравил!!!
– Да? И карточный долг Мохнатому ты не заныкал? И Цыгана с Мишутой ты не сливал, чтобы самому «трешником» отделаться? Ты ничего этого не делал, так ведь?
С каждым словом Лютый встряхивал Матроса, и у того только голова бескостно болталась туда-сюда и клацали зубы, как у неживого.
– А в тридцать девятом, помнишь? Твой первый выход «на дело», районная почта в Степнянске? На стреме тебя оставили, ну? И как ты ловко сшустрил, когда мусора на горизонте показались, – свалил тихо, подставил пацанов, а потом мамой клялся, что тебя вырубили и бросили, а ты потом под грузовик закатился! Опять это был не ты?
Наступила полная, страшная тишина. Матрос молча, ненавистно пялился на Лютого, и казалось, у него глаза сейчас вылетят из глазниц, так он смотрел.
– Откуда ты все это знаешь? – подал голос Буровой.
– Что-то степнянские пацаны рассказали, остальное он сам слил, когда мы в холодном шизо подыхали. В полной безнадеге слабаки, как на исповеди, душу свою поганую открывают, все говно наружу выплескивают, – обронил Лютый. – Хотя потом жалеют. Если выживают, конечно.
– Твою мать… А мы ж его чуть Смотрящим не выбрали… – тихо произнес Копейка и сплюнул.
Матрос рванулся в сторону, опрокинув скамью, в один прыжок оказался у шкафа с разной кухонной утварью, выдернул оттуда ящик – зазвенели, загрохотали стекло и металл – в руках у него оказался большой хлебный нож. Перехватил рукоять поудобнее, кинулся на своего обличителя:
– Лютый, сдохни!!!
Казалось, сейчас он проткнет татуированную грудь, но вышло ровно наоборот: Лютый перехватил руку, подломил кисть, толкнул обратно, да так, что клинок по самую рукоятку вошел в сердце самому Матросу. Как будто тот сам себя зарезал, собственной рукой. Многие, кто пропустил мгновенное движение Лютого, так и подумали. Матрос покачнулся, выкрутил страшно шею и без звука завалился назад, только ударился громко о дощатый, затоптанный пол – весу-то в нем было за центнер.
– Вот и разобрались, гад ползучий, – сказал Лютый. – И получил ты, что причитается…
Тут бы всем зашуметь, сгрудиться вокруг еще не остывшего тела, чего-то кричать, обсуждать, но нет – воры вдруг молча уселись на скамьи, как будто ничего не произошло, некоторые даже закурили. К Матросу никто не подошел, так он и лежал, сжимая в последней судороге воткнутый в сердце нож.
– Ну что, братья-бродяги. Я свое дело сделал, открыл вам глаза на гадюку подколодную, что промеж вас ползала, осталось вам довершить свое дело. Сход никто не отменял, и Смотрящего вам, по-любому, выбирать придется. Так что желаю вам повторно не лохануться, хорошо все обдумать и, как это говорится… не щелкать хавалом в братском кругу!
Лютый запахнул дубленку, сунул руки в карманы и направился к выходу.
– Погодь, эй! – окликнул его Буровой. – Вот ты и будь нашим Смотрящим!
– Правильно! Правильно! – крикнул один, другой, и вот уже вся братва орет, как наскипидаренная:
– Лютый! Лютый! Лютый!
Студент орал вместе со всеми, не слыша своего голоса, не понимая, что происходит у него внутри, почему каждая живая клетка звенит и поет и всего его распирает в диком восторге, будто он только что ширнулся чистым героином.
«Я тоже знаю Лютого! – хотелось крикнуть во всю глотку. – Вы слышите?! И – нет, не тоже! Я знаю его лучше, знаю так, как никто из вас! Знаю, кто он на самом деле! Он вам не чета, гопники, шаромыжники, тупое стадо! Он мой покровитель! Мой и только мой!..»
Но лев осторожно сжимал свои зубы: нельзя, не глупи. И точно – нельзя. Студент чуть не плакал от этой невозможности… и упоенно орал от счастья.
И вдруг все кончилось. Лютый остановился, повернулся.
– Спасибо на добром слове, братья. Я бы и рад, но я не местный, мне нельзя…
Он помолчал, и сходка, затаив дыхание, слушала, что он скажет дальше.
– Но если хотите, могу дать вам добрый совет. Просто вспомните, как несколько минут назад вы все готовы были подставить очко этой гниде Матросу. Даже те, кто его ненавидел, и те обхезались. И только один не побоялся попереть на гадину. Кто это был?
Короткое замешательство. Обалдевшая братва сходу не вкурила такой сложный вопрос. Только Спиридон со своими отпитыми мозгами вдруг как-то прояснел лицом, встрепенулся, пригладил брови и нацелил дрожащий старческий палец:
– Вот он, стало быть… Студент!
Сход закончился, как и начался – с водки, куда ж без нее. Но если тогда пили за упокой, то теперь за здравие. Пьянка не пьянка, а поднять стакан за нового Смотрящего – святое. За верный глаз. За честность и справедливость. За воровской закон. За смерть всем крысам и мусорам. Студента хлопали по плечу, жали руку, кто поважнее – приглядывался, не обнаруживая эмоций; мелкота заискивающе заглядывала в глаза.
Студент с наслаждением ощущал свое новое, увесистое «я».
А Лютый тем временем куда-то исчез. Только что видели его – сидел, базарил о чем-то с Зимарем… Где Лютый, слышь? Зимарь непонимающе оглядывается. Трогает рукой воздух.
– Да он… Да я… Пацаны, я не знаю… Пургу какую-то нес… Говорит, погоняло у тебя холодное, зимнее, а гореть будешь жарко… огневой ты, говорит, пацан… Я не понял, говорю: чего? Моргнул, и он как сквозь землю…
Зимарь на всякий случай ощупывает также и пол. Вид у него обескураженный.
– Не, что за дела? Я что, в самом деле такой бухой?
– А как он вообще сюда попал? – вдруг спросил Редактор. – Откуда место узнал, как нашел? Почему огольцы шухер не подняли?
– И как его Биток со Шкворнем пропустили? – удивился Техасец.
– А он мимо нас не проходил! – сказал забежавший погреться Шкворень. – Век воли не видать!
– Да-а-а, непонятки, – поцокал языком Севан.
– Это точно, закрутил он мутилово! – сказал Жучок, и все выжидающе повернулись к нему.
– Слушайте, братва, я вот что подумал. – Жучок наморщил лоб, задумчиво поскреб пальцем переносицу. – По ходу фигня какая-то получается… Смотрите, в Воронеже, на пересыле, когда я с Лютым скорешевался… Пятьдесят шестой был год, декабрь. Активисты на Новый год песню разучивали про елку и про зайца, а по радиоточке репортажи передавали с Олимпийских игр. Все тогда еще офигевали, как это, летние игры – в декабре? А Лютый мне объяснял, что игры в Австралии, там другое полушарие и все наоборот. Когда наши футболисты вдруг золото взяли, ночная смена вертухаев перепилась, «сигналками» в воздух лупили, там такое было вообще…
– Ну? И к чему ты все это? – мрачно обронил Череп.
– А к тому, что Буровой, получается, тогда же с Лютым в Таганроге встретился! Помните, он рассказывал, как тот его на вокзале выручил, завалил двух «лаврушников»? Это ведь тоже в пятьдесят шестом было! И тоже зимой! Он рассказывал мне про тот случай – как к бабе своей в Таганрог ездил, у нее телевизор дома стоял, он за чифирем Олимпиаду там смотрел! А когда наши у югославов тогда в финале выиграли, он сразу пошел на вокзал за поддачей, отметить типа, – и вот там-то его «пиковые» чуть не прижмурили! Пятьдесят шестой год, пацаны! Бля буду! Декабрь! – Жучок обвел компанию горящим взором. И произнес тихо, значительно: – Как этот Лютый мог быть одновременно на зоне в Воронеже и на вокзале в Таганроге – объясните, а?
– Так что, выходит, я обществу фуфло прогнал? – насупился Буровой и, ухватившись за стол, начал тяжело и грозно подниматься, как оживший памятник.
– Остынь, Кузьма! – Жучок успокаивающе выставил вперед ладони. – Про тебя базара нет. Про Лютого мы трем, про Лютого!
Череп взял соленый огурец, захрустел.
– Это ты чего-то попутал, Жучила. Может, другая зима была.
– Ничего он не попутал, – встрял Лесопилка. – И Кузьма ничего не путает! Я помню, он еще тогда говорил: мол, когда за футболеров наших болел, на вокзале меня черные чуть не мочканули, хорошо свой братан вписался.
Озадаченные воры молча выпили.
– А еще с погонялом у него нестыковка какая-то, – добавил Лесопилка минуту спустя. – Сейчас он Лютый, а вот когда инкассатора брали, его Бесом почему-то кликали.
– Точняк!!! – Жучок страшно выпучил глаза, застрочил в воздухе указательным пальцем, словно точки рисовал. – На пересыле он ведь тоже как-то по-другому звался. Как это… Зверь, вот! Зверь его погоняло! Как это я сразу не вспомнил?!
– Не пойму я, братва, – заговорил Студент, и все почтительно замолчали. – Чего вы тут порожняки гоняете? Тут был, там был, такая кликуха, сякая… Дальше-то что? Сразу видно, что Лютый не просто блатной – он из бугров «черной масти»! Под какой кликухой где засвечиваться – его дело! А был он там или сям – так восемь лет прошло, у любого в мозгах все перемешается. Главное: и Жучку он помог, и Кузьму Бурового спас! Не так, что ли? Отвечайте!
– Вообще-то так, – помявшись, сказал Жучок.
– В натуре! – кивнул Буровой.
– Вот и всё! – Студент пристукнул ладонью по столу. – Тогда хватит в говне копаться и закрыли эту гнилую тему! Лучше давайте решать, что с этим делать? – Он показал на труп Матроса.
– А что делать? – переспросил Сторублей. – Вывезем и зароем в поле!
– Не катит, – покачал головой новый Смотрящий. – Земля мерзлая, глубоко не закопаем. И потом – если его найдут поблизости, то всю Горчаковку перетрясут, местные и расскажут, что тут целая кодла съезжалась, лягавые на Космонавта выйдут, его корешей перехватают…
– Гля, верно! – одобрительно покрутил головой Техасец. – А чего тогда делать?
– Да ничего. Мы его не трогали, он же своей рукой… Вон, до сих пор за нож держится. Пусть так и будет!
…Труп Матроса той же ночью вывезли в его собственной «эмке» в его же квартиру на Солянке, положили на пол рядом с его кроватью: вроде он сам себя и прикончил. Правда, пальто в это объяснение вписывалось слабо, но проще было его оставить, чем снимать. Мало ли, может, с улицы пришел да сразу, не раздеваясь, и зарезался. Тем более что лягашам такое объяснение тоже понравится.
Глава 5
По следу перстня
Ленинград – Ростов, февраль 1963 года
Успокаивающе постукивают колеса. На застеленном газетой столике картошка в мундирах, вареные яйца, черный хлеб, соль, луковица… «ТТ» у Руткова в самодельной подмышечной кобуре, как в иностранных фильмах. Сейчас он обмотал его ремешками и сунул под подушку, многозначительно взглянув на стажёра – мол, страхуй, приглядывай в случае чего… Они в купе вдвоем – соседи то ли курят в тамбуре, то ли направились в вагон-ресторан.
– Леонид Сергеевич, а в заднем кармане «дуру» носить можно?
– Дуракам – можно, – меланхолично отвечает Рутков, очищая сваренное вкрутую яйцо. – Ты, Сашка, без необходимости эти поганые словечки не употребляй. Для нас это табельное оружие.
– Что значит «табельное»?
– Предусмотренное табелем положенности, – объясняет капитан и, крепко посолив, откусывает половину яйца. – «Тэтэшник» в задний карман никак не положишь – торчать будет да вывалится в конце концов. А вот есть у меня нетабельный «браунинг», я его у Сеньки Быка конфисковал – на ладони помещается, так в «жопнике» ему очень удобно… Ты давай ешь, дорога неблизкая.
– «Жопник» – это тоже из жаргона карманников, – бурчит Сашка, беря картофелину. – А я читал, что у шпиона пистолет торчал из заднего кармана, а наш подкрался – раз! – и выхватил.
– Меньше читай всякой ерунды!
Ближе к ночи с Балтики налетела страшная метель. Поезд полз сквозь нее еле-еле, и Сашка Лобов, лежа на верхней полке плацкартного вагона, слышал, как барабанит по окнам и железному корпусу бешеная ледяная дробь, и вагон покачивается и вздрагивает, и скрипит, словно корабль, плывущий по штормовому морю. Кто-то из пассажиров сказал, что перед составом пустили специальный маневровый локомотив с противоснежным щитом и сигнальной сиреной. И точно, иногда до Лобова доносился какой-то нечеловеческий вой, мощный, надрывный, безнадежный. Он полагал, что это и вправду сирена… Хотя не был уверен.
Вообще, обстановочка Лобову нравилась. Типичное начало для леденящей кровь детективной истории. Где-то совершено ужасное убийство. Двойное. Нет, даже тройное. Отважный сыскарь спешит по следам преступника, мчится сквозь ночь, но будто сам дьявол пытается ему помешать, насылает пургу и холод, воет и ревет, воздвигает снежные барханы на его пути, выгоняет из лесов волчьи стаи. А сыщик зорко смотрит в окно, усмехается в ночь своей знаменитой холодной улыбкой и знай себе складывает в уме хитрые оперативные комбинации (тоже знаменитые). Он ничего не боится ни на том, ни на этом свете. Не боится, не отступает, не ждет пощады и сам не щадит никого. А в самые ужасные моменты, когда обычные люди получают разрыв сердца, сотрясение мозга или просто сходят с ума, он только щурит правый глаз, словно подмигивая смерти, и характерным жестом мнет в пальцах очередную папиросу (пардон, сигару). А потом разбирается с проблемой на раз-два… Нет, кажется, у него бывают легкие приступы головокружения от высоты. Так называемое «вертиго». Но об этом ведь никто не знает. Даже те ослепительной красоты девушки (а также опытные светские дамы… Ох, и чертовки!), с которыми его то и дело сталкивает судьба, не догадываются о тайной слабости отважного детектива. А также о том, что он тайный стажёр 007 на службе Ее Королевского Высо…
Лобов открыл сонные глаза, несколько секунд таращился на плафон светильника. Кажется, уснул. Глянул на часы. Начало второго. Снаружи продолжала выть метель, сквозь белую пелену за окном еле пробивался тусклый свет фонаря. Фонарь не двигался. То есть не перемещался, как ему положено, из одной части окна в другую, чтобы потом смениться следующим фонарем или просто исчезнуть. Состав стоял. Где-то рядом вполголоса переговаривались люди. Дзынькала ложка о стекло. Пахло креозотом и теплыми человеческими телами. Внизу невозмутимо похрапывал капитан Рутков.
Лобов приподнялся, громко шепнул в темноту:
– Стоим, что ли?
Ложка перестала дзынькать, из темноты пришел ответ:
– Стоим, стоим… В районе Бологого, говорят, пути накрыло начисто, пробивать будут.
– Вот-вот, и пробьют ли еще, неизвестно, – подхватил скрипучий женский голос, по-видимому, продолжая какой-то спор, начатый еще до пробуждения Лобова. – Вот при Сталине уже давно бы и пробили, и вениками почистили, и под баян бы сплясали.
– Тш-ш, ты! Околесицу свою завела опять… Как тебя послушать, так при Сталине всегда солнышко светило!
– Светило, как положено. А такого светопреставления, как вот это, точно не было. Это ненормально! Вот увидишь, будут еще землетрясения в Ленинграде и смерчи в Пскове! Это ж космос все! Пустили эти спутники, проковыряли дырки в небе, вот оно и посыпалось! Сталин был мудрый, понимал, что небо портить нельзя, он всю картину в голове держал! Потому и не пущал ракеты, осаживал очкастых этих, чтоб не шкодили!
– Слушай, ну ты чисто наша Жучка – брешешь, сама не зная чего!
– Я брешу?! А то, что из Эрмитажа дьяволово кольцо выкрали, которое двести лет там лежало, – тоже брехня? Говорят, пока то кольцо лежит – дьявол спит и шкоды не творит! И при Сталине оно лежало, будь здоров, никто на пушечный выстрел подойти не мог! А как его скинули, так все и началось! Человека в космос пустили, денежную реформу придумали, а потом и колечко пропало! Может, уже конец света наступил и метель эта до самой Африки кипит! И некому уже пути пробивать-то! Так и сгинем здесь!..
– Вы бы, гражданка, придержали язык, вот честное слово, – сонно пробаритонил снизу капитан Рутков, сопровождая свою речь длинным сладким зевком. – А то я вам такое светопреставление устрою… в Магадане. За антиправительственную и религиозную агитацию… Там, знаете, такие погоды стоят круглый год, что вы этот наш снежок вспоминать будете, как не знаю… – Рутков опять зевнул, потянулся, хрустнул суставами. – Как райский сад какой-нибудь, ага…
В темноте оторопело замолчали. Потом коротко и яростно зашептались. Скрипнула полка – и все затихло.
Сашка вздохнул, заворочался. Дьяволово кольцо, подумать только! Смешно. Какие темные люди еще живут в нашей стране! Настоящие австралопитеки!
А может, эту австралопитечку все-таки следовало арестовать на всякий случай? Вдруг эта бабуля (Лобову ясно представилась сухая вредная старушенция в платочке, эдакая Баба Яга) специально разносит панические слухи? Кстати, сразу вспомнилось «Ведомство страха» Грэма Грина, он читал его прошлым летом… Точно! Вдруг она агент американской разведки?.. Нет, ну а что, в самом деле? Вдова какого-нибудь белого генерала, мстящая за его смерть. Фанатичка. Очень удобное прикрытие, между прочим – на старуху в платочке никто не подумает, что она агент… Ух, коварная бестия. И только он, стажёр Лобов, смог ее раскусить. С помощью капитана Руткова, конечно, ему чужой славы не надо.
Он только собрался спуститься вниз и обсудить детали операции по задержанию агентши, когда с капитанской полки опять послышалось умиротворенное похрапывание.
А потом вагон дернулся, клацнуло железо. Фонарь за окном медленно поплыл назад. Состав тронулся.
Лобов было расстроился, потом с обиды решил, что проведет задержание один, а потом вдруг увидел себя в Париже, и вдова белого генерала была вовсе не вдова, а внучка, премилое создание восемнадцати лет, шатенка, и в агенты ее завербовали под угрозой убийства младшего брата, на самом деле она за наших, за Советы, она только и ждет, когда ее перевербуют, грамотно, уверенно и нежно… «Милый Саша, я хочу, чтобы это были именно вы…» Но это кольцо на ее руке… Странное. Откуда оно у тебя, дорогая? И откуда, черт побери, ты знаешь мое настоящее имя? «Я все знаю, – сказала она страшным замогильным голосом. – Знаю, что ты не сержант Нечаев и что ты боишься высоты, ха-ха-ха». Но постойте, ведь говорит не она, говорит кольцо, оно изменяет форму, повторяя изгибы ее рта. «Решил познакомиться со мной поближе? Отлично. Иди же сюда, иди ко мне, стажёр Лобов… дрыщ с пипиской». Какой кошмар. И рот уже не ее, и это совсем не рот, это огромная звериная пасть, которая заглатывает его целиком, и даже не заглатывает, а просто случайно вдохнула, словно мошку. А потом с отвращением выплюнула…
В Ростов поезд прибыл с четырехчасовым опозданием. На вокзале их никто не встречал, как в фильмах про сыщиков. Рутков куда-то звонил из автомата, потом изучал расписание городского транспорта на остановке. И беззвучно матерился.
Сели в какой-то автобус. Поехали.
– Чего такой квёлый? – спросил Рутков. – Спал плохо?
– Нет. Нормально спал, – соврал Лобов.
Не будет же он, в самом деле, рассказывать капитану угрозыска про свои сны. Да Рутков и сам выглядел помятым. Возможно, потому что не успел побриться. Или расстроился из-за опоздания.
– Я, вот… Я про эту женщину все думаю, – вежливо кхекнул Лобов.
– Какую?
– В вагоне. Которая про кольцо говорила…
– А-а. И что думаешь, стажёр?
– Наверное, задержать ее надо было, что ли. Такие люди опасны. Я вот читал «Ведомство страха», там тоже…
– Выкинь из головы, Сашка. Фигня все это.
Сказав это, Рутков опять беззвучно пошевелил губами и сжал челюсти. И посмотрел куда-то в сторону. У него было такое лицо, как будто он жестоко разочаровался в стажёре Лобове. Или в ком-то, или в чем-то еще.
– Есть КГБ, оно пусть ею и занимается. У нас своих забот, мать его хрясь… Ты знаешь, сколько у нас забот? – вопросил он строго и серьезно, словно на экзамене.
– Ну… Приблизительно… – Лобов растерялся.
– До дядиной макушки, Лобов. До дядиной макушки.
В городском отделе милиции нашли только дежурного капитана. И еще какого-то подполковника, который спешил и не стал с ними разговаривать – сел в машину и уехал.
– Вы по какому делу? – спросил дежурный.
– Мы из ленинградского Управления угрозыска, по тройному убийству. Вчера я говорил с вашим начальником, с Хромовым…
Капитан отрицательно помотал головой:
– Сейчас никого не найдете. На труп почти все наши выехали.
– Труп? – удивился Рутков. – Он что, какой-то особенный, с рогами? Чего это весь угрозыск сбежался на него смотреть?
– Особенный, может, и не особенный, но серьезный уголовник. Да и дело там темное. Вроде как сам зарезался, а судмедэсперт говорит, что перевозили его. Если сам, то зачем перевозить? Да такие люди сами себя не кончают. Других – да, а себя… – Дежурный покрутил головой.
Он выглядел пожилым и усталым. Хотя лет ему было под сорок: надень майорские погоны на плечи и пожилым уже не покажется. А устать за суточное дежурство – дело вполне естественное.
– А кто этот… ну, самоубийца? – поинтересовался Рутков.
– Не могу сказать. Вам сообщат, если нужно.
У Руткова опять сделалось разочарованное лицо.
– Вот оно как. А я уж было обрадовался, подумал, у вас в Ростове трупы – большая редкость…
– А что, у вас в столицах так? – холодно буркнул дежурный. Видимо, чем-то они ему не понравились.
Рутков хохотнул, но как-то невесело:
– Так мы ж по тройному, говорю тебе. У нас в Ленинграде только по трое и чикают, никак не меньше… Нет, ну серьезно. Когда начальство будет? А то на вокзале не встречаете, обедом не кормите, развлекать не развлекаете… Так хоть бы с Хромовым вашим повидаться дайте!
– Ничего определенного не могу сказать. Погуляйте пока. – Дежурный был непробиваем. – В гостиницу заселитесь, город посмотрите. Хоть и не столица, извиняйте, но тоже есть на что посмотреть. В общем, отдыхайте, товарищи!
Делать нечего. Сперва – в весьма скромную ведомственную гостиницу. Потом в столовую. Прошлись по центральной улице имени товарища Энгельса. Поглазели на здание драмтеатра – знаменитое, в форме трактора, памятник индустриализации сельского хозяйства. С театральной веранды полюбовались Доном.
Решили вернуться в управление, сели на автобус, но ошиблись номером и заехали на какую-то окраину. Оказалось, в Александровку – чуть ли не пригород. Поехали обратно. Лобов неотрывно смотрел в окно. Ночная метель, разговоры в поезде, странный сон – все это, казалось, происходило не с ним. И вообще никакого значения не имело. Ему все нравилось. Конечно, он представлял Ростов по-другому: юг, яркое солнце, синее небо, теплынь, цветут пальмы с олеандрами, по которым ползают знаменитые ростовские раки. Но и так хорошо: новый город, красивые девушки, а они с Рутковым – два питерских сыскаря (ну, не два, полтора, какая разница?), идущих по следу опасного убийцы. В общем-то, здорово. Только бы поймать его скорее, гада…
В обед Хромова в отделе не было. «Уехал в горком».
В четыре: «Да вот только что его машина уехала, вы на крыльце разминулись, наверное!» В шесть у Руткова кончилось терпение, он с ноги открыл дверь какого-то кабинета и пошел ругаться. Вернулся улыбающийся, с высоким чернявым капитаном под руку.
– Знакомься, Лобов, – оперуполномоченный Канюкин, гений интендантской службы, мой фронтовой кореш! Под Псковом в госпитале вместе валялись, а потом в Берлине, на Унтер-ден-Линден ванны из шампанского принимали!
– Ванны мы принимали по отдельности, – очень серьезно уточнил Канюкин.
После чего вдруг широко открыл рот, запрокинул голову и очень громко расхохотался. Так громко, чтобы окружающие поняли, что это была шутка. Лобов понял. А еще, что оперуполномоченный Канюкин – большой шутник.