Мертвый след. Последний вояж «Лузитании» Ларсон Эрик
Лориэт заметил, что сундук и ящик для обуви, сданные им на вокзале в Бостоне, уже в каюте. Он проверил замки на своих многочисленных чемоданах, а затем они с Бланш и Чандлером снова вышли на палубу, где и оставались, пока всех провожающих не попросили покинуть корабль. Когда Лориэт вернулся к себе, он вынул рисунки из чемодана и положил их в верхнее отделение ящика для обуви, который легче было запирать; “Песнь” он переложил в портфель.
Перед посадкой Лориэт читал о предупреждении германского посольства, однако не обратил на него большого внимания; мысль о том, чтобы отменить поездку, ему и в голову не приходила. На нем был его костюм “никербокер”, а на запястье красовалось новшество – наручные часы с заводом без ключа, которые всегда, где бы он ни находился, показывали бостонское время – это служило ему точкой опоры в мире. Про рисунки он никому не рассказывал.
Житель Нью-Йорка Дуайт Харрис отнес свои ценные вещи – кольцо для помолвки и сделанный по заказу спасательный жилет – в контору эконома, для сохранности. Среди вещей были также кулон с бриллиантами и жемчугом, кольцо с бриллиантом и изумрудом, большая бриллиантовая брошь и 500 долларов золотом. Перед отплытием он несколько минут потратил на то, чтобы написать благодарственную записку своим деду и бабке, сделавшим ему подарок в дорогу. Для этого он воспользовался писчими принадлежностями “Лузитании”. Германское объявление его, кажется, ничуть не обеспокоило. Настроение его выражала целая череда восклицательных знаков.
“Благодарю вас многократно за изумительный пирог с желе и мятную пасту! – писал он. – Жду не дождусь, когда настанет время чаепития!” Он отметил, что погода стала улучшаться. “Рад, что прояснилось! – каюта чрезвычайно удобная – после обеда примусь разбирать вещи!” Он добавил, что его кузина Салли прислала корзину фруктов, а другой родственник, Дик, – щедрый запас грейпфрутов. “Так что провизии у меня предостаточно!”{250}
Его записка была среди тех, что попали в последний мешок с почтой, увезенный перед отплытием корабля. На конверте стоял штемпель “Гудзон, морская пристань”.
Стюарды объявили, что всем провожающим следует сойти на берег. Портовый репортер Джек Лоуренс ушел, даже не попытавшись побеседовать с капитаном Тернером. Капитан, писал он, “был из той породы морских шкиперов, что полагают, будто место газетчиков – за письменным столом на Парк-роу или на Флит-стрит, и что необходим закон, который запретил бы им шнырять по палубам кораблей”{251}. В каждую из предыдущих встреч Тернер был холоден и неприветлив. “Он показался мне человеком аскетичным и необщительным, который знает свое дело и ни с кем не желает его обсуждать”.
Как бы то ни было, Лоуренс восхищался Тернером. Он увидел его на главной лестнице корабля, беседующим с другим офицером, и заметил, “что за прекрасный у него был вид”. На нем была темно-синяя форма, двубортный китель с трехдюймовыми лацканами и пятью пуговицами с каждой стороны, из которых застегивать полагалось лишь четыре, согласно инструкции для сотрудников “Кунарда”. Манжеты – вот что вправду притягивало глаз – были окаймлены “четырьмя рядами золотой флотской нити в полдюйма шириной”, как значилось в инструкции. Фуражка Тернера, тоже темно-синяя, была отделана кожей и черным галуном ворсовой ткани, а спереди красовался знак компании: кунардовский лев, которого команда незлобиво прозвала кунардовской “мартышкой”, в окружении вышитого золотом венка. “Когда британский шкипер знает толк в одежде, а обычно так оно и есть, он являет собою подлинный образец того, как пристало одеваться капитану торгового флота, – писал Лоуренс. – Он не только знает, что носить, но и как носить. С лихостью, свойственной ему, ничто не сравнится. В тот день Тернер был хозяином одной из великих «гончих» Северной Атлантики – и вид у него был соответствующий”{252}.
Комната 40
Уловка Моргуна
Между тем в Лондоне капитан Холл понял, что его новая система, призванная “мистифицировать и вводить в заблуждение неприятеля”, начинает действовать.
Это был образцовый пример игр того рода, в которых он преуспевал. Целью его было убедить германское командование в том, что Британия вот-вот вторгнется в Шлезвиг-Гольштейн, землю на Северном море, и тем самым заставить Германию отвести силы от основного театра боевых действий во Франции. Объединив усилия с офицером британской внутренней контрразведки МИ-5, Холл поставлял германским шпионам каналы, по которым передавалась подробная, но ложная информация, включая рапорт о том, что более сотни боевых и транспортных кораблей перебрасывают в порты на западном и южном побережье Британии, но не на восточном, откуда обычно поступало на континент пополнение британской армии. Завершающим штрихом было то, что Холл уговорил Адмиралтейство отдать приказ: начиная с 21 апреля прекратить всякие перемещения судов между Англией и Голландией – приказ из тех, что могли бы предшествовать вторжению.
Германское командование поначалу воспринимало все это скептически, однако новое объявление оказалось убедительным. В Комнате 40 подслушивали сообщения, переданные германской радиостанцией в Антверпене 24 апреля. “Непроверенный рапорт агентов из Англии: крупная переброска войск с южного и западного побережья Англии на континент. Сосредоточение войск в Ливерпуле, Гримсби, Гуле”{253}.
Затем поступили приказы Швигеру и командирам других субмарин: им предписывалось выходить в море и уничтожать все, что напоминает военный транспорт.
Комната 40 пристально следила за U-20. Субмарина часто выходила на связь, а потому ее курс и скорость были известны во всех подробностях. В пятницу 30 апреля, в 14.00, субмарина сообщила свое местоположение. Спустя два часа последовало новое сообщение, после чего они повторялись каждый час до полуночи, а затем каждые два часа до восьми утра следующего дня, 1 мая.
Новости об очередной вылазке субмарины поступили в обстановке растущей угрозы.
Адмиралтейство получало десятки сообщений о появлении субмарин, в большинстве своем не подтверждавшихся, но все-таки тревожных. Какой-то ирландский полицейский заявил, что заметил три субмарины, идущие вместе по реке Шаннон, что представлялось маловероятным. У побережья Англии пароход подобрал неразорвавшуюся торпеду, знаки на которой указывали на ее принадлежность U-22, судну того же типа, что и субмарина Швигера. У юго-восточной оконечности Италии молодой командир австрийской субмарины по имени Георг фон Трапп, впоследствии прославившийся на века, когда его сыграл Кристофер Пламмер в фильме “Звуки музыки”, выпустил две торпеды во французский крейсер “Леон Гамбетта”. Судно затонуло за девять минут, при этом погибло 684 моряка. “Так вот что такое война!” – писал Трапп позже в воспоминаниях{254}. Своему командующему он сказал: “Мы как разбойники с большой дороги, подкрадываемся к ничего не подозревающему кораблю в столь трусливой манере”. По его словам, лучше было бы сражаться в окопе или на борту торпедного судна. “Там слышна стрельба, слышно, как гибнут твои товарищи, слышно, как стонут раненые; переполненный яростью, ты готов стрелять в людей, защищаясь или от страха; при атаке можно даже кричать во весь голос! Но мы! Мы попросту хладнокровно топим множество людей, захватив их врасплох!”
В субботу 1 мая, сославшись на новую вылазку U-20 и других субмарин, Адмиралтейство отложило отплытие двух боевых кораблей, которым надлежало провести артиллерийские учения в открытом море.
В тот день в Адмиралтействе через капитана Холла узнали об объявлении, напечатанном германским посольством в утренних нью-йоркских газетах, в котором пассажиров, по всей видимости, предупреждали, что на “Лузитании” плыть не следует{255}. К концу дня новость была известна каждому британцу и американцу, кому случилось открыть газету. Теперь день отплытия корабля и его ожидаемого прибытия в Ливерпуль через неделю прочно укрепились в общественном сознании.
Однако сотрудникам Комнаты 40 и посвященным в “Тайну” было известно куда больше: что германская радиостанция в Норддейхе передает расписание “Лузитании” и в море только что вышли еще шесть субмарин. Кроме того, в Комнате 40 знали, что одна из этих субмарин – U-20, которой часто доводилось губить корабли и людей, и что она держит курс к патрульной зоне в водах, куда заходят все грузовые суда и пассажирские лайнеры “Кунарда”, идущие в Ливерпуль, и где скоро будет проходить сама “Лузитания”.
Хотя данный набор фактов – целая стая субмарин, огромный лайнер, вышедший в море, несмотря на открытое предупреждение, – казалось, должен был вынудить адмиралтейское начальство ночами сидеть в своих кабинетах, капитану Тернеру не сообщили ни о новом всплеске подводных маневров, ни о грядущем появлении U-20. Не было и никаких попыток сопровождать “Лузитанию” или же дать ей приказ отклониться от курса, как поступило Адмиралтейство с судном в марте предыдущего года, а в январе – с “Трансильванией” и “Аузонией”.
Подобно всем остальным сотрудникам “Кунарда”, капитан Тернер понятия не имел о самом существовании Комнаты 40.
Внимание Адмиралтейства было сосредоточено в другом месте, на другом корабле, который представлялся ему гораздо более ценным.
Вашингтон
Пропащий
Тем временем в Вашингтоне мысли и воображение президента Вильсона все более занимала Эдит Голт. Весь апрель она была частым гостем на обедах в Белом доме; правда, приличия ради они с Вильсоном всегда обедали в присутствии других. Как-то они обсуждали книгу, особенно любимую Вильсоном, – сочинение Филипа Гилберта Хэмертона “У меня дома. Заметки о сельской жизни во Франции в мирное и военное время”. Вильсон заказал экземпляр из Библиотеки Конгресса. “Надеюсь, она доставит Вам хоть немного радости, – писал он в среду 28 апреля. – Более всего на свете я жажду доставить Вам удовольствие – ведь Вы дали мне столь многое!”{256}
Далее он писал: “Если сегодня вечером будет дождь, не соизволите ли посетить меня [и] немного почитать; если же дождя не будет, что скажете о том, чтобы еще раз прокатиться?” Под этим он понимал поездки, которые ему так нравилось устраивать на президентском “пирс-эрроу”. Она отклонила приглашение – мягко, сославшись на то, что обещала провести вечер с матерью, – но поблагодарила его за собственноручно написанное послание, которое позволило ей “наполнить мой кубок счастья”{257}. Ее почерк сильно отличался от почерка Вильсона. Если у него буквы наклонялись вперед и шли по странице идеально горизонтальными фалангами, то у нее они падали назад, отклонялись в сторону и сбивались в кучки, представляя собой помесь печатных и прописных, там и сям попадались случайные завитушки, словно она писала в экипаже, катившем по булыжнику. Она поблагодарила его за то, что он закончил записку словами “Ваш искренний и благодарный друг, Вудро Вильсон”. Прочесть такое было особенно приятно в тот вечер, после целого дня, проведенного во мраке, в меланхолии, которой она, видимо, была подвержена{258}. “Подобное обещание дружбы, – писала она, – разгоняет тени, что преследовали меня сегодня, и Двадцать Восьмое Апреля на моем календаре озаряется праздничным светом”{259}.
Заказанную книжку вскоре доставили в Белый дом, и в пятницу 30 апреля Вильсон послал ее Эдит, в ее дом на Дюпон-серкл, с краткой запиской: “То, что мне позволено разделять с Вами хоть какую-либо часть Ваших мыслей и пользоваться Вашим доверием, – для меня огромная честь. От этого дух мой вновь оживает, мне начинает казаться, будто моя частная жизнь возродилась. Впрочем, еще прекраснее другое: это вселяет в меня надежду на то, что я смогу быть Вам чем-то полезен, что сумею оживить дни чистосердечным сочувствием и полнейшим пониманием. Воистину, это будет счастье”{260}. Еще он послал ей цветы.
Стремясь оживить ее дни, он оживлял свои собственные. Здесь, среди мирового хаоса, в Эдит он обрел цель, которой способен был посвятить себя, что помогало ему, пусть лишь на время, забыть о предчувствии разрастающейся войны и о судьбах мира за окном. Она была для него “рай – приют – святилище”{261}. Более того, ее присутствие помогало ему прояснить свои мысли об испытаниях народа. Вечерними поездками в автомобиле он говорил с ней о войне и о своих тревогах – так, как говорил бы, вероятно, со своей покойной женой Эллен, и это позволяло ему упорядочить собственные мысли. “С самого начала, – писала Эдит, – он знал, что может положиться на мое благоразумие и на то, что сказанное им не пойдет дальше”{262}.
Между тем ее собственная жизнь начала представляться Эдит в новом свете. Внимание Вильсона, натиск и очарование мира, в который он ее ввел, показали, каким пустым и жалким было ее существование. Не получив порядочного образования, она все-таки мечтала продолжить свою жизнь в более высоких кругах, где говорят об искусстве, книгах и мировых переворотах. Один ее друг, Натэниел Вильсон, однофамилец президента, как-то сказал ей: он чувствует, что в один прекрасный день она сможет сыграть определенную роль в великих событиях – “возможно, к добру или худу целого народа”{263}. Однако, предупредил он, ей следует встретить грядущее с открытой душой. “Дабы соответствовать тому, что, я чувствую, к Вам придет, Вам необходимо работать, читать, учиться, мыслить!”{264}
Поездки с президентом Вильсоном представлялись Эдит “живительным источником”{265}. Она сразу же ощутила духовную связь с ним. Они обменивались воспоминаниями о старом Юге, о тяжелых днях, последовавших за Гражданской войной. Она никогда прежде не встречала такого мужчины, как Вильсон: необычайно умного, сердечного и при этом добивающегося взаимности{266}. Все это было полной неожиданностью.
Эдит еще не успела понять того, что Вильсон успел влюбиться, а он, как отмечал швейцар Белого дома Ирвин Гувер, по прозвищу Айк, “в любовных делах был не промах, стоит лишь угнездиться ростку”{267}.
Камердинер президента, Артур Брукс, выразился лаконично: “Пропал человек”{268}.
Как бы ни увлекли Вильсона чары миссис Голт, развитие событий в мире беспокоило его все сильнее и сильнее. Западный фронт превратился в кровавую мясорубку, перемалывающую обе стороны, наступавшие и отступавшие по ничьей земле, обтянутой колючей проволокой, изрытой воронками от снарядов и усеянной горами трупов. В субботу 1 мая германские войска начали серию атак в районе Ипрского выступа – впоследствии эти действия стали называть второй битвой при Ипре – и снова применили отравляющий газ{269}. Со времени первого сражения, состоявшегося осенью предыдущего года, ни та, ни другая сторона не добилась преимущества, хотя общие потери исчислялись десятками тысяч. Однако в тот день наступавшим германским войскам удалось отбросить британцев назад, почти до самого города Ипра. Канадский врач, работавший в лазарете по соседству, в Боезинге, что в Западной Фландрии, впоследствии написал стихотворение, самое знаменитое из всех, порожденных войной: “Во Фландрии маки пылают огнем, / Колышутся в поле, где крест за крестом…”{270} К концу месяца британцам предстояло отбить свои позиции и продвинуться еще на тысячу ярдов ценой шестнадцати тысяч погибших и раненых, по шестнадцать человек за каждый отбитый ярд. Германская сторона потеряла пять тысяч{271}.
Один солдат, побывавший на Ипрском выступе, в бельгийской деревне Мессен, писал об изматывающем, патовом сидении в окопах: “Мы по-прежнему на тех же позициях, продолжаем выводить из себя англичан и французов. Погода отвратительная, мы часто целыми днями стоим по колено в воде, в придачу под сильным огнем. С нетерпением ждем краткой передышки. Будем надеяться, что скоро весь фронт начнет двигаться вперед. Вечно так продолжаться не может”{272}. Автором этих строк был германский пехотинец австрийского происхождения по имени Адольф Гитлер. На другом конце Европы собирались открыть новый фронт{273}. Надеясь выйти из тупика, Черчилль выступил против Турции, устроив обстрел с моря и высадку морского десанта в районе Дарданелл. Замысел состоял в том, чтобы захватить пролив и прорваться к Мраморному морю, а затем соединиться с российским флотом на Черном море и, стянув крупные военно-морские силы к Константинополю, заставить Турцию сдаться. За этим должно было последовать наступление по Дунаю на Австро-Венгрию. Дело представлялось несложным. Задумавшие этот план воображали, будто сумеют закончить выход к Черному морю одними лишь силами флота. Тут подходила старая поговорка: “Человек предполагает, а Бог располагает”. Результат был катастрофическим: потерянные корабли, тысячи погибших и еще один неподвижный фронт, на сей раз на Галлиполи.
Между тем на Кавказе наступавшие русские стали одерживать верх над турецкими войсками. Турки, винившие в своих потерях местное армянское население, которое подозревали в оказании помощи русским, начали систематически истреблять мирных жителей – армян. К 1 мая в провинции Ван, на востоке Турции, турки убили более пятидесяти тысяч армянских мужчин, женщин и детей. Глава армянской Церкви послал воззвание о помощи лично Вильсону; тот колебался с ответом{274}.
Нейтральная Америка, находясь в безопасности, издали наблюдала за войной – все это казалось ей непостижимым. Заместитель госсекретаря Роберт Лансинг, второй человек в Госдепартаменте, пытался описать этот феномен в частной записке. “Нам в Соединенных Штатах трудно, а то и вовсе невозможно, оценить великую европейскую войну во всей ее полноте, – писал он. – Мы приучились едва ли не с безразличием читать об огромных военных операциях, о линиях фронта, протянувшихся на сотни миль, о тысячах гибнущих, о миллионах страдающих от всевозможных тягот, о том, как широко распространяются потери и разрушения”. Народ к этому привык, писал он. “Гибель тысячи человек между окопами на севере Франции или еще тысячи на затонувшем крейсере – нынче обычное дело. Мы читаем газетные заголовки, дальше этого дело не идет. Мы утратили интерес к подробностям”{275}.
Однако щупальца войны все более и более настойчиво тянулись к американским берегам. 30 апреля, пять недель спустя после потопления “Фалабы” и гибели американского пассажира Леона Трэшера, до Вашингтона дошли первые подробности о другом нападении – бомбардировки германским аэропланом американского торгового судна “Кашинг”, пересекавшего Северное море. Было сброшено три бомбы, но в цель попала лишь одна. Никто не пострадал, ущерб был невелик. Всего днем раньше в другой частной записке Лансинг писал: “Нейтральная сторона во время международной войны всегда должна проявлять выдержку, однако ни разу за всю историю терпение и выдержка нейтральной стороны не подвергались столь суровым испытаниям, как нынче”{276}.
В нападении на “Кашинг” он усматривал угрожающий смысл. “Германская морская политика направлена на то, чтобы без причины, без разбору уничтожать суда, невзирая на их происхождение”, – писал он госсекретарю Брайану в субботу 1 мая{277}. Но Вильсон и Брайан, хоть и обеспокоенные этим случаем, решили отнестись к нему более осмотрительно, о чем свидетельствует статья в “Нью-Йорк таймс”: “В официальных кругах не сочли, что тут возникнут какие-либо серьезные осложнения, поскольку, согласно общепринятому мнению, бомбы были сброшены не намеренно, но под впечатлением, будто идет атака на вражеское судно”{278}. Это была великодушная оценка: во время нападения “Кашинг” шел под американским флагом, а название корабля его владельцы написали на корпусе шестифутовыми буквами.
Другая, более тревожная новость еще не дошла ни до “Таймса”, ни до Белого дома. В ту субботу – день отплытия “Лузитании” – германская субмарина торпедировала американский нефтяной танкер “Галфлайт” вблизи островов Силли, у корнуольского побережья Англии; в результате погибли два человека, а капитан судна умер от сердечного приступа. Корабль остался на плаву, едва уцелев, и был отбуксирован к острову Сент-Мэрис, самому большому в архипелаге, в 45 милях к западу от Корнуолла{279}.
В Вашингтоне наступивший день был всего лишь приятной весенней субботой, температура обещала подняться выше 70 по Фаренгейту[9], мужчинам предстояло отправиться к шляпникам за первыми в этом сезоне соломенными “колпаками”{280}. Ожидалось, что в этом году будут носить шляпы с тульями пониже, с полями пошире; джентльменам, разумеется, полагалось носить летние перчатки из шелка, чтобы, как гласило одно объявление, держать руки “в прохладе и чистоте”{281}. День выдался из тех, в какие Вильсон мог предаваться своей мечте, своей надежде – на любовь и конец одиночества.
“Лузитания”
В пути
Пo расписанию корабль должен был отплыть в 10.00, но тут произошла задержка. В военное время Адмиралтейство Британии обладало правом реквизировать для военных целей любое судно под британским флагом. В самую последнюю минуту Адмиралтейство дало такую команду “Камеронии”, пассажирскому кораблю, стоявшему на якоре в Нью-Йорке, который ходил в Ливерпуль и Глазго. Капитан “Камеронии” получил приказ перед самым отплытием. Теперь сорок пассажиров с их пожитками, а также пятерых женщин из команды следовало перевести на “Лузитанию”. Как именно отнеслись к этому пассажиры, учитывая утренние новости о германском объявлении, неизвестно; правда, есть по меньшей мере один рассказ о том, что пассажиры были довольны, ведь “Лузитания” являла собою верх роскоши в морских вояжах и должна была, как они ожидали, доставить их в Ливерпуль гораздо быстрее, чем не столь большая и не столь быстроходная “Камерония”.
На борту “Лузитании” один пассажир, Ричард Престон Причард, воспользовался этой задержкой: распаковал один из двух своих фотоаппаратов и вынес его на палубу, чтобы сделать снимки города и гавани. Это был “Кодак № 1”, который можно было сложить так, чтобы он поместился в карман пальто.
Причарду было двадцать девять лет, ростом он был пять футов десять дюймов. Мать с братом называли его Престоном, возможно, чтобы избежать неудачной рифмы, содержащейся в имени “Ричард Причард”. Вот как он выглядел по их описанию: “Темные волосы, высокий лоб, голубые глаза, характерные черты лица. Очень глубокая ямочка на подбородке”{282}. Подчеркнуто ими; в самом деле, ложбинка у Причарда на подбородке была заметной чертой. Другого мужчину она могла бы испортить, у него же это была единственная особая примета на бесспорно привлекательном лице, украшенном полными губами, темными бровями, бледной кожей и густыми темными волосами, волной зачесанными со лба; картину довершали эти голубые глаза, столь поразительные на фоне темных волос и бровей. Как сказал один пассажир, “лицо на редкость интересное, с ярко выраженными чертами, стоило их увидеть – забыть было почти невозможно”{283}.
Причард был студентом-медиком Университета Макгилла в Монреале, куда поступил, испробовав себя в разнообразных делах, в том числе успев поработать дровосеком и фермером. В Канаду он переехал после смерти отца, чтобы зарабатывать деньги и отправлять их матери в Англию. Ехал он вторым классом, в каюте D-90, во внутреннем помещении, напротив корабельной цирюльни. Кроме него в каюте размещались еще трое мужчин, друг с другом не знакомых. У него была верхняя койка, с собой он вез три саквояжа. Он нередко закалывал галстук булавкой с золотым кольцом, инкрустированным крохотными красно-белыми “головами из лавы” – лицами, вырезанными из вулканического камня, какой часто используется для камей и брошей. В поездку он захватил два костюма: один темно-синий, другой – зеленый, менее парадный.
На палубе ему повстречался другой молодой человек, Томас Самнер, житель английского городка Атертона, у которого тоже был фотоаппарат. (В родстве с управляющим нью-йоркской конторы “Кунарда” Чарльзом Самнером он не состоял.) Оба они надеялись сделать снимки гавани. День стоял прохладный и серый – “довольно невзрачный”{284}, как выразился Самнер, – и оттого молодые люди задумались, какую ставить выдержку. Они разговорились о фотографии.
Самнеру сразу же понравился Причард. Он показался ему “таким же парнем, как и я сам”. Оба ехали в одиночку, и во время вояжа им предстояло часто встречаться нос к носу. Самнеру нравилась способность Причарда наслаждаться жизнью сполна, при этом не мешая другим. Он, как писал Самнер, “производил очень приятное впечатление и радовался окружающему в манере весьма спокойной. Вы понимаете, что я хочу сказать: [он] не разгуливал повсюду, буяня, как поступают многие парни, когда веселятся”. Сосед по второму классу Генри Нидэм сказал о Причарде: “Его очень любили на корабле, он устраивал вечеринки с вистом, притом, кажется, почти без чьей-либо помощи”{285}. Во время этих сборищ пассажиры разбивались на пары и играли в вист, партию за партией, пока какая-нибудь команда не выиграет.
Причард направлялся в Англию проведать своих и, по словам одного из его соседей по каюте, Артура Гэдсдена, очень ждал этого – “считал часы”{286} до прибытия, как вспоминал Гэдсден.
Пересадка пассажиров с “Камеронии” заняла два часа. Позже эта задержка окажется куда более важной, чем могло бы показаться ввиду ее краткости, однако пока она лишь служила поводом для раздражения. Капитан Тернер гордился своим умением соблюдать время прибытия и отхода “Лузитании”, а это означало, что отплывать надо строго по расписанию.
Германское объявление Тернера не беспокоило. Незадолго до отплытия он стоял на прогулочной палубе корабля и беседовал с Альфредом Вандербильтом и Чарльзом Фромэном, как вдруг к ним подошел один из корабельных газетчиков – явно не Джек Лоуренс – и спросил Вандербильта, надеется ли он, что ему и на сей раз повезет, как тогда, когда он решил не плыть на “Титанике”. Вандербильт улыбнулся и ничего не сказал.
Тернер положил руку Вандербильту на плечо и сказал репортеру: “Вы что же думаете, все эти люди стали бы покупать билеты на «Лузитанию», будь у них опасения касательно германской субмарины? Помилуйте, эти разговоры о том, что «Лузитанию» торпедируют – давно уже я не слыхал шутки забавнее”{287}.
Оба они, Вандербильт и Тернер, рассмеялись.
Случилась еще одна задержка, но на этот раз виноват был, по крайней мере отчасти, капитан Тернер. Его племянница, актриса Мерседес Десмор, поднялась на борт, чтобы быстро осмотреть корабль, и едва не осталась отрезанной от берега, когда команда, посадив всех дополнительных пассажиров с “Камеронии”, убрала трап. Тернер сердито приказал вернуть его на место, чтобы племянница могла сойти. Это еще задержало отплытие “Лузитании”.
Один из пассажиров, театральный художник Оливер Бернард, заметил задержку. “Капитан Тернер, – писал он позже, – манкировал своими обязанностями на причале в Нью-Йорке: когда судну надлежало плыть, он пригласил на борт родственницу”{288}. К тому времени, когда Бернард выдвинул это обвинение, он уже понял то, что, кажется, мало кому удалось осознать, а именно, что судьба данного плавания – если учесть различные силы, сошедшиеся воедино, – целиком зависела от времени. Кратчайшей задержке оказалось по силам изменить историю.
Операторы, снимавшие перед морским вокзалом “Кунарда”, перенесли киноаппарат и установили его повыше, видимо, на крыше какого-то здания; теперь он находится на высоте мостика корабля, а объектив направлен вниз, чтобы снимать происходящее на палубах, под мостиком. В этих кадрах пассажиры столпились на правом борту, многие машут носовыми платками размером с детскую пеленку. Один мужчина размахивает американским флагом, а женщина рядом с ним держит своего младенца на поручне.
Спустя несколько мгновений юный матрос поднимается по лестнице на швартовный мостик, узкую платформу на возвышении, пересекающую палубу возле кормы. Он поднимает белый флаг на шесте с левого борта, затем бежит на другую сторону, чтобы поднять второй такой же с правого, – сигнал о скором отплытии корабля. Вскоре после этого, чуть за полдень, “Лузитания” дает задний ход. Аппарат остается неподвижным, но медленное, плавное движение судна создает впечатление, будто движется аппарат, панорамируя корабль по всей длине.
Матрос из команды, стоя на спасательной шлюпке, орудует ее канатами. Стюард первого класса щеголевато выходит из дверей и шагает прямо к одному из пассажиров, словно желая передать какое-то послание. На самом верху лестницы, глядя прямо в объектив, стоит человек, которого операторы фильма мгновенно узнают: это Элберт Хаббард в своей ковбойской шляпе, правда, галстук его едва виден под застегнутым пальто.
Вот мимо, на уровне аппарата, проходит мостик корабля, и там, в кадре 289, виден Тернер. Он стоит на крыле мостика со стороны правого борта. Когда корабль проплывает мимо аппарата, капитан, улыбаясь, поворачивается к объективу и одним коротким взмахом снимает фуражку, а после удобно облокачивается о поручень.
Как только корабль полностью выходит в Гудзон, два буксира опасливо подталкивают его нос на юг, вниз по течению, и он начинает двигаться своим ходом. Когда “Лузитания” наконец выходит из кадра, вдали становятся видны причалы Хобокена, сильно затянутые дымом и туманом.
На этом фильм кончается.
Двигаясь вниз по реке, Тернер поддерживал малую скорость, а вокруг грузовые суда, портовые баржи, буксиры и паромы всех размеров меняли свой курс, продвигаясь вперед{289}. Этот участок Гудзона был оживленным. На морской карте 1909 года показан берег Манхэттена, набитый пирсами до того тесно, что напоминает фортепьянную клавиатуру. К тому же река была на удивление мелкой, глубины тут едва хватало, чтобы уместилась почти 36-футовая осадка “Лузитании”. Команда Тернера так хорошо уравновесила судно, что во время отплытия осадка носовой части, судя по отметкам на корпусе, была лишь на четыре дюйма глубже, чем осадка кормовой части.
По обе стороны реку обрамляли пирсы и пристани. На нью-джерсийском берегу – справа по ходу корабля, вниз по реке – размещались огромные, покрытые путями причалы различных железных дорог, в том числе Эри, Пенсильванской и Нью-Джерсийской центральной. Слева тянулась вереница пирсов, чьи названия (приведенные тут в порядке следования вниз по Гудзону) свидетельствовали о повсеместном распространении мореплавания:
Южная тихоокеанская компания
Колониальная компания
Компания “Олбани”
Компания “Клайд”
Компания “Саванна”
Народная компания
Компания “Старые владения”
Компания Бена Франклина
Компания “Река Фолл”
Компания “Провиденс”
И здесь было множество паромов, перевозивших товары и людей между Нью-Джерси и городом; пристани их располагались в конце улиц Дебросс-стрит, Чемберс-стрит, Баркли-стрит, Кортланд-стрит и Либерти-стрит. Паром к статуе Свободы отправлялся от самой южной оконечности Манхэттена.
Пока “Лузитания” шла через гавань, становились заметны признаки войны. Корабль прошел мимо одного из германских океанских лайнеров, огромного “Фатерлянда”, пришвартованного к Хобокенскому причалу. Более чем на 60 процентов превосходивший “Лузитанию” по общему тоннажу, “Фатерлянд” некогда был обладателем “Голубой ленты”, но в первый день войны корабль нырнул в надежную нью-йоркскую гавань, чтобы не быть захваченным и не перейти в пользование британского флота, что, как скоро предстояло узнать пассажирам “Лузитании”, было вполне вероятным исходом. С тех самых пор “Фатерлянд” и его команда были, по сути, интернированы в Нью-Йорке. Таким же образом отрезаны от мира оказались еще по меньшей мере семнадцать германских лайнеров.
Ниже Бэттери, где Гудзон сливается с проливом Ист-Ривер, образуя Нью-Йоркскую бухту, начинался фарватер поглубже и попросторнее. Здесь Тернеру встретились знакомые вехи. Справа шел остров Эллис, дальше, разумеется, Бедлоус, а на нем – юная Свобода; слева – Губернаторский остров{290} с круговой тюрьмой-крепостью, Касл-Уильямс, а за ним – Ред-Хук в Бруклине и мол в гавани Эри. На расстоянии раскинулись причалы Блэк-Том – этому огромному складу снаряжения еще до конца войны предстояло быть уничтоженным, по-видимому, руками вредителей. Тернер, как всегда, следил за движением и поддерживал низкую скорость, особенно в проливе Нэрроуз, который постоянно был запружен океанскими лайнерами и грузовыми судами и в тумане представлял собой опасность. В дымке разносился звон колоколов – это качались буи, которые, попадая в след то одного, то другого корабля, издавали звуки, напоминавшие церковный звон воскресным утром.
Тем временем на “Лузитании” эконом и стюарды провели обычную инспекцию, чтобы выяснить, не пробрался ли кто-нибудь на корабль без билета. Поскольку время стояло военное, они занимались этим с особым тщанием, и вскоре были пойманы трое{291}. Эти люди говорили, как видно, только по-немецки; у одного имелся фотоаппарат.
О находке сообщили штатному капитану Андерсону. Тот, в свою очередь, потребовал помощи от Пирпойнта, ливерпульского сыщика, и вызвал также корабельного переводчика. Помимо того, что эти трое в действительности были немцы, узнать удалось немногое. Неясно было, что намеревались совершить безбилетники, однако впоследствии говорили, будто они надеялись найти и сфотографировать доказательство того, что корабль был вооружен или вез контрабандное снаряжение.
Троицу заперли в импровизированном карцере внизу; там им предстояло сидеть до прибытия в Ливерпуль, где их собирались передать в руки британских властей. Новость об аресте пассажирам не сообщили.
Альта Пайпер, дочь знаменитого медиума, так и не села на корабль, билет свой она тоже не сдала{292}. Не в силах забыть о ночных голосах, но при этом, по-видимому, не в состоянии решиться и попросту отменить поездку, она выбрала путь, каким испокон веков идут люди нерешительные: провела утро отплытия, собирая и разбирая вещи, опять и опять, не обращая внимания на часы, пока наконец до нее не донесся отдаленный гудок, означающий, что корабль отправился в путь.
U-20
К острову Фэр-Айл
Ранним утром в субботу на борту U-20 были кофе, хлеб, джем, какао. Вентиляторы субмарины монотонно гудели{293}. Швигер, стоя на верху боевой рубки, отметил, что море спокойно, “кое-где дождь и туман”{294}. Впереди по курсу показался пароход, но его было так плохо видно в серой дымке, что капитан решил не нападать. Члены команды по очереди курили на палубе – внутри самой субмарины это было запрещено. Туман сгустился настолько, что в 7.15 Швигер отдал приказ погрузиться на обычную для U-20 крейсерскую глубину, 72 фута, которой хватало, чтобы U-20 могла проходить под кораблями с самой глубокой осадкой. Это было благоразумное правило, поскольку субмарины, несмотря на их устрашающую репутацию, легко ломались, будучи судами и сложными, и примитивными одновременно.
Балластом служили люди{295}. Чтобы быстро выровнять – “выправить” – судно или ускорить погружение, Швигер приказывал команде бежать на нос или на корму. Эта суета могла на первый взгляд показаться смешной, вроде сцены из какого-нибудь нового фильма о кистоунских полицейских, если забыть о том, что подобные маневры обычно выполнялись в минуты опасности. Субмарины были столь чувствительны к изменению нагрузки, что простой выстрел торпедой требовал от команды смены положения, помогающей компенсировать внезапную потерю веса.
На субмаринах нередко случались аварии. Суда были оснащены сложными механическими системами, предназначенными для того, чтобы держать курс, погружаться, всплывать и регулировать давление. Посреди оборудования были втиснуты торпеды, гранаты и артиллерийские снаряды. По низу корпуса размещался судовой набор батарей, наполненных серной кислотой, которая при контакте с морской водой выделяла смертоносный хлор. В такой обстановке обычные ошибки могли привести – и приводили – к катастрофе.
Одна субмарина, U-3, затонула во время своего первого плавания{296}. Отойдя мили на две от военно-морской верфи, капитан дал команду начать пробное погружение. Все, казалось бы, шло хорошо, пока палуба субмарины не ушла под воду; тут через вентиляционную трубу в субмарину стала заливаться вода.
Корма судна затонула. Капитан приказал всей команде из двадцати девяти человек перейти на нос; сам он с двумя членами команды остался в боевой рубке. Люди проталкивались вперед, а вода тут же заполняла пространство у них за спиной, отчего давление росло и его становилось трудно переносить. Все это происходило в кромешной тьме.
Батареи начали выделять хлор, поднимавшийся зеленоватым облаком. Часть газа проникла в носовое отделение, но благодаря системе очистки воздуха, установленной на судне, концентрация газа не достигла смертельно опасного уровня. Однако запас воздуха истощался.
Командование на берегу узнало о беде лишь через два часа и выслало к месту аварии два плавучих крана и спасательное судно “Вулкан”. Спасатели разработали план: поднять нос на поверхность, чтобы люди могли выбраться наружу через две передние торпедные трубы.
У водолазов ушло одиннадцать часов на то, чтобы присоединить все необходимые тросы к носовой части. Краны начали поднимать судно. Нос показался из воды.
Тросы оборвались.
Судно упало в море кормой вниз. Водолазы предприняли новую попытку. Она заняла четырнадцать часов. К тому времени двадцать девять моряков уже двадцать семь часов сидели, втиснутые в носовой отсек, в темноте и почти без воздуха. И все же новая попытка оказалась успешной. Люди – изможденные, хватающие ртом воздух, но живые – выбрались через трубы.
Рубка, где находились капитан и еще двое, оставалась под водой. Прошло еще пять часов, прежде чем “Вулкану” наконец удалось вытащить на поверхность всю субмарину. Когда спасатели открыли люк рубки, они обнаружили, что внутри почти сухо, но все трое мертвы. Хлор просочился в рубку снизу через переговорные трубы, предназначенные для того, чтобы офицеры держали связь с кабиной управления внизу.
Проведенное расследование обнаружило, что был неправильно установлен датчик, управлявший вентиляционным клапаном, через который в субмарину проникла вода. Датчик показывал, что клапан закрыт, тогда как в действительности он был открыт.
Впрочем, дело кончилось все-таки лучше, чем в другом случае, выпавшем на долю субмарины, которая затонула со всей командой и была поднята лишь через четыре месяца. Водолазы, принимавшие участие в первоначальной, неудачной попытке спасения, слышали доносящийся изнутри стук. Когда субмарину наконец подняли, причина катастрофы стала очевидна. Она напоролась на мину. Что же до произошедшего внутри, один из моряков, присутствовавших при вскрытии люка, увидел картину, ясно говорившую о смерти, какой больше всего страшились подводники. Он писал: “Царапины на стальных стенах, обломанные ногти трупов, кровавые пятна на их одежде и на стенах свидетельствовали о самом ужасном”{297}.
Тем субботним утром туман рассеялся лишь часам к одиннадцати – тогда Швигер решил, что видимость достаточно хорошая, можно подняться на поверхность и идти дальше на дизельном двигателе. Всегда важно было перезаряжать батареи на тот случай, если встретится миноносец или внезапно покажется подходящая мишень.
Вскоре после всплытия радист Швигера попытался выйти на связь с “Анконой”, оставшейся на базе в Германии. Ответа не было. Впрочем, радист сообщил, что обнаружил поблизости, в 500 метрах, “активную деятельность неприятельских радистов”. Швигер велел ему больше не подавать сигналы, чтобы не выдавать местонахождение субмарины.
U-20 двигалась дальше на север, на приличном расстоянии от восточного берега Англии, держась того курса, который вел вокруг северной части Шотландии, а затем на юг вдоль шотландского западного побережья. Оттуда Швигеру предстояло направиться дальше на юг, к Ирландии, пройти вдоль ее западного побережья, повернуть налево, войти в Кельтское и Ирландское моря – между Ирландией и Англией – и двинуться дальше к месту назначения, к Ливерпульской бухте. Плыть этим маршрутом было, что и говорить, куда дольше, чем через Ла-Манш, зато гораздо безопаснее.
Субмарина, преодолевая волны высотой в четыре фута, шла против ветра, который дул теперь с северо-востока. Вахтенные Швигера следили, не покажутся ли другие корабли, но в такую серую, унылую погоду трудно было разглядеть дым пароходных труб.
Видимость оставалась плохой весь день, а к вечеру еще ухудшилась, и Швигер снова оказался в тумане. К этому времени U-20 пересекала морские коридоры, выходившие в Фёрт-оф-Форт, неподалеку от Эдинбурга. В солнечный день найти мишень в этих водах, при таком количестве кораблей, шедших туда и обратно, было делом нехитрым; но сейчас, в тумане, атака была просто невозможна, а риск столкновения высок. В четыре часа пополудни Швигер отдал приказ погружаться и снова идти на крейсерскую глубину.
В ту ночь небо очистилось, звезды были разбросаны по всему небосклону. U-20 всплыла, и Швигер взял курс на Фэр-Айл, один из Шетландских островов, разбросанных по обе стороны от воображаемой линии, что отделяет Северное море от северной Атлантики.
Через два дня после выхода в море связь с командованием прервалась, и Швигер остался совершенно один.
“Лузитания”
Рандеву
Выйдя из нью-йоркской гавани, “Лузитания” прибавила ходу, но капитан Тернер не спешил отдавать приказ идти на крейсерской скорости. Сначала он собирался на рандеву, назначенное после выхода корабля из американских территориальных вод, и, поскольку кораблю вскоре предстояло остановиться, бессмысленно было тратить уголь, чтобы разогнаться до полной скорости.
На палубах корабля заметно похолодало – теперь здесь гуляли ветры открытой Атлантики и бриз, который создавался движением самого корабля. Некоторые пассажиры по-прежнему стояли у поручней, наблюдая, как исчезает из виду береговая линия, но большинство ушли внутрь – устраиваться на новом месте и разбирать вещи. Дети постарше бродили по палубам, знакомясь друг с другом и осваивая разнообразные развлечения, среди которых был – а как же иначе – шаффлборд на верхней палубе. Дети помладше – по крайней мере, те, что ехали в первом и втором классе, – знакомились с женской прислугой, которой предстояло присматривать за ними во время вояжа, занимать их, пока родители обедают.
Теодата Поуп, архитектор-спирит, со своим спутником Эдвардом Френдом отправились в читальный салон для пассажиров первого класса. Часть его была отведена женщинам, но он служил также корабельной библиотекой, куда был открыт доступ и мужчинам. Это было большое, уютное помещение, растянувшееся во всю ширину самой верхней палубы А, где стояли письменные столы и стулья{298}. Стены были обтянуты шелком бледных, приглушенных, серых и кремовых тонов. На окнах – шелковые занавеси розоватого оттенка “роза Дю Барри”. На полу – нежно-розовый ковер. Мужчины могли безраздельно пользоваться салоном такого же размера, на палубе А, ближе к корме, который назывался “курительной комнатой”, – он был отделан ореховыми панелями.
Теодата нашла утренний выпуск нью-йоркcкой газеты “Cан” и принялась читать{299}.
В газете значительное внимание уделялось состоявшемуся накануне визиту в Нью-Йорк госсекретаря США Уильяма Дженнингса Брайана{300}. Оторвавшись от забот международной политики, Брайан нашел время, чтобы приехать в Карнеги-холл и выступить на митинге в поддержку кампании евангелиста Билли Санди, призванной убедить людей отказаться от алкоголя и подписать клятву о “полном воздержании”. Предыдущая речь на эту тему, прочитанная госсекретарем в Филадельфии, собрала 16 тысяч человек – больше, чем предполагалось. Организаторы нью-йоркского митинга ожидали, что и здесь будет подобное столпотворение. Этого не произошло. Явилось каких-нибудь две с половиной тысячи человек, и зал оказался полупустым. На Брайане был черный костюм, черное пальто из альпаки и его всегдашний черный галстук-ленточка. В конце речи он произнес тост за слушателей и поднял стакан, наполненный водой со льдом. Букер Т. Вашингтон, которому только что исполнилось пятьдесят девять лет, поднялся, чтобы тоже выступить, и подписал одну из карточек с клятвой, сочиненной Билли Санди.
Другая статья, на этот раз из Вашингтона, сообщала, будто президент Вильсон недоволен тем, что критики снова призывают его к ответу за показ фильма Д. У. Гриффита “Член клана” в Белом доме. На дворе стоял май; показ состоялся 18 февраля, вместе с Вильсоном там были его дочери и члены кабинета. Снятый по роману Томаса Диксона “Член клана”, снабженному подзаголовком “Исторический роман о ку-клукс-клане”, фильм повествовал о якобы ужасных событиях эпохи реконструкции Юга и изображал клан героическим спасителем белых южан, на которых начались гонения. Фильм – или, как его называли, “фотопьеса” – с огромным успехом прошел по всей стране; правда, его критики, в особенности Национальная ассоциация содействия прогрессу цветного населения, основанная шестью годами ранее, порицала его содержание и устраивала протесты перед театрами-синематографами, что вынудило Гриффита дать фильму более приемлемое название – “Рождение нации”. В пятницу 30 апреля личный секретарь президента Джозеф Тумулти выпустил заявление, где говорилось: “Президенту совершенно ничего не было известно о характере пьесы до того, как она была представлена, и он ни разу не выражал своего одобрения по ее поводу”. Вильсон согласился на показ, писал Тумулти, желая “оказать любезность старому знакомому”{301}.
Были в газете, разумеется, и последние новости о войне. Выступление германских сил против России на побережье Балтийского моря имело успех; бои, идущие с переменным перевесом в Шампани и по берегам Мааса, ничего не достигли{302}. Германские войска укрепили свои позиции на Ипрском выступе. В провинции Ван турки снова начали нападать на армянское мирное население; далеко на западе, на полуострове Галлиполи, силы Антанты, как сообщалось, наголову разбили турок; впрочем, вскоре выяснилось, что эта новость неточна. Был там и краткий отчет о бомбежке американского корабля “Кашинг”.
Теодата ненавидела войну. Ей представлялось, что во всем виновата Германия; попытки Германии свалить вину на Британию она отметала. “Чего же еще они ждали? Они годами оскорбляли Англию, и теперь она попросту, не теряя чести, придерживается своего соглашения с Тройственным союзом”{303}, – писала Теодата, имея в виду вмешательство Англии, выступившей в защиту нейтралитета Бельгии. Она мечтала о сокрушительной победе Антанты, о том, чтобы Германию разгромили “до неузнаваемости”. Тем не менее, она была против вступления в войну Соединенных Штатов. В октябре предыдущего года один знакомый спирит передал ей сообщение, полученное, как он утверждал, из другого мира: “Соединенным Штатам не следует принимать военного участия в этих европейских распрях ни при каких обстоятельствах, что бы ни произошло”{304}. Теодата переслала это сообщение президенту Вильсону.
Главным, что привлекло внимание Теодаты в субботнем выпуске “Сан”, была заметка вверху первой страницы, посвященная объявлению германского посольства. Прежде она о нем не слышала. Единственное известное ей предупреждение содержалось в брошюре “Информация для пассажиров”, которую она получила от “Кунарда” после покупки билета, где указывались ее попутчики – пассажиры первого класса; там же было следующее объявление: “Сообщаем пассажирам, что, по имеющимся у нас сведениям, на Атлантических Пароходах часто плавают Профессиональные Шулеры. Просим принять соответствующие меры предосторожности”{305}.
В газете “Сан” германское объявление было представлено в безобидном свете, под заголовком “Германия пытается остановить поездки за границу”. В заметке, включавшей в себя текст объявления, говорилось, что это – первый шаг в германской кампании, призванной “препятствовать поездкам из Америки в Европу наступающим летом”{306}.
Теодата рассказала новости Френду, добавив: “Это, разумеется, означает, что они будут на нас охотиться”{307}. Впрочем, она не сомневалась в том, что, войдя в британские воды, “Лузитания” получит сопровождение. Эта перспектива ее успокаивала.
Нелли Хастон, тридцати одного года, возвращалась в Англию, проведя почти год у тети и дяди в Чикаго. Она начала писать длинное письмо к женщине по имени Рут и собиралась писать его всю дорогу. Письмо изобиловало малозначащими подробностями. Хастон, ехавшая вторым классом, отметила, как там тесно из-за дополнительных пассажиров с “Камеронии” – до того тесно, что завтрак стали подавать в две очереди. Она жаловалась, что ее записали в первую, начинавшуюся в 7.30, так что придется ей каждое утро вставать в семь. Еще она посетовала, что день выдался на удивление холодный и она рада, что захватила с собою теплое пальто.
Многие ее друзья и родные знали, что она в тот день отплывает на “Лузитании”. “Господи! – писала она. – До чего же много почты я сегодня получила. Стюард, который ее приносил, нашел это забавным. Он сказал: верно, у Вас сегодня именины”{308}. Друзья и родственники прислали ей письма и подарки. “Получила пару шелковых чулок от Пру и отрез шелка от тети Рут и розу. Пришли карточки от Нелли Кассон, Уилла Хобсона, Тома, Эдит Клаас да милое письмо от Лу, на которое собираюсь ответить”.
Кое-кто за нее беспокоился. “Как странно было услышать, что Уилл и Би плакали, я и не думала, что их это взволнует”. Сама она слезы ненавидела, однако писала: “С тех пор, как я уехала, довольно часто хочется всплакнуть”.
Войдя в международные воды, Тернер сбавил ход. На некотором расстоянии из дымки вырисовались три крупных судна. Это были британские боевые корабли, несущие дозор, чтобы не выпустить из нью-йоркской гавани “Фатерлянд” и другие германские лайнеры. Тернер дал команду “полный назад”, и “Лузитания” остановилась.
Два из этих кораблей были крейсеры Британского королевского флота “Бристоль” и “Эссекс”; третий – “Карония”, лайнер “Кунарда”, приспособленный к военной службе и как следует вооруженный. Когда-то Тернер был его капитаном. Два крейсера стояли слева по курсу от “Лузитании”, “Карония” – справа; все – на расстоянии “длины троса”, что соответствовало одной десятой морской мили, или приблизительно 600 футам. Каждый из кораблей спустил по небольшой шлюпке, и моряки принялись грести в сторону “Лузитании”, прорываясь через “вихревые завесы тумана”{309}, как вспоминал капитан Джеймс Биссет, командовавший “Каронией”. Шлюпки везли почту, направлявшуюся в Англию. “Океанскую гладь едва-едва колыхал ветерок, – писал Биссет. – К кораблям льнула, будто саван, легкая дымка”.
Биссет заметил на мостике капитана Тернера и штатного капитана Андерсона. Он хорошо знал обоих. За несколько лет до того Биссет служил под командой обоих третьим помощником на “Умбрии”, пассажирском лайнере из тех, что постарше.
Тернер с Андерсоном вышли на правое крыло мостика и помахали офицерам на мостике “Каронии”. Все, казалось, друг друга знали, не один год прослужив под командой один у другого или просто на одном корабле. После того как Тернер с Андерсоном вернулись в рубку на мостике, на правом крыле появился второй помощник “Лузитании” Перси Хеффорд. “Это был мой близкий друг”, – вспоминал Биссет. Перед тем как поступить в “Кунард”, они плавали вместе на старом-престаром грузовом пароходе. Больше всего на свете Хеффорду хотелось служить на “Лузитании”. “И вот он там оказался”, – писал Биссет.
Друзья руками просигналили друг другу приветствия и попрощались.
– Пока!
– Удачи!
– В добрый путь!
После того как шлюпки повернули обратно, каждая к своему кораблю, капитан Тернер скомандовал “полный вперед”. Огромные винты “Лузитании” подняли у кормы целый Ниагарский водопад, и корабль пошел. Тернер дал три гудка – “прощание моряков”.
Обычно во время плавания все топки и котлы “Лузитании” работали на полную мощность, все четыре трубы изрыгали дым, но из-за войны люди стали реже путешествовать, и “Кунарду” пришлось искать любые способы экономить. Тернер следовал приказу от ноября предыдущего года, предписывавшему вести корабль, используя лишь три из четырех топок, чтобы сэкономить 1600 тонн угля за рейс{310}. Однако при этом максимальная скорость корабля уменьшалась на 16 процентов, с 25 узлов до 21, в чем была некая ирония, если вспомнить, какие требования изначально предъявляли к кораблю. Хотя снижение скорости было на первый взгляд умеренным, расстояние, которое проходила “Лузитания” за день, в результате все-таки уменьшалось на 100 морских миль, так что трансатлантический вояж становился длиннее на целый день.
Кто-то на борту одного из боевых кораблей сделал фотографию – как полагают, последний снимок “Лузитании”, – на которой корабль уходит на всех парах в затянутую туманом Атлантику, дымя лишь тремя трубами. Этот факт “Кунард” не афишировал, и о нем было известно мало кому из пассажиров, а то и вовсе никому.
Комната 40
Последний аккорд
Перехваченные рапорты о местоположении U-20{311}
Суббота 1 мая 1915 г.
2.00: “Квадрат 25Д – 7 (55°21 с.ш. 3°15 в.д.)”
4.00: “Квадрат 157А – 5 (55°39 с.ш. 2°45 в.д.)”
6.00: “Квадрат 124А – 5 (55°51 с.ш. 2°15 в.д.)”
8.00: “Квадрат 59А – 5 (56°15 с.ш. 1°18 в.д.)”
Связь прекращена.
Часть вторая
Палтус и скакалка
U-20
“Игра вслепую”
В воскресенье утром, к 8.25 в трех морских милях впереди, по правому борту показался Фэр-Айл, однако Швигер пока не мог разглядеть Мейнленд – самый крупный из Оркнейских островов у северной оконечности Шотландии, на котором находится высочайшая точка архипелага и который к этому времени капитан ожидал увидеть слева по курсу{312}.
Третий день плавания принес с собой новые заботы. U-20 вот-вот должна была оставить “Веселого Ганса” за кормой и войти в воды северной Атлантики, к северу от Шотландии, поблизости от крупной британской базы в СкапаФлоу, – участок, за которым велось пристальное наблюдение. Поэтому Швигер вряд ли удивился, когда, едва успев занести в бортовой журнал свое местоположение, заметил в отдалении два миноносца: они шли уверенным курсом – вероятно, несли патрульную службу.
Он отдал команду быстро погружаться, спустился в боевую рубку и закрыл за собой люк.
Погружение – понятие достаточно простое – на деле представляло собой сложный, опасный процесс, на который уходило немало времени, притом U-20 становилась мишенью для нападения{313}. С хорошо обученной командой субмарина класса U-20 могла погрузиться с поверхности на глубину, достаточную, чтобы не столкнуться с корпусом самого большого корабля, за какие-нибудь семьдесят пять секунд{314}. Однако в чрезвычайном положении каждая из этих секунд могла тянуться очень долго. Некоторым более старым субмаринам на это требовалось от двух с половиной до целых пяти минут{315}. Среди матросов они получили прозвище “лодки-самоубийцы”{316}. При погружении субмарина была наиболее уязвима, ее могли протаранить боевые корабли, могли обстрелять с большого расстояния. Один лишь снаряд, пробив субмарину, помешал бы ей уйти на глубину, тем самым лишив ее главного преимущества и единственного способа скрыться.
Люди, управлявшие подводными горизонтальными рулями на носу и корме U-20, приспособили их для полного погружения: носовые рули вниз, кормовые – вверх. Погрузиться означало не просто наполнить балластные цистерны водой и пойти ко дну. По мере того как двигатели толкали субмарину вперед, вода текла по лопастям рулей – как воздух проходит по крыльям и предкрылкам самолета, – заставляя судно опускаться. Морскую воду накачивали в балластные цистерны ровно настолько, чтобы субмарина могла достичь определенной глубины. Для того чтобы уловить этот момент, требовалось большое умение, поскольку все менялось каждый день, даже каждую минуту, в зависимости от состояния воды и постепенного уменьшения веса лодки. При выстреле торпедой субмарина мгновенно теряла в весе 3000 фунтов. Даже потребление продуктов заметно уменьшало вес судна. Коробки и ящики, в которых хранились продукты, выбрасывались за борт; запас пресной воды, составлявший существенную добавку к весу, ежедневно таял.
Подъемная сила морской воды менялась в зависимости от ее температуры и солености. В Балтике субмарины погружались гораздо легче, чем в более соленых водах Северного моря. Субмарина, проходящая устье реки, могла внезапно пойти вниз, встретив поток пресной воды, как самолет, попавший в воздушную яму. На плавучесть также влияло изменение температуры воды, зависящей от течения и глубины. Неверный расчет мог повлечь за собой катастрофу. Субмарина могла внезапно вынырнуть на поверхность на виду у миноносца.
Дело еще больше усложнялось в плохую погоду. Высокие волны могли помешать подводным рулям полностью входить в воду. Командир Пауль Кениг вспоминал одно страшное утро, когда, поднявшись на поверхность в шторм, он заметил струйку дыма, идущую из трубы миноносца неподалеку, и дал приказ срочно погружаться{317}. Люди внизу, в кабине управления, открыли клапаны вентиляции, чтобы впустить воду в цистерны по обе стороны носовой части и тем самым уменьшить плавучесть. Судно осталось на поверхности. Кениг с растущей тревогой наблюдал в одно из крохотных окошек боевой рубки, как с каждой новой волной нос взлетает в воздух.
Кениг приказал повернуть подводные рули на максимальный угол и скомандовал “полный вперед”, надеясь, что ускорение увеличит силу, с которой лопасти давят вниз. Судно по-прежнему оставалось на поверхности, качаясь на волнах. Наконец лопасти рулей вошли в воду, и судно начало погружаться. Но тут возикла новая проблема. Судно полетело вниз под таким крутым углом, что Кенигу пришлось ухватиться за окуляр перископа, чтобы не упасть. “Манометр”, который регистрировал глубину, показывал устрашающую скорость погружения. Затем произошел удар. Людей швырнуло вперед, а с ними – все предметы, которые не были прикручены.
Наступила тишина. Шкала манометра освещала кабину управления красноватым светом{318}. Ситуацию разрядил один из офицеров. “Что ж, похоже, приехали”{319}, – сказал он.
Судно стояло, сильно накренившись, под углом около 36 градусов. Корма ходила вверх-вниз. Двигатели продолжали работать “с неистовой силой, так что все судно, от форштевня до кормы, то и дело начинало реветь”, – писал Кениг. Первым сообразил, что происходит, старший механик. Он дал приказ остановить все двигатели.
Кениг понял, в чем дело. Нос субмарины застрял в морском дне, а глубина здесь, если верить картам, была 31 метр, около 100 футов. Длина судна была вдвое больше. Под ударами волн корма то и дело высовывалась над поверхностью, и винты вращались в воздухе, поднимая гейзер пены, заметный издалека. Кениг опасался, что в любой момент в корпус может попасть снаряд, выпущенный миноносцем.
Теперь, когда стало ясно, в чем дело, Кениг велел команде наполнить балластные цистерны на корме и выдуть воду из носовой части. Постепенно субмарина поднялась и выправилась, оставаясь надежно погруженной. Кениг скомандовал “полный вперед”.
В погружении важнейшую роль играло время. Когда U-20 начала опускаться, механики отключили дизельные двигатели и включили электрические. Все вентили и выхлопные каналы, ведущие наружу, были закрыты, люки задраены. После этого Швигер тотчас скомандовал впускать воду в цистерны. Воздух выходил через верхние клапаны, а морская вода вливалась через нижние. Всасывающие двигатели помогали втягивать воду. Чтобы ускорить процесс, Швигер отправил нескольких человек в носовую часть{320}.
Когда U-20 приблизилась к крейсерской глубине, Швигер приказал снова закачивать воздух в цистерны, чтобы остановить погружение судна. Команда всегда знала, что субмарина дошла до этой точки, поскольку насосы начинали сердито рычать{321}.
В кабине управления рулевой поддерживал глубину с помощью горизонтальных рулей. Чтобы всплыть на перископную глубину, субмарина маневрировала с помощью одних лишь рулей, не наполняя цистерны воздухом. Это обеспечивало более высокую точность и уменьшало вероятность неожиданного выхода судна на поверхность. В погруженном состоянии субмарина должна была постоянно двигаться, поддерживаемая в ровном, устойчивом положении горизонтальными рулями. Исключение составляли лишь маневры в мелких водах, когда судно могло лечь на дно. В глубоких водах, таких как северная Атлантика, это было невозможно, поскольку давление на дне моря раздавило бы корпус субмарины. Постоянное движение вперед тоже представляло собой опасность. Когда перископ был поднят, он образовывал на поверхности след, белый, перистый, видный за много миль.
Во время погружения на борту U-20 прекращались любые дела, за исключением тех, что не производили шума. Команда, как всегда, прислушивалась, нет ли течи, и следила за внутренним давлением.
Затем наступал момент, поистине приводивший команду в трепет, когда субмарина, полностью погруженная, шла вперед, как никакое другое судно, не преодолевая волн, подобно надводным кораблям, а скользя, словно птица в воздухе.
Впрочем, незрячая птица. Окошки в рубке позволяли обозреть лишь ближайшее окружение, в некоторых случаях их закрывали стальными заслонками. В таких условиях требовалась огромная уверенность в себе, ведь теперь у Швигера не было никакой возможности узнать, что впереди. До изобретения звуколокаторов субмарины шли совершенно вслепую, целиком полагаясь на морские карты. Одним из кошмаров подводников была мысль о том, что на пути их может оказаться полузатонувшая развалина или не обозначенная на карте скала.
В то воскресенье, вскоре после полудня, Швигер скомандовал всплывать. Наступило время “игры вслепую”{322}, как называли его командиры субмарин, эти долгие, тревожные секунды перед самым выходом перископа на поверхность. Все внимательно прислушивались, не передаются ли по корпусу шумы кораблей: плеск разрезаемой носом воды, гудение винтов. Это был единственный способ понять, что наверху. По мере того как Швигер вглядывался в окуляр, вода становилась светлее, прозрачнее. Эти секунды, по словам одного командира, были “из числа самых тревожных, какие только доводится испытывать человеку”{323}.
Швигер и другие капитаны больше всего боялись, что перископ окажется на близком расстоянии от миноносца или, хуже того, на пути миноносца. Одна субмарина всплыла так близко к кораблю, что весь объектив был закрыт черным корпусом судна. Поначалу командир решил, что перед ним – необычайно темное штормовое облако.
Как только перископ вышел из воды, Швигер, поворачивая его на 360 градусов, быстро оглядел море вокруг. Ничего подозрительного он не заметил. В этом состояло важное преимущество субмарины перед надводными кораблями. Швигер видел дым, идущий из труб пароходов, издалека, а вахтенным этих кораблей, чтобы заметить его судно, требовалось подойти гораздо ближе.
Швигер приказал подняться на поверхность полностью. Теперь вдобавок к маневрированию горизонтальными рулями команда принялась регулировать соотношение воздуха и воды в цистернах, чтобы увеличить плавучесть. Внутри U-20 послышался рев – это сжатый воздух врывался в цистерны, выталкивая наружу морскую воду. Порой командир решал выйти на поверхность полностью, чтобы показалась палуба субмарины; порой он шел “вровень”, так что над водой возвышалась лишь боевая рубка, отчего создавалось впечатление, будто люди шагают по воде.
U-20 всплыла, но тут Швигер обнаружил, что дело обстоит совсем не так, как он ожидал после осмотра через перископ{324}. Море впереди кишело британскими патрульными судами: шесть кораблей вытянулись цепочкой между островами Фэр-Айл и Норт-Роналдсей, самым северным из Оркнейских островов, чей маяк был знаком каждому плававшему в этих водах.
А за кормой Швигер заметил еще два миноносца. Он уже видел их в тот день, но полагал, что оставил их далеко позади. В бортовом журнале он записал: “снова появляются в поле зрения; курс на U-20; одно патрульное судно поворачивает к нам”.
“Лузитания”
Воскресный день в море
После рандеву с тремя британскими кораблями капитан Тернер увеличил ход “Лузитании” до 21 узла – такую скорость он надеялся поддерживать в течение всего рейса. Он взял курс на северо-восток, пошел “окружным курсом”, позволяющим пересечь Атлантику. Поскольку стоял май, время, когда в северных морях айсберги отрываются от массивов, Тернер выбрал “длинный курс”{325}, отклонявшийся на юг сильнее, чем тот, которым следовали в конце лета и осенью. При хорошем раскладе Тернеру предстояло подойти к мели в устье Мерси – на входе в ливерпульскую гавань – незадолго до восхода солнца в субботу 8 мая. Придерживаться расписания было крайне важно{326}. Большие корабли могли пересекать устье Мерси лишь во время прилива. До войны это не представляло особой сложности. Если капитан прибывал слишком рано или слишком поздно, он мог просто остановиться и некоторое время поболтаться в Ирландском море. Но теперь, когда любая подобная задержка могла оказаться фатальной, капитаны рассчитывали время прибытия так, чтобы пересечь устье не останавливаясь.
В воскресенье 2 мая корабль целый день преследовали дождь, туман и качка, достаточная для того, чтобы вызвать морскую болезнь. Многие пассажиры вернулись в каюты, однако те, кто повыносливее, гуляли по палубе, играли в карты, отдавали корабельным машинисткам печатать свою корреспонденцию, попивали чай в кафе “Веранда” – умиротворяющем, похожем на сад месте, где имелось пять висячих корзин с цветами, шесть ящиков с кустарниками и сорок разных растений в ящиках, расставленных вокруг. Кто-то из пассажиров читал книги на палубе С – ее называли палубой под навесом; там от дождя их защищала другая палуба над головой. Пассажиры могли брать напрокат шезлонги по доллару за поездку, а еще за доллар можно было получить одеяло, которое на корабельном жаргоне называлось “плед”.
Воскресным утром, в 10.30, начались церковные службы для двух конфессий: англиканская – в салоне первого класса, католическая – во втором. Многие пассажиры проснулись поздно, решив встать часам к одиннадцати, ко второму завтраку.
Теодата Поуп проснулась после тяжелой ночи{327}. В ее каюте было шумно, поскольку соседние три каюты занимало семейство Кромптон, оказавшееся на поверку шумливой компанией, – этого и следовало ожидать от семьи, где один из шести детей – младенец. Страдающая от бессонницы Теодата сочла шум невыносимым и попросила эконома Маккаббина найти ей более спокойную отдельную каюту. Менять размещение пассажиров во время плавания было порой делом непростым, однако Маккаббин оказал ей услугу и перевел ее в другую каюту, тремя палубами выше.
Пассажир второго класса Уильям Уно Мерихейна, двадцатишестилетний автомобильный гонщик из Нью-Йорка, ехавший в Южную Африку в качестве “агента по особым поручениям” от экспортной компании “Дженерал моторс”, встал рано и принял “отменную соленую ванну”{328}. В ванны на корабле подавалась подогретая морская вода. Потом он оделся и отправился завтракать. “На корабле многие страдают морской болезнью, – отмечал он в длинном письме к своей жене Эстер, где описывал все путешествие день за днем, – однако я чувствую себя превосходно”.
Мерихейна – обычно, за исключением поездок, живший под именем Уильям Мерри Хейна – родился в России, в Великом княжестве Финляндском (впоследствии, в 1917 году, получившем независимость), а в Нью-Йорк эмигрировал в 1893 году. Помешанный на скорости, он к 1909 году стал гонщиком, участвовал в гонках в Брайтон-Бич, одна из которых длилась целые сутки. Одним из первых прошел гонку на скоростной трассе в Индианаполисе, открывшейся в 1909-м; дважды попадал в аварии, один раз его “лозьер” перевернулся два раза, но он не пострадал. Кроме того, он успел испытать себя в полетах, пережил аварию на аэродроме в Гарден-сити, штат Лонг-Айленд, когда в воздухе на его аэроплан опустился другой. Он и тут остался цел и невредим. Его жена говорила: “Более храброго человека не видывал свет”{329}.
Он выбрал “Лузитанию”, поскольку считал ее “самым надежным” кораблем. В спешке перед отплытием, прощаясь с женой и дочерью Шарлоттой, он не успел открыть газету, купленную перед посадкой. О германском объявлении он прочел, только когда корабль отошел от Нью-Йорка на добрые пятьдесят миль.
Это его не обеспокоило. Кораблю то и дело встречались на пути французские и британские военные суда. Один французский дредноут развернулся и пошел за ними, но “Лузитания” оставила его позади.
Подобно другим пассажирам, Мерихейна не знал, что корабль идет на сниженной скорости, закрыв одну из кочегарок, хотя это было нетрудно заметить – из четвертой трубы дым не шел. Мерихейна считал, что корабль идет на полной скорости, делает 25 узлов, и гордился этим. “Мы миновали немало судов, идущих в обе стороны, – писал он. – Благодаря нашей высокой скорости мы недолго находимся в поле зрения других кораблей”{330}.
Мерихейна также полагал, что за кораблем наблюдают британские военно-морские силы. Он писал: “Всю дорогу нас, очевидно, сопровождают со всем тщанием”.
В то утро Чарльз Лориэт поднялся в 8 часов – его разбудил стюард. Он тоже принял морскую ванну. Одевшись, он прошелся по палубе первого класса, остановился поболтать с Хаббардами и другими знакомыми. Обедал он со своим спутником Лотропом Уитингтоном. Оба питались в роскошном ресторане первого класса в центре палубы D, где одновременно обедали около 470 пассажиров за столами, расположенными в два яруса под расписанным херувимами куполом, среди пальм, растений в горшках, белых гипсовых стен и каннелированных коринфских колонн с позолоченными капителями. Позолота, казалось, покрывала все выступающие поверхности – от гипсовых венков и лоз до поручней балюстрады.
Офицеры и команда “Кунарда” знали Лориэта так хорошо, что во время прошлых вояжей ему иногда позволяли забираться на наблюдательный пункт – верхнюю площадку, расположенную на передней радиомачте, – и проводить там целый день{331}. Впрочем, капитан Тернер вряд ли разрешил бы ему что-либо подобное. Одно дело – управляться с “чертовыми мартышками” на палубе; другое – разрешать им лазать по радиомачте.
Лориэту были хорошо известны морские обычаи и традиции, включая ежедневный тотализатор: пассажиры делали ставки на то, сколько миль корабль покроет в тот или иной день. Места в тотализаторе означали определенное расстояние, их продавал с аукциона один из офицеров. Свои ставки пассажиры делали, основываясь на том, хорошо ли, по их мнению, будет идти корабль, учитывая погоду и состояние моря по прогнозу на следующие сутки. Самым непредсказуемым фактором был туман: если он стоял долго, продвижение корабля резко замедлялось; ведь обеспечить безопасность судна можно было, лишь сбросив скорость и включив корабельную сирену. Ставки делались на пройденное расстояние, и связанные с ними стратегические расчеты вызывали споры, а сигары и виски, потребляемые присутствующими, помогали завести дружеские отношения и сломать преграды формальных любезностей и условностей.
В воскресенье, в первый день, корабль прошел 501 милю, согласно воспоминаниям Лориэта{332}. Его это удивило. Он тоже предполагал, что корабль делает 25 узлов. При такой скорости, равноценной 29 милям в час, “Лузитания” должна была покрыть 700 миль. Эта медлительность объяснялась – отчасти, но никак не в полной мере, – то и дело опускавшимся туманом, рассудил Лориэт. На следующий день, в полдень Лориэту с Уитингтоном предстояло обнаружить, что корабль идет еще медленнее. “Эдак мы не доберемся до Ливерпуля вовремя”, – сказал Лориэт Уитингтону{333}.
Лориэт удалился к себе в каюту, чтобы изучить рисунки Теккерея. Он осмотрел их, размышляя, что попросит написать леди Ритчи, и обдумывая, как обрамит каждый рисунок{334}.
Для капитана Тернера вояж пока проходил без неожиданностей, и таковых можно было не ждать по меньшей мере еще четыре дня. Погода стояла по большей части спокойная, столкновение с германской субмариной посреди океана представлялось маловероятным. Однако с приближением к Ирландии вероятность нападения возрастала. Сам Тернер не выражал особой тревоги в отношении субмарин, но у сотрудников “Кунарда” крепло ощущение, что угроза их атак возрастает.
Перед каждым трансатлантическим плаванием Тернер получал от компании конфиденциальные сводки данных и извещения касательно обстоятельств, способных повлиять на рейс. В последнее время сводки включали в себя памятные записки из Адмиралтейства, где сообщалось о растущей опасности субмарин и предлагались советы, как поступать при встрече с ними. Руководство “Кунарда” по-прежнему разделяло общее мнение о том, что ни один командир субмарины не посмеет пустить ко дну пассажирский корабль; в то же время уже имелись примеры того, как Германия без зазрения совести нападает на другие торговые суда. Теперь субмарины доходили до самого Ливерпуля. Один пострадавший торговый корабль, “Принсесс Виктория”, был торпедирован у самого устья Мерси.
Эти атаки вынудили Адмиралтейство разослать новые сводки, предупреждающие об опасности. “Кунард” передал Тернеру приказ прекратить всякую радиосвязь и пользоваться радиорубкой лишь в случаях “абсолютной необходимости”{335}. Радистам было категорически запрещено “сплетничать”{336}. Пассажиры могли получать сообщения, но не отправлять. В другой сводке Адмиралтейства было курсивом дано предупреждение: “Кораблям следует держаться подальше от выдающихся мысов”{337}.
Самые подробные указания Адмиралтейства появились в феврале 1915 года; эту секретную памятку капитанам надлежало хранить “в месте, где ее можно уничтожить по первому требованию”{338}. В том, что касалось угрозы со стороны субмарин, документ свидетельствовал о наивности и – одновременно – о большом опыте. Орудие на палубе субмарины называлось в нем “второразрядным орудием”; утверждалось, будто “орудийный огонь большинства субмарин неопасен”. Кроме того, в указаниях говорилось, что, если в судно попала торпеда, беспокоиться не нужно: “У команды обычно вполне достаточно времени для того, чтобы покинуть судно в шлюпках, если таковые содержатся в состоянии готовности”. Вопрос о том, как быть в подобных обстоятельствах с пассажирами, в памятке вообще не поднимался.
Однако документ включал в себя и трезвую оценку слабых сторон субмарин, которые капитанам следовало использовать при всякой возможности. “Если субмарина внезапно подойдет к вам спереди с явными враждебными намерениями, держите курс прямо на нее, на самой высокой скорости, при необходимости меняйте курс так, чтобы она оставалась впереди”. Иными словами, Адмиралтейство предлагало капитанам торговых судов превратить их корабли в наступательное оружие и таранить нападающих. Учитывая непрочность субмарин, это был действенный маневр, как подтвердилось месяцем позже, когда корабль Ее Величества “Дредноут” протаранил и потопил U-29 под командованием капитан-лейтенанта Веддигена, отомстив тем самым за гибель команд “Абукира”, “Кресси” и “Хога”{339}. В памятке британским кораблям советовали при любой возможности выдавать себя за суда нейтральных держав и ходить под маскировочным флагом. “В этом нет ничего бесчестного. Владельцы и капитаны имеют полное право пользоваться любыми средствами, чтобы вводить неприятеля в заблуждение и заставлять его путать британские суда с нейтральными”{340}.
Кроме того, памятка включала в себя строжайший приказ, в котором нашли отражение обстоятельства гибели “Абукира”: “Всем без исключения британским торговым судам, выходящим в океан, запрещается идти на помощь кораблю, торпедированному субмариной”{341}.
Впоследствии Адмиралтейство заявляло, что у Тернера имелась еще одна сводка, от 16 апреля 1915 года, где сообщалось: “Военный опыт показал, что быстроходные корабли способны существенно уменьшить вероятность неожиданного нападения субмарины, если идти зигзагом, иными словами, изменять курс, делая короткие, регулярные промежутки, к примеру, от десяти минут до получаса”{342}. В записке отмечалось, что военные суда применяют эту тактику в водах, где могут нести дозор субмарины.
Впрочем, Адмиралтейство могло заблуждаться в своем предположении, что среди бумаг Тернера в момент отплытия корабля из Нью-Йорка действительно имелась данная записка. (Адвокаты “Кунарда” впоследствии, чтобы защититься от обвинений по этому пункту, составили юридический документ, поражающий своей изобретательностью, где утверждалось: “Кунард” полагает, что подобное извещение было вручено капитану, однако о содержании доставленной записки компании ничего не известно{343}.) Вопрос о том, было ли такое сообщение в действительности доставлено Тернеру, стал предметом споров. Совет по торговле при Адмиралтействе в самом деле составил заявление о маневрах зигзагом, но, как утверждал один видный историк флота, сводка была заверена первым лордом Черчиллем лишь 25 апреля и разослана капитанам и судоходным компаниям 13 мая, много дней спустя после отплытия “Лузитании”.
Даже будь у Тернера эта памятка, она, вероятно, не произвела бы большого впечатления{344}. Во-первых, в ней капитанам не приказывали идти зигзагом, а лишь описывали данный метод. Во-вторых, в то время капитаны торговых судов считали подобные предложения смехотворными, его не одобрил бы ни один из них, в особенности – капитаны больших океанских лайнеров. О том, чтобы доставлять пассажирам первого класса, – многие из которых были видными персонами, – страдания от бесконечных поворотов, нельзя было и помыслить.
Теперь, в открытом море, “Лузитания” поддерживала среднюю скорость 21 узел: на 6 узлов больше, чем максимальная скорость, какую могли развивать субмарины на поверхности, и более чем вдвое превышала ту, что они способны были достичь в состоянии полного погружения.
По скорости “Лузитания” превосходила и другие суда, еще оставшиеся на гражданской службе. В воскресенье днем она быстро догнала и оставила позади американский лайнер “Нью-Йорк”, на котором плыла шекспировская актриса Эллен Терри.
В то воскресенье Дуайт Харрис, житель Нью-Йорка, который ехал в Англию жениться, готовил план действий на случай, если “Лузитанию” все-таки торпедируют. Он записал: “Я осмотрелся и решил: случись что-нибудь в «военной зоне», я по возможности отправлюсь на нос”{345}. Сперва он, впрочем, собирался захватить тот спасательный жилет, что ему сделали на заказ в нью-йоркском магазине Уонамейкера.
Комната 40; Куинстаун; Лондон
“Орион” взят под защиту
Германские депеши, перехваченные Комнатой 40, вызвали в Адмиралтействе глубокую тревогу. Однако предметом беспокойства была не “Лузитания”, а корабль Королевского флота “Орион”, один из самых больших и мощных британских линкоров, “супердредноут”. Корабль переоборудовали в Девонпорте, что на юго-западном побережье Англии, и теперь он готов был отплыть на север, на флотскую базу в Скапа-Флоу. В воскресенье 2 мая начальник штаба Адмиралтейства Оливер (по прозвищу Чучело) отправил записку первому морскому лорду Джеки Фишеру, в которой советовал отложить отплытие “Ориона”. “С каждой ночью ожидания луна будет убывать, а с нею – и риск”, – писал он{346}.
Фишер согласился, и в 13.20 Оливер отправил телеграмму командующему флотом адмиралу Джеллико с приказом задержать “Орион” в Девонпорте. В тот же день Адмиралтейство также призвало Джеллико, “ввиду угрозы со стороны субмарин к западу от западного побережья Ирландии”, принять меры предосторожности, чтобы защитить корабли поменьше, такие как углевозы и посыльные суда{347}.
В последовавшие за тем несколько дней Оливер послал явные предупреждения еще двум военным кораблям, “Глостеру” и “Дюк оф Эдинборо”, а третьему, “Джупитеру”, предписал идти недавно открытым путем, так называемым Северным проливом, который считался гораздо безопаснее других{348}. Прежде Адмиралтейство закрыло этот маршрут из-за германских мин, но 15 апреля объявило, что он свободен, и тут же разрешило судам военно-морского флота, но не торговым, им пользоваться{349}. Маршрут проходил вблизи Шотландии и Ирландии – у дружественных берегов – и находился под усиленным дозором Королевского флота.
Читать бесплатно другие книги:
