Мертвый след. Последний вояж «Лузитании» Ларсон Эрик
Снова взглянув на одежду девушек, Мортон услышал звук быстро приближавшихся шагов, более тяжелых. Это оказалась няня. Вид у нее был недовольный.
Мортон сказал: “По-моему, это занятие не для девочек”.
Девушка постарше, явно привыкшая добиваться своего, схватила импровизированную кисть, всю в краске, и начала красить шлюпку, перемазав при этом и свою одежду.
“Я пришел в ужас”, – писал Мортон. До него донеслись еще более тяжелые шаги – его начальника, старшего боцмана, “подходившего на всех парах”.
Девушки убежали, Мортон тоже. Он выбрался из-под шлюпки со стороны борта и перелез на палубу ниже. “Мне представлялось, что нет никакого смысла там оставаться: не спорить же с гневным боцманом да и с крайне рассерженного вида няней”.
Мальчик по имени Роберт Кей не заметил утренней суматохи{450}. Семилетний Кей был американским гражданином, жителем Бронкса, района Нью-Йорка, и ехал в Англию со своей матерью, британкой Маргеритой Белшер Кей, бывшей на сносях. Ей очень хотелось вернуться в родительский дом в Англии и родить ребенка там, поэтому она решилась на плавание, несмотря на германское объявление и собственную склонность к морской болезни.
К середине недели Роберт сам почувствовал себя плохо. Корабельный врач осмотрел его и поставил диагноз: тяжелая корь. Он сказал, что остаток поездки мальчику придется провести в изоляторе, двумя палубами ниже. Кеи ехали вторым классом, но мать решила тоже перейти вниз, в каюту сына.
Там было невыносимо скучно, но, по крайней мере, был иллюминатор, в который мальчик мог смотреть на море.
Капитан Тернер дал команду провести обычные утренние спасательные учения. Группа “отобранных” моряков забралась в одну из аварийных шлюпок, а пассажиры наблюдали за этим зрелищем. Один из свидетелей, Джордж Кесслер, “король шампанского”, подошел к командовавшему учениями моряку и сказал ему: “Команду учить – это ладно, но что же вы пассажиров не поучите?”{451}
Тот ответил: “Почему бы вам не сказать это капитану Тернеру, сэр?”
Кесслер твердо решил, что так и сделает.
U-20
Зрелище
Утром в четверг 6 мая U-20, медленно двигаясь вдоль юго-западного побережья Ирландии{452}, входила в воды, которые моряки называют проливом Святого Георга{453}. Хотя термин “пролив” означает узкое водное пространство, этот в самом широком месте простирается на 90 миль или около того, а между Карнсор-Пойнт на ирландском побережье и Сент-Девидс-Хед на валлийском сужается до 45 миль. На ирландской стороне был плавучий маяк, чтобы корабли могли обходить печально известную скалу Конинбег-Рок – название, в котором телеграфисты и радисты обычно делали ошибку, передавая его как “Конинберг”. За этим местом снова начиналось более широкое пространство, часть Ирландского моря, откуда до Ливерпуля было еще 250 морских миль к северо-востоку. Даже если бы Швигер шел на максимальной скорости – 15 узлов, ему понадобилось бы еще шестнадцать часов, чтобы добраться до зоны патрулирования.
Однако погода ему не благоприятствовала. Постоянный туман вынудил его всю ночь оставаться под водой. Незадолго до 8.00 он заметил небольшое прояснение и поднял судно на поверхность с помощью одних лишь подводных рулей. Морскую воду из балластных цистерн он не выпускал на случай, если придется экстренно погружаться. Субмарина продвигалась сквозь полосы густого тумана.
Впереди по правому борту показался пароход. Он шел без флага и без опознавательных знаков. Швигер приказал своим артиллеристам на палубе готовиться к атаке. Несмотря на плохую видимость, кто-то зоркий на борту парохода заметил субмарину. Корабль резко повернул и пошел прочь на всех парах.
Швигер погнался за ним, его артиллеристы палили по цели, один залп за другим. Два снаряда попали в пароход, но он продолжал идти. Войдя в полосу тумана, корабль скрылся из виду. Швигер продолжал его преследовать.
Снова прояснилось. Люди Швигера возобновили обстрел. U-20 делала 15 узлов; пароход, вероятно, лишь 8 или 10. Атака продолжалась почти два часа, при этом U-20 постепенно догоняла мишень, и наконец один снаряд попал в мостик парохода. Это оказалось убедительным средством. Пароход остановился, спустил шлюпки. Одна, как увидел Швигер, пошла ко дну, но остальные три отчалили, “нагруженные до предела”.
Швигер подошел поближе и выстрелил бронзовой торпедой по корпусу с расстояния 500 метров (55 ярдов). Торпеда взорвалась, как полагал Швигер, напротив машинного отделения. “Эффект незначительный”, – писал он. Корабль осел кормой, но ко дну не пошел.
Артиллеристы Швигера принялись обстреливать ватерлинию корабля, а он тем временем медленно подвел субмарину к его корме. Название было закрашено, но вблизи Швигер сумел прочесть: “Кандидейт”. В справочнике судов под таким названием значилось британское грузовое судно тоннажем около 5000 тонн; оно принадлежало ливерпульской судоходной компании “Харрисон”, имевшей обыкновение давать своим кораблям такие романтичные названия, как “Кандидат”, “Аудитор”, “Администратор” и “Электрик”.
Команда продолжала обстреливать корабль, пока его нос не поднялся высоко над водой и корма не начала тонуть. По записям Швигера, где указывалась широта и долгота места потопления, выходило, что произошло это в 20 милях к югу от Конинбегского плавучего маяка, примерно посередине самой узкой части пролива Святого Георга, в 10.30.
Спустя десять минут Швигер заметил на горизонте еще одну потенциальную мишень, на этот раз еще крупнее, шедшую курсом, который должен был пересечься с курсом U-20. В тумане корабль было плохо видно. Швигер скомандовал “полный вперед” и сменил курс, рассчитывая оказаться впереди корабля, в положении, откуда его можно будет торпедировать.
Большой пароход, вырвавшийся из тумана, шел быстро. Теперь Швигер увидел, что это пассажирский лайнер, около 14 000 тонн. Настоящая удача! Он дал приказ быстро погружаться и помчался на полной скорости, на какую только способны были его двигатели на батареях, 9 узлов, однако этого оказалось отнюдь не достаточно. Швигер понял, что при самом лучшем раскладе сумеет развернуть U-20 лишь так, что торпеда попадет в лайнер под углом в 20 градусов – слишком острым, а потому обреченным на неудачу. Он отменил атаку.
Хотя название корабля он в журнал не занес, это был “Арабик”, судно компании “Уайт стар”, владевшей “Титаником”.
Спустя час, незадолго до 13.00 Швигер заметил очередную мишень, впереди по правому борту.
Он подготовился к атаке. На сей раз он выбрал одну из торпед модели G6, поновее, и дал приказ установить ее глубину на 3 метра, или около 10 футов. Выстрел был сделан с расстояния 300 метров. Торпеда попала в корабль ниже передней мачты. Нос зарылся в воду, но корабль остался на плаву. Команда покинула судно в шлюпках. U-20 всплыла. Швигер определил, что это английское грузовое судно “Сентюрион”, около 6000 тонн, принадлежавшее той же компании, что владела кораблем, потопленным им ранее в тот день. Снова начал сгущаться туман. Швигер опасался, что “Сентюрион” не пойдет ко дну, и не хотел рисковать. Он выстрелил еще одной торпедой, “чтобы мишень затонула наверняка”. Она тоже взорвалась при ударе, и Швигер услышал характерное шипение воздуха, выходящего из корпуса по мере того, как он наполняется водой. Этот момент всегда радовал командиров субмарин. Капитан-лейтенант Форстнер описывал в своих мемуарах, как воздух “выходит с пронзительным свистом из всех отверстий, какие только есть, и звук этот напоминает паровую сирену. Что за дивное зрелище!” В этот момент пораженный корабль нередко испускал последний вздох: вода заполняла кочегарку, отчего происходил последний взрыв и в воздух поднималось облако черного дыма и сажи, которое командиры субмарин называли “черной душой”.
Швигер не стал дожидаться, пока корабль исчезнет под водой. Туман слишком сгустился. В 14.15 U-20 погрузилась и взяла курс в открытое море, чтобы отойти подальше и перезарядить батареи в безопасности, а также обдумать дальнейшие действия.
Швигеру предстояло принять решение. У него, как ни странно, кончалось горючее, а до места охоты у Ливерпуля оставался еще день пути.
“Лузитания”
Жизнь после смерти
В тот четверг после полудня Теодата Поуп с Эдвином Френдом сидели в своих шезлонгах, наслаждаясь прекрасной погодой и видом на голубые просторы. Хотя они не были любовниками, Теодата большую часть времени проводила в обществе Френда. Сидя на палубе, Френд читал ей вслух из книжки Анри Бергсона Matire et mmoire, или “Материя и память”, вышедшей в 1896 году. Речь в ней, по большому счету, шла о связи между разумом и телом. Бергсон, бывший президент Британского общества психических исследований, поддерживал теорию о том, что после смерти человека какая-то часть его остается жить.
Теодата тоже была членом этого общества, основанного в Лондоне в 1882 году, не чудаками или самозваными медиумами, но философами, писателями, учеными и журналистами, задавшимися целью привнести строгие научные принципы в исследование паранормальных явлений{454}. Среди членов общества были десятки известных деятелей науки и литературы, таких как Герберт Уэллс, Марк Твен, Уильям Джеймс и Оливер Лодж, крупный британский физик, который впоследствии, в сентябре 1915 года, потерял сына, погибшего на войне, и остаток жизни провел, пытаясь установить с ним потустороннюю связь. Время от времени Теодата помогала Лоджу и Джеймсу в изучении случая миссис Пайпер, знаменитого медиума. В ходе расследования Джеймс провел семьдесят пять сеансов. Явные способности медиума препятствовали его попыткам развенчать ее утверждения; дело дошло до того, что Джеймс начал сомневаться, а вдруг они и вправду подлинные. “Если хочешь опровергнуть закон, по которому все вороны черны, – писал он, – не следует пытаться показать, что черных среди них нет; достаточно доказать, что есть хотя бы одна белая ворона. У меня есть своя белая ворона – миссис Пайпер”{455}.
Кроме того, Теодата участвовала в спиритических сеансах независимо от Уильяма Джеймса. В неопубликованных мемуарах она описала один из них, прошедший в 1909 году в присутствии другого знаменитого медиума, Эвсапии Палладино, во время которого, как утверждала Теодата, у нее с головы слетел тюрбан и приземлился на стол перед нею{456}. Впоследствии было доказано, что Палладино – очень умелая мошенница.
Серьезно изучать спиритические и оккультные явления Теодата начала, когда ей было за тридцать. В 1900 году, в возрасте тридцати трех лет, она впервые прочла номер журнала “Записки общества психических исследований”, где приводились результаты исследования явлений, которые, как считалось, свидетельствовали о существовании призраков и о “выживании” – таким термином общество предпочитало называть жизнь после смерти. Именно в “Записках” Зигмунд Фрейд опубликовал в1912 году первое подробное изложение своей теории о подсознательном мышлении. Теодата вступила в общество в 1904 году и вскоре начала помогать Уильяму Джеймсу в расследовании случая миссис Пайпер. (Брат ученого, Генри Джеймс, хоть и написал десяток рассказов о привидениях, включая “Поворот винта”, над увлечением спиритизмом и сверхъестественными явлениями насмехался.) В 1907 году, когда Теодате исполнилось сорок, она помогла основать новый институт психических исследований в Нью-Йорке, внеся 25 тысяч долларов (600 тысяч по сегодняшним меркам){457}. Ее спутник Эдвин Френд был редактором институтского журнала, пока его не уволили из-за разногласий определенно земного характера: какие статьи печатать. Френду не было и тридцати, однако он успел получить степени бакалавра и магистра в Гарварде, преподавал античные языки в Принстоне, Гарварде и Университете Берлина{458}. Теодата, возмутившись этим увольнением, ушла из совета института. Теперь она плыла на “Лузитании” с ним вместе, чтобы посетить в Лондоне Оливера Лоджа и других и заручиться их поддержкой для основания совершенно нового американского общества.
Книга Бергсона была написана по-французски, но Френд переводил с листа. Это было делом непростым. От чтения “Материи и памяти” на любом языке наступало помутнение разума. И все-таки они сидели, довольные, обмениваясь понимающими улыбками, пытаясь постичь непостижимое, и в теплом полуденном воздухе разносились их приглушенные слова.
“Там были пассажи, представлявшие собой столь прекрасное наглядное описание некоторых общих трудностей в общении, – писала Теодата, понимая под «общением» связь с умершими. – Они крайне поучительны. Я видела, какое яркое вдохновение черпает в них мистер Френд. Сидя бок о бок с ним в шезлонге, я в душе изумлялась тому, что для расследования нам удалось найти такого человека, как мистер Френд. Меня наполняло глубокое чувство уважения и восхищения им. Природа столь щедро одарила его сердцем и разумом”{459}.
Френд был для нее приятелем-интеллектуалом, помощником; она считала, что в будущем он станет играть в ее жизни важную, пусть платоническую, роль.
Теперь, когда до конца плавания оставалось совсем немного, у молодежи на корабле началось еще более тесное общение. Новые друзья просили друг дружку подписать памятные альбомы. Ухаживания сделались фривольнее, спортивные состязания – азартнее, победителям предлагались призы в корабельной парикмахерской. Начали стираться границы между семействами. Дети стайками носились по палубе под присмотром стюардесс. Одной из них было вверено двадцать два ребенка, за которыми она присматривала, пока их родители обедали. Этель Мур Лэмпинг Лайнс, тридцати четырех лет от роду, ехавшая с мужем, Стэнли, подружилась с молодой парой из Торонто, направлявшейся в Шотландию со своими тремя детьми: малышом и полуторагодовалыми близнецами. “Нас окружали милые семейства с подрастающими детками, – писала миссис Лайнс, – и все были так счастливы”{460}.
Они с подругой шутили: что делать, если на корабль нападут. “Наша коридорная засмеялась, – вспоминала миссис Лайнс, – она сказала, что мы не пойдем ко дну, а взлетим на воздух, ведь корабль основательно нагружен боеприпасами”.
В тот день капитан Тернер со штатным капитаном Андерсоном обошли корабль, чтобы удостовериться, что все шлюпки действительно развернуты и готовы к спуску. Тернер велел Андерсону еще и проверить, закрыты ли все иллюминаторы, включая те, что на палубе В, а также – закрыты ли все двери-переборки.
В полдень корабль находился на расстоянии 465 миль к западу от Фастнет-Рок, что у побережья Ирландии, и шел со скоростью 21 узел{461}.
U-20
Смена планов
В четверг днем, когда U-20, погрузившись, шла в открытое море, Швигер принял решение: несмотря на полученные приказы, он решился оставить попытки дойти до Ливерпуля{462}. По обычаям, принятым среди командиров субмарин, он один имел на это право. Потеряв связь с командованием и с судами дружественных держав, командир был единственным, кто знал, как проходит патруль, какие ему грозят опасности, какие предстоят трудности. И все же Швигер едва ли не целую страницу бортового журнала посвятил описаниям своих доводов.
Главным фактором, повлиявшим на его решение, была погода. Барометр, туман, преследовавший субмарину весь день и всю предыдущую ночь, и на удивление тихая погода – тут он воспользовался прекрасным немецким словом Windstille[10] – указывали на то, что туман не рассеется еще несколько дней. “Плохая видимость, – писал он, – не позволяет заметить патрули неприятеля, траулеры и миноносцы, которых можно ожидать в проливе Святого Георга и в Ирландском море; поэтому мы будем постоянно подвергаться опасности и вынуждены идти в погруженном состоянии”.
Он предполагал, что всякие транспортные суда, отплывающие из Ливерпуля, должны выходить ночью, в сопровождении миноносцев. Заметить эти корабли можно было, лишь оставаясь на поверхности, писал он, но в тумане и темноте это слишком опасно: существует и риск столкновения. В то же время, если не удастся вовремя заметить миноносцы – быстроходные и хорошо вооруженные, – то и их атаки не избежать.
Кроме того, у него оставалось всего три торпеды, две из которых он хотел держать в резерве на обратный путь, как обычно поступали командиры субмарин.
Еще была проблема с горючим. Если идти дальше в Ливерпуль, запасы истощатся до того, что вернуться обратно тем же путем будет невозможно. Придется пойти Северным проливом, между Шотландией и Ирландией. Если для британских торговых кораблей этот маршрут стал гораздо безопаснее, то для субмарин он сделался куда более опасным. Когда Швигер шел им в последний раз, ему встретились усиленные патрули; опасность подстерегала на каждом шагу. Он поклялся, что больше так поступать не будет “ни при каких обстоятельствах”.
Швигер собирался и дальше нападать на корабли, писал он, но на существенном расстоянии от Ливерпуля, у входа в другой коридор – Бристольский пролив, через который суда шли в британские портовые города Суонси, Кардифф и Бристоль, “поскольку тут больше шансов на благоприятную атаку, а оборонительные меры неприятеля слабее, чем в Ирландском море у Ливерпуля”. Хотя у него оставалась лишь одна торпеда, плюс две резервные, снарядов было много. Швигер решил продолжать атаки, пока не израсходует две пятых оставшегося горючего.
Но тут карты Швигера опять спутала погода. Вечером того дня, в 18.10, он посмотрел в перископ и снова обнаружил, что вокруг сплошной туман, видимость уменьшилась до 30 ярдов во всех направлениях. Он двинулся дальше в море, за пределы коридоров, где было больше всего судов, чтобы провести там ночь. На следующее утро, в пятницу, он собирался всплыть, включить дизельные двигатели и перезарядить батареи, чтобы подготовиться к новому дню охоты.
“Лузитания”
Сообщения
Вечером, разумеется, подали ужин, такой же замысловатый и обильный, как всегда; правда, пассажиры оценили его выше обычного, ведь это был предпоследний ужин на борту, перед прибытием в Ливерпуль в субботу утром.
Пока пассажиры ужинали, один из корабельных радистов поймал в эфире сообщение. Это произошло в 19.50. Сообщение, переданное en clair, то есть незашифрованное, было из отделения Адмиралтейства в Куинстауне, Ирландия. Первый вариант, видимо, дошел с искажениями, потому что радист “Лузитании” попросил Куинстаун передать его снова. Повторная радиограмма была отправлена в 19.56. Спустя несколько минут депеша была в руках у капитана Тернера: “У южного побережья Ирландии орудуют субмарины”{463}.
Примерно в то же время корабль получил еще одно сообщение, на этот раз адресованное всем британским кораблям и переданное особым шифром, которым Адмиралтейство пользовалось для связи с торговыми судами. Расшифровав, его тоже доставили Тернеру. Кораблям, находящимся в Ла-Манше, предписывалось не отходить от южного побережья Англии более, чем на две мили, а тем, что направлялись в Ливерпуль, приказывалось избегать мысов, идти серединой коридора, входы в гавани проходить на высокой скорости и, наконец, дойдя до устья Мерси, следовать за портовым лоцманом, который доведет их до ливерпульских доков. В конце говорилось: “Субмарины у Фастнета”{464}.
Эти два сообщения, полученные одно за другим, не могли не обеспокоить – и не запутать. Второе, казалось, противоречит само себе. С одной стороны, кораблям в Ла-Манше советовали не отходить далеко от берега. С другой – кораблям, идущим маршрутом Тернера, рекомендовали держаться середины. Капитанам велели быстро проходить гавани и – в то же время – остановиться и дождаться лоцмана у входа в реку Мерси. К тому же в этих депешах не было никаких сведений о том, сколько в море субмарин и где именно они находятся. Воды у южного побережья Ирландии образовывали огромное пространство. Фраза “Субмарины у Фастнета” могла означать полмили или сотню миль. Взятые вместе, сообщения подразумевали, что воды кишат субмаринами.
Тернер точно знал одно: завтра утром “Лузитания” должна миновать Фастнет-Рок, а весь остаток пути до Ливерпуля будет идти вблизи южного побережья Ирландии.
После ужина Престон Причард устроил вечеринку с вистом в кают-компании второго класса, а в первом классе меж тем начался концерт{465}. Программа того вечера не сохранилась, но один пассажир, как рассказывали, оделся Красавчиком, принцем Чарли, представ перед зрителями шотландским горцем во всей красе, и исполнил шесть шотландских песен. В прошлые вояжи пассажиры декламировали стихи, показывали фокусы, читали отрывки из книг и исполняли “комические декламации”; пели песни вроде “У мельничного ручья”, “Женевьева” и “Красотка Мэри из Типперери”; хвастались своими музыкальными талантами, исполняя соло на тубетанор, мандолине и виолончели колыбельную из оперы “Жоселин” Годара и “Грезы” Шумана{466}. У концертов была одна общая черта: каждый заканчивался исполнением стоя британского гимна “Боже, храни короля” и его родственницы, американской патриотической песни “Страна моя, это о тебе”. Мелодия та же, слова – совершенно разные.
Именно тут, во время антракта, Тернер выступил вперед со своими отрезвляющими словами о субмаринах и о зоне военных действий, а также заверил слушателей, что вскоре они окажутся под защитой Королевского флота.
Пока шел концерт, команда офицеров проводила вечернюю инспекцию корабля – еще одна мера, вызванная угрозой субмарин. Помимо приказа держать все иллюминаторы закрытыми, капитан Тернер велел занавесить их, чтобы свет не проникал наружу, а также держать закрытыми двери, ведущие на наружные палубы. Еще Тернер отключил на корабле все ходовые огни.
Инспекционная команда, которую возглавлял старший третий помощник Джон Льюис, проверила иллюминаторы и окна в общественных помещениях на всем корабле, а также те, которые можно было осмотреть с палубы, однако по правилам “Кунарда” входить в частные каюты служащим запрещалось. Команда составила список открытых иллюминаторов, его сунули в коридорный светильник – к сведению стюардов. Пассажирам велели закрывать иллюминаторы, но погода стояла до того тихая, что многие оставили их открытыми, чтобы проветрить каюту.
Книготорговец Чарльз Лориэт любил совать нос в то, как идет проверка и другие корабельные операции. “Мне было интересно все, что делалось на корабле, когда мы подходили к Ирландскому морю, – писал он, – да и на протяжении всего вояжа я следил за происходившим необычайно пристально”{467}. Тем вечером, возвращаясь к себе в каюту на палубе В – это было внутреннее помещение, иллюминатора там не было, – он увидел список открытых иллюминаторов, “засунутый прямо в светильник, стоявший прямо на дороге в коридоре”.
Беспокойство капитана Тернера насчет открытых иллюминаторов разделяли все капитаны, будь то в мирное или в военное время. Иллюминатор – попросту дыра в борту корабля. При определенных условиях через один-единственный открытый иллюминатор вода может заливаться со скоростью 3,75 тонн в минуту{468}.
В тот вечер собралась группа пассажиров и учредила комитет, задачей которого было научить всех пользоваться новыми спасательными жилетами “Бодди”, “поскольку они были другого покроя, нежели обычный пробковый жилет”, говорил пассажир Артур Дж. Митчелл, представитель велосипедной компании “Рэйли”. У Митчелла были основания для беспокойства. К тому времени он, путешествуя, успел пережить два кораблекрушения.
Капитан Тернер, по словам Митчелла, этот замысел одобрил, при условии, “что пассажирам никто не будет ни в коей мере внушать, будто им непременно придется пользоваться спасательными средствами”{469}.
Атмосфера и так была достаточно напряженной. Двадцатитрехлетняя пассажирка первого класса Джозефина Брэнделл до того перепугалась, что решила не спать в своей каюте и спросила другую пассажирку, сорокадвухлетнюю Мейбл Гарднер Кричтон, можно ли провести ночь у нее.
Миссис Кричтон согласилась.
Брэнделл писала: “Она была лишь рада помочь мне и всю ту ночь делала все что только могла, лишь бы успокоить мои нервы”{470}.
Радист корабля получил новое сообщение, на этот раз другого сорта. Это было послание Альфреду Вандербильту от женщины. В нем говорилось: “Надеюсь плавание проходит спокойно жду скорой встречи с тобой”{471}.
Лондон; Вашингтон; Берлин
Напряжение
Новости о потоплении “Кандидейта” дошли до Адмиралтейства не сразу. Траулер “Лорд Аллендейл” наткнулся на три шлюпки с этого корабля в четверг, около трех часов пополудни. Люди дрейфовали в тумане уже пять часов.
На траулере не было радио, поэтому передать сообщение о затонувшем корабле и о спасенной команде он смог, лишь вернувшись на базу в Милфорд-Хейвен, на побережье Англии, вдалеке от того места, где затонул “Кандидейт”. Командующий военно-морскими силами в Милфорд-Хейвен сообщил Адмиралтейству о нападении в телеграмме, отправленной вскоре после полуночи.
В тот же день была получена и телеграмма из Куинстаунского флотского штаба – еще один отчет о субмарине, замеченной возле Донт-Рок утром того дня, в 9.45. Субмарина оставалась “на виду пять минут”, после чего погрузилась{472}. Эти новости были переданы главе разведки Холлу, а также первому морскому лорду Фишеру. Копию переслали и в кабинет Черчилля, хотя тот по-прежнему был во Франции.
“Орион” продолжал идти на север, маневрируя зигзагом в открытом море на расстоянии 150 миль к западу от Ирландии.
Тем временем в Вашингтоне президента Вильсона снова охватила депрессия. Отказ Эдит Голт поверг его в состояние, подобное скорби, так что он с трудом мог сосредоточиться на событиях мирового значения, хоть они не потеряли своей остроты. Нападение на “Галфлайт” не сходило с первых полос газет. Дознание английского следователя подтвердило, что капитан Альфред Гантер умер “от сердечной недостаточности, чему способствовало потрясение, вызванное торпедной атакой”{473}. Согласно показаниям второго помощника “Галфлайта”, капитан субмарины не мог не осознавать, что перед ним – американский корабль, поскольку день стоял ясный и танкер шел под большим американским флагом. Были и другие новости об очередных кознях субмарин. В среду вечером “Вашингтон таймс” сообщила, что одна германская субмарина, “обезумев”, потопила одиннадцать безоружных рыболовных траулеров в Северном море, у побережья Англии{474}.
Однако в тот вечер внимание Вильсона было целиком сосредоточено на Эдит. Он решил, что, несмотря на снова охватившую его печаль, он не отпустит – не сможет отпустить – ее из своей жизни. Он сочинил длинное письмо, по сути – поэму в прозе об отчаянии. В письме он, человек, представлявшийся столь многим американцам сухим и деловым, говорил: “Есть вещи, которые я должен попытаться сказать, пока вновь не наступит мертвая пора – пора, когда невысказанное так ранит, кричит в душе, умоляя, чтобы его произнесли”{475}.
Он сказал Эдит, что готов согласиться на дружбу – до поры до времени. “Если Вы не можете дать мне всего того, чего я хочу, – того, без чего моему сердцу сейчас трудно дышать, – то это потому, что я недостоин. Инстинкт подсказывает мне, что Вы могли бы это дать, будь я достоин того и пойми Вы это – пойми Вы сердце мальчишки, что бьется в моей груди, и простоту моих желаний, которые Вы могли бы исполнить, и тогда дни мои озарились бы светом”.
Он дал понять, что со временем она не может его не полюбить. “Не поймите меня превратно, – писал он в одном из трех исполненных страсти постскриптумов. – То, что я сейчас вверил Вашим щедрым рукам, для меня бесконечно дорого. Расстаться с этим означало бы для меня смерть; я не мог бы этого сделать и надеюсь, что и Вы не могли бы. Я буду терпелив, бесконечно терпелив, буду ждать, что уготовано мне будущим – и уготовано ли хоть что-то”.
Впрочем, он оказался не так уж терпелив: на следующее утро, в четверг 6 мая, перед тем как отправить письмо, он добавил к нему приписку длиной в пять страниц.
Он еще раз перечел ее письмо, – сообщал он ей, – и теперь оно кажется ему более обнадеживающим. “Я едва ли вижу, что пишу: глаза мои, когда я поднимаю их от бумаги, застилают слезы – слезы радости и сладкого томления”{476}.
Он решил до поры до времени взять на себя роль ее рыцаря. “Как видно, я пришел в этот мир не для того, чтобы брать, но для того, чтобы служить, а потому и буду служить до последнего, ничего не требуя взамен”.
Тем временем сопротивление Эдит начинало ослабевать, чему сопутствовала сумятица противоречивых, тревожных чувств. То, что Вильсон – Президент Соединенных Штатов, создавало мысленную преграду, которую ей трудно было преодолеть. Власть, которой он обладал, постоянно находящийся при нем наряд секретной службы, постоянное внимание к его персоне, а также вытекающая отсюда невозможность вести свободную частную жизнь – все это усложняло дело. Усложнял его и тот простой факт, что побуждения любой женщины, вознамерившейся выйти замуж за Вильсона, были бы поставлены под сомнение, учитывая его высокую должность. “Был страх, – писала она, – что некоторые могут подумать, будто я люблю его за это, затем – ужасная мысль о том внимании публики, которое неизбежно последовало бы, и чувство, что я никак не подготовлена к ответственности, которую влечет за собою подобная жизнь”{477}. С другой стороны, она испытывала к этому мужчине глубокую привязанность. “О, сколько мыслей роилось у меня в голове, – писала она, – и всякий раз, когда я была с ним, я ощущала его обаяние”{478}. Кроме того, она была очарована тем, что он доверял ей и готов был обсуждать с нею “все трудности, с которыми сталкивался, и уже тогда появившиеся страхи о том, что огонь войны, бушующей в Европе, может перекинуться через Атлантику и охватить нашу страну”{479}.
Им не следовало видеться особенно часто, чтобы не привлекать “нежелательного внимания”, писала она{480}; когда же они виделись, то непременно в Белом доме или во время автомобильной поездки, всегда в чьем-нибудь присутствии, будь то Хелен Боунс, или доктор Грейсон, или дочь Вильсона, Маргарет. За ними неизменно следовала машина с людьми из секретной службы. Единственную возможность частного общения предоставляла им почта, так что они продолжали писать друг другу письма: он – всегда страстные и наполненные признаниями в любви, она – дружелюбные и теплые, но при этом необычайно отстраненные.
В это время в Берлине беспокойство германского канцлера Бетмана все росло. Окопная война буксовала, и он боялся, что из-за германских субмарин дела только ухудшатся. Месяцем ранее кайзер Вильгельм издал приказ, разрешающий командирам субмарин при нападении на торговые суда оставаться в погруженном состоянии – тогда субмарина избежит опасности; но в том случае, если она всплывет, чтобы уточнить принадлежность неприятеля, возникнет реальная опасность. В результате командиры получили еще больше свободы, а когда весной установилась хорошая погода, – все это, вместе взятое, привело к тому, что весной нападения на нейтральные суда резко участились. Многих из них постигла участь американского танкера “Галфлайт”.
В четверг 6 мая Бетман отправил верховному командованию германским флотом письмо, в котором жаловался, что за предыдущую неделю субмарины топят “все больше и больше” нейтральных судов. “Этот факт не только непременно изменит наши добрые отношения с нейтральными державами, но и создаст серьезнейшие осложнения, а в конце концов и заставит эти державы перейти в лагерь неприятеля”{481}. Взаимоотношения империи с другими странами были и без того достаточно “натянутыми”, писал он, а затем предупреждал: “Не могу принять на себя ответственность за ухудшение отношений с нейтральными державами, к чему непременно приведет ведение подводной войны в ее нынешнем виде”.
Он требовал, чтобы верховное командование флотом “приняло необходимые меры для того, чтобы наши субмарины ни за что и ни при каких обстоятельствах не нападали на нейтральные корабли”.
В тот вечер “Вашингтон таймс” сообщила, что потоплены еще четыре корабля, включая два нейтральных парохода и английскую шхуну{482}. На два из них напали субмарины; другие два были уничтожены морской миной и обстреляны германским боевым кораблем.
“Лузитании” оставалось два дня до прибытия в Ливерпуль. В ночь с четверга на пятницу, в полночь мощный германский передатчик в Норддейхе послал всем субмаринам сообщение о том, что “Лузитания” отплывает обратно в Нью-Йорк 15 мая{483}.
Сообщение было перехвачено и передано в Комнату 40.
U-20
Туман
Швигер с командой провели ночь спокойно, выйдя далеко в море{484}. В пятницу 7 мая, в 5.00, он приказал всплыть и выбрался в боевую рубку. Перейдя на дизельные двигатели, он начал заряжать батареи внизу.
На пути U-20 зоны тумана чередовались с зонами хорошей видимости. “Время от времени чуть проясняется”, – писал Швигер. Эти краткие промежутки поначалу давали надежду, что видимость улучшится, но вскоре солнце совсем исчезло и вновь опустился туман, густой как никогда.
Это обескураживало и подтверждало правильность принятого Швигером решения – не идти дальше в Ливерпуль. Впоследствии он рассказывал про то утро другу Максу Валентинеру, тоже командовавшему субмариной. Швигер говорил ему, что густой туман давал “малые шансы что-либо потопить. Притом мы бы и глазом не успели моргнуть, как на нас наскочил бы какой-нибудь несущийся в тумане миноносец”.
В бортовом журнале Швигер записал: “Поскольку туман не рассеялся, решил отправиться обратно тотчас же”.
Он взял курс на базу. По его разумению, патруль был закончен.
Часть третья
Мертвый след
Ирландское море
Двигатели наверху
Рано утром в пятницу несколько пассажиров проснулись, оделись и взобрались на верхние палубы посмотреть, как встает солнце{485}. Хотя оно должно было взойти лишь в 5.30, небо на востоке уже начинало светлеть. Элбридж и Мод Томпсон из Сеймура, штат Индиана, оба тридцати двух лет – пассажиры первого класса, были на месте к 4.30, как и двое пассажиров второго класса: сорокадевятилетняя Белль и пятидесятидевятилетний Теодор Нейш из Канзас-Сити. Около пяти часов обе пары заметили слева по борту военный корабль, который шел в отдалении, курсом, параллельным курсу “Лузитании”. Миссис Томпсон назвала его “броненосцем”, хотя на деле это был корабль британского флота “Партридж”, быстроходный миноносец с тремя трубами. Офицеры и команда, несущие раннюю утреннюю вахту на борту “Партриджа”, тоже увидели “Лузитанию”.
На ранних пташек вроде Нейшей и Томпсонов вид этого мощного боевого корабля подействовал успокоительно. Его присутствие подтверждало обнадеживающие слова капитана Тернера, сказанные на концерте прошлым вечером. Миссис Нейш говорила: “Нам сказали, что всю дорогу нас защищают военные корабли и радио, а в проливе нас будут сопровождать, защищая от субмарин, миноносцы”{486}. Под проливом она имела в виду пролив Святого Георга.
“Партриджу” таких приказов никто не давал. Миноносец, способный развивать скорость выше 30 узлов, прошел мимо на быстром ходу.
Около 6.00 “Лузитания” попала в густой туман. Капитан Тернер снизил скорость до 15 узлов и приказал включить корабельную сирену. Как и другие пассажиры, Нейши обычно засекали время тех или иных событий на борту корабля, что, вероятно, объяснялось нехваткой других занятий. Если верить их часам, сирена звучала раз в минуту. У Теодора этот звук вызвал беспокойство. “Не нравится мне это, – сказал он жене, – как бы не накликать беду”{487}.
В то утро пассажиры, проснувшись и выглянув в иллюминатор, неожиданно увидели лишь молочную муть. Чарльз Лориэт пролежал в постели до восьми, как обычно во время вояжа, затем встал и принял свою обычную морскую ванну. Но эта процедура на сей раз не вызвала в нем большого энтузиазма. “Гудела сирена, стоял густой туман, так что я вернулся к себе в каюту подремать еще пару часов. Я велел стюарду, чтобы он позвонил мне в полдень, если я к тому времени не встану, – тогда мне вполне хватит времени подготовиться к обеду в час”{488}. Сирена, похоже, не беспокоила Лориэта, возможно, потому, что у него была внутренняя каюта без иллюминатора.
Капитан Тернер поставил двух дополнительных вахтенных высматривать, не покажется ли корабль. Одним из них был Лео Томпсон, матрос, заступивший на “особую дозорную вахту”, двухчасовую, начинавшуюся в 10.00. Он влез по лестнице на наблюдательный пост – площадку на передней мачте, примерно на трети ее высоты. Там ему и еще одному матросу, Джорджу Клинтону, предстояло провести два часа, всматриваясь в туман, иногда через морской бинокль – у Томпсона был свой, – а то и попросту невооруженным глазом. Работа была скучная, но крайне важная. Туман был опасен, особенно в водах вроде этих, где ходило столько судов. Но при этом он защищал от субмарин. В сильном тумане командир субмарины мог подойти близко к кораблю, чтобы его можно было увидеть в перископ или из боевой рубки, лишь по случайности, а подойдя на такое расстояние, он оказывался слишком близко, велика была угроза столкновения. Пока стоял туман, у капитана Тернера не было особых оснований бояться субмарин.
В одиннадцать часов туман начал рассеиваться.
Теперь Томпсон с Клинтоном на наблюдательном посту испытывали небывалые ощущения: они плыли сквозь рассеивающийся туман, словно летели на аэроплане в облаках. Солнце время от времени нагревало их площадку, прогоняя утренний холодок. Где-то между одиннадцатью и полуднем Томпсон впервые заметил ирландское побережье. Он увидел его через завесу тумана, в бинокль, и то нечетко, в дымке. Как говорил он впоследствии, это были “просто неясные очертания земли в тумане”{489}.
Он крикнул вниз, людям на мостике: “Земля слева на траверзе”.
Туман поредел, и вскоре палубы накрыла желтоватая дымка, предвестница солнца.
В Лондоне разведывательное подразделение Холла и Комната 40 к тому времени накопили достаточно сведений о том, что в водах у графства Корк находится лишь одна субмарина, и это наверняка U-20 под командованием капитана Вальтера Швигера, командира умелого и агрессивного.
За утро появилась новая информация – два сообщения, где содержались дополнительные подробности гибели “Сентюриона”. На корабль напали в четверг, в 13.00; все сорок четыре человека команды провели десять часов на море, в шлюпках, и были спасены. В одном сообщении говорилось: “Количество и курс субмарин неизвестны”{490}.
Но к тому времени новости о нападениях на “Сентюрион”, “Кандидейт” и на шхуну “Эрл оф Лэтом” уже были в ливерпульских газетах. Альфред Аллен Бут, председатель “Кунарда”, узнал об этом из утренней газеты, которую читал дома за завтраком. Смысл был ясен, во всяком случае, ему. Он знал, что флагман его компании должен был в тот самый день идти в тех же водах.
Не закончив завтрака, Бут кинулся к командующему ливерпульской военно-морской базой{491}. Попав на прием к контр-адмиралу Харри Стайлмену, он умолял его принять меры, чтобы защитить “Лузитанию”. Бут настоятельно просил отправить Тернеру сообщение, предупредить его о том, что два корабля компании “Харрисон” торпедированы и затонули. По законам военного времени сам Бут не был уполномочен посылать предупреждения или какие-либо другие команды Тернеру напрямую. В начале войны все корабли, приписанные к британским портам, были переданы под начало подразделения торговли Адмиралтейства, чтобы Адмиралтейству проще было затребовать тот или иной корабль для военных целей. Кроме того, это позволяло избежать путаницы, которая могла бы возникнуть, если бы корабль получил противоречивые команды от своих владельцев и от Адмиралтейства; председатель “Кунарда” Альфред Бут согласился, что такое положение дел может быть “очень опасно”.
Неясно, что именно еще произошло во время встречи Бута с адмиралом Стайлменом, но Бут ушел от него в полной уверенности, что подробное сообщение будет послано и что Адмиралтейство даст “Лузитании” команду отклониться от курса и пойти в Куинстаун, оставаясь на порядочном расстоянии от Ливерпуля, пока не минует непосредственная угроза со стороны субмарин.
“Лузитания” шла вдоль побережья Ирландии, временами пробираясь сквозь туман, но видимость с каждой минутой улучшалась, и угроза столкновения становилась все меньше. Тернер дал команду отключить сирену. Однако теперь возросла вероятность того, что корабль обнаружит субмарина.
Тревожные предчувствия на мостике усилились, когда в 11.30 прибыла радиограмма из Адмиралтейства, где говорилось: “Субмарины действуют в южной части Ирландского пролива последние известия 20 миль к югу от Коннинбегского плавучего маяка”{492}.
Отправитель добавил: “Убедиться в получении «Лузитанией»”.
Коннинбегский плавучий маяк был у Тернера прямо впереди по курсу, как раз перед самой узкой – 45 миль в ширину – частью пролива Святого Георга. В сообщении указывалось, что субмарин несколько.
Если субмарины (во множественном числе) действительно находились в 20 милях к югу от маяка, значит, они располагались посередине пролива. В ясный день – а к этому времени туман почти рассеялся – дым из трех работающих труб “Лузитании” был виден на 20 миль в любом направлении, и тем самым у вахтенного на субмарине в центре пролива была прекрасная возможность заметить корабль. В предупреждении говорилось, что субмарины “действуют”, но что именно под этим понималось?
Сообщение явно было послано по тревоге, поднятой председателем Бутом, однако просил он о большем. В радиограмме, состоявшей всего из семнадцати слов, не содержалось подробностей о том, что произошло за предшествовавшие сутки. Капитан Тернер, тот самый, кому в данный момент подробности требовались больше всего, так и не узнал о гибели двух судов компании “Харрисон” и шхуны “Эрл оф Лэтом”.
Теперь, когда туман рассеялся, Тернер увеличил скорость до 18 узлов. Он дал команду поддерживать максимальное давление в трех работающих котлах на случай, если внезапно потребуется резко прибавить ход.
По просьбе Чарльза Лориэта стюард пришел будить его в полдень. Он сказал Лориэту, что уже показался остров Кейп-Клир, знакомый ориентир на юго-западном побережье Ирландии, и что часы на корабле перевели вперед, на гринвичское время. Лориэт поднялся, надел свой костюм “никербокер” и к 12.50 уже был на палубе. Взглянув на свои часы, показывающие время, как всегда, по Бостону, он определил, который теперь час по Гринвичу.
Обед для пассажиров первого класса начинался в час; Лориэт хотел сначала прогуляться минут десять. Он отметил, что корабль, похоже, “плетется”, а также увидел результаты ставок, вывешенные в полдень, согласно которым корабль прошел лишь 484 мили. Хотя Лориэту показалось, что корабль идет медленно, в действительности он делал чуть больше 20 узлов, учитывая те несколько часов в тумане, когда скорость снизилась до 15. И все-таки это было намного ниже 25 узлов – скорости, которую, по его ожиданиям, “Лузитания” должна была поддерживать.
“Стоял прекрасный день, легкий ветерок, спокойное море, яркое солнце”, – писал Лориэт{493}. По левому борту виднелся “старый добрый берег Ирландии”. Впрочем, до берега было еще далеко, он казался лишь зеленой полоской на горизонте. Хорошая погода вызвала у Лориэта беспокойство. “Я подумал про себя: если германская субмарина на самом деле что-нибудь замышляет, ей еще много недель не представится лучшего шанса, чем теперь, при нынешней погоде. В ровном, гладком море, какое нас окружало, в перископ субмарины видно все на много миль”.
Поразительна была гладкость моря. Лориэт сравнил его с блином; один из посыльных сказал: “плоское, что твой биллиардный стол”{494}.
Пассажирка из Коннектикута Джейн Макфаркар, поднявшись на одну из верхних палуб, смотрела на сверкающий морской простор. Они с шестнадцатилетней дочерью только что закончили выбирать вещи, которые наденут перед прибытием в Ливерпуль следующим утром. То, что на них было сейчас, они собирались оставить на корабле. “Вид был великолепный, – рассказывала Макфаркар, – сияло солнце, вода была гладкой, по обе стороны виднелась земля. Озирая эту прекрасную картину, я думала: «Где же эта опасность, о которой говорят?» Конец плавания был совсем близок, и мы не замечали совершенно никаких признаков опасности”{495}.
В пятницу утром U-20 оставалась на поверхности, продолжая перезаряжать батареи. Швигер стоял на верху боевой рубки. Море было окутано туманом, но там и сям просвечивало солнце. Видимость быстро улучшалась. Море было ровным, дул бриз силой в 1 узел.
“Внезапно видимость сделалась очень хорошей”, – записал в журнале Швигер{496}. Это относилось и к нему, и к любому британскому патрульному кораблю или миноносцу, окажись они поблизости. Ровная поверхность моря увеличивала вероятность того, что вахтенные неприятеля заметят субмарину, даже погруженной на перископную глубину, ведь белый перистый след от перископа Швигера был виден на много миль.
И действительно, появившийся вдали траулер пошел в направлении U-20. Швигер дал команду быстро погружаться и поднял перископ. Судно приближалось медленно, и вид его обеспокоил Швигера. “Следовательно, – записал он, – ныряем на глубину 24 метра, чтобы уйти от траулера”. Это произошло в 10.30. “В 12.00 снова поднимусь на глубину 11 метров и осмотрю местность в перископ”.
Но незадолго до того, в 11.50, на субмарине заволновались. Даже на глубине 80 футов под водой вся команда U-20 услышала звук идущего наверху корабля, передававшийся по корпусу субмарины. Швигер записал в журнале: “Над нами проходит судно с очень мощным двигателем”.
По звуку Швигер понял, что это не миноносец и не траулер, но нечто гораздо крупнее, быстро движущееся. Судно прошло прямо над субмариной. Это подтвердило благоразумность решения идти на глубине, до которой не доставал киль даже самых больших кораблей.
Подождав несколько минут, Швигер снова поднялся на перископную глубину, чтобы попытаться определить, что это за корабль.
Сирену отключили, солнце стояло высоко и ярко светило; и пассажиры “Лузитании” вышли на открытые палубы поиграть в мяч, шаффлборд и прочие игры. Дети постарше, как всегда, прыгали через скакалку. Те, что помладше, разгуливали по палубам с няньками и стюардами, некоторых возили в колясках, повесив им на шею или прикрепив к одежде трубочки для сосания. В тени и там, где гулял бриз в 18 узлов, который создавался движением самого корабля, без пальто было все еще прохладно. Одна женщина куталась в черные меха.
Шел последний день плавания, погода стояла такая солнечная и ясная, что пассажиры, похоже, решили одеться с особым тщанием, с неким щегольством. Одна семилетняя девочка надела бумазейное платье в розовую и белую полоску, а сверху – черное бархатное пальто на красной шелковой подкладке, добавив к этому золотое кольцо, красное коралловое ожерелье и перламутровую брошь{497}. Пальто делало ее похожей на черного дрозда с красными крыльями. Розовый был, похоже, в моде – у мальчиков. Один пятилетний мальчик носился повсюду в розовом пальто, под которым были клетчатые курточка и брючки. Какой-то мужчина лет под тридцать оделся с явным намерением поразить окружающих. Он записал:
Синие саржевые брюки
Бумазейная рубашка в полоску (“Братья Андерсон, пошив, 27, Бридж-стрит, Глазго”)
Белое трико из мериносовой шерсти и хлопка
Светлые ботинки на шнурках (внутри печать “Братья Холобер, 501, 14-я Западная улица, Нью-Йорк”)
Серые носки с голубыми подошвами
Светлые подтяжки
Кожаный ремень с никелевой пряжкой
И еще:
Розовый мериносовый жилет
Многие пассажиры устроились в шезлонгах, чтобы почитать, точь-в-точь как в предыдущие шесть дней. Дуайт Харрис некоторое время сидел на палубе, читая книгу о Медичи, затем отправился в кабинет эконома забрать свое обручальное кольцо, другие драгоценности и 500 долларов золотом, которые оставил там в начале вояжа. Затем он пошел к себе в каюту и повесил несколько из этих предметов, включая кольцо, себе на шею с помощью цепочки от часов. “Большую бриллиантовую брошь я приколол изнутри к карману пальто, – писал он, – а перед уходом из каюты отпер савояж с отделениями, где лежал мой спасательный жилет”{498}. Это был тот самый жилет, что он купил у Уонамейкера в Нью-Йорке за день до отплытия. Запас восклицательных знаков Харрис еще не исчерпал. “Золото положил в карман брюк и пошел обедать!”
Несмотря на спокойную погоду, пассажира из Канзас-Сити Теодора Нейша мучила морская болезнь, которой он страдал в течение всего плавания. Он уговаривал жену выйти на палубу без него, чтобы посмотреть на побережье Ирландии и острова при свете солнца. По своему прошлому опыту он знал, как красивы эти виды. Поначалу Белль отнекивалась: “Я сказала, что мне достаточно его слов, я посмотрю на них по дороге обратно, а если помешает туман, мне хватит картинок”{499}. Но Теодор настаивал, и она уступила и после была этому рада. “Прелестнее дня и представить себе невозможно: теплый воздух, безветрие, яркое солнце, гладкое море”.
Повсюду на корабле царила та атмосфера грусти и ожидания, что присуща концу вояжа, но теперь к ней примешивалось облегчение оттого, что удалось дойти до Англии в целости и сохранности.
Тернер, находясь на мостике, получил очередное сообщение от Адмиралтейства, которое еще больше все запутало: “Субмарины в 5 милях южнее Кейп-Клир, замечены в 10, курс на вест”{500}.
“Лузитания” уже прошла остров Кейп-Клир. Если верить сообщению, то позади, возможно, осталась и опасность – субмарины, снова в большом количестве, были позади и направлялись в открытое море. Капитан Тернер поздравил себя с тем, что, видимо, миновал их в тумане. Он знал, что даже если бы их командиры сейчас заметили дым из труб корабля и решили бы вернуться, у них не было никакой надежды его догнать.
Это несколько успокаивало, однако оставалось еще предыдущее сообщение – о субмаринах, действующих в проливе Святого Георга, к югу от Конинбегского плавучего маяка, прямо впереди.
Швигер осмотрелся вокруг, глядя в перископ и поворачивая его, пока не увидел корабль, который только что прошел у него над головой{501}. Это была поистине находка, притом не только по части тоннажа. Длинное и узкое, с носом, словно лезвие, судно легко разрезало морскую гладь. Из труб его шел густой черный дым, так что видно было: машинная команда работает изо всех сил, чтобы разогнать корабль до максимальной скорости. Швигер и без помощи военного штурмана Ланца определил, что за корабль перед ним. Это был большой вооруженный крейсер, британский, около 6000 тонн.
Он дал ему уйти. Выбора у него не было. На предельной скорости в погруженном состоянии, 9 узлов, догнать крейсер Швигер никак не мог. Тут не помогли бы даже максимальные 15 после всплытия, ведь крейсер удалялся, делая, судя по всему, 18 узлов. А решись Швигер на такое безрассудство – всплыть на поверхность, – орудия корабля потопили бы субмарину в считанные минуты.
Швигер все равно пошел следом за крейсером, оставаясь на перископной глубине, на случай, если тот вдруг сменит курс и можно будет его обогнать и начать атаку. Однако корабль летел на полном ходу, маневрируя зигзагом, и скоро уже был совсем далеко. Позже Швигер рассказывал своему другу Валентинеру, как в тот момент, выйдя из себя, он разразился бранью. “Когда первые дни войны миновали, – объяснял Валентинер, – возможность пальнуть торпедой по какому-либо боевому кораблю размером с крейсер предоставлялась нечасто, многим субмаринам и вовсе не довелось увидеть их ни разу за всю войну”. В британском флоте, как и в германском, крупные боевые корабли держали подальше от опасности и “не посылали их рыскать по морю, где они превратились бы в хорошую мишень для субмарин”.
Как оказалось, это был британский корабль “Джуно”, старый крейсер, теперь ходивший в береговой дозор. Он был приписан к Куинстауну и торопился в порт именно потому, что получил последние сигналы тревоги от Адмиралтейства. По пути команда, по заведенному порядку, замерила температуру воды – та оказалась 55 градусов по Фаренгейту[11].
“Закончив браниться, – рассказывал Швигер Валентинеру, – я заметил, что туман подымается. Теперь видно было голубое небо”{502}.
Встреча с кораблем, по записям Швигера, произошла в 12.15. Полчаса спустя он всплыл и снова взял курс на запад, домой. Теперь первостепенной задачей было беречь горючее. Откладывать было нельзя – плыть на базу в Эмден оставалось еще неделю.
К тому времени погода прояснилась прямо-таки на удивление. “Видимость необыкновенно хорошая, – отметил Швигер, – прекрасная погода”{503}.
На горизонте показалось что-то еще.
Лондон; Вашингтон
Король задает вопрос
В пятницу полковник Хаус, по-прежнему находившийся в Лондоне в роли неофициального посланника президента Вильсона, встретился с сэром Эдвардом Греем, британским министром иностранных дел, и они отправились в Кью, в Королевский ботанический сад, погулять среди клумб с весенними цветами, по кедровым аллеям, или “просекам”, и осмотреть самую знаменитую в саду постройку – пальмовую оранжерею, огромный зимний сад, построенный из стекла и стали, чей дизайн, как говорили, оказал влияние на архитектуру лондонского Хрустального дворца. Они обсуждали подводную войну. “Мы говорили о возможности потопления океанского лайнера, – писал Хаус, – и я сказал, что, если такое произойдет, Америку охватит пламя возмущения, и это само по себе, вероятно, заставит нас вступить в войну”{504}.
Как ни странно, пару часов спустя эта тема снова всплыла во время визита полковника Хауса в Букингемский дворец, к королю Георгу V.
В какой-то момент король повернулся к Хаусу и спросил: “Что, если они потопят «Лузитанию» с американскими пассажирами на борту?”{505}
Ранним утром того дня Черчилль, завершив переговоры со своими французскими и итальянскими коллегами, выехал из Парижа в Сен-Омер, где располагался генеральный штаб британских сил во Франции и где сэр Джон Френч разрабатывал план кампании против германских войск в Обере, невзирая на сильную нехватку артиллерийских снарядов{506}.
Черчилль, желая увидеть бои своими глазами, надеялся подобраться как можно ближе к фронту, при этом, как он выразился, “не подвергая себя неоправданному риску”{507}. Кроме артиллерийской стрельбы и дыма, увидеть ему удалось немногое. “Невозможно, не будучи участником боевых событий, оценить истинное положение дел, – писал он. – Чтобы понять его, необходимо его ощутить, а ощутив, вполне возможно, не ощутишь уже больше ничего. Стоя в стороне, ничего нельзя увидеть, а бросившись в бой, ты целиком погружаешься в самого себя”{508}.
Наиболее острое ощущение от войны он получил в “лазарете первой помощи”, в мервильском конвенте, стоявшем милях в 40 к востоку от генштаба, где людей, “страдавших от всевозможных ужасных ранений, обожженных, разорванных, проткнутых, задыхающихся, умирающих, сортировали в соответствии с их мучениями”{509}. К двери подъезжала одна санитарная повозка за другой. Мертвых выносили через заднюю дверь и хоронили. Проходя мимо операционной, Черчилль увидел врачей за работой: они делали солдату трепанацию черепа, то есть проделывали в нем дыру. “Кругом были кровь и окровавленные тряпки”, – писал Черчилль.
В Белом доме Вильсон начал день, суливший свежую весеннюю погоду, с нового письма к Эдит. Накануне вечером она приходила на обед, и теперь возможность жениться на ней в один прекрасный день представлялась ему более осуществимой.
“В этом ясном утреннем воздухе, – писал он, – кажется, будто мир меньше нам противостоит, не столь сильно разделяет нас”{510}.
Ирландское море
Трубы на горизонте
U-20 плыла через окружавшую ее утреннюю голубизну{511}. Туман рассеялся, небо было безоблачным, море – спокойным. Швигер направил бинокль – цейсовский “божий глаз” – на пятнышко на горизонте и, пораженный, увидел “лес мачт и труб”, как он впоследствии рассказывал Максу Валентинеру. “Поначалу я решил, что это, должно быть, несколько кораблей, – говорил он. – Потом увидел, что идет огромный пароход. Он шел в нашу сторону. Я тут же погрузился в надежде, что удастся по нему пальнуть”{512}.
В 13.20 Швигер записал в бортовом журнале: “Впереди и справа по курсу – четыре трубы и две мачты парохода, идущего в нашу сторону под углом (идет с зюйд-зюйд-веста, курс на Гэлли-Хед). Должно быть, большой пассажирский пароход”{513}.
Погрузившись на перископную глубину, Швигер скомандовал идти на максимальной скорости – 9 узлов – и взял курс, “сходящийся с курсом парохода”. Впрочем, до корабля было еще далеко. Когда до лайнера оставалось две мили, он отклонился от курса и взял другой, так что разрыв стал еще больше. Швигер, чьи планы снова сорвались, записал: “Теперь, даже если лететь на полном ходу, не осталось никакой надежды подобраться поближе и напасть”.
Тем не менее Швигер пошел следом, как до того – за крейсером “Джуно”, на случай, если лайнер вдруг еще раз сменит курс и снова возьмет такой, при котором они сойдутся.
Он подозвал к перископу штурмана Ланца, чтобы тот взглянул. Зачем это ему понадобилось, непонятно. Это был один из самых заметных в международных водах корабль, удача, какой поискать. Швигер был близок к отчаянию, а один этот корабль позволил бы ему набрать лучший месячный тоннаж за всю войну.
День по-прежнему стоял поразительно ясный и тихий, поэтому Швигер не мог долго держать перископ над водой, ведь его могли заметить вахтенные корабля-мишени или, того хуже, патрульного миноносца. В столь ясную погоду и при столь спокойном море шансов удрать было мало. Ему уже приходилось дважды отказываться от нападения – помешал след, который перископ оставлял на ровной морской поверхности. Одна потенциальная мишень, пароход Королевской почты, повернула в его сторону, явно намереваясь протаранить субмарину, так что пришлось быстро погрузиться и уходить на полном ходу.
Ланц вошел в кабину управления. Приблизительно в тот же момент произошло нечто такое, что Швигер счел равносильным чудом.
На мостике “Лузитании” капитан Тернер пытался разрешить задачу, с которой никогда не сталкивался, несмотря на весь свой долгий морской опыт. Если верить утренним радиограммам, субмарины были впереди, прямо по курсу, и позади.
Вдобавок перед ним возникла проблема, связанная с расчетом времени. До Ливерпуля по-прежнему оставалось около 250 морских миль. На входе в гавань его ожидала печально известная отмель Мерси, пройти которую он мог лишь во время прилива. Если прибавить ходу и пойти на высшей скорости, какую можно развить при трех работающих кочегарках, делая 21 узел, он придет туда слишком рано. Останавливаться никак нельзя, а значит, ему придется кружить по Ирландскому морю, созывая дымом, идущим из трех действующих труб, все субмарины, какие только окажутся в радиусе двадцати миль.
Была тут и еще одна трудность. Время только перевалило за полдень. С какой бы скоростью Тернер ни шел, в конце концов ему придется идти по проливу Святого Георга ночью, когда в любой момент может сгуститься туман. Вышло так, что, проведя все утро в тумане, Тернер отчасти утратил точное представление о том, где он находится. Плюс к этому добавлялось еще одно обстоятельство: значительная, более обычного, удаленность от берега – около 20 миль, тогда как в хорошую погоду он мог подойти совсем близко – на милю от него.
Тернер вызвал на мостик двух старших по званию офицеров, штатного капитана Андерсона и старшего помощника Джона Престона Пайпера, чтобы посоветоваться, и после долгих размышлений решение было принято. Первым делом надо точно определить свое местоположение. Берег Ирландии уже виден, однако расстояние до него трудно оценить точно. Тернер, будучи моряком старой закалки, любил пользоваться так называемым способом траверзного расстояния. Для этого требовалось идти вдоль берега на постоянной скорости, а тем временем старший помощник Пайпер должен был взять четыре пеленга, пользуясь одной-единственной вехой на берегу, в данном случае – маяком на вершине Олд-Хед.
Определив свое точное положение, Тернер намеревался поддерживать скорость 18 узлов, чтобы подойти к устью Мерси рано утром следующего дня, как раз тогда, когда можно будет войти в гавань не задерживаясь. Хотя при трех действующих кочегарках можно было разогнаться и до 21 узла, выбранная им скорость все равно была выше, чем у любого из ходивших тогда торговых кораблей, и заведомо выше, чем у любой субмарины. Кроме того, Тернер собирался в тот день сменить курс, чтобы подойти ближе к берегу, – таким образом ему удалось бы пройти вблизи Конинбегского плавучего маяка до входа в самую узкую часть пролива Святого Георга. Он понимал, что это противоречит указаниям Адмиралтейства, в соответствии с которыми капитанам следовало проходить маяки и прочие навигационные вехи, “держась середины пролива”. Но Адмиралтейство сообщило, что субмарины находятся в 20 милях к югу от маяка, и любой мореплаватель, проходящий этот 45-мильный участок, счел бы данное место серединой пролива. Следовать указаниям Адмиралтейства было равносильно тому, чтобы идти прямо к поджидающим корабль субмаринам.
Около 13.30 капитан Тернер дал команду штурвальному повернуть вправо, чтобы вывести корабль на курс, параллельный берегу, и дать возможность Пайперу взять первый из четырех пеленгов{514}. Этот поворот и несколько смен курса перед ним убедили пассажиров в том, что Тернер ведет корабль зигзагом, чтобы избежать встречи с субмаринами, хотя на деле это было не так. Очертания береговой линии были таковы, что пассажирам, как ни парадоксально, могло показаться, будто они поворачивают в открытое море.
Лежа с корью в изоляторе, Роберт Кей всматривался в иллюминатор{515}. Мальчик из Бронкса, покрытый сыпью, в жару, смотрел, как мир проплывает мимо, – других развлечений у него не было. Снаружи было солнце и сверкание, ярко зеленел ирландский берег. Но тут корабль начал поворачивать вправо, и, к его величайшему разочарованию, земля стала пропадать из виду.
В то утро “король шампанского” Джордж Кесслер выполнил свое обещание поговорить с капитаном Тернером о том, чтобы включить пассажиров в учения на корабле. За беседой они курили.
Кесслер писал: “Я предложил давать пассажирам билеты с номером, обозначавшим шлюпку, в которую им следует садиться, если произойдет что-то нежелательное, и сказал, что, как мне представляется, эта мера поможет избежать сложностей в случае беды”{516}.
Тернер ответил, что такая мысль возникала после гибели “Титаника”, но “Кунард” отказался от нее как от “непрактичной”. Он добавил, что у него нет полномочий ввести данную практику самостоятельно, не получив предварительно добро от подразделения торговли Адмиралтейства.
Разговор переключился на “опасность торпед, которую ни один из нас не считал сколь-нибудь существенной”, вспоминал Кесслер. Возможно, Тернер преуменьшил собственные опасения, чтобы успокоить Кесслера.
Как раз в тот момент, когда штурман Ланц явился в кабину управления U-20, Швигер увидел, как огромный пароход снова меняет курс, на сей раз забирая вправо{517}. “Он шел прямо на нас, – рассказывал Швигер Валентинеру. – Более идеального курса выбрать он не мог, даже попытайся он намеренно предоставить нам верную возможность для стрельбы”.
Это произошло в 13.35. Судя по теперешнему курсу, корабль шел в Куинстаун. Швигер решил подойти к нему спереди, под прямым углом. Он скомандовал “полный вперед”, и следующие двадцать пять минут U-20 неслась пересекающимся курсом, а корабль постепенно рос и рос в видоискателе. “Сделав быстрый бросок, мы ждали”, – рассказывал он Валентинеру.
Хотя этот патруль свидетельствовал о недоверии Швигера к торпедам, выбора у него не было. Использовать палубное орудие против столь большого судна было бесполезно, да и опасно, ведь после первой же пары снарядов громадный корабль наверняка повернул бы и ушел от субмарины, а то и попытался бы ее протаранить. Швигер выбрал торпеду G6.
Напряжение на субмарине росло. Поверни корабль хоть раз в сторону, и конец погоне. До Куинстауна было недалеко. При этом существовала опасность, что вахтенные корабля заметят перископ Швигера и капитан вызовет эскадру миноносцев.
Как ни странно, корабль никто не сопровождал – совершенно никто. Еще более странно, думал Швигер, как вообще он оказался в этих водах, особенно после двух удачных атак накануне. То, что корабль “не отправили Северным проливом, объяснимо”, – записал он в журнале{518}.
Швигер приказал установить торпеду так, чтобы она шла на глубине 3 метра, около 10 футов. У него еще не было времени дать Ланцу взглянуть на цель. Большой корабль все приближался, его огромный корпус чернел на фоне посверкивающего моря.
Огневой расчет Швигера подготовил торпеду к выстрелу.
Теперь “Лузитании” оставалось до Ливерпуля около шестнадцати часов или, если считать по-другому, три трапезы: обед, ужин, а в субботу – последний завтрак в ливерпульской гавани. Подошло время обеда. Пассажиры первого класса ели в одну очередь, в салоне по центру корабля, увенчанном огромным куполом; второй класс обслуживали в две очереди, в 12.30 и 13.30. За обедом велись разговоры о состязании талантов накануне вечером, о последних военных новостях, напечатанных в ежедневной корабельной газете, бюллетене “Кунарда”, а также, разумеется, о том, что корабль идет в самом центре “военной зоны”.
Чарльз Лориэт отправился обедать, как всегда, с Лотропом Уитингтоном; они сели за свой всегдашний столик в салоне первого класса{519}. Лориэт заметил, что иллюминаторы по обе стороны салона открыты. Он был в этом уверен, говорил Лориэт впоследствии, поскольку в тот на удивление теплый день испытывал тревогу, преследовавшую обоих друзей в течение всего вояжа. Теплая погода позволила стюардам открыть все иллюминаторы в салоне и еще включить большой электрический вентилятор, расположенный прямо напротив столика Лориэта, – получился сквозняк, достаточно сильный, чтобы вызвать раздражение. Так уже случалось, и Лориэт вынужден был попросить стюарда и на сей раз выключить вентилятор.
В остальном трапеза проходила неплохо. Друзья с нетерпением ждали прибытия в Ливерпуль. “Мы хорошо провели время вместе, – писал Лориэт, – и условились встретиться в Лондоне, поскольку его комнаты были недалеко от нашей лондонской конторы”.
Теперь было ясно, что непредвиденно медленный ход “Лузитании” будет стоить Лориэту целого дня работы в Лондоне, но он знал, что уже скоро ему предстоит передавать “Рождественскую песнь” Диккенса и встречаться с дочерью Теккерея, леди Ритчи, чтобы обсудить, какие заметки она напишет к каждому из 118 рисунков, по-прежнему лежащих в обувном ящике в его каюте. Потом он повидается со своими багетными мастерами и переплетчиками; они превратят эти рисунки в товар, который будет стоить куда больше тех жалких 4500 долларов, что он за них заплатил.
Читать бесплатно другие книги:
