Детство Понтия Пилата. Трудный вторник Вяземский Юрий

Казалось бы, что может быть в этом лице хищного?

А теперь представь себе, Луций, что хищным этого человека делал его взгляд.

Я не поэт и не ритор. Но попробую описать…

Синие глаза его вдруг становились фиолетовыми, и от них начинал исходить темный, почти черный взгляд. От этого взгляда будто происходили изменения в чертах лица: кустистые брови взлетали косо наверх, и между ними возникали две резкие борозды; сужался и заострялся нос, сжимались и истончались губы. Сделавшись темными, глаза, однако, смотрели удивительно ясно, и эта ясность была ощутимо острой, почти болезненной. Сказать, что он пронизывал тебя взглядом, было бы неточно. Скорее, он притягивал тебя к себе, сперва ощупывал, затем прокалывал и надрезал, раздвигая края, как это делают хирурги… Казалось, своим взглядом он мог передвигать и неодушевленные предметы, подтягивая их к себе или отталкивая прочь…

Но я забежал вперед, принявшись описывать его взгляд.

IV. Ибо целый год – до и после тринадцатилетия (напомню: я родился в июне) – я лишь издали наблюдал за рыбаком и его лебедем. И лишь в течение двух месяцев: в марте и потом – в октябре. В другие месяцы я не встречал его ни на озере, ни в деревне.

Хотя я в мельчайших подробностях изучил жизнь деревенских гельветов, о загадочном рыбаке мне удалось узнать очень немногое.

Жил он в круглой мазанке, – все остальные жилища в деревне были прямоугольными и деревянными.

Пойманный улов никогда не продавал городским скупщикам рыбы, как это делали другие деревенские рыбаки.

К нему часто наведывались гельветы, некоторые – издалека, как можно было определить по их запыленной обуви и усталому виду, а также по тому, что люди приезжали на осле или на лошади. Приехавших и пришедших рыбак никогда не впускал к себе в дом, а садился с ними под орехом на берегу пруда и что-то им говорил, иногда долго и назидательно, а они внимательно слушали и благодарно кивали. Перед тем, как отпустить их, рыбак всякий раз уходил в дом и возвращался оттуда с только что пойманными рыбинами, пучком трав или связкой кореньев. А посетители, еще до того, как он усаживал их под деревом, я видел, делали рыбаку различные подношения: кругляки сыра и кувшины с молоком, плошки с медом, хлебные лепешки или корзинки с лесными орехами, свертки с кусками сырого мяса. Представь себе: некоторые приносили ему рыбу, не только соленую, но и свежую! И он эту рыбу охотно брал и уносил к себе в дом. Хотя, повторяю, каждого посетителя перед его уходом непременно одаривал рыбой – той, что сам наловил.

Однажды к рыбаку в богатой двуколке в сопровождении трех рабов пожаловал какой-то римлянин. Нет, не из нашего города, потому что дело было в октябре, и к этому времени я всех горожан Новиодуна знал в лицо. Римлянин приехал со стороны Лусонны, экипаж и рабов оставил перед входом в деревню, а сам пешком отправился к пруду и хижине, неся на руках тяжелого поросенка, который брыкался, пачкал и мял римлянину одежду и верещал на всю деревню.

Похоже, римлянин не впервые сюда приехал и хорошо знал дорогу.

Римлянина этого рыбак не наставлял под ореховым деревом, а повел к озеру. Там они сели в лодку и скоро исчезли из виду. А мне не удалось дождаться их возвращения.

Конечно, мне хотелось расспросить гельветов, что за человек мой рыбак. Но я не мог себе позволить никаких расспросов. Во-первых, я еще недостаточно хорошо понимал гельветское наречие. А во-вторых, зная, что гельветы почти обожествляют устное слово и, следовательно, с опаской и с предубеждением относятся к заикам и косноязычным, я решил вообще не открывать рта в деревне. И скоро меня стали почитать за сумасшедшего немого. Потому как, по их рассуждению, какой же нормальный римский мальчишка будет каждый день шляться в гельветскую деревню, часами бродить по берегу озера или торчать неподалеку от мазанки и пруда, и, чинно раскланиваясь с каждым свободным гельветом, приветливо улыбаясь даже батракам и рабам, ни разу не ответит на вопрос и рта своего не раскроет. Ясное дело – чокнутый и немой. И если немота моя их несколько настораживала, то к умственно убогим гельветы относятся с суеверным уважением. И скоро меня стали угощать молоком и сыром, ячменными хрустящими хлебцами и варенными в меду желудями. А некоторые наиболее радушные даже заманивали к себе в дом. И там, греясь у очага, принимая нехитрые, но вкусные угощения, я прислушивался к их речи и постепенно обучался их языку.

Скоро я понял, что рыбака они называют между собой «филид», а обращаясь к нему, говорят «гвидген». Но что это – имя или наименование профессии, я так и не мог установить. Хотя уже знал, что «гвид» на их языке означает «лес», а «ген» – вроде бы «сын». Стало быть, «сын леса». Но с какой стати «сын леса» живет на берегу озера и ловит в нем рыбу? Зачем к нему со всех концов приходят люди? В чем он их наставляет и для чего одаривает рыбой и травами?…

Замечу, что, хотя в деревне я уже давно стал своим человеком, главный объект моего наблюдения, за которым я, пусть издали, но следовал по пятам (возле мазанки караулил, до причала провожал, на берегу сторожил), – сам рыбак не только не заговорил со мной, но ни разу даже не глянул в мою сторону. Словно для него я был не только немым, но и невидимым.

Однажды – уже в октябре, когда он снова появился на озере – я специально встал на тропинке, по которой он шел к причалу. Так он наткнулся на меня, едва не сбил с ног, а потом принялся удивленно оглядываться по сторонам, будто не мог взять в толк, обо что он случайно преткнулся.

(Этой демонстративной манерой не замечать людей кого-то он мне напомнил и тогда, и сейчас сильно напоминает… Кого? Ты не догадываешься, милый мой Луций?)

А за несколько дней до ноябрьских календ этот самый «филид» или «гвидген» опять исчез из деревни. И снова я его увидел лишь в апреле следующего года, когда в деревне уже перестали петь соловьи.

V. Следующим годом был год семьсот шестьдесят четвертый от основания Города, в котором мне должно было исполниться четырнадцать лет и в котором к великому Тиберию на Рейне присоединился Германик, а божественный Август еще жил среди людей, но уже не здравствовал.

В январе «исконным» дуумвиром в Новиодуне вместо Квинта Марциана из рода Корнелиев стал Секст Монтан из рода Теретинов, и наш гостеприимец, Гай Коризий Кабалл, почти тут же потерял должность надзирателя за ломовыми извозчиками.

Теперь по утрам он не отправлялся на службу, а оставался дома. И сначала стал еще более предупредительным с Лусеной и еще более ласковым со мной. Но потом его отношение к нам резко переменилось. Лусене он велел носить воду из близлежащей цистерны и молоть муку на ручной мельнице – тяжкий труд и то и другое, и раньше им были заняты Фер и Диад, рабы Гая Коризия. Мне приказал чистить лошадиные клетушки (назвать их денниками язык не поворачивается), ежедневно убирать в лавке – подметать земляной пол, мыть скамьи и протирать товары, до блеска начищая медные изделия и детали, а также вывозить на поле лошадиный навоз и в выгребную яму за ручьем – пищевые отходы и мусор.

Лусена безропотно выполняла новую работу. Но мне запретила носить и возить тяжести, сказав, что тяжелый физический труд лишь усилит мое заикание. И тогда Коризий Кабалл, наш хозяин, почти вдвое сократил нам пищевой рацион, мне объявив: «Раз одна твоя мать у меня работает, то пусть одна и ест у меня за столом. А ты, бездельник, питайся, чем боги пошлют. А есть захочется – иди и заработай на хлеб и на кашу».

Естественно, Лусена делилась своей едой – этого Гай Коризий не мог запретить. Но жить с каждым днем становилось всё труднее, и не потому только, что голодно.

Перемена, произошедшая в хозяине, мне была непонятна. Ведь, потеряв должность и вместе с нею значительный приработок, в первые после этого недели Кабалл нас ласкал и обхаживал.

Я стал расспрашивать Лусену: с чего бы ожесточился? Но Лусена либо отмалчивалась, либо произносила общие и ничего не объясняющие фразы. Ну, типа: «Разные люди бывают»; или: «Утром – солнечно, а к вечеру дождь пойдет. Бывает сыночек»; или «Боги видят – не обидят. А мы с тобой как-нибудь и это перенесем». При этом, так говоря и уходя от ответа, Лусена избегала смотреть мне в глаза.

И я решил провести расследование.

VI. Начал я, разумеется, с рабов. У Фера мне ничего не удалось выведать. Он мне лишь посоветовал: «Не будь дураком, молодой господин. Велели тебе чистить денники и вывозить навоз – делай вид, что вывозишь и чистишь. А я тебе помогу. Никто не заметит».

Диад же, в ответ на мои расспросы, сначала противно хихикал и корчил глупые рожи, потом объявил: «Если хозяин узнает, что я тебе разболтал, прибьет меня до смерти». Но вскорости сам меня отыскал и радостно поведал:

«Господин ведь мужчина. А мать твоя – женщина. Понял меня?… Чего глаза таращишь, будто совсем маленький?… Опять не понял?… Он уже давно на твою мамашу глаз положил. Но трогать боялся, пока ваш и его патрон был при власти… Теперь – кончено дело! Теперь ей не отвертеться… Но когда она с ним ляжет, опять станете жить по-человечески. Можешь мне поверить! Я знаю хозяина!»

Я не поверил и продолжил расследование.

Мне удалось узнать, что Лусена тайно ото всех дважды ходила к Квинту Корнелию Марциану, бывшему дуумвиру города.

Я тоже отправился. И в доме Марциана мне, что называется, «вынесли на блюде» – частично привратник, отчасти номенклатор и частью служанка госпожи, которая в свободное от работы время повсюду таскалась за рабом-номенклатором. Я части эти сложил воедино, и вот что у меня получилось:

Лусена дважды приходила к нашему благодетелю. В первый раз она сообщила ему, что Гай Коризий Кабалл стал ее домогаться и склоняет к сожительству.

«Ты хочешь, чтобы я заставил его на тебе жениться?» – спросил Квинт Марциан.

«Нет, – отвечала Лусена. – Я прошу тебя, милостивый господин, чтобы ты устроил меня и моего несчастного сына к какому-нибудь другому человеку, который будет соблюдать правила приличия и которому я буду помогать по хозяйству».

Корнелий Марциан обещал подумать и просил придти через несколько дней.

Когда же Лусена во второй раз явилась к нему, Квинт Марциан объявил моей матери, что «другого человека» у него для нее нет, и что, «здраво рассудив и взвесив все обстоятельства», он рекомендует Лусене принять ухаживания Кабалла, с тем, однако, условием, что Гай Коризий на ней женится.

«Это невозможно», – отвечала Лусена.

«Почему же?» – спросил Квинт.

«По трем причинам, – сказала Лусена. – Во-первых, я жена Марка Понтия Пилата».

«Твой муж погиб, – тут же возразил Марциан. – Стало быть, ты не жена, а вдова. И никакой закон не мешает тебе вновь найти спутника жизни».

«Во-вторых, – продолжала Лусена, – никто официально не сообщил мне о гибели мужа, я не видела его могилы и, по закону, не могу считать себя вдовой».

«Ну, это мы организуем, – пообещал Корнелий Марциан. – Объявим твоего мужа пропавшим без вести и разведем тебя, как положено».

«В-третьих, – говорила Лусена, – ты, декурион колонии и друг нашего досточтимого родственника, Гелия Понтия Капеллы, предлагаешь мне, жене доблестного римского всадника, Марка Понтия Пилата, отречься от, может быть, живого моего мужа и стать почти что наложницей какого-то плебея, оборванца, гельветского полукровки? Ты это мне предлагаешь, римлянин и наш благодетель?»

Об исходе разговора три моих источника по-разному сообщали.

Господская служанка свидетельствовала, что Квинт Марциан побагровел от гнева и стал восклицать: «А ты-то сама кто такая?! Говорят, чуть ли не рабыней была, и родственники твоего мужа прокляли за то, что он на тебе женился!»

Номенклатор утверждал, что господин его лишь погрустнел лицом и с присущей ему деликатностью, как бы между прочим, напомнил Лусене, что муж ее, Марк Пилат, вообще-то объявлен «предателем отечества», так что называть его «доблестным римским всадником», вроде бы, не совсем уместно, и при создавшемся положении едва ли можно рассчитывать, что Лусена и ее пасынок по-прежнему принадлежат к сословию всадников.

А сторож-привратник рассказал мне, что, растерянный и виноватый, хозяин проводил Лусену до самого порога и на прощание повторил: «Прости меня, женщина. Действительно ничего сейчас не могу для тебя сделать. Многих приличных людей просил, чтобы взяли тебя. Но все отказались… И мне невозможно… я тщательно взвесил… никак не могу тебя пригласить… Давай напишем Капелле! Может быть, он найдет мудрое решение?»

Собрав эти сведения, я пошел к Лусене и, сжав кулаки и выпучив глаза, чтобы как можно меньше заикаться (мне это и вправду помогало), без лишних предисловий предложил:

«Уйдем, мама. Я договорился. С каменщиками. Баню строят. Буду учеником. Еду дадут. На мне – еда. Ты на жилье заработаешь».

Я думал, Лусена обрадуется моему предложению. Но она посмотрела на меня так, словно я сказал ей какую-то гадость. Вернее, сперва в глазах у нее появился испуг. Затем глаза потемнели, а взгляд уперся в меня обиженно и сердито. И ничего не ответив, Лусена вышла из комнаты.

А когда на следующее утро, я пришел в лавку и принялся подметать пол, вдруг вошел Коризий да как закричит на меня:

«С какой стати?! У нас, что, рабов нет в доме?! Диад всё уберет! А ты ступай. Подыши свежим воздухом. Поиграй. На тебе денежку. Купи себе что-нибудь».

Вид у Кабалла был свирепым. Но глаза смеялись и радовались.

Ты помнишь, Луций? – наш хозяин был наполовину гельветом. А все гельветы, как я уже докладывал, – непостоянны и переменчивы в своих настроениях…

Так я, по крайней мере, решил объяснить себе очередную перемену в поведении Гая Коризия. А все другие объяснения настойчиво гнал от себя…

Готово приношение?… Хорошо, сейчас приду… Вели Платону приготовить мне тогу… Нет, лучше военный плащ… Ступай, Перикл…

VII. Как только Кабалл снова потеплел к нам с Лусеной, я тут же возобновил свои дальние прогулки. И первым делом побежал в гельветскую деревню на северном мысу перед буковой рощей.

Соловьи там уже не пели, так как наступил апрель месяц, но таинственный рыбак в сером одеянии с золотой застежкой каждое утро выходил из мазанки, садился в лодку, и неподалеку от берега, выныривая из утреннего тумана, его встречал огромный, серый и взъерошенный лебедь.

Вернувшись на берег, рыбак по-прежнему не обращал на меня ни малейшего внимания. И лебедь, провожая хозяина и проходя мимо меня, будто специально отворачивал голову.

Так длилось несколько дней.

И вот наступили апрельские иды, когда в Риме чтят Юпитера Победителя – апрельские иды шестьдесят четвертого года. Я хорошо запомнил этот день. И ты сейчас поймешь почему.

Что-то задержало меня в городе, и я пришел позже обычного срока. Встав под широкой сосной возле причала, я принялся отыскивать взглядом лодку и лебедя. Но их не было ни вблизи от берега, ни в глубине озера.

И тут из-за дерева вдруг вышел рыбак, подошел ко мне и, словно щипцами ухватив меня за щеки своим острым и ясным темно-фиолетовым взглядом, сердито и хрипло принялся отчитывать меня. А я ни слова не понимал из его речи, потому что говорил он не на гельветском, а на каком-то ином, совершенно не знакомом мне наречии.

Я замер и слушал, уставившись в золотое колесо-застежку на сером плаще рыбака, потому что смотреть в его хищные глаза мне было невыносимо.

«Я спрашиваю: почему опоздал?» – вдруг спросил меня рыбак на латыни.

Я вздрогнул от неожиданности и собирался ответить, но вовремя вспомнил, что выдаю себя за немого, и потому потупился и виновато пожал плечами.

Тут рыбак снова сердито и хрипло заговорил со мной на своем непонятном языке. А затем спокойно сказал по-латыни:

«Не ври. Мне врать не надо. Всё знаю. Ты не немой и можешь говорить».

«Я… Я с-с… Я с-си…», – от волнения я не мог выговорить и самой простой фразы.

«Т-т… з-з-з… ч-ч-чт…, – сперва передразнил меня рыбак. А потом сердито спросил: – Заика, что ли?»

Я кивнул и попытался поднять глаза, но, наткнувшись на острый взгляд, снова потупился.

Рыбак же опять заговорил на своем языке, а потом, будто переводя свою речь, сказал:

«Ну и заикайся у себя в городе. А сюда зачем ходишь? Гельветы не терпят заик. Гельветы любят плавную и красивую речь. А ты говоришь подло и грязно. Нечистый ты для гельветов. Неужели не ясно?»

«П-п-прости», – тихо сказал я, повернулся и побежал. А мне вдогонку рыбак закричал что-то на галльском языке, в котором я не мог разобрать ни единого слова.

Бежал я быстро, не останавливаясь, не переводя духа. Бежал в сторону города и остановился лишь тогда, когда оказался перед нашим домом.

Ты думаешь: я обиделся или оскорбился? Нет, Луций, ровным счетом наоборот! Мне тогда показалось, что это я своим притворством и скрываемым заиканием обидел и сурового рыбака, и его взъерошенного лебедя, и всю гельветскую деревню, к которой я так привязался, и жители которой встречали меня с таким теплым радушием. Так воры, наверное, бегут с места преступления, когда их застигли, разоблачили, но не успели схватить… Трудно описать это ощущение. Потому что, честно говоря, чрезмерная совестливость и тем более желание самоуничижаться никогда мне не были свойственны…

Но то, что ждало меня в доме Гая Коризия, еще труднее поддается описанию!.. Но вспомнить придется…

VIII. Сначала я увидел Диада, который, вместо того чтобы быть в лавке, сидел на пороге в прихожей и дремал.

Не желая будить его и подвергаться ненужным расспросам, я неслышно проскользнул в атриум.

На первом этаже нашего дома, как ты помнишь, была всего одна комната, в которой жил хозяин – Коризий Кабалл. Двери у комнаты не было. Не было у нее также ни ширмы, ни занавеса, ибо хозяину было не от кого таиться, так как мы с Лусеной жили на втором этаже, Диад ночевал в лавке, а Фер – в сарайчике с лошадьми, в ящике над стойлами, доверху набитом соломой.

Чуть ли не половину хозяйской комнаты занимало широкое ложе. И на этом ложе теперь головой ко мне лежала совершенно голая Лусена. А поверх нее, задрав тунику, встав на колени, ноги Лусены положив к себе на бедра и крепко держась за них, закинув назад голову, закрыв глаза и оскалив зубы, хрипло и часто дыша, то ли постанывая, то ли вскрикивая, то ли хрюкая… Но меня потрясла Лусена! Голова у нее тоже была запрокинута, как будто она специально откинулась назад, чтобы не видеть терзавшего ее человека. Черты лица – совершенно безжизненные. Глаза – широко открытые и остекленелые. И этими невидящими, пустыми, мертвыми глазами она смотрела на меня, как я понял, пребывая в состоянии чувственного отупения…

Страшное зрелище! Тем более страшное, что от резких и грубых движений Кабалла тело Лусены ритмично ползало и ерзало по кровати, запрокинутая голова дергалась и встряхивалась, а взгляд при этих рывках оставался неподвижным, остекленело упертым в одну точку, как мне почудилось, – точно мне в горло!..

Я выбежал из атриума, споткнулся о дремавшего Диада и, наверно, упал бы, если б моментально проснувшийся раб не перехватил меня поперек туловища.

Со мной на руках Диад выбежал из дома на улицу, метнулся к озеру, пробежал с полстадии, а затем, поставив меня на землю, нагнувшись ко мне и крепко держа за плечи, захрипел-зашептал с лицом искаженным от ужаса:

«Видели?! Тебя видели?!.. Ну, откуда ты взялся?! Так рано!.. Запомни – я не спал! Ты зашел со двора!.. Понял, проклятый заика?! Говори, понял?!»

Я с трудом освободил правую руку и, размахнувшись, изо всех сил ударил Диада по лицу, попав ему в нос и в верхнюю губу.

Раб опустился на колени и, не вытирая выступившую кровь, молитвенно сложил руки.

«Умоляю тебя! Скажи, что пролез через кухню. Ну чего тебе стоит, гаденыш?!»

Я попытался ударить его ногой в живот. Но раб оттолкнул мою ногу в сторону и прохрипел:

«Бей, сколько хочешь! Только не выдавай господину! Он меня до смерти засечет! Или продаст аллоброгам! Пожалей! Не губи! Скажи, что я правильно сторожил».

Я еще раз ударил Диада. На этот раз – по щеке и вскользь по уху.

Клянусь Фортуной, Луций, это был первый и, надеюсь, последний раз в моей жизни, когда я поднял руку на раба.

Я был словно в беспамятстве…

Я снова побежал. Теперь уже не разбирая дороги…

Поверь, Луций, накануне своего четырнадцатилетия я давно уже знал, откуда берутся дети, и, несколько месяцев живя среди солдат, не раз был свидетелем, как они делаются, вернее, могут делаться. Но мой отец и возлюбленная жена его Лусена были столь возвышены и осторожны в своих отношениях, что я, при всей своей наблюдательности, даже представить себе не мог… А тут, потная и грязная полугалльская скотина, воспользовавшись нашим безвыходным положением…!

И самое страшное – лицо Лусены, обморочное, безразличное, на котором даже отвращения не было!.. Я до сих пор не могу забыть этого лица и этого остекленелого взгляда. Они, в самый неподходящий момент возникая передо мной, долгие годы отравляли мне…

На воздух! Пока дойду до корпуса Агриппы, немного проветрюсь…

Стало быть, словно в беспамятстве, я то бежал, то шел быстрым шагом, не разбирая дороги. И думаю, мною тогда руководила Фортуна.

IX. Потому что, когда я пришел в себя, то снова оказался в гельветской деревне, в самом ее центре, возле пруда, у высокого орехового дерева.

Я сел под деревом и уставился в одну точку, ничего не видя и ни о чем не думая.

Сколько я так сидел, спроси у богини, потому что я, представь себе, не помню.

Из этого оцепенения меня вывел Рыбак. (Отныне, с твоего позволения, я буду именовать его с большой буквы, ибо настоящее имя этого человека мне только через полгода удалось узнать.) Неслышно подойдя ко мне сзади (может, он громко ступал, но я, ей-богу, не слышал), Рыбак положил мне руку на голову и бережно повернул ее в сторону и вверх, так что я увидел лицо гельвета. Взгляд его теперь не колол и не резал, а глаза были синими. – Представь себе: именно синими. Бывают, оказывается, такие без примесей, совершенно синие глаза!

Я попробовал подняться на ноги. Но Рыбак не позволил, придавив мне голову и лицо мое повернув к земле.

А затем отпустил мне голову и сел рядом со мной на траву.

«Значит, снова пришел?» – тихо спросил Рыбак.

Избегая смотреть на него, я набрал в легкие побольше воздуха и хотел сказать: «Мне некуда больше идти», но будто слова, которые я собирался произнести, в последний момент беззвучно выскользнули у меня изо рта, и в глотке у меня остался один лишь хриплый и беспомощный выдох.

«Молчи, – сказал Рыбак. – Раз снова пришел, молчи. Я буду говорить. А ты слушай».

Я кивнул. А Рыбак продолжал тем же тихим и, как мне показалось, почти ласковым голосом:

«Если будешь приходить опять и опять, я помогу тебе. Я вылечу тебя от заикания».

На самом деле, он не так выразился. Он сказал: «Я заберу у тебя…» и дальше употребил незнакомое для меня гельветское слово, которое я тогда перевел как «заикание».

«Может, быстро получится. Но, может быть, придется пройти через несколько ворот. Никто не знает. И я сейчас не знаю», – сказал Рыбак и дальше заговорил на галльском. А потом опять перешел на латынь и как бы резюмировал:

«Завтра начнем. Завтра с утра я пойду рыбачить. А когда вернусь, и лебедь уйдет в озеро, подходи ко мне. Я проведу тебя через первые ворота. Шагнем в первую долину. С краннона начнем. Попробую для начала представить тебя Врачу».

И снова перешел на свой галльский язык, в котором не было ни одного знакомого мне гельветского слова. А вернувшись на латынь, сообщил мне:

«Сегодня уже поздно. И ветер не тот. Мы называем его брокк. Он навевает уныние. Врач нас не примет. Он любит утренний ветер, ветер надежды».

Я наконец заставил себя и посмотрел в лицо Рыбаку. И увидел, что глаза у его еще более посветлели и из синих стали зелеными. Брови лежат ровно, и нет между ними двух резких бороздок. Рот как будто улыбается, и от этой улыбки не только припухли и оттопырились губы, но верхняя губа надвое разделилась широкой складкой, так что у моего собеседника образовалось как бы три губы.

Впрочем, заметив, что я удивленно разглядываю его лицо, Рыбак быстро поджал губы, убрав складку, чуть поднял вверх кустистые брови; глаза его посинели, взгляд обострился; и эдак изменившись в лице, Рыбак сказал сухо и жестко:

«Ну, всё, всё. У меня мало времени. Орел не любит ждать. Сказано: завтра утром».

Встал и твердой, я бы сказал, величественной походкой направился к своей мазанке.

X. А я теперь, Луций, вот о чем хочу предупредить тебя:

Во-первых, я, конечно, постараюсь сделать свои воспоминания о Рыбаке как можно более краткими. Но особой краткости не могу обещать, ибо мои с ним, с позволения сказать, упражнения начались в середине апреля, а кончились поздней осенью, за несколько дней до ноябрьских ид.

Во-вторых, я сосредоточусь лишь на упражнениях, а как обстояли дела у меня дома, как развивались мои отношения с Гаем Коризием и с Лусеной, – об этом я не стану вспоминать и умолчу. Скажу лишь, что ни похотливый боров, ни многострадальная Лусена не заметили моего внезапного появления в проклятом атриуме и не подозревали о том, что я… ну, что я застал их и был свидетелем.

В-третьих, мне придется несколько нарушить, как говорят греки, хронологию, то есть тот порядок, в котором Рыбак делился со мной своими «знаниями дуба». Ибо он имел обыкновение давать информацию разрозненными частями, которые я, видимо, сам должен был сортировать и складывать в некое подобие учения. Так что либо одно, либо другое, и полагаю, хронологию будет целесообразно принести в жертву учению.

В-четвертых, это самое учение я постараюсь максимально сократить, а равно пространные и нередко утомительные рассказы о многочисленных кельтских богах и галльских обрядах. – Зачем они нам с тобой, Луций?

Далее, в сильно сокращенном виде воспроизводя рассказы и объяснения Рыбака, я не стану буквально цитировать его корявую, часто неграмотную и неясную латынь. Но некоторые характерные особенности его речи я, тем не менее, постараюсь вспомнить и передать.

Наконец, тебя, человека на редкость логического, я с самого начала должен предупредить, что именно логики часто недоставало рассуждениям моего галльского учителя и наставника. Но если с этим смириться, если не требовать от него привычного нам строя мысли, если плыть в его лодке, следуя ему одному известным течениям…

Да что я, право, пытаюсь тут философствовать?!

Предупредил – и кончено.

Что тебе, Лонгин?… Я ведь сказал Периклу, что все свои дела я отложил до завтра и никого не принимаю… Или ты думаешь, что если человек остановился посреди лестницы и задумался, то он совершенно ничем не занят, и можно приставать к нему с дурацкими вопросами!.. Я же сказал: все дела отложил! Значит, никуда не выйду из дворца… Вечером тем более!.. Отдыхай. И меня, Градива ради, оставь в покое!

XI. На следующее утро, когда я явился к дому Рыбака, взгляд у гельвета снова был фиолетовым и хищным. Клюнув меня этим взглядом в лоб, Рыбак велел мне следовать за собой.

Мы пошли через деревню, но не к озеру, а в направлении буковой рощи. С этой стороны деревня была огорожена деревянным тыном, а в тыне была калитка.

Остановившись перед ней, Рыбак сначала ощупал мне лицо своими потемневшими глазами, а затем как бы ущипнул меня за горло острым и цепким взглядом и почему-то сердито сказал:

«Думаю, несложно тебя будет вылечить. Представлю тебя солнечному Гранну».

Потом, указав на калитку, сказал:

«Это – первые ворота. За ними – долина знакомств и представлений. Я буду представлять тебя краннону».

Я напрягся и затаил дыхание, чтобы, не заикаясь, спросить, кто такой или что такое краннон. Но Рыбак, словно читая мои мысли, сердито тряхнул головой и скомандовал:

«Не смей! Не задавай глупых вопросов!»

Мы прошли через узкую калитку и по тропинке, огибавшей буковую рощу, стали подниматься в гору.

Пока мы шли, Рыбак несколько раз заговаривал со мной, что-то объясняя мне и растолковывая. Но делал он это на непонятном мне галльском языке. А на латыни сказал всего одну фразу:

«Для тех, кто идет к силе, есть много ворот. Но первые ворота мы уже прошли и теперь идем по первой долине. Неужели непонятно?»

Я на всякий случай кивнул.

(2) Обогнув буковую рощу, мы вышли на поле, на котором гельветы выращивали просо.

Рыбак шел впереди и шагал очень быстро, хотя, казалось бы, не прилагал к этому ни малейших усилий. Я с трудом за ним поспевал.

Два раза Рыбак останавливался и сердито говорил:

«Куда так несешься?! Иди за мной медленно и осторожно».

После чего еще быстрее припускал по тропинке, так что мне приходилось чуть ли не бежать за ним.

(Кого-то он мне опять напоминает. А тебе, Луций?)

Когда же миновали просяное поле и стали подниматься на второй холм, Рыбак вдруг вскрикнул, остановился и резко обернулся ко мне. Глаза у него теперь стали зелеными, лицо посерело, брови опустились к глазам, а верхняя губа раздвоилась.

«Что ты делаешь?!» – испуганно прошептал гельвет.

(Я знаешь, о чем попрошу тебя, Луций? Чтобы мне не описывать эти частые и мгновенные изменения во внешности Рыбака, давай сделаем так: я буду отмечать только его «хищное» или «детское» состояние. А ты сам представляй себе, какого цвета были у него глаза, что происходило с его бровями, с бороздками на лбу и со складкой на верхней губе. Договорились?)

«Что ты делаешь?! – словно испуганный ребенок прошептал Рыбак. – Зачем ты раздавил человека!»

Я остановился и в полной растерянности посмотрел на своего спутника.

«Не туда смотришь. Назад посмотри!» – испуганно шептал рыбак.

Я обернулся, и в нескольких шагах от себя увидел большого зеленого жука. Жук был действительно раздавлен.

«Это…» – начал я. Но Рыбак перебил меня:

«Вижу, что жук! Но он тоже хотел жить. Он не заикался. Он шел медленно и осторожно. Чем он хуже тебя? А ты наступил на него и убил! Зачем, спрашивается?!»

Я не знал, что ответить.

Рыбак же подбежал к раздавленному жуку, присел на корточки и стал с жуком разговаривать, на галльском своем наречии, похоже, прося у жука прощения.

А потом встал с корточек, уже не так испуганно посмотрел на меня и сказал по-латыни:

«Тебе еще повезло. Жук не с нашего перекрестка. Он зеленый… А если бы это был наш соратник?… Или еще хуже – если б он был нашим противником! Тогда весь их перекресток ополчился бы на нас!»

Рыбак взял горсть земли и присыпал раздавленного зеленого жука.

И мы пошли дальше. Причем теперь Рыбак шел намного медленнее.

И пройдя с полстадии, остановился и пояснил:

«Запомни: цвет нашего перекрестка – серый или фиолетовый. Наши противники – неважно, в каком виде они нам предстают: птицами, животными, незнакомыми людьми, жуками или насекомыми, – рыжие или желтые. А все другие цвета…, – тут Рыбак сначала запнулся, потом произнес какое-то галльское слово, а затем сказал: – Ну, в общем, они – не наши и не противники».

Рыбак прошел еще с полстадии, снова остановился и сказал уже с хищным выражением на лице:

«Многие живут на свете, ничего не чувствуя, ничего не слыша и ничего не видя. Но тебе так нельзя. Ты ведь уже прошел через первые ворота. Видеть – этого я от тебя не требую: ты еще очень долго ничего не сможешь увидеть. Слышать тоже нескоро научишься. Но чувствовать ты должен учиться уже сейчас. Вот с этого самого момента».

Рыбак еще прошел с полстадии, обернулся и почти злобно спросил:

«Неужели не ясно?!»

Я на всякий случай кивнул головой.

(3) Мы поднялись на холм и подошли к святилищу.

Святилище было довольно примитивным. Представь себе: узкая и неглубокая канава, за нею – невысокий вал, на валу – бревенчатый палисад, из-за которого выглядывало прямоугольное деревянное строение.

Я часто бывал в этом месте, но, ясное дело, никогда не решался ступить на территорию святилища. Тем более что ворота всегда были закрыты.

А тут Рыбак распахнул их и сказал:

«Это дом Магузана. Входи. Нас ждут».

Внутри ограды был расчищенный и утоптанный участок земли, в центре которого стоял дом с соломенной крышей, с четырех сторон обнесенный крытой галереей. К единственному его входу вела небольшая деревянная лестница. Я насчитал пять ступеней.

Мы поднялись по этим ступеням. Но прежде чем войти в храм, Рыбак велел мне сделать три круга по галерее, с запада на восток.

«Ну, вот. Теперь Луговес рассмотрел тебя. Теперь можно войти внутрь», – сказал Рыбак, когда я трижды обошел вокруг дома.

Внутри я увидел деревянного идола. У него не было туловища. Зато были три шеи и три головы, смотревшие в разные стороны. И каждую из голов венчали рога: правую – оленьи, среднюю – бычьи, а левую – бараньи. А так как я эти головы принялся разглядывать, Рыбак мне сказал:

«Что тут не ясно? В кранноне каждый бог имеет три головы. Потому что ему надо не только видеть настоящее, но проверять прошлое и заглядывать в будущее. И даже если его изображают с одной головой, знай, что на самом деле у него три лица и три взгляда на вещи».

Я учтиво кивнул и, отвернувшись от идола, стал с интересом рассматривать многочисленные деревянные и глиняные фигурки, которые стояли на широкой полке по всему периметру помещения. То были изображения людей и животных, а также различных частей тела и внутренних органов: шей и голов, рук и ног, сердца и печени, и тому подобное.

«Не надо таращиться! – сурово заметил Рыбак. – Если Девзон тебя исцелит, мы тоже сделаем ему приношение. А пока подойди поближе к Белену. Пусть он изучит твою болячку».

Я уже давно обратил внимание, что всякий раз, говоря о боге, Рыбак произносит разные имена. А потому спросил:

«Б-белен?… Или Д-д-девзон?… А ты еще г-г-говорил…»

Рыбак сердито прервал меня:

«Не смей заикаться, когда произносишь имена богов. А если хочешь показать Белену, как ты заикаешься, то лучше считай от одного до десяти. Но «три» пропусти, потому что в кранноне это священное число».

Я, как мне было велено, подошел к идолу и стал считать вслух.

На цифре «шестнадцать» Рыбак меня остановил.

«Ну всё! Наслушались твоего кваканья! – сказал он. – Теперь помолчи. А я прочту молитву. Попрошу за тебя».

И принялся на галльском языке читать какие-то словно стихи: громко, властно, торжественно.

А кончив читать, приказал:

«Пойдем отсюда. Нельзя тебе, чужеземцу, долго здесь оставаться».

(4) Когда мы вышли из здания и прошли через ворота, Рыбак велел:

«Теперь до самого вечера рта не открывай. Молчи, словно совсем онемел. А утром, как встанешь, попробуй. Думаю, Белен поможет. А если нет, опять приходи. Как сегодня».

И лишь когда мы почти совсем спустились с холма и дошли до того места, где я раздавил зеленого жука, Рыбак ответил на мой вопрос, о котором я уже успел забыть.

«Белен, Девзон, Магузан – какая разница. У каждого народа – свое имя для этого бога. Эдуи называют его Луговесом, секваны – Девзоном, треверы – Магузаном, нервии и прочие белги – Гранном. В Британии он и вовсе – Гойбни… Гельветы предпочитают звать его Беленом… Греки, а потом вы, римляне, богов разных племен и народов объединили в этот, как его… забыл слово… У кельтов такого нет».

Я открыл было рот, чтобы подсказать Рыбаку слово «пантеон». Но он тут же шлепнул меня по губам и испуганно воскликнул:

«Я же сказал: до утра ни единого слова! А то не подействует! Всё испортишь, глупый заика!»

Мы расстались возле буковой рощи.

Придя домой, я написал на восковой дощечке: «Дал зарок не говорить до утра» и показал Лусене. И чуткая моя мачеха-мама не тревожила меня разговорами и другим запретила.