Рим. Роман о древнем городе Сейлор Стивен

– Или медовыми лепешками! – подхватил Дорсон.

– Или кусочками сушеной говядины! – высказался Марк Манлий, больше всего любивший походную солдатскую пищу.

Ситуация на вершине Капитолия становилась все более и более отчаянной, но не лучше были дела и у галлов. Дикари, отроду не жившие в городах, понятия не имели о санитарии и превратили весь Рим в гигантское отхожее место. Естественно, очень скоро их начали косить инфекционные болезни, причем массовые, так что о похоронах отдельных умерших не могло быть и речи: трупы сваливали в кучи и сжигали.

Снова, как и в начале осады, языки пламени и клубы дыма окружили Капитолий. Вид пылающих холмов из мертвых тел был ужасен. Пеннат, обращаясь к Дорсону, заметил:

– Похоже, у этих галлов мания поджигательства. Сначала они жгли город, теперь принялись друг за друга.

У галлов тоже начался голод. В самом начале осады они бездумно сожгли несколько складов с зерном. Теперь зерна им остро не хватало. Хотя римляне на Капитолии не знали этого, Камилл уже установил контроль над большей частью сельской местности, и галлы не могли делать вылазки для пополнения своих запасов. Город, который они захватили в качестве добычи, превратился для них в западню, и дело шло к тому, что он станет их могилой.

Публично Пинария ежедневно молилась о том, чтобы Камилл явился и спас узников Капитолия как можно скорее, но в глубине души жила в постоянном страхе. Она делала все возможное, чтобы скрыть видимые признаки своего положения. Пока это удавалось, тем более что при столь скудном питании дитя в ее черве росло медленно и было маленьким. Но что будет, когда придет время рожать?

Даже если она сможет спрятаться в своей каморке и родить дитя втайне, как ей укрыть кричащего младенца? И сможет ли она умертвить дитя сразу после рождения? Конечно, младенцев, родившихся с изъянами, в Риме убивали постоянно. Но даже самая бесчувственная мать никогда не лишала жизни непригодного для жизни ребенка собственными руками: его забирали и оставляли в безлюдной местности, чтобы его убили не люди, а стихия или дикие звери. Самый быстрый и легкий способ избавиться от ребенка – сбросить его с Капитолия. Но теперь наученные горьким опытом часовые бдительно охраняли весь периметр, и обмануть их бдительность представлялось делом нелегким. Разве что попросить Пенната, он ведь такой ловкач. Но какой это ужас – просить отца убить собственное дитя!

Если от ребенка не удастся избавиться и его существование обнаружится, он все равно будет предан смерти, причем не один, а вместе с преступными родителями. Много раз Пинария просыпалась от кошмаров, в которых видела, как Пенната забивают до смерти, а ее замуровывают в подземной гробнице без света и воздуха. Ребенка, конечно, заточат вместе с ней, и его плач в кромешной тьме склепа будет последним звуком, который она услышит в жизни.

Порой она позволяла себе вообразить, что ребенок родится мертвым. Это положило бы конец ее страхам и ужасу. Но каково матери желать родить мертвое дитя! Может быть, Пинарии лучше самой спрыгнуть с утеса, и сделать это поскорее, потому что ребенок внутри нее становится все больше и больше. Пусть галлы найдут ее искалеченное тело и сожгут на погребальном костре. Тогда люди будут чтить память о ней, будут говорить, что она предложила себя, чистую весталку, в качестве жертвы богам. Так и не родившийся ребенок останется с ней, и о вине Пенната никто никогда не узнает. Пусть он и раб, но такой замечательный человек достоин счастливого будущего и долгой жизни. В скором времени он забудет о ней и ребенке, который явился результатом их преступления. Все будет так, словно Пинарии вообще никогда не существовало.

Был единственный вариант разрешения ситуации, о котором она вообще не позволяла себе думать: у нее родится нормальное дитя, которым она сможет гордиться, которое сможет любить и лелеять, ни от кого не таясь и ничего не опасаясь. Подобный исход был исключен.

Эти отчаянные мысли не давали ей покоя и привели к тому, что она отдалилась от Пенната. Они перестали заниматься любовью, ибо действо, доставлявшее ей такое наслаждение, теперь виделось чем-то вроде коварной ловушки, в которую она угодила по недомыслию. Правда, несколько тайных встреч между ними еще произошло, но они больше не предавались плотским утехам, а только разговаривали, хотя говорить, кроме как об испытаниях, причиняемых осадой и еще горших в будущем, им было не о чем. В конце концов Пинария запретила Пеннату приходить в ее каморку, сказав, что делает это ради его безопасности, хотя на самом деле просто не могла больше находиться с ним наедине.

Зато она сблизилась с Дорсоном, который всегда относился к ней с почтительностью и уважением. Пеннат как друг Дорсона часто бывал в их компании, но в присутствии патриция не мог держаться с ней фамильярно. Свою боль и смятение Пеннат скрывал за язвительными шутками, и особых перемен в его поведении никто не замечал. Таковые, правда, были замечены в поведении Пинарии: люди даже прозвали ее «меланхоличной весталкой», но все думали, что она страдает за них, и чтили ее печаль как признак особого благочестия.

На протяжении семи месяцев, с середины лета до середины зимы, галлы удерживали Рим. Но как-то раз, на иды фебруария, когда Пинария, как всегда погруженная в невеселые раздумья, шла по Капитолию, к ней подбежал Дорсон. Он что-то говорил, и, хотя девушка, мысленно находившаяся в другом месте, не разобрала слов, по одному лишь его воодушевлению было видно, что произошло нечто очень важное. Краем глаза она уловила какое-то движение, а оглядевшись по сторонам, увидела, что весь Капитолий пребывает в большом волнении. Люди спешили со всех направлений, обнимали друг друга, хлопали по плечам, шептались, кричали, смеялись и плакали.

– Что случилось, Дорсон?

– Прибыл гонец, римлянин! Галлы разрешили ему пройти, и он поднялся прямо по тропе.

– Гонец? Кто послал его?

– Камилл, конечно! Пойдем послушаем, что скажет этот человек.

Он повел ее к храму Юпитера, на верхней ступеньке которого, чтобы все могли его видеть и слышать, стоял солдат, облаченный в доспехи, но без оружия. Толпа расступилась, пропустив Пинарию вперед.

Люди наперебой засыпали гонца вопросами, но он, подняв руку, выкрикнул:

– Потерпите! Пусть соберутся все, иначе мне придется повторять сотню раз.

– Но посмотри сюда! – крикнул Марк Манлий. – Гай Фабий Дорсон с меланхоличной весталкой уже пришли. Значит, все главные собрались. Говори, с чем тебя послали!

Люди в толпе рассмеялись. Настроение было приподнятое: по лицу гонца все видели, что он пришел с добрыми вестями.

– Хорошо. За последние несколько месяцев наши войска перегруппировались под командованием диктатора Марка Фурия Камилла… – (Толпа захлопала в ладоши.) – Который встречался с галлами в ряде мелких стычек. Утверждать, будто мы разгромили врага, не стану, но изрядно потрепали, и галлам это не понравилось. Они готовы уйти из Рима.

Аплодисменты и крики восторга были оглушающими.

Гонец сделал знак, призывающий к тишине.

– Но галлы не уйдут без выкупа.

– Выкупа? – крикнул Манлий. – А разве они не забрали все, что было ценного в Риме?

– Забрать-то забрали, но им этого мало. Они требуют, чтобы им заплатили украшениями из золота и серебра с драгоценными камнями. Камилл собрал у римлян в изгнании все, что мог, и обратился к нашим друзьям с просьбой внести вклад…

– Клузии, вот кто должен заплатить выкуп! – крикнул Манлий. – Разве мы не жертвовали собой, чтобы спасти их от разграбления галлами?

– Клузии внесли очень щедрый вклад, и не одни они, – ответил гонец, – но этого недостаточно. Камилл просит вас, остававшихся на Капитолии и не покидавших Рим, собрать остаток средств для выкупа.

Это заявление было встречено без восторга.

– Что с нас взять? – выкрикнул Манлий. – Мы тут месяцами питались только червивой мукой и не пили ничего, кроме дождевой воды! Нам нечего отдавать!

– А ты уверен? Может быть, кто-то из вас знает, где зарыты сокровища, спрятанные от галлов. Может быть, у кого-то из женщин еще сохранились драгоценные украшения. Все римлянки, находящиеся в изгнании, уже отдали свои украшения, все до последнего колечка.

– Это неправильно! – крикнул Манлий. – Нельзя забирать у наших женщин все украшения ради того, чтобы насытить алчного Бренна.

– Другого пути нет, – сказал посланец. – Галлам нужно заплатить. Когда они уйдут, город снова будет нашим, и мы сможем отстроить его заново.

Дорсон оглянулся через плечо на Пенната и ухмыльнулся.

– Может, тебе следует пожертвовать тот маленький талисман, который ты так гордо носишь?

Пеннат вцепился в изображение Фасцина, сердито нахмурился и сжал амулет так, что побелели костяшки пальцев.

Дорсон улыбнулся:

– Успокойся, Пеннат, я пошутил. На эту никчемную свинцовую безделушку не польстится даже галл.

Церемония уплаты выкупа происходила на Форуме.

Бренн настоял на проведении официальной церемонии, на которой присутствовал сам Камилл. Защитники Капитолия наблюдали за сделкой со смешанным чувством уныния и облегчения. Галлы поставили огромные весы, такие большие, что на них можно было взвесить целого быка, опустили одну чашу вниз с помощью тяжелых свинцовых гирь. Представители Рима принялись громоздить на другую чашу золотые слитки, монеты и драгоценные украшения. Свинцовые гири медленно поднимались. Наконец чаши уравновесились. Защитники Капитолия горестно вздыхали при виде огромного состояния, которое уходит в уплату за город, принадлежавший им по праву рождения.

Бренн на Форуме подбоченился перед весами и рассмеялся.

– Маловато! – воскликнул он.

Камилл хмуро посмотрел на него.

– О чем ты говоришь? Чаши уравновесились!

– Я забыл включить это. Ты ведь хочешь, чтобы я отложил его в сторону, разве нет?

Бренн извлек свой меч и положил поверх свинцовых гирь.

Со стороны римлян послышались стоны отчаяния и возгласы гнева. Некоторые потянулись к мечам, но Камилл поднял руку и остановил их.

– У нас еще есть небольшой запас. Добавьте сокровищ на весы.

Добавили ровно на вес меча, и обе чаши снова пришли в равновесие. Бренн торжествующе взревел и захлопал в ладоши, а за ним диким смехом и криками разразились все галлы. Даже с высоты Капитолия было видно, как побагровело от ярости и печали лицо Камилла. Пинария, вместе со всеми наблюдавшая за церемонией уплаты, вдруг ощутила рядом присутствие Пенната.

Он взял ее за руку и прошептал:

– Что бы ни случилось, Пинария, я люблю тебя!

– И я…

Весталка не могла заставить себя произнести эти слова. Она вздохнула, высвободила руку и положила ее на живот. Внутри шевелился ребенок. Было ясно, что момент его рождения наступит очень скоро.

Как отлив наводнения, галлы покинули Рим. Этот процесс занял несколько дней: их было очень много, и к тому же они не спешили, продолжая поиски спрятанного добра и разрушая все, что попадало под руку, до самого последнего часа. Римляне на Капитолии, несмотря на все свое нетерпение, дождались ухода последнего варвара и только тогда начали перелезать через баррикады и спускаться по петляющей тропе. Окрыленные свободой, но в ужасе от вида руин любимого города, они рассеялись по Семи холмам: каждый спешил к остаткам своего дома, чтобы там дожидаться возвращения Камилла и беженцев.

Дорсон с Пеннатом проводили Пинарию до входа в Дом весталок. Строение на диво оказалось в целости и сохранности, хотя двери были взломаны и криво свисали с петель. Пинария, трепеща, переступила порог. Дорсон хотел было последовать за ней, но она покачала головой.

– Нет, не входи. То, что я должна сейчас сделать здесь, необходимо делать одной.

– Но нет уверенности в том, что здесь безопасно. Я не могу оставить тебя, весталка.

– Не беспокойся обо мне! Неужели ты думаешь, что богиня так долго оберегала меня только затем, чтобы позволить какой-то беде случиться со мной здесь, в Доме весталок? Ступай, Дорсон. Оставь меня, чтобы я могла очистить дом до возвращения остальных жриц. Разве ты не горишь желанием посмотреть, что стало с твоим собственным домом?

Дорсон задумался:

– А ты, Пеннат? Куда ты пойдешь?

Пеннат пожал плечами:

– Пожалуй, схожу к дому моего старого господина, если от него что-нибудь осталось.

– Ну ладно, – сказал Дорсон.

На том они и расстались.

Спустя всего несколько мгновений после того, как Пинария переступила порог, у нее отошли воды, а потом начались схватки. Шатаясь, она побрела в свою спальню. Комната была грязной, постель в беспорядке, в ее отсутствие на ней спал какой-то галл. Накатила тошнота, но выбора не оставалось, и она повалилась на кровать.

Чуть позже, открыв глаза, Пинария увидела стоявшего над ней Пенната. В своем наполовину бредовом состоянии она решила, будто это образ, посланный Вестой ей в укор. Но юноша улыбнулся, и Пинария поняла, что он настоящий. Пеннат снял со своей шеи амулет и через голову надел на нее.

– Фасцин оберегает женщин при родах, – прошептал он. – Не беспокойся, Пинария! Я останусь с тобой.

– Но что ты знаешь о родах?

Он улыбнулся:

– Спроси лучше, чего я не знаю. Когда я был маленьким, я видел, как девушки-рабыни рожают бастардов моего господина, а став постарше, помогал повитухам, приносил и подавал все, что им требовалось. Я знаю, что делать, Пинария. Со мной ты будешь в безопасности, и ребенок тоже.

– Пеннат! Неужели ты никогда не перестанешь удивлять меня?

– Никогда! Я люблю тебя, Пинария.

– Это удивляет меня больше всего.

Роды были преждевременные, младенец родился маленьким, но здоровым. Он громко закричал, когда Пеннат поднял его, чтобы осмотреть. Потом он отдал его Пинарии, и она целый час держала малыша, прижав к себе.

Зимний день был коротким, и тени уже удлинялись. С улицы стали доноситься голоса. Первые изгнанники возвращались в город. В любой момент могли вернуться и весталки.

– Пеннат, что нам делать с ребенком?

– Он родился здоровым. А значит, боги хотят, чтобы он жил.

– Ты правда так думаешь?

– Я хочу, чтобы он жил, независимо от желания богов.

– Это святотатство, Пеннат!

Она покачала головой и выдавила печальный смех.

– Как нелепо говорить о святотатстве мне, только что родившей дитя в Доме весталок!

– Ты останешься здесь, Пинария?

– Мне некуда идти.

– Ребенок не может остаться здесь с тобой.

– Нет.

– Ты сможешь отказаться от него, Пинария?

Она неотрывно смотрела на дитя, держа его на руках.

– А куда ты хочешь унести его, Пеннат? Что ты с ним сделаешь?

– У меня есть план.

– У тебя всегда есть план, мой хитроумный Пеннат!..

Он мягко забрал у нее ребенка. Слезы текли по ее щекам. Она коснулась талисмана на груди.

– Ты должен забрать и его, для ребенка.

Пеннат покачал головой:

– Нет, Фасцин нужен тебе. Он отвращает сглаз и защитит тебя от подозрительности других весталок.

– Нет, Пеннат…

– Фасцин – это мой подарок. Пусть он напоминает тебе обо мне, Пинария, как напоминал мне о моей матери.

– Твоя мать умерла, Пеннат.

– Я тоже умер для мира, в который ты должна вернуться. Мы больше никогда не увидимся, Пинария, по крайней мере я так думаю. Мы никогда не будем вместе, никогда не произнесем слов любви. Но ты будешь знать, что наш ребенок, символ нашей любви, жив и здоров. Это я тебе обещаю!

Она закрыла глаза и заплакала, а когда открыла их снова, Пеннат и дитя исчезли. В комнате было темно. Время шло, и в конце концов снаружи снова стал пробиваться свет. Потом она услышала голоса, поначалу неразличимые, они приближались и становились громче. То были женские голоса, и в них слышалось сильное волнение.

Затем Пинария узнала голоса вирго максима и Фослии, громко выкликавших ее имя:

– Пинария! Пинария! Ты здесь?

Весталки вернулись.

– Расскажи-ка еще раз, где и когда ты нашел этого младенца? – хмурясь, спросил Дорсон.

– Вчера, в кустах, у развалин дома моего старого господина, – ответил Пеннат. – Очевидно, мать бросила его сразу после родов.

– И кто, по-твоему, может быть его матерью?

– Не из галлов, это точно. Ребенок слишком красив, чтобы быть галлом, как ты думаешь?

Дорсон внимательно осмотрел ребенка.

– Действительно, симпатичный малыш. И больно уж крохотный для галла! Выходит, это ребенок какой-то вернувшейся римлянки?

– Моя интуиция подсказывает это. Матери, несомненно, пришлось нелегко в изгнании, возможно, она лишилась мужа. Когда вернулась в город и увидела, что лишилась всего и даже родной дом сожжен или лежит в руинах, наверное, решила, что вырастить малыша ей не под силу. Вот еще одно страшное последствие нашествия галлов: женщины Рима настолько объяты страхом и неуверенностью, что бросают своих детей! А дитя чудесное, просто красавчик!

– Тебе, похоже, очень полюбился этот младенец, Пеннат.

– В нем есть нечто особенное. Разве ты не чувствуешь? По-моему, то, что мне выпало найти этого ребенка в тот самый день, когда ушли галлы и вернулись римляне, – это знак свыше, залог того, что город возродится заново, что его самые лучшие годы впереди.

– Странно слышать столь благочестивые слова от тебя, Пеннат.

– Я изменился после месяцев на Капитолии.

– Ты будешь свободным человеком, если я имею хоть какое-то влияние в этих вопросах. Ты сопровождал меня, когда я совершал жертвоприношение на Квиринале. Ты сражался рядом со мной, когда галлы забрались на вершину и напугали священных гусей. Ты в полной мере заслужил свободу, тем более что твой господин умер и больше не нуждается в тебе. Я собираюсь обратиться к его наследникам, заплатить им и позаботиться о том, чтобы они тебя освободили. Что ты скажешь на это, Пеннат?

– Боги, несомненно, благоволят мне, ведь я спас этого ребенка и получил обещание от тебя – и все это всего за два дня! Но…

– В чем дело, Пеннат? Говори!

– Если ты и вправду хочешь наградить смиренного раба за его услугу на Капитолии, у меня есть другая просьба. Не столько за себя – ибо кто я, если не порвавшаяся нить в великом ковре, сотканном парками? – но за этого беспомощного невинного ребенка.

Дорсон поджал губы.

– Продолжай.

– Какой мне прок от свободы? Предоставленный сам себе в таком опустошенном городе, простой малый вроде меня, скорее всего, умрет с голоду. Я бы предпочел, чтобы ты выкупил меня и оставил у себя как своего раба. Обещаю тебе, что каждый день буду стараться доказать свою полезность и оправдать твое доверие. Для меня честь быть рабом храбрейшего потомка храбрейшего римского рода. И если когда-нибудь, после многих лет верной службы, ты сочтешь уместным отпустить меня на волю, я буду с гордостью носить имя свободного человека, вольноотпущенника, которое чтило бы своего бывшего господина: Гай Фабий Дорсон Пеннат.

Дорсон вовсе не был неуязвим для лести, даже со стороны раба.

– Я понял тебя и буду рад выполнить твою просьбу. Ты будешь главным над всеми рабами в моем доме и моим доверенным другом.

– А еще, хотя я знаю, что это не совсем обычная просьба, я прошу, чтобы ты усыновил этого найденыша и воспитал как собственного сына, – выпалил Пеннат.

На лице Дорсона изобразилось изумление, но Пеннат гнул свое.

– Разве не было подобных прецедентов в древности? Ромул и Рем были найденышами, но великое наводнение, отхлынув, оставило их колыбель. Так и галльский потоп, схлынув с нашей земли, оставил этого ребенка. Фаустул усыновил близнецов и никогда не пожалел об этом, ибо того хотели боги. И ты, безусловно, не пожалеешь о том, что усыновил этого найденыша.

Дорсон поднял бровь. Почему Пеннат проявляет такой интерес к этому ребенку? Он утверждает, что видит в этом новорожденном знамение, но видеть знамение и склоняться перед волей богов совсем не в характере Пенната, если, конечно, пребывание в осаде на Капитолии действительно не преобразило его.

Куда более вероятна какая-то личная заинтересованность. Дорсон произвел в уме нехитрые арифметические действия. Оккупация и осада продолжались семь месяцев, нормальная беременность длится около девяти месяцев. Нетрудно предположить, что Пеннат наслаждался любовной интрижкой незадолго до прихода галлов, а потом, во время оккупации, оказался разлученным со своей возлюбленной – скорее всего, рабыней, но, может быть, и свободной женщиной, возможно даже высокого происхождения. И вот, спустившись с Капитолия, Пеннат узнал, что стал отцом новорожденного. Мать, рабыня она или свободная, почувствовала необходимость избавиться от ребенка, и теперь хитрый раб хочет таким способом сделать своего незаконного отпрыска сыном Фабия!

Дорсон почувствовал подступающий гнев и совсем уж было решил потребовать от Пенната раскрыть всю правду. Однако боги выражают свою волю неисповедимыми путями, используя в качестве слепых орудий и сомневающихся, и неверующих, и даже рабов. Может быть, Пеннат и намеревался устроить судьбу своего ребенка, обхитрив нового господина, но не исключено, что на самом деле боги побудили обоих людей поступить именно так, как им, богам, было угодно.

Дорсон вспомнил долгую прогулку с Капитолия на Квиринал, когда позади него шел Пеннат. Сейчас при одном воспоминании об этой безумно опасной вылазке у него захватывало дух, но, с другой стороны, то было лучшее из всего, что он когда-либо делал. Этот поступок прославил его навсегда: имя его будут произносить с почтением до конца дней и после его смерти. В тот день Дорсон стал бессмертным, но ведь Пеннат проделал вместе с ним каждый шаг того страшного пути, поддерживая смелость в нем и не выказывая ни малейшего страха. Пеннат сделал не меньше, чем Дорсон, однако потомки о нем помнить не будут. Разве он не в долгу перед Пеннатом? Конечно, в долгу, причем для оплаты его требуется поступок не менее решительный, чем тогдашняя прогулка на Квиринал.

Дорсон серьезно кивнул:

– Хорошо, Пеннат. Я усыновлю твоего… я усыновлю этого ребенка.

Он взял малыша на руки и улыбнулся ему, а потом, увидев изумление на лице Пенната, громко рассмеялся.

– Разве ты не ожидал, что я соглашусь?

– Я надеялся… мечтал… молился… – Пеннат упал на колени, схватил руку Дорсона и поцеловал ее. – Да благословят тебя боги, господин!

Его рука непроизвольно потянулась к Фасцину, но пальцы коснулись лишь голой груди, поскольку талисман был отдан Пинарии.

Беженцы постепенно возвращались в Рим. Мало-помалу в разоренном городе снова восстановился порядок. Собрался сенат, приступили к своим обязанностям магистраты. И почти сразу же снова был поднят пресловутый вейский вопрос, с которым Камилл был исполнен решимости разделаться раз и навсегда.

Несколько наиболее радикальных народных трибунов заявляли, что город настолько разрушен и священные места настолько осквернены галлами, что восстанавливать Рим не имеет смысла. Лучше его просто покинуть. Они предлагали всему населению немедля переселиться в Вейи, где многие беженцы нашли пристанище во время оккупации и даже успели обжиться. Проигнорировав все другие возможности, Камилл ухватился за этот аргумент и решил оформить спор как предложение: все или ничего. Как поступят граждане: полностью бросят Рим и переселятся в Вейи или разберут Вейи по камушкам, чтобы отстроить Рим заново?

Заручившись поддержкой сената, Камилл вышел к собравшемуся на Форуме народу, поднялся на помост и начал речь:

– Сограждане! Для меня споры и противоречия, снова разжигаемые народными трибунами по этому проклятому вопросу, просто ненавистны. Даже пребывая в горестном изгнании, вдали от дома, я черпал утешение в том, что имею возможность держаться подальше от этих бесконечных свар. Поверьте, я никогда не вернулся бы, чтобы участвовать в них, даже если бы вы призывали меня тысячью сенаторских указов. Я вернулся потому, что мой город нуждался во мне и теперь нуждается снова, чтобы вести еще более ожесточенную борьбу за существование! Зачем мы страдали и проливали кровь, если теперь собираемся его покинуть? Пока галлы хозяйничали в городе, маленькая группа отважных людей держалась на вершине Капитолия, отказавшись покидать Рим. Теперь трибуны готовы сделать то, чего не смогли сделать галлы: они хотят вынудить этих смелых римлян и всех нас оставить город. Какая же это победа, если в ее результате можно потерять то, что для нас дороже всего? Самое же главное то, что всегда и во всем нам должно принимать во внимание волю богов. Когда мы следуем их предначертаниям, все идет хорошо, стоит пренебречь ими, и тут же обрушиваются несчастья. Напомню, что голос с небес возвестил Марку Цедицию о приходе галлов, послав нам явное, недвусмысленное предостережение. Вскоре после этого один из наших послов к галлам вопиюще нарушил священный закон, подняв оружие против тех, к кому был послан. Вместо того чтобы наказать преступника, поправшего священный обычай, его святотатственно наградили. Возмездие не заставило себя ждать: боги покарали нас, допустив, чтобы галлы захватили наш любимый Рим. Однако во время оккупации совершались деяния столь великого благочестия, что боги вернули нам свою милость. Так, Гай Фабий Дорсон, презрев непреодолимые опасности, совершил воистину чудесный подвиг. Дабы почтить божественного основателя города, он оставил безопасное убежище на Капитолии и безоружный направился к Квириналу. И что же – святость его деяния была столь очевидной, а мужество столь ошеломляющим, что даже варвары не дерзнули посягнуть на него. Исполнив священный долг, он вернулся целым и невредимым. Защитники Капитолия терзались муками голода, но не тронули священных гусей Юноны. Этот акт благочестия послужил их спасению. Нам было даровано несравненное счастье жить в городе, основанном Ромулом с ведома и одобрения богов. Преемники основателя наполнили город храмами и алтарями, так что боги обитают в каждом углу Рима. Некоторые глупцы говорят, что в Вейях можно почитать богов точно так же, как и в Риме. Вздор! Святотатство! Если бы боги хотели жить в Вейях, они никогда не допустили бы завоевания этого города. А если бы они не хотели вернуться в Рим, то не допустили бы нашего возвращения. Итак, благоволение богов принадлежит Риму. Это благоволение нельзя уложить в сундук и забрать с собой куда угодно. Да, Рим лежит в руинах, и некоторое время нам придется терпеть неудобства. Но даже если снова придется жить в хижинах, что с того? Ромул тоже жил в хижине! Наши предки были свинопасами и бродягами, однако они сумели на пустом месте, среди лесов и болот, всего за несколько лет построить прекрасный город. Мы последуем их примеру и отстроим Рим заново, сделав его еще краше, чем прежде. Это злосчастье, связанное с галлами, – не более чем краткий эпизод. У Рима великая судьба. Его история только началась. Неужели вы забыли, откуда взялось название «Капитолий»? Там была найдена погребенная человеческая голова. Все жрецы сочли ее знамением, возвещающим, что когда-нибудь этот город окажется во главе всего мира, станет средоточием высшей власти. Этот день еще не пришел, но он придет обязательно! Бросив Рим, вы отринете его, оставив своих потомков и без истории, и без великого будущего. Загляните в свои сердца, римляне! Ваша родина здесь! Позвольте мне сказать вам по собственному опыту: нет ничего хуже, чем чахнуть вдали от родины. В изгнании мне все время снились эти холмы и долины, петляющий Тибр, виды с вершин, бескрайнее небо, под которым я родился и вырос. Здесь моя родина. Здесь ваша родина. Здесь – и нигде больше, теперь и навсегда!

Слушатели были глубоко тронуты, но продолжали колебаться. За речью Камилла последовало долгое, тревожное молчание.

Как раз в этот момент на дальний конец Форума пришел отряд солдат, вернувшихся с дежурства. Те, кому полагалось по графику сменить этот отряд, припозднились, и раздосадованный командир приказал своим подчиненным сделать привал.

– Нет смысла идти куда-то еще, – сказал он. – Почему бы нам не расположиться здесь.

Акустика Форума была такова, что его слова громко и отчетливо долетели до слушателей Камилла, почти так, словно донеслись с небес. Люди в недоумении переглянулись. Послышались нервный смех и крики изумления.

– Это знамение! – выкрикнул кто-то. – Знамение, посланное богами! Невидимый голос, в начале всей этой истории, был услышан Марком Цедицием, а теперь он обращается к нам: «Почему бы нам не расположиться здесь!»

– Расположиться здесь! – принялись нараспев скандировать люди. – Расположиться здесь! Расположиться здесь!

А потом грянул взрыв аплодисментов, смеха и радостных слез. Только Камилл, который видел дальнюю сторону Форума и точно знал, откуда донесся голос, был искренне опечален. При всем его красноречии и рвении чашу весов склонила какая-то случайная ремарка неизвестного солдата.

На почетном месте, сохраняя самообладание, несмотря на рев толпы, стояли весталки. Вирго максима напряженно выпрямилась, позволив себе едва заметную улыбку. Фослия, более чем когда-либо пребывавшая под впечатлением от Камилла, с восхищением смотрела на диктатора. Ее рука нашарила руку Пинарии и крепко сжала ее.

– Ох, Пинария! – прошептала она. – Нам так много пришлось пережить, причем тебе – больше, чем кому-либо. И все равно, все снова наладится. Веста никогда не переставала держать нас под наблюдением, и теперь ее слуга, Камилл, снова вернет все на стезю блага.

Пинария промолчала. Потеря ребенка и расставание с Пеннатом погрузили ее в глубокую печаль. Возобновление повседневных обязанностей весталки не принесло ей никакого облегчения. Размышления о священном огне Весты лишь преисполняли ее еще большими сомнениями. Другие весталки уверяли, что за все время пребывания вне Рима этот огонь не только ни разу не погас, но даже не колебался. Горел ровно, словно ничего не случилось. Но как такое могло быть, когда Пинария неоднократно нарушала обет целомудрия? Ее ужасные прегрешения должны были погасить пламя!

Так или иначе, приходилось признать невероятное: кощунственный грех не повлек за собой никаких последствий. Получалось, что либо богине нет до этого дела, либо она простила грешницу, или, страшно подумать, ее самой просто не существует. Если совершен грех, Пинария должна умереть. Если же никакого греха в содеянном ею не было, тогда почему она разлучена с ребенком?

Фослия сжала ее руку и сочувственно улыбнулась: бедная Пинария так много выстрадала в осаде, неудивительно, что она плачет!

Когда Пинария склонила голову и схватилась за грудь, Фослия подумала, что у ее сестры-весталки болит сердце. Откуда ей было знать о скрытом под одеянием юной жрицы древнем талисмане?